Новые
МенюС чего начинается Родина...
2 апреля 2024 — Val — SVVVVLD
ЧТО ЗОВЕТСЯ РОДИНОЙ МОЕЙ
Николина Озерная
Что зовется Родиной моей?
Задаю вопрос себе я часто.
Речка? Может серый воробей,
Что под крышей прячется напрасно?
Может только куст кудрявых роз?
Или та осенняя березка?
Иль в саду душистый абрикос?
Может радуги одна полоска?
Может… нет, скорее зимний день!
Новый год, подарочки под елкой!
Подожди, весной звенит капель!..
Летом соловей в саду защелкал!..
Так и невозможно мне решить:
Что же все-таки душе дороже?
Значит, нужно мир вокруг любить!
И за это все спасибо, Боже!
***
...Я скажу без всякой позы,
без какого бы вранья,
что не сосны, не берёзы,
люди – Родина моя.
Евгений Евтушенко
***
Когда я начинаю думать о причинах, вызывающих далёкие воспоминания о моих первых детских годах, о посёлке, затерянном в степи, в котором родился, то осознаю, насколько всё в мире взаимосвязано и переплетено, и явь, и грёзы. Причина эта — ностальгия, тот самый «побочный эффект умирания». Но я бы назвал это чуть-чуть иначе: неприятием тягостного настоящего.
Я, конечно, догадываюсь о великом ходе развития, о том, что у всякого муравья, у любой козявки непременно есть своя сверхзадача, а уж у меня-то...
Чем меряю я свою жизнь? Переменами. Или необычными моментами,
переживаниями, которые оставляют после себя яркие, мрачные или светлые,
но воспоминания. Память сохранила, допустим, сиюминутный сюжет из
того прошлого, а он стóит целого года, заполненного рутиной. Да что там —
сюжета! Достаточно запаха, например, наливного августовского яблока,
смешанного с укропом, огурцами и помидорами, или аромата цветущей
черёмухи — его вдыхаешь, но он не отсюда, не из этого времени, он тот,
что был когда-то давным-давно и по нему скучается! А то хватает
лёгкого
касания ветром кожи, и я уже не просто вспоминаю, а мысленно оказываюсь там, в
своём прошлом, в том самом яблоневом саду на краю нашего посёлка или
будто
просыпаюсь в огороде, где стояла старая кровать, а вокруг раскидистая
сирень и вишнёвые кусты, и солнышко играет «зайчиками» сквозь густую
листву — пора вставать!
Здесь, в Париже, нет тех запахов, потому что помидоры и яблоки не
источают, и остаётся только прикосновение ветерка, да и тот чужой, не
ласковый. У него, конечно же, есть своя история, только я её не слышу и
она улетает в пустоту. И самое главное, тут нет моего прошлого. Правда,
иногда мелодия чувств, которую я испытываю в
сердце, совпадает с услышанной с улицы, но это — редкий случай.
А чаще звучит под моим окном бойкая музыка, на которую тут же сбегаются весёлые танцоры.
Может, от этих мелодий польза в том, что они не позволяют нам слишком задумываться? Но, боже ж мой, каким горластым бывает этот аккордеон, что мне не слышно даже своих мыслей!
***
Я вновь возвращаюсь к тому, о чём раньше старался не задумываться или откладывал на потом всякий раз. А оказалось, что на самом деле я откладывал свою жизнь, отодвигал себя...
Васильевка — так называется посёлок, в котором я появился на свет, где
прошли первые 11 лет
моей жизни. Наверное, теперешние мысли о тех временах и породили сны, и
после таких снов я тоскую, а по ночам жду, когда вновь увижу
себя мальчишкой, беззаботным и счастливым, потому что у меня всё ещё
впереди и всякое разное возможно...
Мысли — начало поступков.
Я погряз в воспоминаниях, будто решил в давно забытом открыть своё будущее.
Намеченную на начало ноября выставку картин я перестал воспринимать
как что-то значимое в моей жизни и старался отодвинуть подальше все
заботы о ней. А сегодня, чтобы почувствовать хоть какое-то умиротворение, похожее
на младенческий покой, я погрузился в события, которые не забывались. Я
не искал в них смысла, я просто хотел ощутить себя. Представил: под
головой — степь, а весь остальной мир — надо мной... и жаворонки!
Поют... И мне не хотелось сдавать это событие в архив, чтобы забыть...
Но лучше поразмыслить о накопившемся, когда над тобой звёздное небо...
Время в такие мгновения перестаёт существовать, теряют значение дома, города, картины, положение — всё! И остаётся лишь память и бездна...
Но лучше поразмыслить о накопившемся, когда над тобой звёздное небо...
Время в такие мгновения перестаёт существовать, теряют значение дома, города, картины, положение — всё! И остаётся лишь память и бездна...
Несколько
раз и в былые годы возникала у меня эта мысль, а потом уже
застолбилась точно, как убеждение: все праздники остались в детстве. Там
же, в детстве, остались
и впечатления — яркие, сказочные, необычные и обязательно с каким-то
ожиданием чуда. Вот это ожидание чуда пока ещё живёт во мне, оно как
изюминка... правда, уж больно сморщенная, но сохранилась...
За стеклом моего парижского окна начало осени, а я вспоминаю зимнюю ночь, январь, канун Рождества...
Я — ребёнок, мне лет шесть-семь...
За стеклом моего парижского окна начало осени, а я вспоминаю зимнюю ночь, январь, канун Рождества...
Я — ребёнок, мне лет шесть-семь...
Рождество не означало для меня религиозной подоплёки, оно было просто словом, украшающим необычный зимний день. И начинался этот день рано-рано утром, когда ещё звёзды сияли на стеклянном сине-зелёном небе. Мороз крепчал перед рассветом, но меня это совсем не пугало. Я помню, как просыпался радостным и бодрым, традиционно собирался к деду с бабушкой, чтобы отнести им кутью.
Шёл я на край посёлка по хрустящему снегу. В домах не спали, горел свет в окнах, лаяли собаки. И было не страшно идти одному.
Дед всегда вручал мне медный «пятачок» и какую-нибудь обнову, рубашку, например. Ну и конфет, конечно же, печенюшек-кокурок, ватрушек разных от бабушки, которые та пекла в русской печке.
Вроде бы всё просто. Ан нет! Я помню, что в душе был необычный праздник, какой-то восторг, непохожий на другие. И восторг этот повторялся через неделю в другую январскую ночь, на Старый Новый год, когда все ходили друг к другу в гости и «посевали». Я снова в первую очередь шёл к деду с бабушкой...
Сеем, веем, посеваем,
С Новым годом поздравляем!
Открывайте сундучок,
Доставайте пятачок!
Немного иначе, но всё так же с долей таинственности и загадок воспринимались ощущения на новогодней Ёлке в школе. Помню, как дома появилась маска поросёнка. Но мать почему-то сшила мне сарафан, надела фартучек, подвязала платочком и получилась свинка — делов-то! Я ещё приз какой-то получил за тот костюм. Пришлось долгое время молчать на праздновании, чтобы не выдать себя, чтобы не догадались, что я — мальчик...
Мои мысли осторожно и плавно переносят меня в летний вечер...
Солнце так устало, ему хотелось скорее спрятаться за балкой, за ржаным полем, за дальними далями, но тёплые лучи ещё шалили, как непослушные дети, они валялись в пыли и удерживали светило на небе, не давая ему покоя.
Эту пыль подняло стадо коров, шагавшее по центральной улице посёлка. Кормилицы шли важно, с чувством выполненного, а то и перевыполненного долга — в вымени каждой находилось никак не меньше двух вёдер молока! Может поэтому коровы не стеснялись и не сдерживались, а их «лепёшки» шлёпались прямо тут, по пути следования. Пастух привычно покрикивал на своих подопечных, взмахивал кнутом, бил им о землю, а эхо лениво не поспевало за ударами и с опозданием разносило в воздухе хлопки.
Около заборов выстраивались дети, бабы, мужики — хозяева коров. Узнав их, рогатые радостно мычали и сворачивали каждая к своему двору. Ближе к сельсовету стадо редело.
«Чайка!» — кричал я, завидев родную рябую мордяху своей коровы, махая ей рукой...
Почти каждый вечер, если не заигрывался с мальчишками, я встречал у сельсоветского колодца Чайку — так звали нашу корову. Она тоже узнавала меня и шла навстречу. От коровы пахло травой и парным молоком.
Солнцу, наконец-то, удавалось спрятаться за горизонтом. Надвигались сумерки. Хозяйки к этому времени успевали подоить коровушек, просепарировать молоко, покормить детей-мужей — и вот тут наступала та трогательная минута! То в одном конце села, то в другом, по-двое, по-трое запевали женщины песни. И становилась разноголосица уместной да слаженной. И лился тот мотив от души к душе, по всему селу и дальше — в степь! А там... там...
Туман яром, туман долиною.
Туман яром,
туман долиною.
За туманом нічого не видно,
За туманом
нічого не видно.
Тільки видно дуба зеленого.
Тільки видно
дуба зеленого...
Під тим дубом криниця стояла,
Під тим дубом
криниця стояла...
В тій криниці дівка воду брала,
В тій криниці...
Песня та — народная, украинская, она как будто бы незамысловатая, слова незатейливые и сюжет совсем-совсем простенький: туман стелется по яру, дуб видно и колодец рядом. Девушка нечаянно роняет ведро в тот колодец и хитрит: «Кто достанет ведёрко, за того и выйду замуж!». Конечно же, её услышал казак и согласился помочь...
Вот и вся песня!
Но не нужно особо задумываться над тем, о чём пелось в ней, иначе — всё, чуда снисхождения не произойдёт! Надо просто петь или слушать и в это время освобождаться от переживаний, от боли... Для того и слова в песне лёгкие.
Лёгкие-то лёгкие, но отчего же так впиталась эта песня в самую глубину души? Может оттого, что и душа, и песня состоят из схожего тончайшего и невидимого материала, поэтому и проникают они непринуждённо и беспрепятственно из одного мира в мир другой...
Когда сердце переполнено чувствами, будь то восторг или горе, а может глубокая печаль или нерастраченная любовь, тогда душе необходимо излить накопленное. Но оказывается, что выразить эти чувства просто словами невозможно, и как бы мы не старались, а всё равно этот чувственный порыв будет недостаточно правдивым и сильным. Оттого люди и поют. Удивительное дело: таким песням совсем не нужны музыкальные инструменты, им важно место и время... и чтобы тишина вокруг была.
В вечёрках* была скрыта тайна предков, некий код, потому что песня звучала в унисон со Вселенной, она притягивала, волновала, лечила душу и мы уносились куда-то, зная, — там гармония!
Мир меняется, а песня остаётся, и я будто внутри песни. Это удивительно.
Теперь для меня самыми романтическими звуками стали не шум дождя на озере, не французские звуки аккордеона, а крики воронья, лягушачье вечернее «хоровое пение» и не злобный лай собак. А смешанный запах парного молока со свежескошенным сеном стал настолько явственным и преследовал меня повсюду, что я, проснувшись, чувствовал этот травянисто-молочный привкус во рту каждое утро. Наваждение? Нет. Все эти звуки и вкусы мне давно известны, но были временно забыты, а теперь я дал им волю — будьте! Волнуйте!
Я понял, все последние дни, недели, месяцы наполненные одним — терпкими, как вино, воспоминаниями, а это результат моего долготерпения, влияние которого росло, как дерево. Я старался пережить это, думал, что важнее — перетерпеть возникавшую пустоту, если надо, то и перешагнуть через себя, а уж за этим всем откроется мне счастье — огромное и ослепительное! Но — нет! Не стало так.
Кусочки воспоминаний я сложил в мозаику и принял решение: всё, еду!
Еду туда, где появился я на свет. Нельзя больше играть роль.
Накануне отъезда нужно было провести неприятную встречу с промоутером, Федерико, организатором предстоящей выставки. Он явился в банкетный зал «Собрания», где обычно проходил бомонд парижских художников, — весь «ходячая претензия».
— Ты уезжаешь? Меня это не устраивает.
Дед всегда вручал мне медный «пятачок» и какую-нибудь обнову, рубашку, например. Ну и конфет, конечно же, печенюшек-кокурок, ватрушек разных от бабушки, которые та пекла в русской печке.
Вроде бы всё просто. Ан нет! Я помню, что в душе был необычный праздник, какой-то восторг, непохожий на другие. И восторг этот повторялся через неделю в другую январскую ночь, на Старый Новый год, когда все ходили друг к другу в гости и «посевали». Я снова в первую очередь шёл к деду с бабушкой...
Сеем, веем, посеваем,
С Новым годом поздравляем!
Открывайте сундучок,
Доставайте пятачок!
Немного иначе, но всё так же с долей таинственности и загадок воспринимались ощущения на новогодней Ёлке в школе. Помню, как дома появилась маска поросёнка. Но мать почему-то сшила мне сарафан, надела фартучек, подвязала платочком и получилась свинка — делов-то! Я ещё приз какой-то получил за тот костюм. Пришлось долгое время молчать на праздновании, чтобы не выдать себя, чтобы не догадались, что я — мальчик...
Мои мысли осторожно и плавно переносят меня в летний вечер...
Солнце так устало, ему хотелось скорее спрятаться за балкой, за ржаным полем, за дальними далями, но тёплые лучи ещё шалили, как непослушные дети, они валялись в пыли и удерживали светило на небе, не давая ему покоя.
Эту пыль подняло стадо коров, шагавшее по центральной улице посёлка. Кормилицы шли важно, с чувством выполненного, а то и перевыполненного долга — в вымени каждой находилось никак не меньше двух вёдер молока! Может поэтому коровы не стеснялись и не сдерживались, а их «лепёшки» шлёпались прямо тут, по пути следования. Пастух привычно покрикивал на своих подопечных, взмахивал кнутом, бил им о землю, а эхо лениво не поспевало за ударами и с опозданием разносило в воздухе хлопки.
Около заборов выстраивались дети, бабы, мужики — хозяева коров. Узнав их, рогатые радостно мычали и сворачивали каждая к своему двору. Ближе к сельсовету стадо редело.
«Чайка!» — кричал я, завидев родную рябую мордяху своей коровы, махая ей рукой...
Почти каждый вечер, если не заигрывался с мальчишками, я встречал у сельсоветского колодца Чайку — так звали нашу корову. Она тоже узнавала меня и шла навстречу. От коровы пахло травой и парным молоком.
Солнцу, наконец-то, удавалось спрятаться за горизонтом. Надвигались сумерки. Хозяйки к этому времени успевали подоить коровушек, просепарировать молоко, покормить детей-мужей — и вот тут наступала та трогательная минута! То в одном конце села, то в другом, по-двое, по-трое запевали женщины песни. И становилась разноголосица уместной да слаженной. И лился тот мотив от души к душе, по всему селу и дальше — в степь! А там... там...
Туман яром, туман долиною.
Туман яром,
туман долиною.
За туманом нічого не видно,
За туманом
нічого не видно.
Тільки видно дуба зеленого.
Тільки видно
дуба зеленого...
Під тим дубом криниця стояла,
Під тим дубом
криниця стояла...
В тій криниці дівка воду брала,
В тій криниці...
Песня та — народная, украинская, она как будто бы незамысловатая, слова незатейливые и сюжет совсем-совсем простенький: туман стелется по яру, дуб видно и колодец рядом. Девушка нечаянно роняет ведро в тот колодец и хитрит: «Кто достанет ведёрко, за того и выйду замуж!». Конечно же, её услышал казак и согласился помочь...
Вот и вся песня!
Но не нужно особо задумываться над тем, о чём пелось в ней, иначе — всё, чуда снисхождения не произойдёт! Надо просто петь или слушать и в это время освобождаться от переживаний, от боли... Для того и слова в песне лёгкие.
Лёгкие-то лёгкие, но отчего же так впиталась эта песня в самую глубину души? Может оттого, что и душа, и песня состоят из схожего тончайшего и невидимого материала, поэтому и проникают они непринуждённо и беспрепятственно из одного мира в мир другой...
Когда сердце переполнено чувствами, будь то восторг или горе, а может глубокая печаль или нерастраченная любовь, тогда душе необходимо излить накопленное. Но оказывается, что выразить эти чувства просто словами невозможно, и как бы мы не старались, а всё равно этот чувственный порыв будет недостаточно правдивым и сильным. Оттого люди и поют. Удивительное дело: таким песням совсем не нужны музыкальные инструменты, им важно место и время... и чтобы тишина вокруг была.
В вечёрках* была скрыта тайна предков, некий код, потому что песня звучала в унисон со Вселенной, она притягивала, волновала, лечила душу и мы уносились куда-то, зная, — там гармония!
Мир меняется, а песня остаётся, и я будто внутри песни. Это удивительно.
Теперь для меня самыми романтическими звуками стали не шум дождя на озере, не французские звуки аккордеона, а крики воронья, лягушачье вечернее «хоровое пение» и не злобный лай собак. А смешанный запах парного молока со свежескошенным сеном стал настолько явственным и преследовал меня повсюду, что я, проснувшись, чувствовал этот травянисто-молочный привкус во рту каждое утро. Наваждение? Нет. Все эти звуки и вкусы мне давно известны, но были временно забыты, а теперь я дал им волю — будьте! Волнуйте!
Я понял, все последние дни, недели, месяцы наполненные одним — терпкими, как вино, воспоминаниями, а это результат моего долготерпения, влияние которого росло, как дерево. Я старался пережить это, думал, что важнее — перетерпеть возникавшую пустоту, если надо, то и перешагнуть через себя, а уж за этим всем откроется мне счастье — огромное и ослепительное! Но — нет! Не стало так.
Кусочки воспоминаний я сложил в мозаику и принял решение: всё, еду!
Еду туда, где появился я на свет. Нельзя больше играть роль.
Как только я принял это решение, так сразу жизнь стала такой многообещающей и исключительно для меня, а не для моей роли в ней.
***
Накануне отъезда нужно было провести неприятную встречу с промоутером, Федерико, организатором предстоящей выставки. Он явился в банкетный зал «Собрания», где обычно проходил бомонд парижских художников, — весь «ходячая претензия».
— Ты уезжаешь? Меня это не устраивает.
— Поверь, меня целиком Солнечная система не устраивает, — так что ж? Пришли перемены и я не желаю им сопротивляться.
— А как же выставка? Послушай, как можно за прошлое держаться, разрешать воспоминаниям тянуть себя назад? Разве можно позволять внезапным порывам овладевать собою? Детство! Где-то в степях России! Боже! Как трогательно! Ты должен остановиться. Что было, того уж не вернуть, его нет нигде, понимаешь? Есть только сейчас и оно — правда.
— А как же выставка? Послушай, как можно за прошлое держаться, разрешать воспоминаниям тянуть себя назад? Разве можно позволять внезапным порывам овладевать собою? Детство! Где-то в степях России! Боже! Как трогательно! Ты должен остановиться. Что было, того уж не вернуть, его нет нигде, понимаешь? Есть только сейчас и оно — правда.
— Мой мир изменился...
— Согласен, мир меняется. Но для чего, при этом, держаться за прошлое? Ностальгия — это наркотик для стариков, их утешение, а ты... Ты — эгоист!
— Согласен, мир меняется. Но для чего, при этом, держаться за прошлое? Ностальгия — это наркотик для стариков, их утешение, а ты... Ты — эгоист!
— Знаешь... а иди-ка ты к чёртовой матери! И оставь меня в покое!
— Ты пожалеешь! Ты не здоров.
— Ты пожалеешь! Ты не здоров.
— Отнюдь. Ты даже представить себе не можешь, насколько становятся
здравыми те решения, когда их подсказывает собственный эгоизм. На свете
нет ничего проще — решить то, что я хочу. И я буду делать то, что хочу, а
не то, что надо тебе!
— Валери, понять тебя сейчас и обнять кактус — это одно и то же!
— Каждому из нас приходится делать такие объятия. Тут другое важно...
— Например?
— Например, постарайся получить удовольствие от этого. В жизни всякое бывает, — а вдруг тебе понадобится, чтобы обняли тебя?
— Валери, понять тебя сейчас и обнять кактус — это одно и то же!
— Каждому из нас приходится делать такие объятия. Тут другое важно...
— Например?
— Например, постарайся получить удовольствие от этого. В жизни всякое бывает, — а вдруг тебе понадобится, чтобы обняли тебя?
На выходе из «Собрания» я столкнулся со своим соотечественником и другом, Константином.
— Едешь, значит...
— Да. Хочу прокатиться на карусели из своего детства. До невозможности хочу!
— Ну что ж, время от времени нужно совершать поступки, которых от тебя не ждут. Без неожиданностей, — а они хороший стимулятор, жизнь угнетает.
— Едешь, значит...
— Да. Хочу прокатиться на карусели из своего детства. До невозможности хочу!
— Ну что ж, время от времени нужно совершать поступки, которых от тебя не ждут. Без неожиданностей, — а они хороший стимулятор, жизнь угнетает.
— Именно. Костя, ты же меня знаешь.
— Ты решил подтвердить собственную свободу. А карьера?
— Валери, я не стану отговаривать тебя, потому что знаю, поиск нестандартных решений — это такая же божья искра, как и вдохновение, как любовь.
— Это не сделает меня гениальным. Софи, пойми, что самая страшная ошибка — правильное решение, принятое слишком поздно. А я чувствую, что эта поездка важна для меня. Если и закрыть эту тему, то боль не уйдёт. Я принял решение.
— Ты никому не обязан подчиняться, потому что свободен.
***
Я вернулся...
Светлое стало обречённым... Я задохнулся от боли, мне не хватило сил вместить в себя увиденное...
Яблоневый сад...
Две бабочки (землячки!) безмятежно порхали, а кругом — мучительная тишина... Солнце больно слепило добром, оно нещадно обжигало любовью и лаской, а воздух ошпаривал знакомыми с детства ароматами...
Тоска во мне завыла зверем...
Мой взгляд ленивой змейкой двигался по траве, по зарослям, превратившихся в дебри, оставляя за собой след из болезненных воспоминаний... И вот он нервно наткнулся на дом, в котором когда-то жили мои родители и я...
На другом конце посёлка стоял бабушкин дом...
Я уезжал. Теперь уже навсегда.
Включил радио, а оттуда, будто кто-то подслушивал меня, донеслась песня:
С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре,
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе...
Эти слова с корнем были вырваны когда-то из текста и навсегда пришиты к моей душе своим смыслом...
____________________________________________________________
*вечёрки (вечорки) — тут: сельский вечерний досуг, когда люди собираются вместе и танцуют, поют, водят хороводы.
— Ты решил подтвердить собственную свободу. А карьера?
— К чёрту! Я сыт ею. Это — вызов, который я бросаю, чтобы выяснить,
кем являюсь и кем становлюсь. Моя натура пожелала раздвинуть рамки,
установленные моим прошлым.
— Что сказал Федерико?
— Как и все менеджеры, он слишком занят... Ему некогда думать, философствовать. Он никогда не поймёт, что очарование жизни заключается не в сумме контракта, а в случайностях...
— Понятно. Ты решил разнообразить своё существование логичной размеренностью. А может мне с тобой поехать? Во-первых, не будешь скучать, во-вторых...
— ... Во-вторых, ты переживаешь, что меня постигнет неудача. Не беспокойся, я изобрету собственный путь отхода. А это тоже путь к свободе. Я не возьму тебя с собой, я никого не беру, поеду сам. Побывать в тех местах, где я родился, — это... это интимное дело. Такое же, как помолиться. Публично — показуха. Потому и уходил Христос в пустыню, свидетели ему в таком деле не нужны были.
— Что сказал Федерико?
— Как и все менеджеры, он слишком занят... Ему некогда думать, философствовать. Он никогда не поймёт, что очарование жизни заключается не в сумме контракта, а в случайностях...
— Понятно. Ты решил разнообразить своё существование логичной размеренностью. А может мне с тобой поехать? Во-первых, не будешь скучать, во-вторых...
— ... Во-вторых, ты переживаешь, что меня постигнет неудача. Не беспокойся, я изобрету собственный путь отхода. А это тоже путь к свободе. Я не возьму тебя с собой, я никого не беру, поеду сам. Побывать в тех местах, где я родился, — это... это интимное дело. Такое же, как помолиться. Публично — показуха. Потому и уходил Христос в пустыню, свидетели ему в таком деле не нужны были.
***
— Валери, я не стану отговаривать тебя, потому что знаю, поиск нестандартных решений — это такая же божья искра, как и вдохновение, как любовь.
— Это не сделает меня гениальным. Софи, пойми, что самая страшная ошибка — правильное решение, принятое слишком поздно. А я чувствую, что эта поездка важна для меня. Если и закрыть эту тему, то боль не уйдёт. Я принял решение.
— Ты никому не обязан подчиняться, потому что свободен.
***
Я вернулся...
Светлое стало обречённым... Я задохнулся от боли, мне не хватило сил вместить в себя увиденное...
Я не хотел, чтобы было больно...
Великая простота обычной жизни, куда ты исчезла?
Великая простота обычной жизни, куда ты исчезла?
Яблоневый сад...
Две бабочки (землячки!) безмятежно порхали, а кругом — мучительная тишина... Солнце больно слепило добром, оно нещадно обжигало любовью и лаской, а воздух ошпаривал знакомыми с детства ароматами...
Тоска во мне завыла зверем...
Мой взгляд ленивой змейкой двигался по траве, по зарослям, превратившихся в дебри, оставляя за собой след из болезненных воспоминаний... И вот он нервно наткнулся на дом, в котором когда-то жили мои родители и я...
На другом конце посёлка стоял бабушкин дом...
Я не уворачивался от хлёстких ударов веток, я воспринимал их как укоры...
Зашумела вдруг густая крона гиганта-тополя, зашептались листья между собой. Уж не обо мне ли?
Узнал меня, того мальчика?
Опустевший давно дом пугал своей молчаливой отрешенностью. Как немые стражи, окна удивленно смотрели чёрными глазницами на глухую, безлюдную улицу, на меня... Они замораживали мне сердце, словно высасывали остатки тепла из души. И было в этом месте что-то зловещее, и чувствовался в этой заброшенности запах мстительного одиночества...
Кладбище.
Идиллия отчаяния и потерянной надежды, в попытке найти себя...
Всё, конец.
И ничего больше не будет так, как прежде. Всё утеряно в далёком прошлом, всё пошло не так, как надо. И не отыскать, не нащупать то больное место, чтобы исправить.
Всё сломано.
Нечего ждать, не на что надеяться. Словно в зыбучий песок затягивали меня собственные мысли и мечты, они не давали возможности думать о чём-либо другом, кроме как о своей неудавшейся жизни.
Слёзы покатились из моих глаз. Сначала я заплакал, как трёхлетний мальчик, которому сделали больно, во весь голос; затем стал всхлипывать, будто мне одиннадцать лет; после — безмолвным криком, зажав рот, словно меня могли услышать...
Я истекал кровью...
Родина моя, останься! Останься со мной!! Восхищённой и беспощадной!!! Останься в этом огромном космосе... Останься...
Зашумела вдруг густая крона гиганта-тополя, зашептались листья между собой. Уж не обо мне ли?
Узнал меня, того мальчика?
Опустевший давно дом пугал своей молчаливой отрешенностью. Как немые стражи, окна удивленно смотрели чёрными глазницами на глухую, безлюдную улицу, на меня... Они замораживали мне сердце, словно высасывали остатки тепла из души. И было в этом месте что-то зловещее, и чувствовался в этой заброшенности запах мстительного одиночества...
Кладбище.
Идиллия отчаяния и потерянной надежды, в попытке найти себя...
Всё, конец.
И ничего больше не будет так, как прежде. Всё утеряно в далёком прошлом, всё пошло не так, как надо. И не отыскать, не нащупать то больное место, чтобы исправить.
Всё сломано.
Нечего ждать, не на что надеяться. Словно в зыбучий песок затягивали меня собственные мысли и мечты, они не давали возможности думать о чём-либо другом, кроме как о своей неудавшейся жизни.
Слёзы покатились из моих глаз. Сначала я заплакал, как трёхлетний мальчик, которому сделали больно, во весь голос; затем стал всхлипывать, будто мне одиннадцать лет; после — безмолвным криком, зажав рот, словно меня могли услышать...
Я истекал кровью...
Родина моя, останься! Останься со мной!! Восхищённой и беспощадной!!! Останься в этом огромном космосе... Останься...
***
Я уезжал. Теперь уже навсегда.
Включил радио, а оттуда, будто кто-то подслушивал меня, донеслась песня:
С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре,
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе...
Эти слова с корнем были вырваны когда-то из текста и навсегда пришиты к моей душе своим смыслом...
***
P.S.
— Софи, я возвращаюсь... Пусть Константин встретит меня...
— Софи, я возвращаюсь... Пусть Константин встретит меня...
____________________________________________________________
*вечёрки (вечорки) — тут: сельский вечерний досуг, когда люди собираются вместе и танцуют, поют, водят хороводы.
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0348476 от 2 апреля 2024 в 07:51
Рег.№ 0348476 от 2 апреля 2024 в 07:51
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 093 просмотра
Нет комментариев. Ваш будет первым!
