Ф.М. Достоевский - русский пророк → Блог

Что ищем в книге: наслаждение,
созерцание,
а может ощущение ярче всех,
иль красоту,
ведь с ней в уединении
так любит быть обычный человек,

Или мы ищем с кем-то чувств похожих
или различных,
и зачем на этот свет, рождаемся,
усердно ищем истину,
и что же...,
так не узнав,
кончаем этот век,

Ответ получит ли так скоро, человек…

И только гениальное творение
одарит опытом и мудростью войдет:
пройдя
Смятение,
Муки,
Взлет,
Падение,
Просветление,
мы выучим урок о Всепрощении,
который Бог Любовью назовет.

Проповедь Христа и смирения в творчестве Ф.М.Достоевского

http://zhivoe-slovo.ru/index.php/ot-pervogo-litsa/statii/352-simakov-nikolaj-kuzmich/1560-propoved-khrista-i-smireniya-v-tvorchestve-fmdostoevskogo

«Многосторонни были откровения и открытия Ф.М.Достоевского. Колумб открыл Америку, а Достоевский открыл русскому обществу Господа Иисуса Христа, которого раньше знало духовенство, простой народ и отдельные мыслители нашего общества», писал митрополит Антоний (Храповицкий).

Воспитанный на вере во Христа «в семействе русском и благочестивом» Достоевский в Петербурге впервые столкнулся с проповедью безбожия в лице В.Белинского.

Он готов был заплакать, когда Белинский по воспоминаниям писателя «ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мiра сопоставить со Христом для сравнения...».

Участники собраний Петрашевского, которые посещал Достоевский, также утверждали, что Иисус Христос – не Бог, а простой человек. Они отвергали книги Священного Писания, называя их апокрифическими. Однако Проведение Божие не дало Достоевскому окончательно превратиться, по его словам, в «европейского либерала» и утратить веру. Оказавшись на каторге, убедился, что в отличие от петрашевцев и Белинского, идеал народа – Христос, которого он вновь здесь принял в свою душу. «Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, - писал Достоевский, - и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего!»

Приняв на каторге в свою душу вновь веру во Христа как Бога и Спасителя, от простого народа и Евангелия (которое лежало 4 года у него под подушкой), Достоевский стал пламенным её исповедником и апостолом.

Символ веры Достоевского, изложенный им в знаменитом письме к Н.Ф.Фонвизиной, сербский мыслитель и богослов прп. Иустин (Попович) прямо называл Павловым исповеданием веры. «Это Павлово исповедание веры в Богочеловека Христа. Со времён апостола Павла, - писал он, - и до настоящего времени не раздавалось более смелого слова о незаменимости Господа Иисуса Христа. Единственный, кто мог в этом отношении и в некотором роде сравняться с Достоевским – это пламенный Тертуллиан».

Действительно Достоевский стал апологетом и защитником веры во Христа Спасителя. Известно, что он чаще обращался к Евангелию от св. ап. Иоанна (в тексте было больше пометок), которое было написано для того, чтобы показать Божественность Иисуса Христа, Богоявление в мiр Сына Божия, второй ипостаси Святой Троицы. Написано оно было св. ап. Иоанном Богословом по просьбе Эфесских христиан, так как иудействующие говорили о том, что Христос не Бог, а новый пророк, человек наподобие Моисея, Авраама и др.

Вера в то, что «Слово плоть бысть» ("И слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; мы видим славу Его, славу Единородного от Отца"), взятое из Евангелия от св. ап. Иоанна, являлось для Достоевского краеугольным основанием для веры во Христа как Бога, Божественного Логоса, ставшего Человеком.

В своём художественном и публицистическом творчестве Достоевский стал защитником веры во Христа как Богочеловека против атеистических представлений, которые постепенно пленяли умы и сердца интеллигенции уже в 19 веке. Достаточно вспомнить хотя бы позднего Льва Толстого.

Европейский гуманизм и просвещение провозглашали принцип антропоцентризма – человек стал мерой всех вещей. Именно под влиянием этих идей была написана известная книга Ренана «Жизнь Иисуса». В ней Ренан описывал Иисуса Христа лишь как человека, учителя и проповедника. И вместе с тем Ренан считал, что «среди сынов человеческих не рождалось более великого, чем Иисус».

Для Достоевского, который хорошо знал эту книгу Ренана, она была не только явным искажением образа Христа Спасителя, но и вызовом его веры в Евангелие. Вероятно, создавая образ «положительно-прекрасного человека», князя - Христа в лице Мышкина, Достоевский полемизирует с Ренаном. Он хотел показать, может ли его герой как человек победить зло царящее в людях.

Сможет ли князь-Христос спасти хотя бы одного человека в этом мiре - Настасью Филипповну? И вот, несмотря на все усилия и попытки спасти её, князю Мышкину это не удается. Настасья Филипповна погибает. Гордыня, своеволие и зло глубоко коренятся в человеке, говорит Достоевский. И их невозможно победить лишь с помощью человеческих усилий. Без помощи Божией они были безсильны.

Если Христос лишь человек, как утверждает Ренан, то Он безсилен победить зло, царящее в мiре и Сам будет им побежден. Эта полемика с атеизмом особенно очевидно звучит у Достоевского в исповедях идейных самоубийц: Ипполита в романе «Идиот» и Кириллова в «Бћсах».

Ипполит в своей исповеди рассказывает о тяжелом впечатлении от увиденной им картины Гольбейна «Христос в могиле». На картине изображён умерший после страшных мучений Христос, как человек лишённый своего божественного достоинства. По мысли Ипполита, на картине изображена победа смерти над человеком Христом. И это приводит его к пессимизму и бунту. «Картиной этой как будто именно выражается это понятие о тёмной, наглой и безсмысленно вечной силе, которой всё подчинено, и передаётся вам невольно».

Для Достоевского картина Гольбейна, как и книга Ренана – свидетельство того, что в Европе утрачена вера во евангельского Христа. И как неизбежное следствие из этого – утрачивается и смысл жизни самого человека. Об этом говорил Кириллов в своей исповеди перед самоубийством. Он также видит во Христе лишь «высшего на всей земле» человека. «Слушай: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека – одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого никогда. А если так, если законы природы не пожалели и Этого, даже чудо своё же не пожалели, а заставили и Его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и дьяволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?»

Достоевский хорошо понимал, что потеря веры во Христа Воскресшего и в безсмертье души будет иметь катастрофические последствия для человека и человечества. Об этом, выражая авторскую позицию, говорит Иван Карамазов: «Уничтожьте в человечестве веру в свое безсмертие, в нём тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мiровую жизнь. Мало того, тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено, даже антропофагия».

Для Достоевского как религиозного мыслителя только Евангельский Христос, как воплотившийся Бог, есть единственное разрешение всех «проклятых вопросов» стоящих перед человечеством на земле. И наиболее главные из них - это вопросы о смысле жизни, спасении и безсмертии души.

Не только утрату веры во Христа в атеистическом гуманизме в Европе увидел Достоевский. Он видел, что искажение образа Христова произошло уже в католицизме, который, по его мнению, и привёл в Европе к появлению атеизма, бунта против Бога и идее человекобожества.

«Римский католицизм уже не есть христианство... Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье диаволово искушение, и, возвестив всему свету, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мiр». Вероятно, провозглашение на I Ватиканском соборе в 1870 году догмата о непогрешимости римского первосвященника как наместника Бога на земле, а также отстаивание светской власти над Папской областью Пием IX были одной из причин написания знаменитой «Легенды о великом инквизиторе», обличающий католицизм в фактической утрате веры в самого Господа Иисуса Христа, которому, по словам Евангелия от Матфея «дана Мне всякая власть на небе и на земле» (Матф. 28, 18).

Ф.М. Достоевский глубоко верил и исповедовал, что Божественный и Богочеловеческий образ Христов сохраняется не искаженным только лишь в Православии. Русский народ сумел сохранить, по мнению писателя, истинный образ Христа Спасителя в своем сердце и в своей душе. В этом Достоевский видел также особое мессианское призвание русского народа как народа-богоносца: «Может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах человечества, - писал он, - и состоит лишь в том, чтобы сохранить у себя этот Божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придёт время - явить этот образ мiру, потерявшему пути свои». Достоевский был глубоко убеждён, что только в Православии и истина, и спасение русского народа, в будущем и всего человечества. «Мы несём мiру только то, что мы можем ему дать, и вместе с тем, то, что ему единственно необходимо – Православие, истинное и сильное, вечное исповедование Христа и полное обновление моральное...»

В романе «Братья Карамазовы» старец Зосима пророчествует о фактическом апостольском и мессианском значении и призвании русского инока. Русский инок, по мнению старца, должен явить истинный образ Христа мiру потерявшему веру и окончательно заблудившемуся. «Образ Христов хранят пока в уединении своём благолепно и неискаженно, в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо будет, явят его поколебавшейся правде мiра. Сия мысль великая. От востока звезда сия воссияет». «Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему мiру...Буди, буди».

Алёша Карамазов и становится в романе таким русским иноком, несущим в мiр образ Христа Воскресшего и Всемилостивого, прощающего грешников ради одной луковки, поданной ближнему. Побывав (в тонком сне) таинственно на брачном пире в Кане Галилейской, Алёша Карамазов запечатал в своём сердце образ кроткого Христа, дарующего людям Свою неиссякаемую любовь, прощение и безсмертие. И он несёт эту смиренную любовь Христову людям, уходя из монастыря в мiр.

Христос ставший для Достоевского мерой всех вещей, принёс на землю новое измерение самой человечности – образ кроткой и смиренной любви. Проповедь смиренной любви Достоевский считал очень важной для спасения человека и человечества. «Приидите ко Мне все труждающиеся и обременные и Я успокою вас, научитеся от Меня, яко кроток и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим» – говорит Христос в Евангелии, обращаясь к страждующему человечеству от недостатка любви.

Герои Достоевского, начиная от Сони Мармеладовой и князя Мышкина до Алёши Карамазова и старца Зосимы являются теми, кто несёт образ Христов через смиренную любовь к ближнему. В отличие от своевольной, гордой, плотской любви, которая часто бывает мучительной страстью и ведёт к преступлению, как это и происходит между Рогожиным и Настасьей Филипповной.

Напротив, смиренная, кроткая и жертвенная любовь Сони Мармеладовой спасает Родиона Раскольникова. Именно эту любовь и принёс Иисус Христос в мiр лежащий во зле.

О ней пророчески проповедует старец Зосима: «Взять ли силой али смиренною любовью? Всегда решай: «Возьму смиренною любовью». Решиться так раз навсегда и весь мiр покорить возможешь. Смирение любовное – страшная сила, изо всех сильнейшая, подобно которой нет ничего».

Образ смиренного и кроткого Христа из «Легенды о великом инквизиторе» помог, по словам известного религиозного мыслителя Бердяева, ему впервые сознательно обрести веру.

Проповедь Христа Спасителя и смирения Достоевским помогла очень многим в 20 веке обрести веру. Достоевский, подобно апостолам, стал путеводителем ко Христу в эпоху богоборчества и «научного атеизма». По словам прп. Иустина Поповича, «Он апостол, ибо как-то незаметно, чудотворным образом вселяет чудесного Христа в наши души, делает Его современным нам, близким, родным».

Симаков Николай Кузьмич, философ, церковный историк, публицист, профессор Международной славянской академии, участник православно-монархического движения в Петербурге

Я не могу назвать себя поклоницей Ф.Достоевского. Да, уважаю за его место в мировой литературе и уважение Запада к нему...Интерес проснулся с выходом фильма "Достоевский" с Е.Мироновым в главной роли...И вот теперь здесь так много интересного узнала, чему очень рада и благодарна...Мне интересно, смог ли Е.Миронов показать настоящего Достоевского или все-таки фильм - натянутый вымосел?..

Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ В СМЕНЕ ЭПОХ И ПОКОЛЕНИЙ →

Судьбой я повязан с Сибирью. Чувство чести и нутряной справедливости - от деда-казака Филиппа Петровича Киселёва. Отец окончил военно-медицинское училище в Омске. Своей альма-матер шлёт из Москвы сердечный привет мой добрый знакомый Сергей Николаевич Бабурин. Что касается Фёдора Михайловича, то Сибирь подморозила его юношески <<розоватый>> мировоззренческий крен к Белинскому. Именно здесь, как полагаю, с помощью инструментария философии Гегеля Достоевский разрабатывал тему окончательного поглощения божественного человеческим как выражение гордыни человека и нравственного помешательства социума без Креста. Внутренняя реформация католичества невольно способствовала вспениванию бесовщины, поражающей метастазами Россию по сей день.

Рецептура пастырства духовной оккупации России зуботычинная: <<Бить в центр с размаху, желательно в зубы и желательно ногой...>>. Перед Россией конечная дилемма: или духовно-державное возрождение-спасение своё именем Достоевского, или, как говорится, - <<самоликвидироваться>> вслед за Советским Союзом? Россия не может не быть империей - поэтому если не с Достоевским она, то смерть!

ЭТИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ ДОСТОЕВСКОГО

В ХХ веке Россию дважды ломали через колено: сперва - большевики-ленинцы, потом - антибольшевики-ельцинцы. Революция, по выражению Петра Струве, "оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив её в красный колпак". Николаевский городничий был возведён в верховную власть великого государства. Хлестакова из коллежского регистратора произвели в особу первого класса, и "Ревизор" из комедии провинциальных нравов превратился в трагедию государственности. В 1991 году большевики антикоммунизма, целясь в коммунизм, попали в Россию. И не унимаются <<гоголевские духи>>, на радость феодально-корпоративного олигархата рулимые собирательным Чичиковым. Того и гляди разнесут они Русь-тройку вдребезги. "Шигалевщина" торжествует: одна десятая народонаселения РФ жирует и <<куршевильствует>>, а остальные - подзаборно-маргиналят, пока их успешно трансформируют в <<дебильно-счастливое стадо>>. В "Дневнике писателя" есть крепкое подходящее выражение: "диктатура либеральной сволочи".
Для ускорения перекодировки трудно реформируемого <<совка>> в гуманоида без памяти, совести и чести - спешно мутируется православное сознание, переписывается история под запросы властвующих - закрепляется победа либерал-экстремизма над народом. Дошло до того, что самого Достоевского намедни выпороли как идейного врага нынешнего режима.

"Ничего более разрушительного для нашей страны придумать невозможно...- заявил в его адрес супер-менеджер всея Руси Чубайс.- Я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку; его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски...". Для коллаборациониствующего эстеблишмента Фёдор Михайлович страшнее и ненавистнее "коммуняг" и Солженицына вместе взятых, ибо он, как сказано, "нанес глубинный мировоззренческий вред стране". Только не России, а чужебесию паханата. Заметим: если КПССовцы исчисляли эквивалентность вреда Солженицына Советскому Союзу "армиями", то привластные элитники нынешние, именуемые себя демократами, единицей зла избрали влияние Достоевского. Нескрываемая злоба оппонентов национального возрождения Отечества к светочу надежд российских говорит о готовности их при угрозе самовластию - в форс-мажорных обстоятельствах задействовать всё - вплоть до детонации России в гражданское кровопролитие - лишь бы не допустить подлинного народовластия и возрождения православной державы.

Спрашивается: за что шигалёв-смердяковский симбиоз готов казнить великого Достоевского - бывшего политкаторжанина, помилованного самим царем? Как ни парадоксально - за... инакомыслие: "Для меня, - поясняет упомянутый субъект, - сущность Достоевского выражается в одной фразе князя Мышкина: 'Да он же хуже атеиста, он же католик!' За эту литературную ремарку автора подводят чуть ли не к 282-й статье Уголовного Кодекса РФ (разжигание национальной розни). И не хуже приснопамятного прокурора Вышинского вменяют Достоевскому надуманный состав преступления: якобы "абсолютную нетерпимость к другим мировоззрениям, к другим конфессиям (в том числе исповедуемым русскими), к другим народам (в том числе проживающим в России)>>, а также проповедь <<братоубийственной и человеконенавистнической концепции, традиционно прикрывающейся словами о гуманизме и патриотизме.."! Прямо как оглашение приговора на ликвидацию. Ну а то что дата праздника национального единства России совпадает с днем изгнания из Москвы католиков - усугубляет вину... опять же Достоевского: "Сторонники этой идеи могут с чувством глубокого удовлетворения вслед за Достоевским сказать: и правильно, ведь они же хуже атеистов" - заявлено подстрекательски.

Однако отношение Достоевского к католицизму не столь узколобо.

Во-первых, мыслитель имел в виду не религиозную конфессию как таковую.

Ибо в его "Записной книжке" читаем: "Вы скажете, что на Западе померк образ Спасителя. Нет, я этой глупости не скажу... В Европе и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства". О каком "извращении" идёт речь? Философ Василий Зеньковский поясняет эту мысль так. Идея единения людей, выдвинутая Римом, была усвоена христианством, которое создало идеал всемирного единения во Христе. Католичество отвергло учение Христа о внутреннем, а не о внешнем обращении человека к правде и любви, т.е. ОТВЕРГЛО БЛАГОВЕСТИЕ ХРИСТА О СВОБОДЕ, а, следовательно, - утратило подлинно христианское начало и в новую христианскую формулу внесло прежнее римское содержание. Так родилась идея теократии, идея использования власти для приведения людей к единству во Христе; в основе теократии лежит таким образом мысль, что дело Христово может быть совершенно лишь после того, как удастся подчинить человечество единой власти...

Социализм и является в своем замысле насильственного приведения людей к социальному "раю" ничем иным как логическим развитием той же католической идеи, принявшей лишь новые формы...Из этой базисно-фактической преамбулы Достоевский делает логичное умозаключение: революционный социализм есть следствие католической реформации христианства. Иными словами: "католический социализм" породил "тот хаос свободы, хаос аморализма, в котором пребывает современное человечество>>. И этот распад нравственного ядра <<создан тем, что католичество отвергло Христово учение о свободе>>. Как видно, на католиках лежит не прямая, а косвенная опосредованная вина сопричастия с расшатыванием традиционных общественных устоев. Конечно, католики не злонамеренно <<подрывали>> заведённый миропорядок. Но сами события внутрицерковной жизни их спровоцировали революционные потрясения, катализировали процесс погружения мира в неуправляемый хаос. А поскольку Спаситель в потопе разгула девятого вала бесовщины стал невидим в вихрях нигилистической вакханалии - решено было, как философ Ницше констатировал, Бог умер. То было подлинной трагедией для воистину православно верующего, остающегося поборником чистого учения Христа. В "Легенде о Великом Инквизиторе" обыгрывается католическое утверждение, что человечество неспособно к христианской свободе. Потерявший веру в Христа Инквизитор хочет разрешить социальную проблематику без Христа, но с помощью католической церковной организации - при этом самой больной отходом от заветов Спасителя и лишь внешне понимающую церковную миссию. По Слову Господню, не вливают ведь вина нового учения благодетельного в обветшавшие меха...Нарушилось староверование - "скисла" мораль. Под новым знаменем "всё позволено" вырвалась на свободу без Креста бесовщина. Фиаско же с духовным лидерством реформированного католицизма усилило русский альтернативный путь спасения мира - востребовалась православная культура, запечатлевшая неискаженной правду Христову. Христианская цивилизация, свободная от ошибок и подделок учения Учителя, правомочна стать путеводной. В отличие от других верований - в православии сохраняется вся правда свободы, данной человеку, но преодолевается её хаос. Православию не нужно "уединение", одностороннее развитие личностного начала. Социальные противоречия разрешаются не через насильственное навязывание человечеству социалистического "муравейника", а через примирение всех и всего в лоне русской Церкви. Соборное православное сознание оцерковливает жизнь. Это и есть тот положительный идеал, который воодушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (так представляет католичество), но как СВОБОДНОЕ И ВНУТРЕННЕЕ УСВОЕНИЕ ЖИЗНЬЮ ХРИСТИАНСКИХ НАЧАЛ во всех её формах бытия. Русская всечеловечность способствует осуществлению Христовых заветов на земле. Страдание - во искупление содеянного зла.

Через покаяние к спасению. Как <<Закон>> противопоставлен <<Благодати>>, так и Византийско-Русская церковь - западной. <<Законничество>> (пусть даже на нём стоит гриф Президентского послания), как и сомнительный миф о якобы всерусской обломовской лени - либертианистская путаница <<мух с котлетами>>. Конфликт цивилизаций предопределён с той же достоверностью, как и извечность холодной войны Запада против России.
Почему так?

Если на Западе богословие воплотилось в Фоме Аквинском с его логическими "суммами", то на Руси - в Андрее Рублеве, в его великой "Троице". "Все заблуждения Запада, - считает архиепископ Антоний (Храповицкий), - коренятся в непонимании христианства, как подвига постепенного самоусовершенствования человека". Не разумеют истины, что христианство есть религия аскетическая, учение о постепенном исторжении страстей и усвоении добродетелей - возведение личности к совершенству через врачевание греховности. По сути, конфессии разнятся взаимоотношением в них компонентов единства и свободы. Католичество, отвергнув соборное начало и проникшись рационализмом, - изменяет началу свободы во имя единства. Протестантство, развивая католический рационализм, уходит от единства к свободе. Только православие осталось верным духу христианства, являясь гармоничным сочетанием единства и свободы в принципе христианской любви. Культуролог Наталия Нарочницкая сфокусировала разницу между духовным содержанием Запада и России.

Запад - это свобода "от чего" (отсутствие ограничений), а Россия - свобода "для чего" (зачем нужна свобода). Православие - это СВОБОДА СЛУЖЕНИЯ ХРИСТИАНСКОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ "ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА СВЯТАГО ДУХА".

Свободное поклонение Святой Троице, сердечное служение Богу и ближнему.

Разносущностные и разнонаправленные вечичины не могли не разойтись.

Ведь схоластическая рациональная прагматика Запада свела онтологические ценности к инструментальным, соборность - к секуляризованному индивидуализму. Выражаясь в терминах мыслителя Константина Леонтьева, цветущая культура рыцарского средневековья, с ее религиозным экстазом и блестящим ренессансом перешла в серую буржуазную цивилизацию старости и умирания Европы (кстати, у него автор книги <<Закат Европы>> Шпенглер позаимствовал идею различия между культурой и цивилизацией). Этот русский поклонник аристократического византизма, ошеломлённый поминками культуры на фоне гламурной псевдоцивилизации, одним из первых отверг и демократию, и социализм.

Демократию - поскольку она ведёт к эгалитарному прогрессу, господству посредственности и гибели сложной цветущей культуры. Социализм же - земной рай серости, не сулит ничего интересного для личности. Леонтьев не потерпел бы нынешней российской LESSДУХОВНОСТИ - беспредела самодовольного стяжательства на развалинах прошлого величия страны.

Спасение он видел в византизме - с православной культурой и самодержавной государственностью. Византизм - есть сильнейшая антитеза идеи земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства.

По линии свободы без Креста "успешный" человек союзничает с Мефистофелем - что есть "грешный рай" - утопия и нравственный коллапс культуры с позиции русского видения. Потому чистота православия обречена на "стязания с Латиною". Русский "верующий разум" - истинно вольный во Кресте. Это злит "цивилизаторов" славянства и либеральствующую "обшмыгу" (словечко Достоевского). "Русские навлекли на себя враждебное отношение Запада,- утверждает историк Арнольд Тойнби,- из-за своей упрямой приверженности чуждой цивилизации, и вплоть до самой большевистской революции 1917 года этой русской "варварской отметиной" была Византийская цивилизация восточно-православного христианства". Лукавит маститый британец. Как убедительно доказывает Н. Нарочницкая, - это сам Запад в течение полутора тысячелетий был периферией Византии - культурной Мекки мира и духовной матери России. История Запада как духовно-цивилизационной реальности начинается в XV веке, когда эпоха Ренессанса обозначила собой движение от теоцентризма к антропоцентризму. Серьёзные богословские, эсхатологические, религиозные, философские, метафизические причины развели Восточную и Западную христианские конфессии и обрекли их на цивилизационный конфликт.

Таков смысл <<околокатолической>> сентенции князя Мышкина. Это недолечившегося Христообразного добряка вообще непросто даже сведущим понять, тем паче - сознательным исказителям истины. Даже сам Лев Толстой недопонял смысла мышкинской фразы: "Осёл добрый и полезный человек": счёл "непростительным промахом" то, что, скорее, было знаком смирения и детского простодушия - с чем он "въезжает" в роман, как Христос в Иерусалим на осляти.. <<Вокругкатолический>> пафос Достоевского напоминает деяние славянофилов, упрочивших по-стефановски идею древней Руси, искаженную в Москве XV века византийской реакцией универсального царства... Обжегшись на молоке, Достоевский не зря дул на воду. Призрак "социалистического муравейника" оказался смертельным, в первую очередь, для "апокалиптичной природы" русского человека, ставшего двойной жертвой - сперва ломки устоев большевизмом, затем вправки отпетым либерал-экстремизмом курса нации в ель-циничные оглобли. Поэтому русскому национальному возрождению жизненно потребно "Испытывать духов: от Бога ли они". Но для этого надобно самим, как говорил Достоевский, "поскорее стать русскими", православно самоидентифицироваться, освоить русскоцентричное видение мира, переосмыслить фактуру и периодизацию русской словесности. Высший этический идеал в целом славянофильской русской словесности - деятельное добро, действенная любовь. В своей работе я показал суть того, к чему призывали Карамзин, Пушкин (его формула "Красота есть добро в действиях"), Гоголь, Гончаров, Достоевский, Толстой... Что и ленца русская - <<врожденный порок>>, а на деле - сопротивление суете сует мира сего, его корыстно-эгоистическому "кипению в действии пустом" (<<В этом мире сделался ничем. Вот сижу и ничего не делаю>> - сказал поэт Гумилёв). Как пишет в своём отклике на мои мысли тонкий знаток русской культуры Ольга Сокурова, Фрол Силин новой русской литературы как ее архетип и одновременно наследник древнерусского Микулы Селяниновича здесь очень хорошо "работает"... Фарисей Фома Опискин, шут и приживальщик, с его красивыми фразами и духовной тиранией нашим либералам вполне сродни. А благородный, но слишком доверчивый Рославлев, настроенный чистым сердцем на святость и не умеющий отличить ее от святошества, действительно русский тип... В творчестве Достоевского постоянные антагонисты - шуты и юродивые (кстати, первые неотъемлемо принадлежат по своему генезису европейской католической, вторые - православной русско-византийской традиции).

Шуты Опискин, Петруша Верховенский, Федор Павлович Карамазов, Смердяков глубиннейшим образом противостоят юродивым Мышкину, а также Макару Девушкину, Хромоножке, "чудаку" Алеше, в котором идеал деятельной любви находит свое наиболее полное воплощение... Так что в своем устном докладе проявляю мудрую аскезу: из всего множества вытянув единую стержневую линию, предлагаю слушателям по остальным проблемным узлам лишь наброски умозаключений, которые, возможно, станут толчком для дальнейших самостоятельных размышлений.

Культура разделяет страдальческую судьбу нации. "Пока еще не существует истории русской литературы как научной дисциплины, утверждает Иван Есаулов,- которая хоть в какой-то степени совпадала бы в своих основных аксиологических координатах с аксиологией объекта своего описания". Однако православный подтекст словесности осваивается. Как например, и здесь: русская благодать <<силинского>> окраса на <<ниве>> почвенничества Достоевского. Земля, исправляющая горбатость человеческую. Добрый земледелец есть первый благодетель рода человеческого и полезнейший гражданин в обществе. Живущего "трудами рук своих" отстаивает Толстой, оправдывает формулой прогресса Н.Михайловский и санкционирует народное сознание. Лесковские "очарованные странники" - духовные антиподы меркантильно-утилитарному порождению, "духовным трихинам", "фальшивым купонам". Гончаров в синтезе "бабушкиной морали" и национально обращенной модернизации видел будущее России. "Угол буддийского спокойствия" под спасительной сенью сохи будет построен в конце XIX века. Крестьянин-пахарь заменил дружинного богатыря, оторванного от земли. Нравственно императивный гимн селянину диссонировал с картиной предстоящего уродства: когда homo sapiensа распнут, обесчестят, фрагментируют и зомбируют на служение дьяволиаде. Не углублением ли раздумий над онтологией зла явился доклад Достоевского в кружке петрашевцев на тему "о личности и об эгоизме"? Однако хотя задушевный русский мир сужается и черствеет уже при Карамзине ("крестьяне остолбенели от удивления - ибо и в городах, и в сёлах великодушие есть редкое явление!"), русскому ещё предстояла сумеренизация сознания: <<забываться по миру с душою, от крайности готовою на низости, которых сам бы ужаснулся прежде>>.

Классика сострадает опошлению и падению человека. "Изморили добродетельного человека...пора припрячь и подлеца" - призывает Гоголь и впрягает Чичикова нести "тройкой" -в надежде что не к бесам-- взвихрённую Русь...В атмосфере сгущающегося рационализма, скептицизма и секуляризации веры сельский бессребряник будет выглядеть <<белой вороной>> - святым юродивым, своим подвижничеством гармонизирующим общество, восстанавливающим нарушенное единство миропорядка природы вещей. Чудики - сельский филантроп и Иванушка-дурачок - сошлись чтобы христианскими благодеяниями или доброй лукавинкой и назидательной смешинкой исправить фон пошлеющей русской действительности. Русские юродивые и "дурачки" - смехо-разрушители Кривды, Фрол Силин - созидатель Добра. Трагикомичен лик блаженного в кривом зеркале мира перевёрнутых ценностей. Как выглядящий <<ослящим>> страдалец Мышкин, Интересно, что поздний Гоголь периода второго тома "Мертвых душ", постигая "тайну русской народности", шагнул, как полагал Добролюбов, <<назад до Карамзина: его Муразов есть повторение Фрола Силина>>. И Достоевский с карамзинством же в душе - "Письмами сельского жителя" включился в актуальный спор о мужике и народности литературы. "XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в неё с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки" - эта карамзинская аллегория вошла в предисловие к "Письмам с того берега" Герцена. При Пушкине пришел конец той "органической" России, памятник которой воздвиг в "Войне и мире" Толстой. Позднее толстовство взойдёт от мысли Карамзина: "Кто презирает крестьянина, тот недостоин питаться хлебом" ("Детское чтение", 1785, ч.3, с.25). Нравственность есть правда - лейтмотив Шукшинства, деревенско-народной литературы и грядущего возрождения России. Идея осуществления Добра в <<фазе надлома>> мира.

Безбожно-внеэтическое восприятие Достоевского коробит взаимосвязь хлеба земного и небесного света. Разночинно-нигилистический каток прошелся в своё время по <<Селу Степанчикову>>, мимоходом развенчав огромную русскую типичность в характеристике его образов. Так вот, возвращая Достоевскому это его <<исподнее>> и углубляя из Северной Америки освоение культурного подтекста его творений, в 1970-е годы я выдвинул гипотезу (опубликована в журнале "Canadian-American Slavic Studies": 15, No.4, 1981, 467-91), что персонажи Ростанев и Опискин были созданы не без посредства германской философии. К тем 1850-м годам писатель удаляется от французских утопистов в сторону немецких идеалистов. С этой переориентацией он связывает <<всю свою будущность>>.

Я предположил, что Достоевский мог быть знаком именно с третьей книгой эстетики Гегеля в издании Годо 1843 года, где рассматривался, в частности, и "Тартюф" Мольера. Гегелевский разбор тогдашних комедий, схема логически-структурного ряда аргументов философа, манипулятивная технология обмана "святошей", и, что не менее важно писателю, Гегель - противник "неподвижной" мертвящей идеи "просвещенства" и враг рационализма... Проба Раскольниковым "головной идеи" и социальная "бесовщина" - прозревались Гегелем в рационализме французской революции 1789 года. Не исключено: Гегель был воспринят Достоевским в подкорректировке Шеллинговыми идеями - другого немца, давшего славянофилам формулу морфологии культуры, возможно, окрылившего мессианские порывы Достоевского в спорах о русском народе... И в качестве доказательства привёл несколько примеров на пересечение параллелей: мыслей философии Гегеля и текстуры "Села Степанчикова".

Таким образом, сей синтетический замысел обнаруживает следы мольеровой тематики в гегелевском эстетическом обрамлении и шеллинговом освещении. Много не только родных компонентов понадобилось мастеру для создания этих двух огромных типических характеров, которыми гордился писатель и от которых его отлучили было. И ещё. Момент пробуждения русского национального самосознания приблизительно совпал с "открытием" для России Гегеля. Война 1812 года методом от противного определила с помощью французов состоятельность русской нации. Что же мог дать Достоевскому Гегель как философ? Николай Бердяев в своем труде "Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого" считает философию Гегеля двуплановой: её можно истолковать "или как окончательное поглощение божественного человеческим и как выражение гордыни человека, или как окончательное поглощение человеческого божественным и как отрицание человеческой личности". Как выражение двух тенденций, Достоевский звал Русь <<к самой себе>>, тогда как Чернышевский - <<к топору>>. Достоевский не щадил во истину Христову ради православия чужих верований - в то время как нигилизм совращал умы тленом сиюминутного довольствия. Православие супротив католицизма, как граф Уваров (с формулой самодержавие-православие-народность) против французской либерал-триады: свобода-равенство-братство. Если бы не урон России от натиска чуждой цивилизации - пусть бы эта АНТИНОМИЯ дремала себе как противоречие между двумя положениями, каждое из которых <<одинаково доказуемо>>.

А так - дилемма: или - или. Достоевский связывал пустословно-заносчивое тартюфство с безмерно-амбициозной гордостью заплутовавшихся - карателей романтизма, всего прекрасного и истинного, "каждый атом которого дороже всей их слизняковской породы". Такое высказывал писатель уже в 1849 году, создавая повесть "Маленький герой" - возможно, тогда почувствовав импульс к сотворению "Степанчикова". Тот мелькнувший замысел осел в сознании и вылился в сюжет. Иуда и Фальстаф в одном лице предстанет в "Униженных и оскорбленных" и Гоголем сдобрится. В "Бесах" Гоголь и Мольер рядом - в ряду приходивших сказать своё новое слово. Новый Гарпагон, умерший в самой ужасной бедности, но на грудах золота, - сравнивается в "Подростке" с Плюшкиным. Но это лишь кусочки, фрагменты, путеводные нити или дуновения эманаций; весь же Жорж-Данден целиком, как говорил Достоевский в "Идиоте", тоже может встретиться в действительности, хотя и редко - таким как его создал Мольер. Не от Гегеля ли у Достоевского также и мысль о "несчастном сознании" и самоспасении в потере сознания? За пределами традиционного понимания гегелевской антитетики можно нащупать ключ к переосмыслению творческих истоков Достоевского.

Достоевский многоисточен, полифоничен и многомерен. Не зря уже в 1847 году сравнивали его с Диккенсом, от которого в "Село Степанчиково" могло придти "влияние готического и французского фельетонного романа" и "мастерство композиции" (Б.Реизов). Слово гения - квинтэссенция всей унаследованной культуры. Мысль о приходе себялюбцев и притворщиков "перед концом света" - в пророчествах апостола Павла (второе послание к Тимофею), у святой Гильдегарды XII века.. Таков наш "жестокий талант" в мягкой карамзино-аксаковской тональности добросердечия и германской выверки как Мольера, так и мертвящего рационализма.

Русская культура староверна - этически общечеловеческого рода - не "оглобельного соцреализма", но и не выкройка по западным лекалам.
Славянофильская по духу и почвенная по сути русская нутряная словесность стучится в стародавний Ренессанс на новом витке историко-космической обусловленности. Земнонебесная смычка почвы и Бога. Натуральная единица измерения литературного пространства -
ДОСТОЕВСКАЯ: традиционный аршин, в значении "вольный шаг человека" в православно-имперском направлении.


Евгений Вертлиб
Франция

ДОСТОЕВСКИЙ VS. ЧУБАЙС - русский путь спасения себя и Европы

(ко дню рождения писателя 30 октября/11 ноября 1821 г.) 20.10.2008, 10:58

Достоевский - гениальный писатель, мыслитель, пророк - ярчайший выразитель сущности русского самосознания, российской экзистенции. Имя его несёт потенциал "баррикадного" размежевания нации перед следующей затем её консолидацией. У воров и обворованных нет онтологической общности. Стяги Достоевского единят патриотов земли российской и бесят антирусские силы. Для основной массы россиян его творения и пророчества - тезаурус и иконостас исконных русских духовно-нравственных ценностей; для либерал-смердяковствующих же - как красная тряпка для быка. Люто ненавидит православную сущность Достоевского всесферный топ-менеджер Чубайс, который грозит Федору Михайловичу аж пасть порвать за исповедание русской жизни во Христе.
"Я перечитал всего Достоевского, - поведал Чубайс лондонской газете "Financial Times", - и теперь к этому человеку не чувствую ничего, кроме физической ненависти. Когда я вижу в его книгах мысли, что русский народ - народ особый, богоизбранный, мне хочется порвать его в куски".
Не о таких ли злыднях светлого Православия сказано в Евангелии: "Всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы" (Ин. 3, 20)? И в послании апостола Иоанна Богослова о них же написано: "Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза+ Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей" (1 Ин. 2, 11; 3, 15). Экстраполируя Чубайсов зловещий знак на судьбу постБеловежской России, мы видим как она задыхается от деморализующей лжи властной "пятой колонны", скоординированной в подрывной антироссийской деятельности с происками внешней контры.
Поэтому России и русскому народу для предотвращения скатывания страны в а-ля-Чубайсову пропасть либерал-нигилизма, как никогда потребно утверждение православной истины - позиции Достоевского в критике внешних и внутренних врагов Отечества. "Сораститься" со Христом нужно не ради самоценного очистительного страдания, но для возрождения духовно-нравственных основ-предпосылок бессребреного служения Родине. Гедонистская философия безбожного сладострастия и обогащения - не для русского голговского "града нездешнего". Материалистическое прельщение чуждо русской "психеи". Да послужит опыт Достоевского сплочению и спасению нации.
Для этого нужны реформы, но сообразные с русскими представлениями, а не навязываюшие мутацию русского духа . "Реформа Петра Великого, - писал Достоевский, - и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом. ...Но, разойдясь с реформою, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою самостоятельность, заявлял её с чрезвычайными, судорожными усилиями, потому что был один и ему было трудно. Он шёл в темноте, но энергетически держался своей особой дороги". Допетровские формы жизни и петровские новации объединились лишь в войне 1812 года для всеобщего отпора оккупантам - что и доформировало великую русскую нацию. Недавний российский консолидированный отпор грузинской агрессии - проба войной состоятельности новой постБеловежской России.
Чтобы не быть оккупантами в своей собственной стране, Достоевский в "Дневнике писателя" завещал: "+Стать русскими во-первых и прежде всего. Если общечеловечность есть идея национально русская, то прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой, и тогда с первого шага всё измениться.
Стать русским значит перестать презирать народ свой.
И как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же начнёт и он нас самих уважать. И действительно: чем сильнее и ближе отозвались бы европейской душе и, породнившись с нею, стали бы тотчас ей понятнее. Тогда бы не отвёртывались бы от нас высокомерно, а выслушали бы нас. Мы и на вид тогда станем совсем другими. Став самими собой, мы получим, наконец облик человеческий, а не обезьяний".
Восстановление подлинного национального чувства, любовно-бережного отношения к корням предков поборет, говоря словами Достоевского, "недоброе и презрительное отношение Европы и Запада к русским и славянству".
Именно благодаря России и её православной и христианской миссии спасётся, по мысли Достоевского, и Европа. Но для этого самой интеллигенции необходимо вернуться к народу, к его правде и нравственным силам к почве.
Чубайс - лишь нарицательный пример опасного крена России в символизируемый им БОЛЬШЕВИЗМ АНТИКОММУНИЗМА (терминология проф. Евгения Вертлиба)
. Не зря Достоевский был очень обеспокоен поведением подобной нигилиствующей "передовой интеллигенции", прозорливо предвидя все последствия активничания отпетой образованщины, приведшей в итоге к революции:
"Безбожный анархизм близок: наши дети увидят его... бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут разлагать религию..."
. Как огня боялся Чубайс влияния консервативно-охранительной идеологии на мировоззрение Путина, считая великого Солженицына абсолютным злом для России, сравнимым разве что с "реакционерами спецслужб" и коммунистами: "Должен сказать, - говорит бывший энерговластитель всея Руси,- что ненависти такого накала к современной России, как у Александра Исаевича Солженицына, я давно не видел, даже у Геннадия Андреевича Зюганова. Масштабы этой ненависти таковы, что она просто самоуничтожающа... Позиция Солженицына сегодня полностью совпадает с позицией самой реакционной части спецслужб и КПРФ. К сожалению, у меня есть основания считать, что это не просто его личные мысли, а нечто, всерьез влияющее на ситуацию". Слава Богу: не послушался Владимир Владимирович советчика своего, и не только отправился с визитом в дом Солженицына в Троице-Лыково, но и свой фокус видения России подправил с помощью сего мудрого старца. Ведь без осознания и задействования в экономико-политической жизни державы культурно-идентификационных корней - несостоятельны национальные перспективы России. Особенно в тот момент, когда забивают насмерть русский цивилизационный код (вытесняя его в инобытие), мордуют "за Грузию" нашу Родину, когда стране не дают опомниться от "перестройки-перестрелки" и созидательно "сосредоточиться", когда ей навязываются холодная и кровопролитная войны по всеми периметру российских границ, когда тотальной абструкцией и информационной блокадой губят русскую правду. В испанской газете "ABC" от 10 октября с.г. клеймят возрожденческий ход суверенной сильной России, обзывая её имперское выстраданное самодвижение к Свету "путинократией": мол создана "система, где верховный лидер, Владимир Путин, душит свободу слова, уничтожает диссидентов как внутри страны, так и за её пределами, шантажирует с помощью газовых поставок своих соседей, по своему усмотрению отдает приказы о совершении кибератак и считает для себя возможным вторгаться в другую страну, разрушая её инфраструктуру, расчленяя её территорию и требуя смены её демократически избранного президента". И вообще,
"Россия не сверхдержава и не станет ею в ближайшем будущем. Для этого у неё нет ни оружия, ни богатства, ни населения. Российская империя тема для историков, и мы, европейцы, были бы неправы, поощряя мечты Москвы о величии".
Подобные "экспертные" оценки подсказывают недругам России, что "пакт о стабильности на Кавказе" должен включать в себя и "политическую ситуацию на российском Северном Кавказе". А еще лучше и гарантии поставок российских энергоносителей в Европу в рамках Энергетической хартии - добавляет Николя Саркози. На горле страны затягивают удушающую геополитическую "петлю Анаконды". Не случайно Дмитрий Медведев всё чаще на "Западном фронте". Но "пятая колонна" вместе с антироссийским закулисьем умело и системно разводят "слово" и "дело" российских лидеров. Пятоколонники и закулисники приговаривают президента РФ к унижению - сесть за стол переговоров с преступно-геноцидным Михаилом Саакашвили, к беседе с "просвещенным Западом" о свободе доступа к российским недрам, к безоговорочной сдаче русской чести - Севастополя, к взваливанию на плечи россиян расплаты за Западный финансовый кризис... Дела вопиют громче слов. Как точно подмечено, Медведев говорит о путях выхода из финансового кризиса но его министра финансов даже не пригласили на совещание коллег по "большой восьмерке". Медведев рассуждает о необходимости новой международной системы безопасности а безопасность его собственной страны ничем не гарантирована. Медведев говорит о том, что трагическая страница в истории Кавказа перевёрнута но сможем ли сделать так, чтобы следующая кавказская (или Крымская) военная конфронтация не оказалась ещё более трагической? Однако в перспективной проекции России возврат "благословенных 90-х" не предусмотрен. Такой исцелительный исход России наверняка не обошелся без "пакостей" Достоевского - путеводной предтечи и заслуженного архаиста Александра Солженицына, и либерального консерватора позапрошлого века Бориса Чичерина, и, хочется верить, в лучших предначертаниях национально-державного курса Медведева-Путина.

Е. Вертлиб http://vitrenko.at.ua/load/2-1-0-345

Таланту нужно сочувствие,
ему нужно, чтоб его понимали.

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. ОБЪЯСНИТЕЛЬНОЕ СЛОВО ПО ПОВОДУ ПЕЧАТАЕМОЙ НИЖЕ РЕЧИ О ПУШКИНЕ

      Речь моя о Пушкине и о значении его,  помещаемая  ниже  и  составляющая
основу содержания  настоящего  выпуска  "Дневника  писателя"  (единственного
выпуска за 1880 год  [Издание  "Дневника  писателя"  надеюсь  возобновить  в
будущем 1881 году, если позволит мое здоровье.]), была  произнесена  8  июня
сего  года  в  торжественном   заседании   Общества   любителей   российской
словесности,  при   многочисленной   публике,   и   произвела   значительное
впечатление. Иван Сергеевич Аксаков,  сказавший  тут  же  о  себе,  что  его
считают все как бы предводителем славянофилов, заявил  с  кафедры,  что  моя
речь "составляет событие". Не для похвальбы  вспоминаю  это  теперь,  а  для
того, чтобы заявить вот что: если моя речь составляет событие, то  только  с
одной и единственной точки зрения, которую обозначу ниже. Для  сего  и  пишу
это предисловие. Собственно же в речи моей я хотел обозначить лишь следующие
четыре пункта в значении Пушкина для России.
      1) То, что Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом  и
чисто русским сердцем своим  отыскал  и  отметил  главнейшее  и  болезненное
явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от  почвы  общества,
возвысившегося над  народом.  Он  отметил  и  выпукло  поставил  перед  нами
отрицательный тип наш,  человека,  беспокоящегося  и  не  примиряющегося,  в
родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого (то  есть
свое же общество, свой же интеллигентный слой, возникший над  родной  почвой
нашей) в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и  искренно
страдающего. Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе  в  нашей
художественной литературе. За ними выступили Печорины,  Чичиковы,  Рудины  и
Лаврецкие, Болконские (в "Войне и мире" Льва Толстого) и  множество  других,
уже появлением своим засвидетельствовавшие  о  правде  первоначально  данной
мысли Пушкиным. Ему честь и слава, его громадному уму и  гению,  отметившему
самую больную язву составившегося у нас  после  великой  петровской  реформы
общества. Его искусному диагнозу  мы  обязаны  обозначением  и  распознанием
болезни нашей, и он же, он первый, дал и утешение: ибо он же дал  и  великую
надежду, что болезнь эта не смертельна и что  русское  общество  может  быть
излечено, может вновь обновиться и воскреснуть, если присоединится к  правде
народной, ибо 2) Он  первый  (именно  первый,  а  до  него  никто)  дал  нам
художественные типы  красоты  русской,  вышедшей  прямо  из  духа  русского,
обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные.
      Свидетельствуют  о  том  типы  Татьяны,  женщины  совершенно   русской,
уберегшей себя от наносной лжи, типы исторические,  как,  например,  Инок  и
другие в "Борисе Годунове", типы бытовые, как в  "Капитанской  дочке"  и  во
множестве других образов, мелькающих в его стихотворениях,  в  рассказах,  в
записках, даже в "Истории Пугачевского бунта". Главное же, что надо особенно
подчеркнуть, - это то, что  все  эти  типы  положительной  красоты  человека
русского и души его  взяты  всецело  из  народного  духа.  Тут  уже  надобно
говорить всю правду: не в нынешней нашей цивилизации, не в "европейском" так
называемом образовании (которого у нас, к слову сказать, никогда и не было),
не в уродливостях внешне усвоенных европейских идей и форм указал Пушкин эту
красоту, а единственно в народном духе нашел ее, и  {только  в  нем}.  Таким
образом, повторяю, обозначив болезнь, дал и великую надежду: "Уверуйте в дух
народный и от него единого ждите  спасения  и  будете  спасены".  Вникнув  в
Пушкина, не сделать такого вывода невозможно.
      {Третий пункт}, который я хотел отметить в значении  Пушкина,  есть  та
особая характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни  у  кого  черта
художественного гения -  способность  всемирной  отзывчивости  и  полнейшего
перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти  совершенного.  Я
сказал в моей речи, что в  Европе  были  величайшие  художественные  мировые
гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но что ни у кого из них не видим  этой
способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут  дело,
а именно в изумляющей полноте перевоплощения. Эту способность, понятно, я не
мог не отметить в оценке Пушкина, именно как характернейшую особенность  его
гения, принадлежащую из всех всемирных художников ему только одному,  чем  и
отличается он от них от всех. Но не для умаления такой величины  европейских
гениев, как Шекспир и Шиллер, сказал я это; такой глупенький вывод  из  моих
слов  мог  бы  сделать  только   дурак.   Всемирность,   {всепонятность}   и
неисследимая  глубина  мировых  типов  человека  арийского  племени,  данных
Шекспиром на веки веков, не подвергается мною ни малейшему сомнению. И  если
б  Шекспир  создал  Отелло  действительно  {венецианским}   мавром,   а   не
англичанином,  то  только  придал  бы   ему   ореол   местной   национальной
характерности, мировое же значение этого типа осталось бы по-прежнему то  же
самое, ибо и в итальянце он выразил бы то же самое,  что  хотел  сказать,  с
такою же силою. Повторяю, не на мировое значение Шекспиров и Шиллеров  хотел
я посягнуть, обозначая гениальнейшую способность Пушкина  перевоплощаться  в
гении чужих наций, а желая лишь в самой этой  способности  и  в  полноте  ее
отметить великое и пророческое для нас указание, ибо 4) Способность эта есть
всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со  всем
народом нашим, и, как совершеннейший  художник,  он  есть  и  совершеннейший
выразитель этой  способности,  по  крайней  мере  в  своей  деятельности,  в
деятельности художника. Народ же наш  именно  заключает  в  душе  своей  эту
склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже  проявил  ее  во
все двухсотлетие с петровской реформы  не  раз.  Обозначая  эту  способность
народа нашего, я не мог не выставить в то же время, в факте этом, и великого
утешения для нас в нашем будущем, великой и, может быть, величайшей  надежды
нашей, светящей нам впереди. Главное, я обозначил то, что стремление наше  в
Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только  законно
и  разумно,  Хв  основании  своемЪ,  но  и  народно,  совпадало   вполне   с
стремлениями самого духа народного, а  в  конце  концов  бесспорно  имеет  и
высшую цель. В краткой, слишком краткой речи моей я, конечно, не мог развить
мою мысль во всей полноте, но, по крайней мере, то, что высказано,  кажется,
ясно. И не надо, не надо возмущаться сказанным мною, "что нищая земля  наша,
может быть, в конце концов скажет новое слово миру". Смешно тоже и  уверять,
что прежде чем  сказать  новое  слово  миру  "надобно  нам  самим  развиться
экономически, научно и гражданственно,  и  тогда  только  мечтать  о  "новых
словах" таким совершенным (будто  бы)  организмам,  как  народы  Европы".  Я
именно напираю в моей речи,  что  и  не  пытаюсь  равнять  русский  народ  с
народами западными в сферах их экономической славы  или  научной.  Я  просто
только говорю, что русская душа, что  гений  народа  русского,  может  быть,
наиболее способны, из всех народов, вместить в  себе  идею  всечеловеческого
единения,  братской  любви,   трезвого   взгляда,   прощающего   враждебное,
различающего  и  извиняющего  несходное,  снимающего  противоречия.  Это  не
экономическая черта и не какая другая,  это  лишь  {нравственная}  черта,  и
может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском? Может ли  кто
сказать, что русский народ есть только косная масса, осужденная лишь служить
{экономически}  преуспеянию  и  развитию  европейской  интеллигенции  нашей,
возвысившейся над народом нашим, сама  же  в  себе  заключает  лишь  мертвую
косность, от которой ничего и не следует ожидать и на которую совсем  нечего
возлагать никаких надежд? Увы, так многие утверждают, но я рискнул  объявить
иное. Повторяю, я, конечно, не мог доказать "этой фантазии моей", как я  сам
выразился, обстоятельно и со всею полнотою, но я не мог и не указать на нее.
Утверждать же, что нищая и неурядная земля наша не может  заключать  в  себе
столь высокие стремления, пока не сделается  экономически  и  гражданственно
подобною  Западу,  -  есть  уже  просто  нелепость.  Основные   нравственные
сокровища духа, в основной сущности своей по крайней  мере,  не  зависят  от
экономической силы. Наша нищая неурядная земля, кроме высшего  слоя  своего,
вся  сплошь  как  один  человек.  Все  восемьдесят  миллионов  ее  населения
представляют собою такое духовное единение, какого, конечно,  в  Европе  нет
нигде и не может быть, а, стало быть, уже по сему одному нельзя сказать, что
наша земля неурядна, даже в строгом смысле  нельзя  сказать,  что  и  нищая.
Напротив, в Европе, в этой  Европе,  где  накоплено  столько  богатств,  все
гражданское основание всех европейских наций - все подкопано и, может  быть,
завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно
новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства,  накопленные  Европой,
не спасут ее от падения, ибо "в один миг исчезнет и богатство". Между тем на
этот, именно на  этот  подкопанный  и  зараженный  их  гражданский  строй  и
указывают народу нашему как на идеал, к которому  он  должен  стремиться,  и
лишь по достижении им этого идеала осмелиться  пролепетать  свое  какое-либо
слово Европе. Мы же утверждаем, что вмещать и носить в себе силу любящего  и
всеединящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей, да и не
при такой еще нищете, как теперь. Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и
при такой нищете, какая была  после  нашествия  Батыева  или  после  погрома
Смутного времени, когда единственно всеединящим духом народным была  спасена
Россия. И наконец, если уж в самом деле так необходимо надо, для  того  чтоб
иметь право любить человечество и носить в себе всеединящую душу,  для  того
чтоб заключать в себе способность не ненавидеть чужие народы за то, что  они
непохожи на нас; для того чтоб иметь желание не укрепляться от всех в  своей
национальности, чтоб ей только одной все досталось, а другие  национальности
считать только за лимон, который можно выжать (а  народы  такого  духа  ведь
есть в Европе!), - если и в самом деле  для  достижения  всего  этого  надо,
повторяю я,  предварительно  стать  народом  богатым  и  перетащить  к  себе
европейское гражданское устройство, то неужели  все-таки  мы  и  тут  должны
рабски скопировать это европейское устройство (которое завтра  же  в  Европе
рухнет)? Неужели и тут не дадут и не позволят русскому  организму  развиться
национально, своей органической силой, а  непременно  обезличенно,  лакейски
подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм?
      Понимают  ли  эти  господа,  что  такое  организм?  А  еще  толкуют   о
естественных науках! "Этого народ не позволит", - сказал по  одному  поводу,
года два назад, один собеседник  одному  ярому  западнику.  "Так  уничтожить
народ!", - ответил западник спокойно и величаво. И был он не  кто-нибудь,  а
один из представителей нашей интеллигенции. Анекдот этот верен.
      Четырьмя этими пунктами я обозначил значение для нас  Пушкина,  и  речь
моя, повторяю, произвела впечатление. Не заслугами своими произвела она  это
впечатление (я напираю на это), не талантливостью  изложения  (соглашаюсь  в
этом со всеми моими  противниками  и  не  хвалюсь),  а  искренностью  ее  и,
осмелюсь сказать это, - некоторою неотразимостью выставленных  мною  фактов,
несмотря на всю краткость и неполноту  моей  речи.  Но  в  чем  же,  однако,
заключалось "событие"-то, как выразился Иван Сергеевич Аксаков? А вот именно
в том, что славянофилами, или так называемой русской партией  (боже,  у  нас
есть "русская партия"!), сделан был огромный и  окончательный,  может  быть,
шаг к примирению с  западниками;  ибо  славянофилы  заявили  всю  законность
стремления западников в Европу, всю законность даже самых крайних  увлечений
и выводов их и объяснили эту законность чисто русским  народным  стремлением
нашим, совпадаемым с самим духом народным.
      Увлечения же  оправдали  -  историческою  необходимостью,  историческим
фатумом, так что в конце концов  и  в  итоге,  если  когда-нибудь  будет  он
подведен, обозначится, что западники  ровно  столько  же  послужили  русской
земле и стремлениям духа ее, как  и  все  те  чисто  русские  люди,  которые
искренно любили родную землю и слишком, может  быть,  ревниво  оберегали  ее
доселе от всех увлечений "русских иноземцев".
      Объявлено было, наконец, что все недоумения между обеими партиями и все
злые препирания между ними были доселе лишь  одним  великим  недоразумением.
Вот  это-то  и  могло  бы  стать,  пожалуй,  "событием",  ибо  представители
славянофильства тут же, сейчас же после речи  моей,  вполне  согласились  со
всеми ее выводами. Я же заявляю теперь - да и заявил это в самой речи  моей,
- что честь этого нового шага (если только искреннейшее  желание  примирения
составляет честь), что заслуга этого нового, если хотите, слова вовсе не мне
одному принадлежит,  а  всему  славянофильству,  всему  духу  и  направлению
"партии" нашей, что это всегда было ясно  для  тех,  которые  беспристрастно
вникали в славянофильство, что идея, которую я высказал,  была  уже  не  раз
если не высказываема, то указываема ими. Я же  сумел  лишь  вовремя  уловить
минуту. Теперь вот заключение: если западники примут наш вывод и  согласятся
с ним, то и впрямь, конечно,  уничтожатся  все  недоразумения  между  обеими
партиями, так что "западникам и славянофилам не о чем будет и  спорить,  как
выразился Иван Сергеевич Аксаков, так как все  отныне  разъяснено".  С  этой
точки зрения, конечно, речь моя была бы "событием". Но увы, слово  "событие"
произнесено было лишь в искреннем увлечений с одной стороны, но примется  ли
другою стороною и не останется лишь в идеале, это уже совсем другой  вопрос.
Рядом с славянофилами, обнимавшими меня  и  жавшими  мне  руку,  тут  же  на
эстраде, едва лишь я сошел с кафедры, подошли  ко  мне  пожать  мою  руку  и
западники,  и  не   какие-нибудь   из   них,   а   передовые   представители
западничества, занимающие в нем первую роль, особенно теперь. Они  жали  мне
руку с таким же горячим и искренним увлечением, как славянофилы, и  называли
мою речь гениальною, и несколько раз, напирая на слово это, произнесли,  что
она гениальна. Но боюсь, боюсь искренно: не в первых ли "попыхах"  увлечения
произнесено было это! О, не того  боюсь  я,  что  они  откажутся  от  мнения
своего, что моя речь гениальна, я ведь и сам знаю, что она не  гениальна,  и
нисколько не был обольщен похвалами, так что от всего  сердца  прощу  им  их
разочарование в моей гениальности, - но вот что, однако же, может случиться,
вот что могут сказать западники, чуть-чуть подумав (Nota bene, я не  об  тех
пишу, которые жали мне руку, я лишь вообще о западниках теперь скажу, на это
я напираю): "А, - скажут, может  быть,  западники  (слышите:  только  "может
быть", не более), - а, вы согласились-таки наконец  после  долгих  споров  и
препираний, что стремление наше  в  Европу  было  законно  и  нормально,  вы
признали, что на нашей стороне тоже была правда, и склонили ваши знамена,  -
что ж, мы принимаем ваше признание радушно и спешим заявить вам, что с вашей
стороны это даже довольно  недурно:  обозначает,  по  крайней  мере,  в  вас
некоторый  ум,  в  котором,  впрочем,  мы  вам  никогда  не  отказывали,  за
исключением разве самых тупейших из наших, за которых мы отвечать не хотим и
не можем, - но... тут, видите ли, является опять некоторая новая запятая,  и
это надобно как можно скорее разъяснить.
      Дело в том, что ваше-то  положение,  ваш-то  вывод  о  том,  что  мы  в
увлечениях  наших  совпадали  будто  бы  с  народным  духом  и   таинственно
направлялись им, ваше-то это положение - все-таки остается для нас более чем
сомнительном,  а  потому  и  соглашение  между  нами  опятьтаки   становится
невозможным. Знайте, что мы  направлялись  Европой,  наукой  ее  и  реформой
Петра, но уж отнюдь не духом народа нашего, ибо духа этого мы не встречали и
не обоняли на нашем пути, напротив - оставили его назади и поскорее от  него
убежали. Мы  с  самого  начала  пошли  самостоятельно,  а  вовсе  не  следуя
какому-то  будто  бы  влекущему  инстинкту  народа  русского  ко   всемирной
отзывчивости и к всеединению человечества, -  ну,  одним  словом,  ко  всему
тому, о чем вы теперь столько наговорили.  В  народе  русском,  так  как  уж
пришло время высказаться вполне откровенно, мы по-прежнему видим лишь косную
массу, у которой нам нечему учиться, тормозящую, напротив, развитие России к
прогрессивному лучшему, и которую всю надо пересоздать и переделать, -  если
уж невозможно и нельзя органически, то, по  крайней  мере,  механически,  то
есть попросту заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков.
      А чтобы достигнуть сего  послушания,  вот  и  необходимо  усвоить  себе
гражданское устройство точь-в-точь  как  в  европейских  землях,  о  котором
именно теперь пошла речь. Собственно же народ наш нищ и смерд, каким он  был
всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся история  народа  нашего  есть
абсурд, из которого вы до сих пор черт знает что выводили, а смотрели только
мы трезво. Надобно, чтоб такой народ, как наш, - не имел истории, а то,  что
имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто  им,  все  целиком.
Надобно, чтоб имело историю лишь одно наше интеллигентное общество, которому
народ должен служить лишь своим трудом и своими силами.
      Позвольте, не беспокойтесь и не кричите: не  закабалить  народ  наш  мы
хотим, говоря о послушании его, о, конечно  нет!  не  выводите,  пожалуйста,
этого: мы гуманны, мы европейцы, вы слишком знаете это.
      Напротив, мы намерены образовать наш народ  помаленьку,  в  порядке,  и
увенчать наше здание, вознеся народ до себя и переделав  его  национальность
уже в иную, какая там сама наступит после образования  его.  Образование  же
его мы оснуем и начнем, с чего сами начали, то есть на  отрицании  им  всего
его прошлого и на проклятии, которому он сам должен  предать  свое  прошлое.
Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его  нюхнуть
Европы, тотчас же начнем обольщать его Европой,  ну  хотя  бы  утонченностью
быта, приличий, костюма, напитков, танцев, - словом, заставим его устыдиться
своего прежнего лаптя и квасу, устыдиться своих древних песен, и хотя из них
есть несколько прекрасных и музыкальных, но мы все-таки  заставим  его  петь
рифмованный водевиль, сколь бы вы там ни сердились на это. Одним словом, для
доброй цели мы, многочисленнейшими и всякими средствами, подействуем  прежде
всего на слабые струны характера, как и с нами было, и тогда народ - наш. Он
застыдится своего прежнего и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее,  тот
уже наш, -  вот  наша  формула!  Мы  ее  всецело  приложим,  когда  примемся
возносить народ до себя. Если же народ окажется неспособным  к  образованию,
то - "устранить народ". Ибо тогда выставится уже ясно, что  народ  наш  есть
только недостойная, варварская масса, которую надо заставить лишь слушаться.
Ибо что же тут делать: в интеллигенции и в Европе лишь правда, а потому хоть
у вас и восемьдесят миллионов народу (чем вы, кажется, хвастаетесь), но  все
эти миллионы должны прежде всего послужить этой европейской правде, так  как
другой нет и не может быть. Количеством же миллионов нас не  испугаете.  Вот
всегдашний наш вывод, только теперь уж во всей наготе,  и  мы  остаемся  при
нем. Не можем же мы, приняв ваш вывод, толковать вместе с вами, например,  о
таких странных вещах, как le Pravoslaviй и какое-то будто бы особое значение
его. Надеемся, что вы от нас хотя этого-то не потребуете,  особенно  теперь,
когда последнее слово Европы и европейской науки в общем выводе есть атеизм,
просвещенный и гуманный, а мы не можем же не идти за Европой.
      А потому ту половину произнесенной речи, в которой вы высказываете  нам
похвалы, мы, пожалуй, согласимся принять с известными ограничениями,  так  и
быть, сделаем вам эту любезность. Ну, а ту половину, которая относится к вам
и ко всем этим вашим "началам" - уж извините, мы не  можем  принять..."  Вот
какой может быть грустный вывод. Повторяю: я не только не  осмелюсь  вложить
этот вывод в уста тех западников, которые жали мне руку, но и в уста многих,
очень многих, просвещеннейших из них,  русских  деятелей  и  вполне  русских
людей, несмотря на их теории, почтенных и уважаемых русских граждан. Но зато
масса-то, масса-то оторвавшихся и отщепенцев, масса-то вашего западничества,
середина-то, улица-то,  по  которой  влачится  идея,  -  все  эти  смерды-то
"направления" (а их как песку морского), о, там непременно наскажут  в  этом
роде и, может быть, даже уж и насказали. (Nota bene.
      Насчет веры, например, уже было  заявлено  в  одном  издании,  со  всем
свойственным ему остроумием, что цель славянофилов -  это  перекрестить  всю
Европу в православие.) Но  отбросим  мрачные  мысли  и  будем  надеяться  на
передовых представителей нашего европеизма. И если они  примут  хоть  только
половину нашего вывода и наших надежд на них, то честь им и слава и за  это,
и мы встретим их в восторге нашего сердца. Если даже  одну  половину  примут
они, то есть признают  хоть  самостоятельность  и  личность  русского  духа,
законность его бытия и человеколюбивое, всеединящее  его  стремление,  то  и
тогда уже будет почти не о чем спорить, по крайней  мере  из  основного,  из
главного. Тогда действительно моя  речь  послужила  бы  к  основанию  нового
события. Не она сама, повторяю в последний раз, была  бы  событием  (она  не
достойна такого наименования), а великое Пушкинское  торжество,  послужившее
событием нашего единения  -  единения  уже  всех  образованных  и  искренних
русских людей для будущей прекраснейшей цели.