Новокрестьянские - крестьянские поэты серебряного века → Блог

Справа поэт Иван Гурьевич Филипченко (1887 - 1937),

Фото - 1914 год.

Иван Филипченко

(1887 – 1937)

          Иван Гурьевич (Григорьевич) Филипченко родился в 1887 году в с. Старохоперское Балашовского уезда Саратовской губернии. Родился в бедной крестьянской семье, батрачил, скитался, был переплётчикомБыл воспитанником Марии Ильиничны Ульяновой и в семье Ульяновых был своим человеком.. Член РСДРП с 1913. Учился в Народном университете им. А. Л. Шанявского. Активно участвовал в революционном движении. В 1918-28 — сотрудник редакции «Правды». Первое стихотворение «С работы» опубликовал в «Правде» в 1913. Стихи и поэмы Филипченко — гимны борьбе и труду рабочего класса. Образы и стиль Филипченко — характерное выражение «космической», «планетарной» поэзии с её гиперболизмом, неистовостью красок и экспрессией звучания (критика отмечала влияние на Филипченко поэзии В. Брюсова, Э. Верхарна, В. Маяковского, У. Уитмана).

В 30-е гг. репрессирован за открытую критику политики И. В. Сталина. Посмертно реабилитирован в СССР, после смерти Сталина, в 1955 г. В 1918 году опубликовал сборник стихов и поэм, написанных в 1913-1918 годах "Эра славы". Его негативное отношение к Сталину, высказывания по этому поводу, привело 6 марта 1936 года к аресту.
           8 марта 1937 года осужден ВК ВС СССР по обвинению в участии в к.-р. террористической организации, приговорён к расстрелу и 9 марта расстрелян. Место захоронения – Донское кладбище в Москве.



ПРОЛЕТАРИАТУ

Безумным бегом буря мчится вдаль,
Изгибом гордым запрокинув шею,
Вонзая в небо космы, точно змеи,
Витые кольца, серую спираль.

Бушуют дубы, в дуги гнутся ивы,
Срываются стропила кровель хат,
Табун летит по степи, вздыбив гривы,
Метая ржанье, дикие призывы,
Как труб тревогу, конских горл набат.

И облаков стихийные порывы,
И пыль, как облака, со всех дорог, —
Все в бешенстве, круженьи, пляске фурий,
По голубой сухой лазури
Бежит, не зная, где рубеж, порог.

И вижу я:
На синеву зенита
Властительно врывается орёл
В размахе крыл, разгневанно, открыто.
Круги чертя, разрезал, распорол
Средину туч, как лёгкая ладья.
Вдруг крылья в небе распластал
И стал
Недвижно в бурю, точно Знак векам,
Точно символ, явленный полкам
Мильонных масс, кем Шар Земной объят.

То образ Твой, титан-пролетариат
Венчанный славой.
То образ Твой, двойник.
Как он Ты величавый,
Как Ты орёл велик
В оружии когтистой оторочки,
Как Ты,
Простерший крылья правоты,
Средь бурь паришь на беспримерной точке.

(1918)





С РАБОТЫ

Посторонитесь, рабочий идёт,
Уступите асфальты, к фундаментам встаньте,
Дайте дорогу ему, современному Данте,
Пробывшему день
В мытарствах мук, по Кругам Испытанья, как Тот.

Пусть идут,
Кого не растерли зубы стальных шестерён,
Не втащила крючками воронка адского бала,
Не растёрла подошва шагов Капитала, —
Идут, чьи облики буры,
Чьи пыльны нагрудники, волосы и картузы,
Чья в извести обувь по мостовой оставляет мазы,
Вот эти все каменщики, маляры, штукатуры,
Вот эти! Вот эта железная, сытая мощью толпа!

Пусть идут свободно, кому не изгрыз черепа
Скрежет завода, глаза не обжёг пламень домен,
Рук, ног не сорвал вихрь фабрик немолчных
В дыме и копоти.
Видите блузы, — меж ними ни хмурых, ни желчных,
Слышите смех своевольный, уверенный гомон,
Буйство в бесчисленном топоте,
Неотвратимую быль?

Вот улицей скачет извозчик, весёлый бобыль,
Лихач высекает подковами искры из плит мостовой,
Автомобиль в синем облаке пыли и дыма —
Стой, стой!
Идут рабочие, не один из них погиб.

Идут с наростами пыли, как грима,
Из каменоломен — атланты труда,
Гладиаторы глыб,
Жилистые, огрубелые раз навсегда,
Мускулистые, рослые, с добрым оскалом улыб.

Бросив кирки, как кочерги в горн кочегары,
Дичась тротуара,
Толпами идут шахтёры,
Темней эфиопов, обугленней пней на поляне лесной,
Искатели чёрного золота, горные гномы —
Рады вечернему солнцу, с дневным незнакомы,
Синему небу, прозрачному воздуху рады.

Гуляющих дам, кавалеров каскады,
Свадебный поезд, кортеж погребальный,
Кортеж триумфальный, —
Стой!
И не движься, пока не пройдет толпа за толпой,
Близ вас, мимо вас в глухие концы.

Вы все, кто имеет дворцы,
Небоскрёбы, особняки,
Магазины, заводы и рудники,
У кого от безделья мигрень,
Посторонитесь, рабочий идёт!
Уступите асфальты, к фундаментам встаньте,
Дайте дорогу ему, современному Данте,
Пробывшему день
В мытарствах мук, по Кругам Испытанья, как Тот!

(1913)

Продолжение  ПИСЬМА ИЗ МОСКВЫ


6 июля 1929 г.
Милый Митя,
прости, что я так долго не отвечал тебе на письмо. Была поездка в Каля-
зин (очень яркая по одному из полученных там впечатлений), а потом были не-
которые внутренние, в собственных переживаниях, осложнения, о которых го-
ворить не хочется. Сейчас сидим с Лелей в (неразб.) и собираемся поехать на
Украину к ее знакомым, а если это не удастся, то еще куда-нибудь. Во всяком
случае, через три-четыре дня из Москвы выедем, чтобы вернуться сюда в авгу-
сте.
Работаю, конечно, но пока ничего нового для печати не закончил. С
"Недрами" были очень неприятные отношения и, что называется, "отношения
исперчены". С Горьким виделся дважды, говорил с ним много и на различные
темы, но сейчас эти темы от меня где-то в стороне, меня не трогают, кроме не-
скольких, но и о них - при встрече. Впечатление на меня Горький произвел
очень хорошее, хотя большинства мнений его сегодняшних не разделяю, о чем
он знает. Горький очень жалеет, что не виделся с тобой.
Вихрев уехал в Палех, Катаев чахнет в безнадежной "Литгазете".
В "Нов.(ом) Мире" Замошкин36 "осчастливил" меня страничкой, посвя-
щенной рассказу "Полчаса холода и тьмы"37. Замошкин утверждает, что "со-
циологически" я неприемлемей Замятина. Трогательная смычка мнения "Ново-
го Мира" с мнением Главлита.
Будь здоров, целуй Николашку, привет Варе. То же - от Лели. Будем с
ней очень рады каждой вашей строке, которую найдем по возвращении сюда.
И, понятно, еще больше рады будем - приезду твоему и общему вашему пере-
езду в Москву.
Твой Ник. Колоколов.


17 марта 1931 г.
Москва.
Милый Митя!
Спасибо за "Хлеб" - получил сегодня. Спасибо и за письмо, присланное
в феврале. Надеюсь, что за двумя этими подарками последует вскоре и третий:
сам ты. Очень, очень хотелось бы повидаться, поговорить! Крепко соскучились
мы с Лелей по тебе и Варе. Нам бы, по-настоящему то, жить рядышком, - было
бы человечно теплее. Письма - не то. И у меня, и у Лели перо стало тяжелое на
подъем, как бревно. Хочется - видеть, говорить... Ну, будем крепко надеяться,
что территориальный разрыв - временный. Надеемся с Лелей и на то, что Вы
соберетесь как-нибудь к нам погостить - втроем, вдвоем или в одиночку, как
будет возможней и удобней для вас. Хочется повидать и Николашку. Здорово
вырос, надо думать!
Очень рад, что ты все-таки пишешь стихи и очень, очень хотел бы про-
честь их. Пишу понемногу и я (прозу). Много писать - где тут! Пишу, - как,
несомненно, и ты - только урывками, остатками силы - лучшая сила, самый
сок ее, поглощается службой. Успеваю все же и порядочно читать. Работаю,
словом, много, только вот наработанного - мало. Ну, ничего, будет еще рабо-
таться и лучше, успешней. Во всяком случае, вдохновение - не предрассудок, и
его не приневолишь и не подхлестнешь, и ничего в искусстве не сделаешь, тут
нужно растить. "Повелителей" с меня хватит, - плохая книжка! Но это - между
нами. Иным "классикам из ЗИФА"38 не написать и так, следовательно - книжка
все же имеет право на существование...
Живем оторванно от знакомств и39


29 марта 1931 г.
Москва.
Милый Митя,
ты собирался 1-ого марта быть в Москве, да так и не едешь. Как твое
здоровье, дела? Как Варя и Коля? В последнее время мы с Лелей очень встре-
вожились, даже всполошились как-то. Черкни хоть пару строк непременно и -
не откладывая.
У меня все еще тянется канитель с Птицетрестом,40 получился целый
конфликт, давно и основательно треплющий мне нервы, выбивающий часто
перо из рук и путающий мои практические планы. Но - ничего, обойдется.
Леля служит. Борис41 растет. Бабушка нянчится с ним. Галя осыпает его
подарками. Все идет своим чередом. Все, кроме Гали42, перевалялись недавно в
постели по милости гриппа, особенно сильно (и дважды) потрепавшего Лелю.
Что ты думаешь о переезде в Москву, т. е. о новых попытках? Как я
убеждаюсь, из Иванова тебе трудно, почти невозможно с Объед(инением)
сов(етских) пис(ателей)-краеведов. Сейчас это для тебя не важно, так как ты
загружен обязательствами, но ведь они, кажется, истекают скоро.
Наши шлют всем вам сердечный привет.
Ждем весточки.  
Привет мой Варе и Коле.
Ваш Колоколов.


28 апреля 1931 г.
Милый Митя!
Очень рад твоему письму. Сугубо рад твоему намерению повидаться с
Горьким, так как оно означает, что ты увидишься и со мной. Приезжай немед-
ленно. Горького мы ждем числа 10 мая, есть предположение, что в СССР он
приезжает навовсе. Не откладывай поездку в очень долгий ящик. Если даже
дни объятий, поцелуев и всяческих приветствий А(лексея) М(аксимовича) за-
тянутся, то почему бы тебе не побывать у меня? Во всяком случае, мне поче-
му-то сдается, что утомление его от встреч едва ли затянется дольше недели по
приезде. Старик хоть и охоч прослезиться, да зато и работать жаден, а потому,
надо думать, постарается так или иначе увильнуть от избытка чествований.
Ты спрашиваешь, над чем я работаю? Ни над чем определенно, и над
очень многим - по мере сил и времени. И вся эта работа едва ли пойдет в пе-
чать раньше, чем лет через пять-шесть. Если в ближайшие годы и выпущу что-
нибудь, то - не на этих обжигающих темах. Пишу только наброски, вариации,
главы, без мало-мальски близкой перспективы закончить какую-либо вещь. Ну
- авось когда-нибудь. Пока - в первую очередь надо корпеть над службой, как
тебе над брошюрами.
Кстати: в редакцию сегодня явился балбес во славе отчей - Лев Алпа-
тов.43 Дал он нам весьма убогий очерчишко. Я в самой деликатной и вежливой
форме отозвался о рукописи отрицательно. Алпатов обозвал меня "черным че-
ловеком", "старой девой", "ущемленным литератором" и заявил - буквально! -
так: "Я вам морду набью!" Даже и движение сделал было соответствующее, но,
к счастью своему, опомнился и потому унес из редакции все свои ребра в цело-
сти и сохранности. Прелестный эпизод? Смешно и грустно.
Залесский44 тут сподличал по моему адресу в "Вечерней Москве", - чи-
тал мое письмо в "Литгазете"? В конце концов, все это - ерунда, дрянь, надо
смотреть поверх нее.
Ну, будь здоров! Надеюсь видеться в близком будущем. О "Хлебе"45 на-
пишу отдельно.
Сердчный привет Варе. Целуй Николашку.
Твой Колокольчик.46



16 июня 1931 г.
Москва.
Милый Митя!
Никак не могу сосредоточиться, чтобы написать нужное письмо. Хоте-
лось бы повидаться, но в Москву ты, видно, только пособирался приехать.
Горький, как тебе известно, здесь. За первый месяц его пребывания в
Москве я его не видел, и только три дня назад говорил, наконец, с ним. Разго-
вор был довольно долгий, около часа, а ощущение осталось такое, словно ни-
чего за это время не говорилось. Между тем, затронуты были основные набо-
левшие темы литературного сегодня. Увы, - Горький видит то, что хочет ви-
деть, хотя бы этого и не было в действительности, и не видит упрямо того, чего
не хочет видеть, хотя бы это и торчало на каждом шагу. Повторять разговора
сейчас не буду, - поделюсь при встрече. Я надеюсь, что ты всё-таки приедешь
в Москву и сам повидаешь Алексея Максимовича. Его фальшивая в корне поза
ala Толстой (в смысле стиля поучений) не аннулирует, конечно, огромных его и
единственных в своём роде, неповторимых положительных качеств. Большой
человек, только - вовсе не такой, каким хочет видеть себя! И - слишком
много, непосильно много он на себя берёт, и оттого многое делает из рук вон
плохо, часто с грубыми ошибками и даже - просто бездарно.
Если приехать не сможешь, то хоть черкни, и я выберу настроение на-
писать лучше и больше, сосредоточиться и отдохнуть на письме от мути, кото-
рой, вопреки оптимизму А(лексея) М(аксимовича), хоть отбавляй.
Будь здоров, не забывай.
Твой Колокольчик.



     1 июля 1931 г.
Москва.
Дорогой Митя,  
получил ли ты моё письмо с ответным моим стихотворением? К стихотворе-
нию я приписал всего несколько строк, сейчас хочу написать побольше. Что
твои стихи очень хороши, и первое сильно на меня подействовало - это я уже
высказывал. А сейчас -возьмусь за критику.
В первом стихотворении, мне кажется, неудачно сказано: "Много рок
нам бедствий всколосил". С колосом у нас неизбежно ассоциируется представ-
ление о чём-то приятном, богатом, сытном и т. д. "Колосистая беда" - сочета-
ние невероятное. Тебя подвела соблазнительная острота рифмы.
Но это - мелочь. Важно - другое. В сторону - форму и содержание.
Я хочу критикнуть - твоё настроение. Оно очень хорошо, оно прекрасно, ко-
гда переходит в стихи, когда ты ими заклинаешь его и, в конечном счёте, осво-
бождаешься от него. Но всё-таки, постоянно носить в себе эти настроения, поч-
ти только эти - слишком уж большой расход сердца!.. Нужно как-то отды-
хать... Когда я пишу тебе это, я, в сущности, беседую с самим собой. Ибо всё,
или почти всё, что я писал за последний год - очень мрачно, построено на те-
мах обжигающих и - лирично, хотя и проза. И я почувствовал для себя со-
вершенно обязательным отход от лирики в какой-то холодноватый эпос, где
больше интересуешься материалом и меньше его любишь. Ты и в прозе очень
лиричен, но всё это не то, что стихи. А что ты можешь сделать в прозе много
- за это говорит отличный рассказ "Хлеб". В остальных рассказах тоже есть и
мастерство, и меткость образа, зоркость наблюдения, но они (рассказы) как-то
необязательны в большинстве своём, они какие-то затаившиеся. К ним я, веро-
ятно, ещё вернусь в одном из своих писем. А сейчас мне хочется только ска-
зать, что от "Хлеба" ты прямо можешь шагать очень далеко, быть по-хорошему
актуальным (а ведь как поэт ты, бесспорно, актуален) прозаиком, мастером.
Для нас уход (вернее - отход) в трезвый эпос, в самозабвенный (в меру, ко-
нечно, не до потери художественного мироощущения) показ внешней жизни,
показ других - совершенно необходим. Это я говорю самому себе, но так,
чтобы и ты слышал. Вероятно, ты и сам знаешь то, о чём я говорю, сам чувст-
вуешь, но иногда очень важно узнать, что другой думает и чувствует то же, что
и ты. В наших условиях не сдерживать лиризм - значит срочно разрушать се-
бя; в тех же случаях, когда лиризм слишком настойчиво тянет к "ожиданию по-
следней версты" - его нужно прямо-таки скручивать, иначе - опрокинет. И
это говорю - тоже себе. Я твёрдо уверен, что тебе - долго и много работать в
литературе, но для этого нужно себя беречь, не давать гипнотизировать себя -
безысходности, а тем паче - "последней дороге". Загляни "с любовью в
неизбежность" и - честь имею кланяться, до новой встречи! Знаю, как нам
трудно, почти немыслимо преодолевать свои тяжёлые настроения, но - надо.
Не верить в себя мы не смеем, - достаточно оглядеться внимательно. Берись
за прозу, за показ других, дабы больше, и дольше, и многообразнее писать и
стихи, т.е. петь о себе, и самому быть в них - многообразнее. Вот что надо нам.
Плохо высказал я здесь то, что хотел. На словах, вероятно, вышло бы
лучше. Ну, ты, вероятно, поймёшь, а чего не поймёшь - договорим при встре-
че или в следующих письмах.
О себе сейчас распространяться не буду. Твои брошюры, моя служба -
одного порядка явления. В той или иной форме они останутся, от них не уй-
дёшь. По уходе со службы придётся, вероятно, заняться очерками, журнали-
стикой. И мне кажется порой, что я смогу заняться этим делом со вкусом, най-
ти в этой работе притягательное, аппетитное.
Трудно, конечно, предугадать, как обернутся эти чаяния. Да, кстати: ты
упоминал об очерке для "Н(аших) Д(остижений)". Конечно, было бы очень хо-
рошо, если бы ты написал. Если окончательно решишь заняться этим делом -
черкни мне, и я тебе конкретизирую "задание".
Как насчёт Москвы? Не попытаешься ли перебраться сюда? Я думаю,
что с работой здесь всё-таки лучше, чем в Иванове, а комнату, хотя бы и не в
самом городе, тоже, вероятно, сможешь подыскать. От письма твоего такое
впечатление, что в Иванове у тебя сдвигается кольцо. Пооглядись, взвесь. Мо-
сквы пугаться нечего - не страшнее Иванова.
Кончаю письмо, хотя о многом ещё хотелось бы поговорить.
Два слова об А(лексее) Максимовиче. Он, по-моему, сейчас к ху-
дож(ественной) литературе равнодушен - не тем занят. Он нам не опора -
скорей - наоборот. Так думается.
Пиши нам.
Твой Колокол.


6 сентября 1933 г.
Москва.
Дорогой Митя,
большое  спасибо за весточку и за хлопоты по моему делу. Считаю, что ты сде-
лал всё, что мог, и больше этим вопросом не занимайся. Я не знал даже, полу-
чен ли рассказ в редакции, и читал ли его там кто-нибудь, а теперь вполне
можно предоставить судьбу рассказа себе самой. Точка. Довольно об этом
скучном деле.
Я завтра уезжаю в Свердловск - писать историю Уралмаша. Дело это
поручено писательской бригаде, причём на мою долю выпали культурно-
бытовые темы. Писать, вероятно, придётся совсем мало, - дело по преимуще-
ству сводится к организации материала и обработке его. Билет в Свердловск
уже лежит у меня в кармане. С Уралмаша, побывав там некоторое время, на-
пишу. Предполагается три поездки, каждая в среднем по месяцу.
Очень рад, что ты в Палехе близко соприкоснулся с Кориным47. Да, он
действительно замечательный человек. И - огромный художник. Радуюсь во-
обще за ваше пребывание в Палехе, давшее вам много радости, но что за лето
ты и Варя все же не отдохнули по-настоящему - это очень обидно и жаль. У
русских художников, независимо от "рода оружия", есть в характере и навыках
нек(оторое) мнимое противоречие: лениться и бездельничать мы, в сущности,
умеем неплохо, а вот по части отдыха - не умудрил Господь. Ну, что делать.
Как вы по части Москвы? Собираетесь ли перебираться или, по крайней
мере, побывать на более или менее длительный срок? Если не переедете со-
всем, то будем ждать в гости.
Сердечный привет тебе, Варе и Коле от всех нас. Приветствуй Селяни-
ных, Богданова от всех нас. Я постараюсь побывать в Иванове при первой же
малейшей возможности, но когда она появится - гадать трудно.
Твой Н. Колоколов.


20 октябрь 1933 г.
Москва.
От Авенира Евстигнеевича48 я узнал, что мой рассказ "Георгий Юрье-
вич" пойдёт в "Рабкрае". Я послал Говорову письмо с просьбой выслать мне
триста рублей в счёт гонорара телеграфом не позже 23-го октября. Ещё раз
впутываю тебя в это дело. Зайди в редакцию, узнай о переводе и, если удастся,
подтолкни легонько. Намекни, что с Уралмаша могу прислать чёрт те что.            

В Москву приехал на несколько дней - и кружусь, как белка в колесе.
Присесть некогда.
Привет Варе и Коле.
Леля и все наши здравствуют. Борис растёт.
Н. Колоколов



ПРИМЕЧАНИЯ
1. Отзыв о кн.: Н. И. Колоколов. Мед и кровь.- М.: Федерация, 1928. - 326 с.
- хранится в архиве Горького. Характеристика произведения:
А. М. Горький. О книгах: - "Книга и революция", 1929, № 6, с.7 - 9.
Горький А. М. Письмо литкружковцам г. Покровска: ноябрь 1928. - В кн:
Собр. соч. в 30-ти т.: М.: 1953, т. 24, с. 335.
Горький А. М. Что такое совесть? - "Рабочий край", 1928, 12 декабря. В
ряде писем 1928-1929 гг. Горький дал высокую оценку роману: В. М. Хо-
дасевич от 20 декабря 1928 г. - Архив Горького, И. М. Касаткину от 31 де-
кабря 1928 г. - Новый мир, 1937, № 6, с. 19.
Письма Горького Колоколову опубликованы: Декабрь 1928 г. - В кн.:
Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М.: 1963, с.223 -
(Литературное наследство, т.70).
23 апреля 1929 г. Сорренто. - В кн.: Собр. соч. в 30-ти т.: М.: 1955, т. 30.
с. 133-134.
2. О дружбе "примечательной тройки" - Н. Колоколова, С. Есенина, Д. Семе-
новского - см.: Шошин М. Д. - Фабрика за овином. (Автобиогр. повесть и
рассказы). -М.: Сов. писатель. 1977. - 247 с. (гл. "Ивановские друзья").
Семеновский Д. Н. - Есенин (Воспоминания). - В кн.: Теплый ветер: Лит.-
худож. сб. - Иваново, 1958, с. 184 - 209.
3. В архиве Д. Н. Семеновского (Ивоблархив (ГАИО), ф. 2875, оп. 3, ед. хр.
392) хранятся 19 писем, присланных Н. И. Колоколовым с июня 1918 по
октябрь 1933 гг.
Там же хранятся 10 писем жены Лели (Елены Михайловны Колоколовой,
урожд. Латышевой), адресованные жене Семеновского Варваре Григорь-
евне. Они проливают свет на бытовую сторону жизни, о которой сам Ни-
колай Иванович умалчивал. Подведение ею итогов первого же года жизни
в Москве просто трагично: "За 1928 год он не продвинулся нисколько. Пи-
сать стал тяжело и подолгу, с усилиями. Мрачен. Очень бледен и худ. Из-за
нервотрепки сердце совсем ослабло. У меня тоже Москва румянец съела".
Из-за хронической нужды она чувствует себя в 26 лет "старой, нечуткой,
сварливой, некрасивой, сил следить за собой уже нет, не до кокетливого
вида". Вопль: "Да я даже в деревню бы поехала, только бы Коля писал!" -
таков итог попытки обрести достойное место под солнцем столичной лите-
ратуры 30-х гг. (ГАИО, ф 2875, оп. 3, ед. хр. 560. (От 10 ноября 1929 г.)
4. Содержание споров Колоколова с Горьким воспроизводится в кн.: Шкапа
И.С. Семь лет с Горьким (Воспоминания). - М.: Сов. писатель, 1990. (гла-
вы: Разговор в Краскове о литературе и критике; Знание и труд все созда-
дут).
5. "Млечный путь" - московский журнал (1914 - 1916) и лит. кружок, руко-
водимые Алексеем Мих. Чернышевым. Собирались каждую субботу. Сюда
впервые привел Н. И. Колоколов своего однокурсника Сергея Есенина.
Собрания кружка продолжались и после 1917 г., хотя состав его изменился.
6. "Пересмешник" - еженедельный иллюстр. ж-л сатиры и юмора, горькаго
смеха и веселых слез". (1917 - 1918) Под ред. И. Минорова - псевд.
И. А. Майорова. №№ 1 - 13. Иваново-Вознесенск.
7. Театр Незлобина - создан в 1909 г. московским антрепренером, режиссе-
ром и актером, К.Н. Незлобиным. Отличался серьезным репертуаром, уде-
лял большое внимание режиссуре, актерскому ансамблю, оформлению
спектаклей. В 1917 г. преобразован в Т-во актеров.
8. К.Р. - псевд. вел. князя Конст. Романова (10.VII.1858 - 2.VI.1915) - автора
исторической драмы "Царь Иудейский" (1914), музыка к которой написана
А. К. Глазуновым.
9. Никандров Н. - псевд. Шевцова Никол. Никандровича (7 (19) XII. 1878 -
18. ХI. 1964). Учитель, печататься начал с 1903 г. в "Журнале для всех".
Талант его отмечали В. Г. Короленко, М. Горький в умении воссоздать быт
предреволюционной России, психологию городской толпы; "хороший здо-
ровый юмор" ценил А. И. Куприн; по мнению Новикова-Прибоя, "в пони-
мании моря, в знании быта морских рыбаков Н. Никандров не имел себе
равных в совр. литературе". (цит. по кн.: Никандров Н. Береговой ветер,
1914, с.476).
10. Лидин Владим. Германович - псевд., наст. фам. Гомберг (3(15).II.1894 -
1979) Печ. нач. с 1915 г. в ж-лах "Русская мысль", "Красная новь", "Новый
мир" и др. Заметно влияние Чехова и Бунина, утверждал право человека на
свое индивидуальное жизнеустройство, побеждающее в нем классовые им-
пульсы ("Отступник"). Социальные процессы поняты писателем как про-
цесс активного приспособления к жизни, отсюда часты вариации мотива
биологического жизнелюбия, характерные для всех его героев. По характе-
ру стиля напоминает Б. Пильняка (в любви к импрессионистским истори-
ческим аналогиям, в которых классовый характер взятого материала зату-
шеван, на первый проступает внешняя общность).
11. Окулов Алексей Иванов. (22 (4) X 1880 - 1937) - писатель, член Реввоен-
совета. 1-ый сб. рассказов "На Алыме - реке" (1916). Повести о трудных
днях гражданской войны в кн. "Заметки Иванова", "Крестьянская война"
(1925). "Там, где смерть" (1919) - пьеса, рассказы "В снегах", "Нежданная
встреча" (1928). Репрессирован.
12. Венгров Натан (1894 - 21. VIII. 1962) - псевд. Вейнерова Моисея Павлови-
ча. Поэт. заведовал отделом детск. лит-ры ГИЗа, редактировал ряд педаго-
гич. ж-лов ("Народное просвещение", "Просвещ. Сибири" и др.). Автор 1-
ых краеведч. уч-ков для Сибири. Лирика Венгрова, насыщенная острой
любовью к земле и к человеку, звучала протестом против войны, (сб-ки
"Сегодня", "Себе самому", изд. артели худ-ков "Сегодня", П., 1918). Это
определило в дальнейшем поэтич. тв-во Венгрова. В 20-е годы редактирует
детск. ж. "Еж".
13. Чурилин Тихон Вас. (5 (17) V. 1885-1946) - актер Камерного театра. Уча-
стник гражд. войны в Крыму. 1-ая кн. стихов "Весна после смерти" (1915)
отмечена чертами визионерства а также ритмическими новшествами, ока-
завшими влияние на поэзию М. Цветаевой. В 1916-1918 гг. сближается с
футуристами. К этому времени относятся его эксперименты в ритмической
прозе: "Из детства дальнейшего" (1916), "Конец Кикапу" (1918), "Агатовый
Ага" (1922).
14. Яков Евдокимович Коробов (1874 - 19.VIII. 1928) - поэт, род. в
с. Кусунове Владим. губ. Печ. с 10 г. В 1925 г. выступил в столичных ж-лах
как беллетрист и сразу выдвинулся в 1-ые ряды прозаиков. Кроме повес-
тей, написаны 2 т. воспоминаний ( "На утренней заре". "На острие ножа").
15. Соболь Андрей (наст. имя Юлий Мих. (13 (25) V. 1888 - 12. V. 1926). Пи-
сатель. Безнадежная попытка примирения двух правд, двух революций
описана в пов. "Салон-вагон" (1922). В его рассказах и повестях варьирует-
ся один и тот же мотив: внезапно нахлынувший поток трагических собы-
тий сокрушает человека, вовлекая, как щепку, в бесконечное и безнадеж-
ное движение. Покончил с собой в состоянии депресии в Москве.
16. Варвара Ивановна Семеновская - мать поэта, урожд. Троицкая. Некоторые
свои публикации Д. Н. Семеновский подписывал "А. Троицкий", считал,
что именно от матери унаследовал "любовь к выразительной народной ре-
чи, к фольклору" (См.: "Семеновский Дм. О себе // Избранное: Стихи и
проза: Иваново, 1955, с.5).  
17. О. Николай - Семеновский Николай Никол., отец поэта, сельск. учитель,
затем священник с. Юрьевское (с 1897 г.) Иваново-Вознес. уезда. С этим
селом связан один из псевдонимов поэта: Юрьевский.
18. Далее приветы передаются братьям и сестрам поэта.
19. Клава - жена поэта Серг. Алексеев. Селянина, с 1919 по 1929 г. работавше-
го в газ. "Рабочий край". Селянины, Колоколовы и Семеновские дружили
семьями.
20. "Изв. ЦК" - "Известия ВЦИК" - издательство в Москве, выпускавшее в
1923 - 1931 гг. ж. "Красная Нива" под ред. Касаткина Ивана Мих.
(30.III. (11.IV) 1880 - 13. V. 1938) Репрессирован.
21. Литовский Осаф Семенович - журналист, в кн. "Так было" рассказывает об
Иваново-Вознесенске и своей работе редактором газ. "Рабочий край".
22. Благов Ал-др Никол. (20.XI.1883 - 10.IX.1961) - поэт, с 1924 г. активно ра-
ботавший в Иваново-Возн. печати: в газетах "Раб. край", "Смычка", много-
тиражке "Меланжист".
23. Кунцево - дачное место, где Колоколовы снимали угол, не приспособлен-
ный ни для жизни, ни для работы.
24. Зазубрин Владимир Яковлевич (1895 - 1938) - автор известного романа
"Два мира" (1921). В 1923 - 1928 гг. работал секретарем ж-ла "Сибирские
огни". По приглашению Горького в 1928 г. переезжает в Москву и работает
в "Госиздате" и ж-ле "Колхозник".
25. Николашка - сын Семеновских, крестник Колоколова - Николай Дмитрие-
вич Семеновский (1924 -1943).
26. Катаев Иван Иванович (1902 - 1939) - автор популярной повести "Молоко"
(1930), талантливый новеллист, как и Вихрев Е. Ф., входил в группу "Пере-
вал".
Вихрев Ефим Федорович (1901 - 1935) - поэт, автор книги очерков "Па-
лех" (1930). С 1922 по 1925 гг. работал в редакции "Рабочий край", затем в
Москве секретарем изд-ва "Недра".
27. Ангарский Н. С. - ответственный редактор альманахов, выпускаемых изд-
вом "Недра".
28. Клычков (наст. фам. Лешенков) Сергей Антонович (1889 -1940) и Орешин
Петр Васильевич (1887 -1938) - новокрестьянские поэты.
29. Авербах Л.Л. (1903 -1939) - с 1926 г. генеральный секретарь РАППа и ре-
дактор ж-ла "На литературном посту".
30. "ЧИП" - "Читатель и писатель" - еженедельная газета, орган ГОСиздата с
1 дек. 1927 по сентябрь 1928 г. Речь идет о рецензии на "Мед и кровь":
Герзон С. - Читатель и писатль, 1928, № 47, с.4.
31. Селянин Сергей Алексеевич (1898 - 1994 гг.) - поэт, журналист, критик,
живущий в Иванове, в 1933 г. арестован и сослан в Казахстан.
32. "Лукерья" - название рассказа Семеновского, вошедшего в его сб. "Луке-
рья": Рассказы. - Иваново-Вознесенск: Основа, 1925. - 40 с.
33. Казин Василий Васильевич (1898 - 1981) - поэт, организатор группы "Куз-
ница" (1920 - 1931), зав. отделом поэзии в ж. "Красная новь" в 20-е гг.
34. Грин М. - "Книга и революция", 1929, № 2, с.57.
35. Лукьянов Мих. Григ. (1902 - 1914) - журналист "Раб. края", автор кн.
"Ситцевый край". По заданию А. М. Горького очерки об Иваново-Возн.
печатал в ж. "Наши достижения", где работал в 30-е гг. Репрессирован. По-
гиб в лагере под Рыбинском.
36. Замошкин Николай Иванович (1896 -1960) - критик, автор книги "Литера-
турные межи" (1930), куда вошла и статья, о которой идет речь в письме:
Личное и безличное (Из наблюдений над современной литературой). - Но-
вый мир, 1929, № 6, с. 201 - 212.  
37. Колоколов Н. И.: Полчаса холода и тьмы: Повесть. - "Недра", 1929, № 15.
38. "ЗИФ" - государственное акционерное издательское общество (1922 -
1929). С 1927 г. выпускает худож. альманах "Земля и фабрика", выходящий
под руководством "Кузницы". Директором и организатором изд-ва с 1922
г. был Нарбут Владим. Иван. (2 (14) IV. 1888 - 15. XI. 1944). Репрессиро-
ван.
39. Далее текст письма вымаран.
40. Уйдя из ж-ла "Наши достижения", Н. И. Колоколов летом 1931 г. подписал
договор на полгода службы в Птицетресте.
41. Борис Никол. Колоколов - сын (р. 7.VII. 1931), канд. хим. наук, зав. лаб. в
институте красителей.
42. Галя - Глафира Мих. Латышева (позднее станет по мужу Кованько), род-
ная сестра Елены Мих., жившая в семье Колоколовых.
43. Алпатов Лев - сын М. Пришвина, начинающий журналист, которого он
прислал вместо себя в редакцию ж-ла "Наши достижения". Редакция ко-
мандировала Алпатова на Урал. Однако написанное им и выправленное
Пришвиным Горький отклонил.
- Пусть пишет бог-отец, а не бог-сын, - сказал он, возвращая рукопись.
Попытка Алпатова писать для журнала повторилась и опять неудачно.-
Шкапа И. С.: Семь лет с Горьким . - М.: Советский писатель, 1966, с. 354.
44. Залесский Виктор Феофанович - критик, возглавлявший Ассоциацию про-
летарских писателей Иваново-вознесенской промышленной области, со-
трудник газеты "Рабочий край", в 30-е гг. жил в Москве, расправляясь на
страницах центральных газет и ж-ла "На литературном посту" с писателя-
ми, входившими в "Перевал". О р-не "Мед и кровь" см. его рец.: - На лите-
ратурном посту, 1930, № 13 -14, с. 135.
45. Семеновский Д. Н.: Хлеб.: Рассказы. - М.: Недра, 1931. - 242 с.
46. Колокольчик - так звали Колоколова друзья во Владимирской семинарии.
47. Корин Павел Дмитриевич (1892 - 1967) - палехский худ-к, в 30-е гг. жил в
Москве, автор портретов А. М. Горького и членов его семьи.
48. Авенир Евстигнеевич Ноздрин (29. X (10.XI) 1862 - 23. IX. 1938) - поэт, 30
лет проработавший гравером на ф-ке. В 1905 г. избран председателем Пер-
вого Совета рабоч. и солд. депутатов, в 20-е гг. работал в г. "Рабочий край".
Репрессирован. Умер, находясь под следствием.

Слева: Поэт и прозаик Николай Иванович Колоколов (1897 - 1933) ,
в 1914 году Николай Колоколов снимал комнату вместе с Есениным в Москве.
Автор романа «Кровь и мед», книга рассказов «Шкура ласковая» (1929).

И. В. Синохина, Т. А. Гайдамак

ПИСЬМА ИЗ МОСКВЫ
(ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ СТОЛИЦЫ ГЛАЗАМИ ВЧЕРАШНЕГО ПРОВИНЦИАЛА)

Николай Иванович Колоколов (1897-1933) - один из многих талантов,
погубленных эпохой 30-х годов. Книги его ни разу после смерти не переизда-
вались, хотя А. М. Горький неоднократно писал о нем в письмах современни-
кам как об авторе "поистине новой книги, написанной крупным художником,
который знает всю "правду" и знает величайшую правду, которая рождается,
чтоб утопить все рожденное до нее. В его книге все верно, и это признак под-
линного искусства".1
К Москве Н. И. Колоколов всегда чувствовал себя "словно примагни-
ченным", начиная с 1914 года, когда вместе с Есениным учился в университете
А. Л. Шанявского.2 Общение с поэтами есенинского круга после возвращения с
фронта в 1918 г., посещение московских театров в качестве зрителя и драма-
турга - все это побуждало к частым поездкам из Владимирской губернии в
столицу, чтобы не чувствовать свою отъединенность от центра.
С Д. Н. Семеновским (1894-1960), поэтом, росшим под горьковским
крылом, Колоколова связывают годы учебы во Владимирской духовной семи-
нарии и работа в редакции Иваново-Вознесенской газеты "Рабочий край" с
1923 по 1926 гг.
Высоко ценя талант и работоспособность писателя, А. М. Горький при-
глашает его для работы в редакцию ж-ла "Наши достижения", где начались
лучшие очерки о жизни советского народа.
Письма Н. И. Колоколова, присылаемые Л. Н. Семеновскому из Москвы
после окончательного переезда в 1928 г., заметно отличаются от посланий
1918-1924 гг.3 На смену радостной вере в то, что юность поэта совпала с моло-
достью века, приходит трезвая мудрость человека, не приживающегося на чу-
жой ему почве литературного единомыслия, в условиях набирающего силу
процесса усреднения уровня писательского творчества, упростившегося до це-
ховщины.
Серьезно озабоченный судьбами русской литературы, Колоколов стал
постоянным оппонентом горьковских идей 30-х гг.4 Не купился он на высокую
оценку Горьким своего романа "Мед и кровь", пошел против течения, когда
всюду создавались комиссии по чествованию "гордости страны, украшения че-
ловечества, занимающего самые славные высоты". Тронного величия Колоко-
лов не терпел ни в ком.
Своими впечатлениями о литературных нравах, о встречах с Горьким
Колоколов делится в одиннадцати письмах, которые частично цитировались в
работах Куприяновского П. В., Агеева А. Л., Переверзева О. К.
Опубликованные полностью, некоторые из этих писем в условиях пере-
осмысления истории русской литературы 20-30-х гг. и переоценки места в ней
отдельных писателей дают возможность ощутить изнутри, а не через внешние
фактические проявления, перемену психологического состояния художника,
сгущение литературных сумерек, перемену состава воздуха эпохи. В письмах
1928-1933 гг. обнажается трагическое положение поэта, вынужденного
адаптироваться в условиях, неблагоприятных для творчества.
"Слишком большой расход сердца" ушел у Н. И. Колоколова на преодо-
ление "лиризма безысходности", и сердце это остановилось 26 декабря 1933 г.
В декабре 1933 г. по клеветническому доносу Ивановским ГПУ арестован
Д. Н. Семеновский. Спасло его лишь вмешательство А. М. Горького.


9 июня (27 мая) 1918 года,
с. Выползова - Слободка
Дорогой Митя, большое спасибо, что наконец-то ты нарушил свое мол-
чание - прислал о себе весть. Писал - писал я тебе и уже отчаялся было полу-
чить ответ, и вот - сегодня приносят мне твою открытку. Очень рад, что с то-
бой не случилось ничего неприятного (я боялся этого) и что у тебя много но-
вых вещей. Но почему ты не прислал мне ни одного стихотворения?
Я недавно из Москвы, куда ездил на неделю. Был на собрании млечепу-
тинцев, состоявшемся на квартире Овагемова - помнишь его? Он живет ши-
карно, помещается в поншинском особняке. Квартира роскошная, масса мягкой
мебели, три или четыре богатых зеркала, чюдесная люстра и электрические
лампы. Объясняется все это тем, что он служит в московском городском
управлении. Кажется, Овагемов намерен издать книгу стихотворений "Шедев-
ры культуры". Он здорово шагнул вперед, многие из его вещей положительно
чудесны.
На собрании присутствовали сестры Чириковы, Решетов, Чернышев-
художник, Ильина, Осипова, Малахов, Рубин и еще какой-то субъект, фамилия
которого мне не известна. Особенно интересного ничего не было. Я уже сооб-
щал тебе, что там намерены осенью выпустить альманах "Млечный путь". Если
желаешь, пошли Чернышеву стихотворений, можно пять-шесть. Я буду там
участвовать. Вот тебе список стихотворных сборников, изданных "Млечным
путем": 1) Н. Ливкин - "Инок". 2) С. Спассский - "Как меч"... 3) К. Маригодов
- "Проселок"... 4) А. Решетов - "Керосиновые лампы"... Мне кажется, что
кружок "Млечного пути"5 обещает быть порядочно интересным.
Вот новости о наших общих знакомых: И. Беляев сошел с ума. Предте-
ченский и Богородский намерены издавать в Нижнем журнал искусства, коим
надеются утереть нос столицам. Я на днях перечитал два рассказа Предтечен-
ского и решил, что он талантлив. Есенин подвизается, кажется в "Знамени тру-
да". Если не ошибаюсь, именно там появился его вопль "Господи, отелись!" и
обещание "раскорячить ноги до Египта" или что-то в этом роде... Забавно и
очень грустно. Вот что могут сделать в год-два безответственные заявления
людей, коих мы в простоте сердечной именуем критиками. Кажется, Есенин
начинает подражать Маяковскому. Нелепый опыт! Я по-своему ценю Маяков-
ского, этого поэта-лешего, вносящего живописный хаос в парнасские сады, но
видеть Есенина в роли его подражателя мне не хотелось бы. Впрочем, я все же
надеюсь, что когда-нибудь Есенин вынырнет из того омута литературной де-
шевки, в который упал.
Ты пишешь, что намерен издать сборник. Какой? Будут ли в нем одни
стихотворения, или стихотворения и проза? Если ничего не имеешь против
моего участия в сборнике - напиши, можно ли тебе прислать прозу страниц в
16 (формата "Отеч. записок") и что вообще желаешь получить. Какова судьба
"Пересмешника"6 ? Пришли мне для ознакомления, если это тебя не особенно
затруднит, два-три номера "Рабочего края". Пишешь ли прозу, переписываешь-
ся ли с Горьким?
Я по-прежнему нигде не служу. Живу сейчас у отца и, кроме двух поез-
док в Москву (после Святок и после Пасхи), ничем не нарушил ровного тече-
ния своего деревенского жития. Написал больше половины повести на тему,
выдвинутую войной и революцией ("Прапорщик Костя"). В юне надеюсь за-
кончить ее и приняться за новую. Есть несколько рассказов. Когда все это бу-
дет напечатано - Бог весть! В августе или сентябре, если буду человеком столь
же независимым от службы, как сейчас, переберусь, вероятно, на жительство в
Москву. (Впрочем, в настоящее время даже на две недели вперед загадывать
трудно.) Сильно тоскую по театру. Во время последней поездки в Москву ви-
дел у Незлобина7 пьесу К. Р. "Царь Иудейский".8 Постановка, в смысле декора-
тивном, недурна, но игра ниже пьесы. Кстати, я сам, вероятно, скоро приступ-
лю к писанию комедии, тема которой гвоздем стоит в моей голове уже года
два.
Что читаешь? Я приобрел и прочел второй том рассказов
Н. Никандрова9 "Лес". Это очень интересный писатель. По-моему, из беллет-
ристов, выступивших в последние годы, наиболее интересными являются: Тре-
нев, Замятин, Никандров, Лидин10 Окулов11 и Надежда Бромлей. Из поэтов -
Маяковский, Венгров12 и, пожалуй, Чурилин13.. Особняком стоит поэт Семе-
новский, праздник которого, несомненно, в близком будущем. Эх и обрадовал-
ся бы я твоему сборнику! Но, за неимением такового, шли мне свои новые сти-
хи в письмах.
Я тоже время от времени возвращаюсь к писанию стихотворений. Вот
образцы их. Читай и критикуй.

1
На мшистой кочке - кукушкин лен.
На травах дремлют узлы теней.
Грибы кустятся у темных пней.
В цветочной пене - овражный склон.
В глубинах леса пьянит смола.
Туманны мысли, как сказки птиц...
Мелькают взоры волшебных лиц
И жаль, что детства пора прошла.

2
Зимний день жемчужно - сед,
Заткан инеем звенящим.
Бродят шорохи по чащам,
Где запутан лисий след.
Голубой чешуйчат наст.
Весела моя прогулка!
Сердца стук могуч и част,
Кровь кипит певуче-гулко.
Брат любимый - каждый куст.
Улыбаюсь елям цепким.
Погружусь в морозный хруст
И, как холод, стану крепким!
Ах, забыть бы жизнь людей,
Обернуться зверем белым,
Закружиться средь ветвей
По путям оцепенелым!

3
Молоко жемчужное тумана
Затопило луг и перелески.
Бледных звезд мерцают занавески -
И трепещут тени непрестанно.
Тишь дробят серебряно сверчки.
Ветерки пугливы и легки.
В молоке жемчужного тумана.
Засверкал вдали костер ночного,
Проступили конские копыта.
Отчего я в поле вышел снова
И прохладе грудь моя открыта?
Или стены комнаты тесны
И в просторах сердца вновь властны
Звезды, тени, луг, костер ночного?
Я счастливый, я покорный пленник
Чарованья вечного природы.
Вдаль бегут, как ласковые тени,
Как узоры струй минутных - годы.
Предо мною - в город дальний путь.
Но цепей любовных разомкнуть
Не могу, природы светлый пленник.

Стихотворения эти не новые, но тебе они, кажется, еще не знакомы. От-
зовись о них откровенно.
Пиши как можно скорей и больше. Надеюсь, после столь длительного
молчания ты не ограничишься открыткой. Привет, при случае, Якову Евдоки-
мовичу.14 Обнимаю тебя крепко и желаю тебе всего светлого.
Твой Ник. Колоколов.


3 октября 1921 г.
г. Переславль-Залесский
Дорогой Митя, ау! Пишу тебе наудачу в "Рабочий край". Если ты там -
откликнись. Как живешь? Что пишешь? Где и что печатаешь, а главное - как
твое самочувствие? Я в Переславле служу на положении красноармейца, под-
жидающего демобилизации. Заведую местным горнизонным Клубом. Написал
пьесу, в ближайшем будущем посылаю ее в Москодрам. Пьеса трижды шла в
местном театре. Пишу немного беллетристики и стихотворений.
Третьего дня женился (советским браком, разумеется). Процедура бра-
косочетания заняла минут сорок, что очень понравилось мне в сравнении с
традиционной тратой на этот обряд двух и даже трех дней, жена также доволь-
на простотой безвенечного венчания.
Ездил недавно в Москву, видел Есенина. Он тонет в цинизме, за него
больно. В общем, он очень талантливый парнюга. Посылаю тебе тройку стихо-
творений. Если понравятся - тисни в "Рабочем крае". Буду признателен, если
устроишь мне высылку этой газеты. Там, вероятно, время от времени я встре-
чал бы твоих детей и детишек.
Где Яков Евдокимович? Привет ему. О Бессонове ничего не знаю.
Очень хотелось бы повидать тебя, мой дорогой, славный Митя. С тобой
так много связано моего хорошего, незабываемого. Будем надеяться на встре-
чу, а пока - пиши. Пиши обязательно и пришли что-нибудь из последних своих
вещей. Адрес мой:
г. Переславль-Залесский, Влад. губ. Казаковская ул., д. № 4, (Богослов-
ской).
Переписываешься ли или видишься ли с Горьким? Он, кажется, редак-
тирует какой-то журнал ЛитоНаркомпроса, в 1-м номере которого, будто бы,
помещена какая-то моя вещица.
Обнимаю тебя крепко, от души желаю всего светлого и жду писульки.
Твой Ник. Колоколов.


14 мая 1924 года
Москва.
Родные, милые мои Варя и Митя! Как здоровы? Простите, что не писал
долго - попал в переделки, о которых - при встрече. Варя была права, когда
советовала мне из Иванова ехать прямо в Рудники. Впрочем, впадать в раская-
ние я не склонен, сейчас все очень хорошо, выезжаю к сестре сегодня.
Как у вас, славные, хорошие? Варенька - как? Скоро ли буду кумом
Варвары Ивановны? По-приезде к сестре я, разумеется, всем напишу, но хоть
тройку строк шлите мне теперь же по адресу: с.Турьинские Рудники, Екате-
ринбургской губ. Верхотурского у. - мне. Думаю о вас каждый день и каждый
день думал, сжился с вами, но последние недели жил в каком-то угрожающем
отрыве от весленной. Это - кончилось, об этом - после, сейчас я - третий день
- в Москве: заехал за деньгами в Госиздат (из Иванова я заехал сюда всего на
несколько часов). Заботы деревенские - уже позади. Тянет меня к сестре и - не
меньше, пожалуй, к вам. В Рудниках пробуду, надо полагать, недолго, и к ию-
лю, или раньше чуточку, буду в Москве. Чувствую себя очень бодро и трудо-
способно последние дни, закончил - вчера и третьего дня - "Меховую куртку"
- урывками, и урывком же начал новый рассказ. А в деревне набросал только
несколько газетных очерков.
Вам - спасибо из спасиб - за все. Чувствую себя я сейчас хорошо и
прочно, и единственная моя настоящая забота - о том, как у вас.
Пишите же!
Литературной публики здесь за этот приезд почти не видел: только
Мандельштам да Соболь15 промелькнули. Литературные дела (не самое писа-
тельство, а именно дела) - после поездки на Урал. В Госиздате сейчас печата-
ются две мои книжки (детские) из ранее сданных: "Дупло" и "Дегтярный дух".
Выйдут в начале лета. Да, вот еще удивительное открытие: стихи мои "Земля и
тело" - разошлись уже больше, чем 60 % - несмотря на неприглядность облож-
ки и несомненно высокую для такой брошюрки цену. К осени, смотришь,
книжку распродадут совсем. Есть еще поэзолюбы на земле русской, храни их
Луначарский! Плоховато только, что Госиздат проценты с номинала уплатил
мне сейчас лишь за экземпляры, проданные к ... 1 января 1924 года! Не торо-
пятся. Ну, да ладно: дорога на Урал оплачена. (Деньги, вывезенные мною из
Иванова, истаяли во благовремении). Больше пока о себе написать нечего:
дальнейшее последует из Рудников.
Теперь опять прошу вас черкнуть мне как можно скорей (хотя бы бук-
вально тройку строк) о себе, о здоровье своем, о делах своих. Если Варе сейчас
окончательно не до пера - ты, Митя, выручи. А уж о появлении на свет моего
нового родственника сообщите крестному без замедления.
Привет сердечный Варваре Ивановне,16 о. Николаю17 Шуре, Екатерине
Николаевне, Вале и Вите.18 И еще привет Варваре Ивановне - дополнитель-
ный. Целуйте за меня Люсю. Поклон от дяди Коли тете Кате Захаровне. Пере-
дачу других моих приветов я поручил Клаве19 - в письме к ней. Селяниным
тоже пишу особо.
Будьте здоровы и шлите весточку.
От всего сердца желаю тебе, славная, чуткая Варенька, родить себе и
Митеньке ребеночка хорошенького легонько! Вы мне - как милые сестра и
брат, и я жду стать вашим признанным родственником, полюбив ребенка зара-
нее.
Обнимаю обоих крепко (Митя, не ревнуй!)
Целую обоих (Митя, не тигрей!)
Жду вестей.
Ваш Колокольчик.
P.S. В редакции, Митя, обо мне пока речи не заводи, а если спросят -
скажи только, что прислал письмо с пути к Уралу и - баста.
К.


7 июня 1924 г
с. Турьинские-Рудники
Милые, родные, славные Варя и Митя, от души поздравляю вас с Ко-
ленькой! Сегодня, сейчас, получив и прочитав ваше письмо, выкинул руками и
ногами такого козла, что сестра Таня чуть под стол не залезла со страха: не
рехнулся ли, мол, он? Как я рад, что у вас все благополучно, что родился Ко-
ленька, что вы здоровы! Ур-р-ра-а! Как это хо-ро-шо-хонь-ко!
Теперь сознаюсь откровенно, что беспокоился я очень здорово и, когда
писал отсюда (с первой почтой) вам - не писалось ничего, кроме вопросов о
том, "как у вас?" Ну как можно рассказывать о себе, когда мучит мысль - "а
что у них? Все ли благополучно?" Зато теперь, когда Варя собственноручными
строками подтверждает благополучие, мне хочется писать вам много, без
удержу. Но прежде, чем читать мое письмо дальше, поцелуйте-ка за меня кре-
стника разок эдак полсотни. Поцеловали?.. Теперь поцелуйтесь сами... Есть?
Ну, а затем - внимание моей особе.
...Из Москвы я выехал почтовым поездом до Перми. Солнце в этот
день, как и полагалось, улыбалось особенно - приветливо. До Перми ехал 2 су-
ток. Встречные города и станции в отношении меня были очень предупреди-
тельны и угощали: Вологда - сливочным маслом, Буй - сыром, Галич - рыбой,
Лянгасово - деревенским пивом, Яр - лиловатой репой, Грязовец - подснеж-
ной клюквой. Такая любезность с их стороны все же не подкупает меня на-
столько, чтобы я не сказал по совести: грязны эти города и станции, во главе с
Вологдой и Вяткой, как свиньи! Вообще, жанровые и пейзажные впечатления
до Перми были очень скромны. Но был зато и момент истинно-потрясающий:
это мой неожиданный въезд за-границу. Было это ночью. Просыпаюсь и спра-
шиваю соседку, лежащую на противоположной полке:
- Это какая станция?
- Глазов, столица Вотской автономной республики, - отвечает она.
- Как так? Разве мы выехали за пределы РСФСР?
- Да, хотя мы еще в пределах СССР.
Вскакиваю и выбегаю из вагона. Столица вотяков встречает меня гря-
зью, дождем и громким лопотаньем туземцев и туземок в драной одежонке.
Вдохновляюсь на заграничные очерки для "Изв. ЦК"20 под заголовком "Глазов"
(по типу пильняковских очерков - "Лондон"). Вдохновившись, лезу обратно в
вагон, ибо вотский Лондон (не много больше с. Юрьевского) не располагает к
продолжительному пребыванию у стен его ободранного вокзала.
Перед Пермью переезжали Каму. По обеим сторонам зеленого моста
(неразб.) провода, на мосту - у будок - стояли бородатые караульные в папахах
(Пильняк по этому поводу помянул бы 17-й век). Рыжеватая Кама уходила в
туман: шел дождь - пермское небо прослезилось от радости, увидев меня в ва-
гоне почтового поезда. В мокрой Перми я проторчал до вечера, чтобы пере-
сесть в поезд горнозаводской линии. Ходил по пермским улицам и попутчиком
- кондуктором из Верещагина. Ничего особенного, город - как город; только
подмечается обилие свиней (как и в Вологде с Вяткой).
На горнозаводской линии со мной случилось происшествие трагиче-
ское. Я оторвался перед посадкой от своего попутчика - кондуктора, и мы по-
пали в разные вагоны. Как полагается, я залез на вагонную полку и пригото-
вился спать (вагон был еще почти пуст). Через минуту вагон начал наполняться
странными людьми, говорящими на ненашенском языке. Они шумно заполня-
ли полки и скамьи, отчаянно лопоча, и вскоре весь вагон оказался в их власти.
Я с ног до головы облился мгновенным холодом, поняв, что нахожусь среди
грозного племени шурум-бурумов,- что пудами пожирают конское мясо. "Ну",
- думаю, - "пропал". Из истории мне вспомнились имена Батыя и Мамая. Ужас
рос. Но это все же не помешало мне разглядеть в среде шурум-бурумов двух
шурум-бурумок. Позже эти девицы пели под гармошку - не плохо, хотя моно-
тонно.
Полки были в вагоне трехместные. И вот рядом со мной легли два шу-
рума (а может быть, - один шурум и один бурум). Сердце мое обмирало. Но
все обошлось благополучно. Видно, магометово племя (родом из-под Казани)
перед посадкой до отвала напилось лошадиной кровью и уже не жаждало кро-
ви человечьей. Я - уцелел.
Происшествие героическое случилось со мною на станции Гороблаго-
датская (вернее - на горе). На этой станции пришлось ждать пересадки к На-
деждинску полтора суток. Опять сошелся с попутчиком-кондуктором. Отпра-
вились смотреть с ним Гору-благодать. Подробно описывать этот момент не
буду (он есть в посланных Литовскому очерках, которые, вероятно, будут в
"Раб. Кр". и в которых есть также пейзажное описание горнозаводского пути),
но сообщу только то, что Литовскому,21 по дипломатическим соображениям, не
писал. Мы, т. е. я и попутчик - Сергей Петрович - решили подняться на вер-
шину горы, выдавшуюся острой, крутой скалой, с часовней и дощатым насти-
лом, с памятником Вогулу Чимпину, открывшему, будто бы, благодатскую ру-
ду. На вершину вела шаткая деревянная лесенка на деревянных же подпорках и
с многими выпавшими ступеньками: под ней - овраг. Если чебурахнешься - не
встанешь. Вход на лесенку был зашит тремя досками, а справа на железяке
красовалась вывеска (да не знает о ней Литовский!):
- Вход на вершину горы, ввиду грозящего обвала и ветхого состояния неис-
правной лестницы, строжайше воспрещается. Виновные в нарушении сего бу-
дут преданы суду. Кундинский исполком и заводоуправление Кундинского
завода".
И еще вывеска - в стороне:
- Граждане! Берегите себя и исполняйте постановление власти! Не поднимай-
тесь на вершину! Падение смертельно!
Под этими фразами с восклицательными знаками выразительно посмат-
ривал на нас нарисованный череп.
На меня это, признаться, произвело впечатление - особенно когда я по-
смотрел на щель каменистого оврага под лесенкой. Но Сергей Петрович ока-
зался решительней и прибрал меня. "Лезем" - сказал он, - чего тут! Двум смер-
тям не бывать. Зато вид оттуда какой должен быть!" Самолюбие не позволило
мне отказаться. "Лезем!" Оглянувшись кругом, как воры, и отодрав преграж-
давшие вход доски, - полезли. И ступени, и перила ходили ходуном, но все же
мы забрались. Осмотрели часовню без икон, памятник Вогулу, расписались ка-
рандашом на перилах вершинной досчатой площадки. Вид был, действительно,
чудесный - на город, горы и дальние уральские леса. Но надо было спускаться
вниз. И вот тут-то началось самое героическое. Подойдя к лесенке и глянув
вниз, мы оба тотчас же отступили шаг назад и вопросительно-пугливо посмот-
рели друг на друга: мы поняли, что спускаться по такому шаткому сооружению
куда как труднее, чем подниматься!
- Слезать нельзя, - сказал Сергей Петрович решительно: - Шваркнемся
так, что и косточек не соберешь.
- Будем ждать аэроплана, - отозвался я саркастически: - вы, вероятно,
отдали своевременно распоряжение пилоту.
- Кроме шуток - положение скверно.
- Об этом нужно было раньше думать. Теперь остается или спускаться,
или приспособлять эту часовенку под квартиру на двоих.
Я уже злился на спутника: если бы не он, я бы сюда не полез!.. Нашел
человек, когда пугливые разговоры вести!
После долгих колебаний Сергей Петрович изрек святую истину:
- "А все-таки - спускаться надо". И добавил горько:
- "Эх, кабы неженатый я был!.."
Спускались мы поодиночке и так трусили, что - стыдно говорить! Лест-
ница под нами хрипела, вскрикивала угрожающе, шипела и крякала, но все же
- выдержала. Встав на твердую почву, мы, отдышавшись, приняли победитель-
ский вид.
- Ну, вот и побывали у Вогула в гостях! - сказал кондуктор весело:
- Хоть бы что!.. А пишут - опасно... Ерунда...
- Чепуха! - в тон ему бодро отозвался я: - Пугливому человеку - ему,
конечно, все страшно... Ну так недаром же все предупреждают трусов!
И мы твердо и уверенно зашагали к станции. Героические переживания
на вершине горы и на лесенке тотчас были забыты.
Вот и все о Горе-Благодати.
Нужно помянуть еще один момент, когда я вторично въехал за границы,
но теперь уже - не государства, а - части света. Это было между станциями
Европейская и Хребет-Уральский. Смотрю в окно вагона и вдруг вижу двух-
стороннюю вывеску: в одну сторону - "Европа", в другую - "Азия". Вырос сра-
зу на аршин. Эко, теперь-то я уж подлинный евроазиат! Евроазиатнее Пильня-
ка и Лидина! Евроазиатнейшие могу писать очерки!
От ст. Гороблагодатской до Надеждинска ничего особенного не про-
изошло. Стояли по сторонам слабо пахнущие уральские леса, то взбегавшие на
горы, то спускавшиеся в котлованы, мелькали станции с маленькими пчельни-
ками. После Ярославской губернии и Московской поражало молчание лесов:
птиц здесь почти нет, соловей - явление небывалое. Даже лягушка здесь счита-
ется редкой гостьей. В лесах - много палых деревьев. Масса сосен и берез, ли-
шенных ветвей почти до самой вершины, "шапочных".
Надеждинск встал впереди заводскими трубами, черным цветом шлака,
закопчеными домиками. Перед Надеждинском улыбнулась мне дорожная ро-
мантика.
Еще с Гороблагодатской ехала в одном купе со мной черненькая ба-
рышня: недурная. Разговорились. Оказывается - надеждинка, где-то учится,
немножко артистка. Я отрекомендовался не писателем, а - артистом и режис-
сером (я ведь и в самом деле не так давно играл на сцене и режиссировал). Раз-
говор пошел оживленней. На больших остановках выходили с ней на прогулки.
Отрекомендовалась: фамилия по отцу - Р., по сцене - Нельская. Отрекомендо-
вался и я. Узнала, что еду в Рудники. "Приезжайте к нам, сыграйте с нами хоть
раз". Обещал. Незадолго до Надеждинска я вздремнул. И приснилась мне ка-
кая-то мерзость, вроде рабкраевского старика-бухгалтера. Но зато пробужде-
ние было - "совсем наоборот". Просыпаюсь и вижу свой нос утонувшим в це-
лом букете черемухи. Это соседка будит меня цветами, наклонившись.
- Да вставайте же, невозможный человек! Разве можно спать в такую
погоду? Я на станции нарвала вам черемухи... Вот!
В окна смотрело нежаркое и все же веселое уральское солнце. Я по-
спешно встал, и с этой минуты до Надеждинска уже не расставался с попутчи-
цей. Она щебетала очень мило всевозможные пустяки.
В Надеждинск приехали к полдню. Здесь мне опять нужно было ждать
пересадки - до вечера. Спутница назвала свой адрес и сказала:
- Это близко... Хотите сейчас заглянуть?
Но я торопился на так называемый "Старый" вокзал, чтобы позвонить
родственникам о высылке лошади на станцию Шахта, куда приеду ночью.
Обещал зайти позже, и мы расстались. Но, по наведенным справкам, улица с ее
квартирой оказалась от "Старого" вокзала вовсе не близко, да и мои попытки
сговориться по телефону с родственниками приняли такой затяжной и нарком-
почтельно-терзающий характер, что я отказался от мысли пойти к Р-ской и ог-
раничился тем, что чуточку побродил по Надеждинску один. Надеждинск - на
месте высушенного болота, на улицах торчат пни и есть что-то напоминающее
Питер, особенно Василеостровскую его часть. И улицы здесь зовутся по-
василеостровски - линиями. В Надеждинск я поеду опять уже отсюда, из Руд-
ников, суток натрое - на днях. Хочу познакомиться с заводом, побываю и у
своей спутницы по вагону. Хотя заранее должен сказать, что она мне не боль-
ше, как понравилась.
Из Надеждинска уже затемно выехал на узкоколейке, так и не добив-
шись от вокзального телефона связи с Рудниками и многократно чертыхнув-
шись по этому поводу. На ст. Шахты приехал с рассветом и от нее шесть верст
до Рудников шел пешком. Родственников застал еще в постели. Таня, ее муж
Володя и моя крестница Женюрка в первые же часы до боли наломали мне
объятиями шею и категорически отрезали, что я здесь должен пробыть "по
крайней мере, хоть год..." У них - хорошо, уютно. Женюрка - прелесть, и такая
дикарка, что от ее ежедневных объятий мне уж быть без головы: подкрадется
сзади и так вокруг шеи обовьется, что хоть караул кричи! Одним словом - па-
пуаска форменная! С Таней часто поем в два голоса (покричать любим оба),
ходим в местный клуб, знакомлюсь с барышнями, конечно: гуляю, читаю, пи-
шу. Барышни милы, но ни одна не вяжет, что будет дальше. Подолгу беседуем
с Володей. Народ здесь хороший, и незаметно уличного [*цензура*]ганства.
Написал здесь несколько стихотворений (кажется - хороших), а осталь-
ное - журналистика: на меня свалился целый оползень журналистских тем. По-
слал четыре очерка Литовскому, рассказ и пару стихотворений - Майорову,22
ряд очерков Аверьянову и кой-что в Москву. Правда, часть этого материала
была разбросана еще в Слободке и - в пути. Сейчас пишу рассказ - "Истинное
происшествие". Забот здесь на мне - никаких, удобства - большие, вниматель-
ность ко мне милой Тани, Володи и Женюрки - еще больше. Но по вас скучаю
крепко. Если бы и вы здесь были! Да еще - очень далеко от центра. Как-то фи-
зически чувствую эту отдаленность, будто изолированность! Чувство странное
и немножко как бы даже болезненное. Появилось оно у меня под впечатлением
дороги сюда. Ведь я ехал от Москвы до Рудников целую неделю: 2,5 суток до
Перми, и 4,5 суток по Горнозаводской (черт ее возьми) линии. Это в то время
как от Москвы до Перми - более 1500 верст, а от Перми до Рудников - всего
около 500 верст. Пересадки здесь - изуверские. В первый раз они приемлемы и
даже интересны, во второй раз такая дорога - "хужей", а в третий раз на ней
волком взвоешь. Хорошо ехать на далекое расстояние даже и с пересадками, но
- по незнакомой линии. А по одной и той же челноком сновать... при одной та-
кой мысли хочется ругаться! И эта мысль плюс нерегулярность почты создают
именно чувство оторванности от центра. Правда, пока еще это не так часто и
остро беспокоит, но это лишь благодаря еще свежей радости от встреч с род-
ными. Но дальше, переплетаясь с тягой к вам, это будет тяжелей. Как бы ни
было, о годе моего пребывания здесь и речи быть не может. Я и Таню с Воло-
дей соблазняю на скорый переезд поближе к Москве, а уж сам-то буду в ваших
краях, полагаю, в начале июля. И до чего же мне Коленьку хочется видеть! И
какая же ты умная, Варя, что родила его хорошохонько! У нас в Китае по этому
поводу на целую неделю вывешены флаги и по улицам Пекина радостные тол-
пы носят плакаты с надписями:
- Да здравствует умненькая Варенька, родившая (вот уж из глагола-то
никак не сделаешь ласкательно-уменьшительное слово!) хорошохонько Ко-
леньку - Митенькина сыночка и Колокольчикова крестничка!
Получены приветственные телеграммы от папуасов, сиуксов, ирокезов и
отдаленного племени Тим-Та-Ту. Вона как! Ловко?
Кроме шуток - как я рад! Итак - Коленька пищит! (Поцелуй-ка его за
меня, Митя!) Итак - он мой крестник! (Поцелуй-ка его за меня, Варя!) Итак -
поцелуйте-ка его за меня оба!
...Теперь вот что, Митя; не найдется ли у тебя что-нибудь для маленьких
детишек? Если не стихи, то сценки, самые простенькие? Примерные образцы
сценок, какие нужны, я прилагаю. В Москве я видел Насимовича, он тебя знает
и считает очень даровитым. Насимович редактирует какой-то журнальчик для
малышей, где эти сценки и - если напишутся - стихи могут пойти. Сценки и
рассказики могут быть, конечно, и раз в 6-8 больше прилагаемых образцов
(свыше этого многовато). Гонорар за них - 120 рублей с печатного листа, т. е. -
совсем хороший. Если напишется и вздумаешь отослать до моего приезда - вот
адрес: Москва, Кузнецкий Мост, д. № 1. Книгоиздательство "Новая Москва".
Отдел Детской литературы. Александру Федоровичу Насимовичу. Конечно,
можно ему послать что-нибудь и для детей среднего и старшего возраста, но на
это - другие условия печатания, я их не знаю - вероятно, тоже ничего себе.
Попробуй, а? Сообщи этот адрес и Селянину: Насимович и его знает и хороше-
го мнения о его даровании. Может быть, и Серега черкнет "детское"? Селяни-
ным привет, не пишу им - жду письма от Сереги. За карточку - большое спа-
сибо.
Яков Евдокимович молчит пока и на мое письмо.
...Будьте здоровы, милые мои - все! Крепни, Варя, после родов и крепи
моего крестника! Ум-на-я! Поцелуйте оба Коленьку еще по десять раз!.. Поце-
ловали? Теперь еще пять раз!.. Есть? Вот так. Помните, что Китай на вашей
стороне. Пишите скорей в Пекин... виноват - в Турьинские Рудники! Жду! Же-
ничка, Таня и Володя шлют вам привет и желают Коленьке всех благ человече-
ских.
Обнимаю вас дружески и по-родному крепко-на-крепко
ваш Колокольчик.
P. S. Написал так много, что у вас, пожалуй, и прочесть-то терпения не
хватит. И все же - пишу еще.
Как у вас с квартирой? Нашли ли удобную?
Что касается меня, то я по приезде в Иваново ночевать в одной комнате
с вами решительно отказываюсь. Дов-в-в-оль-ль-ль-но-о! Попили моей кро-
вушки своими поцелуйными трелями! Не хочу погибать бесславной смертью
от порока сердца! Из-вер-ги!.. Пытки теперь воспрещаются - это вам не старый
режим.
Кроме шуток, не мирюсь на ночлег в одном доме с вами иначе, как под
защитой капитальной стены. И если такой защиты не будет под одной крышей
с вами, что вероятней вероятного - то с места в карьер по приезде зацеплю себе
в Иванове комнату во что бы то ни стало и где придется - лишь бы ближе, чем
за капитальной стеной от меня, не было никаких молодоженов. Так-то, су-по-
ста-ты мои расчудесные!
Каково сейчас в Иванове с квартирами и комнатами? А?

Бесплатное приложение к письму.
Пример того, что нужно Насимовичу.

Воробей.
Сидит Маруся в избе у окошка, смотрит на улицу. А на улице дождь
идет. На крылечке никитина дома, напротив - куры собрались, от дождя спря-
тались.
Скучно Марусе сидеть на лавке, и играть в избе не хочется. Так бы и
выскочила под дождь, но мать не велит. Хорошо хоть окно открыто. Дождь-то
косой, подоконник не мочит.
Мать за столом пришивает заплату к старой кофте.
- Ма-ам... ску-ушна! - тянет девочка.
- Подожди, дождик кончится - гулять побежишь, - отвечает мать.
Только сказала - воробей шмыг в окошко, в избу! Мокрый - перышка
сухого нет. Чирикнул, будто поздоровался, да и сел на перекладинку, что от
печки к полатошнику тянется. Головкой кивнул - будто поздоровался еще раз,
круглыми глазками посмотрел просительно, словно хотел сказать:
- Позвольте обсушиться, люди добрые!
Обрадовалась воробью Маруся, хотела ладонями всплеснуть, да мать
остановила:
- Сиди тихо, а то вспугнешь.
Охорашивается воробей на перекладине, клювом перышки оправляет, а
сам все поглядывает на Марусю да на ее мать. Маруся тоже глаз с него не сво-
дит. Как не бывало марусиной скуки. Очень забавно воробья в избе видеть!
- Вот видишь, говорит тихо мать: - воробей от дождя в избу спрятался,
а ты на улицу просишься. Погоди, кончится дождик - воробей улетит, и ты
убежишь.
Так и вышло. Кончился дождик - воробей из избы вылетел, и Маруся
выбежала. А на улице светло и душисто, радуга повисла на небе, подруги пе-
сенку про радугу-дугу поют. Весело!

________________

Вот в этом роде, Митя. Ты понимаешь, в чем дело. Журнальчик выходит
для детей, только что научившихся читать. Простейшие темы и простейшая
разработка. Шпарь!

5 июля 1924 г.
Турьинские Рудники.

Милые Варя и Митя!
Я здесь задержался. Уехать отсюда не так-то легко: Женюрка, Таня и
Володя общими усилиями зажимают мне рот всякий раз, когда заговорю об
отъезде. Думаю, что выеду отсюда только через неделю, и письмо это вы полу-
чите до моего приезда (в Иваново).
Варенькиным строкам обрадовался чрезвычайно, и после них еще
больше захотелось видеть вас, Колика и всех ваших. Целуйте за меня крестни-
ка крепко-крепко!
Я здесь живу спокойно, много интересного. Вчера ездил с Володей в
Богословск, были у его приятеля-техника, очень милого человека. Снимались
дважды вчетвером - в лодке и на берегу огромного заводского пруда, где ло-
вятся иногда щуки свыше двух пудов весом. Была с нами и Женюрка. До съем-
ки ходили на угольные копи. Вернулись ночью домой.
До поездки в Богословск были с Володей в Надеждинске на металлур-
гическом заводе и на железных рудниках. Запас впечатлений очень большой. И
работается - хорошо. За время пребывания здесь я написал пять рассказов и
кой-какую мелочь, пишу - шестой рассказ. Часть написанного послал Литов-
скому и Майорову - не знаю, как там обстоит дело с моими присылами. Кой-
что написал для детей и отправил Насимовичу. Обдумываю три новых местных
темы.
Физически чувствую себя очень хорошо. Кашель сгинул через несколь-
ко дней по приезде сюда, как только я перестал курить натощак. Вообще же
курю по-прежнему много. По совету доброго человека налегаю на махорку,
папиросы же курю только тогда, когда этого настоятельно требует обстановка.
И какой это дьявол выдумал легкий табак? Прими к сведению, Митя, что ма-
хорка в папиросной бумаге и в мундштуке на 50 % менее вредна, чем средний
легкий табак, и на 80 % - чем переменные папиросы. Эти цифры сообщил мне
человек весьма понимающий. И я на опыте убедился, что он прав.
Плохо здесь в отношении купанья. Речонка мелка, как пролеткульт, и
холодна, как Брюсов. Но на Богословском пруде купанье - роскошное (пруд
проточный). Собственно, глубокие-то места можно бы и на реке отыскать, но
там стужа непомерная. Погода прыгает из холода в жару и обратно. Общий же
тон климата - суровый. И любопытно отметить тягу местных жителей к ком-
натным цветам! Когда идешь по улице - из всех окон смотрят на тебя плошки с
цветами. В домах ими полны подоконники, специальные скамьи и полки. Име-
нуются здесь комнатные цветы - "садами". Эта тяга к нежному и тепличному
людей, живущих в суровом климате, навеяла мне тему рассказа, пока еще не
разработанного - "Северные сады".
Как у тебя пишется, Митя? И - что?
И здесь у меня родные и милые, и вы тоже.
Рад очень, что вам удалось устроиться с квартирой.
Частица здешних моих впечатлений есть в письме Клаве, отправляемом
сегодня же - она скажет. А сейчас спешу поставить точку и подписаться, пото-
му что взглянул на часы: служебное время истекает, а нужно сдать письмо на
ту же почту, с которой пришла весточка от Вари с Клавой, иначе - нужно ма-
риновать письмо дома целую неделю.
Будьте здоровы, мои родные, славные, милые!  

Обнимаю вас и целую крепко-крепко
                                 ваш
                                    Колокольчик.
Женюрка, Таня и Володя шлют вам свой привет и Коколику.



17/ VIII - 27 г.
Дмитрий, шатун и мерзавец, я трижды заходил к тебе сегодня и не за-
ставал тебя. Если захочешь, - черкни по прилагаемому материалу "Беседу Гра-
мотея" о [*цензура*]ганстве, с таким - по смыслу - концом: потакать [*цензура*]ганам не
следует (зам. "Потакают [*цензура*]ганам"), нужно, наоборот, строго карать [*цензура*]ган-
ство (зам. "Суд над [*цензура*]ганом"). Если сможешь, напиши завтра же и отдай
Благову,22 а не сможешь завтра - отдай ему в четверг. Если вовсе не будешь
писать - держи у себя материал до моего приезда, а Благову скажи:
"К(олоколо)в просил передать, что райка в № 59 "Смычки" не будет". Вот и
все.
Будь здоров и поменьше шляйся к цыганкам!
Твой Ник. Колокол.


5 апреля 1928 г.
Москва.
Дорогие Митя и Варя,
спешу сообщить вам приятное: рассказ "На Ярмарке" принят в "Крас-
ную Ниву". Касаткин категорически обещал выслать гонорар из Москвы во
вторник на будущей неделе (10 апреля). "Красная Нива" в этом смысле журнал,
как я уже многократно убеждался, аккуратнейший. Касаткин шлет тебе, Митя,
привет. Рассказ (читал его И.(ван) М.(ихайлович) при мне) очень ему понра-
вился.
Пока - все. Никого из перевальцев я еще не видел, из гордеревенцев -
тоже. Надеюсь, видеть - сегодня и завтра.
Я вернусь, вероятно, 9 апреля. Если же задержусь дольше, то во вторник
зайду в редакцию "Красн. Нивы" проверить, посланы ли деньги.
Будьте здоровы, целую Николашку.
Ваш Ник. Колоколов.
Леля хотела написать, но сейчас ее ждет спутница в магазин, некогда до
зарезу. Шлет привет.
К.

6 ноября 1928 г.
Дорогой Митя,
не сердись на меня за то, что так долго не писал: хотелось послать
письмо как можно более определенное в отношении московских перспектив,
но до сих пор я все еще не осмотрелся по-настоящему. Сейчас - о твоих сти-
хах. Те из них, которые я привез с собой, я передал Горькому (через секретаря),
не дожидаясь остальных, так как узнал о завтрашнем (для того времени) отъез-
де Горького. Ты уж сам тут виноват, что замедлил с дополнительным присы-
лом (он у меня). Не сделать ли так: ты Г(орькому) пошлешь сейчас письмо о
дополнении, а я - само дополнение от твоего имени и без всяких комментари-
ев? Только, думается, в письме нужно просить Г(орько)го решить вопрос как
можно скорее, в противном же случае не медлить с возвратом рукописи. Черк-
ни мне, как поступить со стихами. Без какого-то пояснения с твоей стороны
Г(орько)му посылать их в Сорренто не решаюсь.
Собираешься ли в Москву? Как надумаешь, сыпь к нам в Кунцево.23
Думается, что несмотря на "некоторые" отрицательные стороны Москвы лите-
ратурной, ты не очень долго будешь раздумывать и над переездом сюда навов-
се. Нужно только сначала, конечно, побыть здесь одному и оглядеться. Мне
кажется в Иванове, ей-богу, терять нечего, кроме рабкраевских цепей. Я скоро
думаю приехать на сутки - на двое в Иваново, но чтоб вернуться туда - ни в
жисть! И погибать, так уж в Москве, если бы на то пошло! Впрочем погибать я
сейчас собираюсь меньше, чем когда-либо.
В кружках литературных я еще не появлялся, в кабаках - тоже. Практи-
чески ближайшее будущее свое строю на книжке рассказов, которая, думается,
пройдет в ГИЗе. Там сейчас на месте Нарбута Зазубрин24 из "Сибирских ог-
ней", он наговорил мне уйму лестных вещей о "Мед и кровь" и ответ о сборни-
ке рассказов обещал дать через несколько дней. Только удастся ли тут до янва-
ря поживиться деньгами, даже в случае заключения договора, весьма гадатель-
но. Если не удастся получить аванс из ГИЗа, то придется спешно изобретать на
ближайшее будущее другие возможности. Как бы ни было, а чувствую я себя
спокойно и в переезде не раскаюсь, если бы даже пришлось временно сесть на
весьма жесткую мель.
Ну, будь здоров, привет Варе, целуй Николашку25. Не суди меня строго
за то, что до сих пор не высылаю роман - вышлю или привезу скоро.
Пиши или приезжай.
Твой Николай Колоколов.


17 декабря 1928 г.
Дорогой Митя!
Пишу тебе из новой квартиры. Обитаю теперь под боком Вихрева и Ка-
таева26: тепло и тихо, никакой зависимости от хозяев. И - недорого. Не ожидал
такой удачи. Приезжай в гости, сколько заблагорассудится!
Кормлюсь договором с "Недрами". Некоторые рассказы Ангарский27 из
книги отвел, но все же осталось листов восемь. Выйдет книга, говорят, в марте.
Не верю. Жду не раньше сентября.
За последнее время, с заботой о квартире и с переездом, писать не уда-
валось. Теперь думаю засесть более или менее прочно. С нынешнего дня за-
сесть вполне возможно: вчера купил пару табуреток.
С литературной публикой вижусь мало. Все еще не собрался съездить к
Клычкову, а он опять звал. Видел Орешина28. Он жалуется, что в редакциях
мало порядочности, мало уважения к "подлинной литературе". Чья бы корова
мычала!.. Я ответил Орешину, что - по Сеньке шапка, по маститым москов-
ским халтурщикам - махровая редакционная гнусность, и что если устранить
эту гнусность - то "сами маститые гонораропожиратели завопят благим ма-
том". Он сморщился, смолк и отошел.
Обо мне тут довольно настойчиво прошел слух, что я - пролетарский
писатель и член ВАППа. Главный виновник - Авербах29, выступавший в Поли-
техническом и, между прочим, высказывавшийся против рецензии в ЧИП30 на
"Мед и кровь" - "рецензия, де, недопустимо легкомысленная, а книга - яркая и
заслуживающая всяческого внимания". Вот такие сюрпризы мне день гряду-
щий приготовил! Понятно, ни в ВАПП, ни в "Перевал", ни в СОПи я не всту-
пал и вступать не намерен, и ни одной из сих организаций предпочтения не от-
даю. Везде есть писатели талантливые, кровно заинтересованные в литературе,
и - есть портфелистый накладной расход, дельцы, рвачи и рыцари на час. Этих
- тьма тем.
Очерк Вихрева идет в "Новом мире". "Жданка" его - в "Красной Нови".
Катаев по уши ушел в "Литературную газету", где служит и ничего теперь не
пишет.
Пиши мне о себе и - когда ждать тебя сюда. Может быть, сумеете прие-
хать и с Варей. Какие вести от Горького?
Варе - привет, Николашку целуй. Леля приветствует тебя.
Как твои рассказы? Рассчитываешь ли закончить книгу к весне? Это
было бы великолепно. И книга, я уверен, была бы чудесная.
Ну - не забывай и пиши. Привет Селяниным.31
Приезжай!
Твой Ник. Колоколов.
Москва, 57, Волоколамское шоссе, д. 13, кв. 3.


16 февраля 1929 г.
Дорогой Митя!
В редакции "Красной Нивы" я был. Там сказали, что рассказы, вероятно,
у Вихрева. К Вихреву заходил дважды, но - не заставал. Видел Катаева, просил
его взять у Вихрева рассказы. Катаев их и "Лукерью"32 передаст в ежемесячник
при "Гудке" и основательно надеется, что они там пройдут. В "Женский жур-
нал" нести бесполезно, там "портфель загружен" и отказывают всем, кроме тех
кому отказывать неудобно и рискованно. Был я и в "Журнале для всех", где
безобразничают кузнецы. Казин33 там уже окончательно не служит - якобы "по
болезни". В болезнь - не верю: просто выперли.
Стихи остаются у меня на руках, и сейчас не знаю, куда с ними подать-
ся. В редакциях я - нежеланный гость, плохая марка, и потому, если удастся,
передам стихи через третьи руки. Видал, как в помощь "ЧИПу", в "Книге и ре-
волюции" выступил какой-то Грин34, не тот самый, а - новый? Усиленно соз-
дают "отношеньице" к "Мед и кровь".
Ну, не буду писать о себе. Надеюсь скоро видеть тебя в Москве - тогда
потолкуем.
Будь здоров. Привет Варе, целуй Николашку.
Твой Ник. Колоколов.


20 февраля 1929 г.
Дорогой Митя,
прости, что затрудняю Тебя просьбой - передать Лукьянову35 прило-
женное к этой записке письмо. Я не знаю номера дома Л., а ты с Л. видишься
часто. Будь добр, вручи!
Это - пока все.
Привет Варе, целую Николашку. Леля приветствует всех троих. Ждем в
Москву тебя, или твоего письма, или твоих поручений мне.
Будь здоров!
Твой Ник. Колоколов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Орешин Петр Васильевич

Орешин Петр Васильевич [16 июля 1887 - 15 марта 1938] - русский поэт и прозаик. Сын приказчика мануфактурной лавки и швеи, из-за бедности не смог закончить 4-классную школу. Подолгу жил у деда-крестьянина в селе Галахово Саратовской губернии (сбегал от отца, не желая становиться подручным в лавке).

Увлекался чтением русской классики; с 1911 г. стал публиковать собственные стихи в саратовских газетах. В 1913 г. переехал в Петербург, устроился работать на железную дорогу, но искал путей в литературный мир. При поддержке Иванова-Разумника (который вел литературно-критический отдел в журнале «Заветы» и охотно печатал новокрестьянских поэтов) несколько стихотворений Орешина появляются на страницах столичной прессы.

Стихи, посвященные войне («Смертонос», «Проклятая война», «Отчего не рыдают камни?», «Завтра» и др.), направлены против «алой бойни»: растерянность, чувство обреченности, пацифистский расплывчатый гуманизм характеризуют антивоенную лирику Петра Орешина. В дореволюционных стихах Орешин часто разрабатывал тему «голодного, болезного села», «безысходного горя» трудового крестьянства, выражая неприязнь к кулаку. Однако социальные идеалы Орешина исчерпываются стремлением к сытому «крестьянскому раю».

В 1916 Петр Орешин призван в армию, воевал простым солдатом, был награжден двумя Георгиевскими крестами, но в стихах все это время отчетливо звучали антивоенные мотивы. В канун пролетарской революции творчество Орешина - преломление в сознании мелкобуржуазной крестьянской интеллигенции настроений широких масс крестьянства. Пессимизм брошенного в ненавистный капиталистический город, поэтизация анархистского бунтарства («Волчья жизнь», «Зверюга» и др.), идеализация стихийной «могучей» силы «русского мужика» - характерны для его стихов. Революцию встретил восторженно; в 1918 г. издал первый сборник стихов «Зарево» (его похвалил С. Есенин). В период 1917-1921 Орешин отражал события гражданской войны («На пашне», «Трудовая» и отчасти поэма «Крестный путь») с позиций трудящегося крестьянства.

В 1919-1921 гг. Орешин жил в Саратове, регулярно издавал в Саратове и Москве книжки стихов и прозы («Дулейка», 1919; «Мы», 1921; «Голод», 1921; «Алый храм», 1922; «Радуга», «Ржаное солнце», 1923, и др.).

В период 1923-1928 Орешин кроме стихов писал также и прозу; разрабатывал лиро-эпический жанр - поэмы. В поэмах «Селькор Цыганок», «Милиционер Люкша», «Учитель Чиж», «Васька» и др. Петр Орешин пытался создать положительный образ героя революционной эпохи. В поэмах «Окровавленный май», «Вера Засулич», «Распутин», «Матрос Иван», «9-ое января» Орешин изображает царский произвол, борьбу самодержавия с революционным движением, распутинщину, империалистическую войну, но при этом часто идеализирует моменты стихийности, подменяет общественную оценку людей отвлеченно-моральным противопоставлением «добра» и «зла». Но постепенно восторженное принятие новых перемен в жизни в реалистически-честных стихах Орешина оборачивается тревогой и разочарованием.

Проза в творчестве Петра Орешина занимает меньшее по сравнению с поэзией место («Ничего не было», 1926; «Жизнь учит», 1928, и «Злая жизнь», 1931). В прозе Орешин дает воспоминания о детстве и юности. «Злая жизнь» рисует эпизоды из жизни подростка - выходца из полупролетарской среды - в условиях капитализма. Хроника «Людишки» [1927] посвящена борьбе трудового крестьянства с белогвардейщиной и строительству новой советской деревни, взятой главным образом в разрезе бытовых изменений.

В 1937 г. Петр Орешин был арестован, в начале 1938 — расстрелян.

СТИХИ ПЕТРА ОРЕШИНА

ДЕД

В полях по колосьям — колдующий звон,
Поспел, закачался в туманах загон.

Гадает по звездам старуха изба,
На крыше — солома, на окнах — резьба.

За пламенным лесом толпа деревень,
С плетнем обнимается старый плетень.

Мурлычет над речкой усатая мгла,
С седым камышом разговор повела.

В колодец за пойлом полезло ведро.
Горит за погостом жар-птицы крыло.

Горит переметно у дедовых ног,
А хлеб по полям и зернист и высок.

Жует, как корова, солому серпом
Невидимый дед в терему расписном.

Волосья — лохмотья седых облаков,
Глаза — будто свечки далеких веков.

На третий десяток старуха в гробу:
Поджатые губы и венчик на лбу.

Остался на свете невидимый дед,
В полях недожатых лазоревый свет.

Народу — деревня, а дед за селом
Живет со своим золотым петухом.

А ляжет на стол под божницею дед, —
Погаснет над рожью лазоревый свет.

За меру пшена и моченых краюх
Споет панихиду дружище-петух.

Придет в голубом сарафане весна,
Опять в решете зазвенят семена.

На полке, в божнице — зеленая муть,
Зеленая проседь, — пора отдохнуть:

Под саваном дед безответен и глух,
Без деда зарю кукарекнул петух.

Деревенский учитель

В селеньях, где шумят колосья
И сохнут избы на буграх,
Идет он рожью, льном и просом,
В простой рубашке и в очках.

Прозрачна даль. Туман не застит
Тропы зеленый поворот.
И он идет, влюбленный в счастье,
В лесные зори и в народ.

Раздвинет пальцами спросонка
Камыш зеленый кое-где.
И отразится бороденка
В заколыхавшейся воде.

Туман упал, но мысли ясны,
Они горят, как зорный куст.
Какой-то парень не напрасно
Снял пред учителем картуз.

И ветер треплет кудри эти
Желтее скошенного льна.
На избы темные в рассвете
Заря упала, как волна.

Напрасно старые судачат,
Не им идти в далекий путь.
Веселым смехом глаз ребячьих
Полна учителева грудь.

В очках, он зарослью исконной
Ведет в грядущие века.
Весной через камыш зеленый
Уйдет из берегов река!

Кто любит Родину

Кто любит Родину,
Русскую землю с худыми избами,
Чахлое поле,
Градом побитое?
Кто любит пашню,
Соху двужильную, соху-матушку?
Выйдь только в поле
В страдные дни подневольные.
Сила измызгана,
Потом и кровью исходит силушка,
А избы старые,
И по селу ходят нищие.
Вешнее солнце
В светлой сермяге
Плачет над Русью
Каждое утро росой серебряной.
Кто любит родину?
Ветер-бродяга ответил красному:
— Кто плачет осенью
Над нивой скошеной и снова
Под вешним солнцем
В поле — босой и без шапки —
Идет за сохой, —
Он, лапотный, больше всех любит родину!
Ведь кровью и потом
Облил он, кормилец, каждую глыбу
И каждый рыхлый
И теплый ломоть скорбной земли своей!

Обедня

Подойду я к озеру студёну,
Помолюсь седому в камышах.
Помолюсь на древнюю икону
В голубых над полем облаках.

Затрезвонит озеро обедню,
На камыш налепит вспыхи свеч.
Буду слушать птиц степные бредни,
Птичьи песни помнить и беречь.

Повернусь к заутреннему лесу
И ему поклон отдам земной.
Тростником заплачу я чудесным
Над зеленой в поле целиной.

Лес на пашню голову положит,
Поведет березовой ноздрей.
На долинах с посохом прохожий —
Опояшусь лыковой зарей.

Подниму обветренные длани,
О погибших братьях помолюсь.
Воспою их тяжкие страданья
И твои, моя родная Русь.

Под ремнем опухли в небо плечи,
Под котомкой е новым сбором слой.
На меня, великого предтечу,
Смотрит Русь полей и родников.

Отслужило озеро обедню,
Отзвонили дней колокола.
Над полями выше и победней
Радость наша крылья подняла!

1917

Ржаное солнце

Буду вечно тосковать по дому,
Каждый куст мне памятен и мил.
Белый звон рассыпанных черемух
Навсегда я сердцем полюбил.

Белый цвет невырубленных яблонь
Сыплет снегом мне через плетень.
Много лет душа тряслась и зябла
И хмелела хмелем деревень.

Ты сыграй мне, память, на двухрядке,
Все мы бредим и в бреду идем.
Знойный ветер в хижинном порядке,
Сыплет с крыш соломенным дождем.

Каждый лик суров, как на иконе,
Странник скоро выпросил ночлег.
Но в ржаном далеком перезвоне
Утром сгинет пришлый человек.

Дедов сад плывет за переулок,
Ветви ловят каждую избу.
Много снов черемуха стряхнула
На мою суровую судьбу.

Кровли изб — сугорбость пошехонца,
В этих избах, Русь, заполовей!
Не ржаное ль дедовское солнце
Поднялось над просинью полей?

Солнце — сноп, а под снопом горячим
Звон черемух, странник вдалеке,
И гармонь в веселых пальцах плачет
О простом, о темном мужике.

1922

С обозом

Загуляли над лесом снега,
Задымила деревня морозом,
И несет снеговая пурга,
Заметая следы, за обозом.

Поседел вороной меренок,
Растрепалась кудлатая грива.
Снежный путь бесконечно далек,
А в душе и темно и тоскливо.

Без нужды опояшешь ремнем
Меренку дуговатые ноги.
По колено в снегу, и кругом
Не видать ни пути, ни дороги.

До зари хорошо бы домой.
На столе разварная картошка.
— Нно, воронушка, трогай, родной,
Занесет нас с тобой заворошка!

В поле вихрится ветер-зимач,
За бураном — вечерние зори.
Санный скрип — недоплаканный плач,
Дальний путь — безысходное горе.

1914

Сергей Есенин

Сказка это, чудо ль,
Или это — бред:
Отзвенела удаль
Разудалых лет.

Песня отзвенела
Над родной землей.
Что же ты наделал,
Синеглазый мой?

Отшумело поле,
Пролилась река,
Русское раздолье,
Русская тоска.

Ты играл снегами,
Ты и тут и там
Синими глазами
Улыбался нам.

Кто тебя, кудрявый,
Поманил, позвал?
Пир земной со славой
Ты отпировал.

Было это, нет ли,
Сам не знаю я.
Задушила петля
В роще соловья.

До беды жалею,
Что далеко был
И петлю на шее
Не перекусил!

Кликну, кликну с горя,
А тебя уж нет.
В черном коленкоре
На столе портрет.

Дождичек весенний
Окропил наш сад.
Песенник Есенин,
Синеглазый брат,

Вековая просинь,
Наша сторона...
Если Пушкин — осень,
Ты у нас — весна!

В мыслях потемнело,
Сердце бьет бедой.
Что же ты наделал,
Раскудрявый мой?!

1926

Страда

Рожь густая недожата,
Осыпается зерно.
Глянешь в небо, через хаты,
Небо в землю влюблено.

Зной палит. В крови ладони.
Рожь, как камень, под серпом.
Руки жнут, а сердце стонет,
Сердце сохнет об одном.

Думы, думы, тяжко с вами,
Серп не держится в руках.
Мил лежит под образами,
Точно колос на полях.

Рожь густая, — не одюжишь
Ни косою, ни серпом.
И поплачешь и потужишь
Над несвязанным снопом.

1914

Сергей Клычков, Иван Приблудный, Сергей Есенин, Николай Богословский.
Москва, 1924 г.

Клычков (настоящая фамилия - Лешенков) Сергей Антонович (1889 - 1940), поэт, прозаик.

Родился 1 июля (13 н.с.) в деревне Дубровке Тверской губернии в семье сапожника. Учился в сельской школе, тогда уже "пописывал стишки". Позднее прошел курс обучения в Москве в училище И.И.Фидлера. В 1906 - 08 начинает публиковать свои стихи ("Мужик поднялся", "Вихрь", "Гимн свободе" были опубликованы в альманахе "На распутье" в 1906.

В 1908 поступил на историко-филологический факультет Московского университета, учился вместе с С.Соловьевым, оказавшим определенное влияние на Клычкова. В этом же году был в Италии, где познакомился с М.Горьким и А. Луначарским.

В 1911 в Москве вышел первый сборник стихотворений Клычкова "Песни" имевший большой успех у читателей, критиков, а главное, у мастеров поэтического цеха. О поэзии Клычкова писали Н.Гумилев, В.Брюсов, М.Волошин. В одном из его писем этого времени есть такие слова: "Я знаю теперь, что у меня талант... Только в этом для меня соль и значение моей беспутной жизни!"

В 1913 выходит второй сборник "Потаенный сад", встреченный так же восторженно, как и первый. Тогда же он познакомился с С'.Есениным, дружба с которым продолжалась многие годы. Впоследствии они были соавторами нескольких произведений - "Кантаты", киносценария "Зовущие зори" и т.д.

Первая мировая война меняет жизнь Клычкова. Он призван в армию, служит на Балтике, затем в школе прапорщиков в Финляндии. В гражданскую войну поэт дважды приговаривался к расстрелу: один раз махновцами, другой раз белыми. Случайно Клычков остался жив.

Революцию встретил с восторгом ("Как не петь и не молиться..."). В 1918 выходит поэтический сборник "Дубравна", в 1919 - "Кольцо Лады", в 1923 - "Гость чудесный". Все эти и последующие сборники стихов говорят о плодотворности избранного им фольклорно-романтического направления.

В 1920-е годы обращается к прозе - романы "Сахарный немец" (1925); "Чертухинский балакирь" (1926); "Последний Лель" (1927); "Серый барин"(1927); "Князь мира" (1928); последний свой роман он написал в соавторстве с В.Поповым - "Зажиток" был напечатан в 1934.

После гибели С.Есенина активизировалась кампания нападок на крестьянских поэтов, она не миновала и Клычкова. Своей статьей в защиту поэзии "крестьянкой купницы" ("О зайце, зажигающем спички") он навлек на себя особое негодование борцов с "кулацкой литературой". В 1930 вышла его последняя книжка стихов "В гостях у журавлей", злобно встреченная критикой.

Клычков вынужден был заняться переводами.  выходят отмечаемые положительной профессиональной оценкой книги его переводов «Мадур Ваза Победитель» (дважды: М.; Л., 1933 и М., 1936), «Сараспан» и «Аламбет и Алтынай» (обе — М., 1936). .В 30-е годы выходят его переложения эпических произведений народов СССР. В сборник избранных переводов Клычкова "Сараспан" вошли марийские народные песни, произведения Г.Леонидзе, В.Пшавелы, А.Церетели и др.
После выхода последней книги в секретно-политический отдел НКВД поступает от политического редактора Р.М.Бегак донос с указанием, что образная система книги исходит от «кулацкого самочувствия автора», что цель Клычкова — «дать тезисы контрреволюционной пропаганды», что в ней замаскировано крамольнейшее имя Троцкого (см.: Копылова С. «О «пере», «льве» и гибели поэта» // Литературная Россия. 1991. 4 янв.). Через полгода Клычков был арестован по обвинению в принадлежности к несуществовавшей антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия» и в «антисоветской деятельности» и вскоре расстрелян. По словам Н.Мандельштам, хорошо знавшей Клычков, «он смело и независимо держался со следователем. По-моему, такие глаза, как у него, должны приводить следователей в неистовство... После смерти Клычкова люди в Москве стали как-то мельче и менее выразительны» (Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С.278)
В июле 1937 Клычков был арестован и вскоре (в октябре того же года) расстрелян. Посмертно реабилитирован.



Сергей Антонович Клычков. 24.06(6.7).1889 – 8.10.1937.

Перепуганная грохотом поезда, лошадь бешено метнулась, понеслась. Бабка Авдотья зря рвала на себя вожжи. Телега молнией, под дикое ржание, летела в лапы железному чудищу, ломаясь и распадаясь на черные кресты… Их перерезало поездом… Голубой платок Авдотьи, орошенный малиновым, покачивался на вербном кусте…

Таял свет лампады. Сергей всю ночь молился. Образ Троеручицы в избяном углу был странен. Бабка Авдотья, русалочьи расплескав волосы, уплыла по третьему пути… Иссиня-черные кудри отрока шелковели копной. Синие глаза видели дивную запредельность. Белела косоворотка. Гляди, Русь, сейчас еще один лебедь взлетит!


Сергей Клычков. Sergey Klychkov


Сергей Клычков… Невиданный досель по ярой силе языка и русского духа – Поэт. Не похожий ни на кого. С мучительной судьбой, полной совпадений и мистических намеков. Родниковой чистоты и силы талант! Так еще никто не появлялся на свет: «я родился в малиннике, около густой ёлки в Чертухинском лесу… матушка моя… принесла меня домой в кузову с малиной…». Она принесла его домой тайно, опасаясь, как бы бес не позарился на красивого младенца.

Клычков – из семьи крестьян-староверов деревни Дубровки Калязинского уезда, Тверской губернии (ныне Талдомский район, Московской обл.). Позже у него в Дубровках гостили – Михаил Пришвин, скульптор Сергей Коненков…


Сергей Клычков. 1913г. Sergey Klychkov


В начале творческого пути к Клычкову в фойе Художественного Театра подошел Модест Ильич Чайковский, брат великого композитора, подошел, пораженный ликом юноши и выражением его глаз… Сергей (словно ждал) сразу ему открылся во всём. А хотел он в то время – уйти из жизни из-за несчастной любви. Чайковский помог с первыми публикациями и с выходом первой книги Поэта «Песни» (1910).


Пётр Жуков, Сергей Клычков. Sergey Klychkov. 1913


К Сергею Есенину Клычков относился трепетно, нежно и восхищенно. Услышав, как Есенин прочитал стих «Не жалею, не зову, не плачу…», Клычков сначала замер, а потом бросился перед ним на колени и поцеловал руку. После известия о гибели Есенина, Клычков упал на снег и рыдал в голос…
Есенин в «Ключах Марии» (1918) назвал Клычкова истинно-прекрасным, народным Поэтом. Ценили его и другие. Сергей Городецкий: «Птица певчая, Сергей Клычков», Александр Блок: «Поется Вам легко…», Николай Гумилёв: «Клычков – настоящий… символист от рождения (рождения в лесу…)», Полонский: «Его поэзия целомудренна», Клюев: «Надо в ноги поклониться Клычкову за желанное рождество слова и плача великого».


Сергей Клычков, Иван Приблудный, С.Есенин, Н.Богословский. 1924г.


Появляются книги Клычкова: «Потаенный сад» (1913), «Дубравна» (1918), «Кольцо Лады» (1919), «Гость чудесный» (1923), «Домашние песни» (1923), и другие. А так же – потрясающая проза Клычкова, романы: «Чертухинский балакирь», «Князь мира», «Сахарный немец». Таких романов еще свет не видывал! Это великий русский самородок!

Но, увы, трагична судьба Поэтов вышедших из крестьян, на них была устроена кровавая охота, чтоб уничтожить, всех до единого! Чтоб потомки не знали, не слыхали… Есенин был тайно убит, остальных в упор расстреляли: Николая Клюева, Ивана Приблудного, Сергея Клычкова в 1937, Петра Орешина в 1938. Что круг сужается, что все они в петле – особо чуял Клычков, в котором поэтические предчувствия были усилены особым лесным, ведовским чутьем. По его стихам мелькают, как вспышки, строки: «Среди людей мне страшно жить…», «Легла на землю тень от плахи…» (1922), «На всех, на всем я чую кровь…». Клычков пророчен и таинственен. В 1919 году чудом избежал расстрела сначала у махновцев, затем у белых.

Наступал, давил, оглушал вихрь наступающего безбожия: «И разбитою рукою / Я крещусь, крещусь…»

Начались лютые гонения на Поэта: «кулацкий поэт», «развил мистическую средневековщину» – доносил на Клычкова в 1929 году сотрудник Комакадемии О.Бескин в статье «Бард кулацкой деревни» (О, бес! Позарился все-таки на красивого младенца!). Почти понимающий голоса птиц, Клычков буквально слышит: «в высях журавлиный / Оклик: берегись!».
Мелькают строки: «Врага я чую за собою…»; «Я устал от хулы и коварства…»; «И не спастись, не скрыться, и не крикнуть, / Разбившись головою о помост…»


Поэты: Сергей Клычков, Пётр Орешин, Николай Клюев. 1929г.


Активное участие в охоте на Сергея Клычкова принимал Л.Авербах. О книге Клычкова «В гостях у журавлей» было заявлено: «Кулацкие журавли»!
В ночь на 1 августа 1937 года Клычков был арестован. Жена об аресте: «В дом вошли трое… Он зажег свечу, прочитал ордер на арест и обыск… Очень он мне запомнился… В неровном, слабом свете оплывающей свечи было в нем самом что-то такое пронзительно-горькое, неизбывно-русское, непоправимое… Хотелось кричать от боли».


Сергей Клычков - сидит, слева.
Последнее его фото, на следующий день
он был арестован. Июль, 1937.
Sergey Klychkov


Надежда Мандельштамп: «Говорят, что он смело и независимо держался со следователем. По-моему такие глаза, как у него, должны приводить следователя в неистовство».

Приговорен к расстрелу. Приговор исполнен. Место захоронения неизвестно. В 1938 году на Лубянке были уничтожены стихи Клычкова последних лет и великолепный цикл стихов: «Нищий стол».

У меня навечно это перед глазами: его чистая белая рубашка, и как он, раскрылив руки белым крестом, падает-летит… И красная малина сыплется… И стон Богородицы во всё небо… От рукотворных дел человеческих образ Троеручицы в родной избе содрогнулся

Николай Алексеевич Клюев
(1884-1937)
Из книги «Писатели Ленинграда»
      Клюев Николай Алексеевич (1887, Карелия - 1937), поэт. Родился в крестьянской семье. Получил религиозное воспитание. Много странствовал по России. В предреволюционные годы сближается с символистами и становится во главе так называемого новокрeстьянского направления в поэзии. Оказал влияние на раннее творчество Есенина. Н. Клюев приветствовал некоторые завоевания революции и в то же время выступал защитником консервативных порядков. После 1928 года печатался мало. Краткую автобиографию см. в книге «Современные рабоче-крестьянские поэты в образцах и автобиографиях» (1925). Архив находится в ЦГАЛИ, ИМЛИ, ГЛМ.
      Сосен перезвон. М, 1912 и 1913; Лесные были. М., 1912; Братские песни. М., 1912; Братские песни: Кн. вторая. М., 1912; Лесные были: Кн. третья. М., 1913;, Мирские думы. Пг., 1916; Красная песня: Стихи. Пг., 1917; Медный кит. Пг., 1919; Песнослов: Кн. первая. Пг., 1919; Песнослов: Кн вторая. Пг., 1919; Песнь солнценосца. Земля и железо. Берлин, 1920; Избяные песни. Берлин, 1920; Львиный хлеб. Берлин, 1922 и М., 1922; Мать Суббота. Пг., 1922; Наш путь М., 1922; Четвертый Рим. Пг., 1922; Ленин. М. - Пг., 1924 и др. изд.; Сергей Есенин. - В соавт. с П. Медведевым. Л., 1927; Изба и поле: «Избр. стихотворения. Л., 1928; Стихотворения и поэмы. Л., 1977 («Б-ка поэта», Малая серия).
ГАМАЮН - ПТИЦА ВЕЩАЯ
      2 февраля 1934 года к поэту Николаю Клюеву, жившему в крохотной квартирке в полуподвале дома № 12 по Гранатному переулку, нагрянуло ОГПУ. Оперуполномоченный Н. X. Шиваров прихватил с собой дворника дома К. И. Сычева - как сказано в ордере на арест, «все должностные лица и граждане обязаны оказывать сотруднику, на имя которого выписан ордер, полное содействие». Подписал ордер заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов.
       После обыска Клюева вместе с изъятыми у него рукописями отвезли во внутренний изолятор ОГПУ, на Лубянку. Там ему дали заполнить анкету.
       Год и место рождения: 1884*, Северный край.
       Род занятий: писатель.
       Профессия: писатель, поэт.
       Имущественное положение: нет (вписано рукой оперуполномоченного).
       Социальное положение: писатель.
       Социальное происхождение: крестьянин.
       Национальность и гражданство: великоросс («русский» - поправляет оперуполномоченный).
       Партийная принадлежность: беспартийный.
       Образование: грамотен («самоучка» - вписывает оперуполномоченный).
       Состоял ли под судом: судился как политический при царском режиме.
       Состав семьи: холост.
* По другим источникам год рождения Н. Клюева 1887 (Ред).
      Через шесть дней, 8 февраля, арестованному было предъявлено постановление.
       «Я, оперуполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела ОГПУ Шиваров, рассмотрев следственный материал по делу № 3444 и принимая во внимание, что гражданин Клюев достаточно изобличен в том, что активно вел антисоветскую агитацию путем распространения своих контрреволюционных литературных произведений, постановляю:
       Клюева привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58-10 УК РСФСР. Мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».
       Арестованный «достаточно изобличен» еще до начала следствия. Во-первых, есть указание Ягоды, да и для кого в Москве секрет - кто такой Клюев! Сами братья-писатели заклеймили его как «отца кулацкой литературы», изгнали из своих рядов, ни одна редакция его не печатает. Кормится он, читая стихи на чужих застольях, говорят, и милостыню на церковной паперти просит...
       Все так и было: и нищета, и открытая враждебность официальных кругов, и травля в печати. И предрешенность дальнейших событий. Цепочка злого навета дошла до самого верха: по свидетельству тогдашнего ответственного редактора «Известий» И. Гронского, арест санкционировал сам Сталин.
       Словом, дело Клюева было для оперуполномоченного очевидным, и он провернул его быстро - всего за месяц.
       15 февраля состоялся решающий допрос. В протоколе содержатся важные данные, касающиеся родословной поэта:
       «Уроженец Новгородской губернии, Кирилловского уезда, Введенской волости, деревни Мокеево...*
       В 1906 году был приговорен к шестимесячному тюремному заключению за принадлежность к «Крестьянскому союзу», в 1924 году в г. Вытегре арестовывался, но был освобожден (без предъявления обвинения).
       Семейное положение: брат Петр Клюев, 53 года, рабочий, живет в Ленинграде; сестра Клавдия Расщеперина, 55 лет, живет в Ленинграде.
       Имущественное положение: жил всегда личным трудом.
       Образовательный ценз: двухклассное уездное училище.
       Служба у белых: не служил».
* Н. Клюев, как и его отец, был приписан к этому месту, родился поэт в деревне Коштуги Вытегорского уезда Олонецкой губернии
      Протокол допроса содержит отрывки из неизвестных до сих пор стихов поэта. Надо только иметь в виду, что, хотя внизу каждой страницы есть подпись Клюева: «Записано с моих слов верно и мною прочитано» - все же составил протокол, направляя его по-своему, оперуполномоченный. Вряд ли, например, Клюев мог назвать свои взгляды реакционными.
       Вопрос: Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?
       Ответ: Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями.
       Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня, Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь.
       Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью.
       Вопрос: Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?
       Ответ: Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями. Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении «Если демоны чумы, проказы и холеры...», в котором я говорю:
Год восемнадцатый
     на родину-невесту,
На брачный горностай,
     сидонский опалы
Низринул ливень язв и
     сукровиц обвалы,
Чтоб дьявол-лесоруб
     повыщербил топор
О дебри из костей и
     о могильный бор,
Несчитанный, никем
     не проходимый...
      А дальше:
Чернигов с Курском
     Бык из стали
Вас забодал в чуму и оспу,
И не сиренью - кисти
     в роспуск, -
А лунным черепом в окно
Глядится ночь давным-давно.
      И там же:
Вы умерли; святые грады,
Без фимиама и лампады
До нестареющих пролетий.
Плачь, русcкая земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов.
И адамантовый засов
У врат лечебницы небесной
Для них задвинут в срок
           безвестный...
      Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей «Песне Гамаюна», в которой говорю, что
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!

      И дальше:
Нам вести душу обожгли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север - лебедь ледяной -
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли.
      Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале, в котором я говорю:
То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фекла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи...
      А дальше:
Россия! Лучше б в курной саже
.........................
Чем крови шлюз и вошьи гати
От Арарата до Поморья.
      Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение. Такое восприятие выражено в стихотворении, в котором я говорю:
Скрипит иудина осина
И плещет вороном зобатым,
Доволен лакомством богатым,
О ржавый череп чистя нос,
Он трубит в темь: колхоз,
       колхоз!
И подвязав воловий хвост,
На верезг мерзостной свирели
Повылез черт из адской щели, -
Он весь мозоль, парха и гной,
В багровом саване, змеей
По смрадным бедрам опоясан...

      Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме «Погорельщина», в которой картины людоедства я заканчиваю следующими стихами:
Так погибал Великий Сиг,
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне,
Душа России, вся в огне,
Летит по граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста.
      Вопрос: Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?
       Ответ: Поэму «Погорельщина» я читал главным образом литераторам, артистам, художникам. Обычно это бывало на квартирах моих знакомых, в кругу приглашенных ими гостей. Так, читал я «Погорельщину» у Софьи Андреевны Толстой, у писателя Сергея Клычкова, у писателя Всеволода Иванова, у писательницы Елены Тагер, группе писателей, отдыхавших в Сочи, у художника Нестерова и в некоторых других местах, которые сейчас вспомнить не могу.
       Остальные процитированные здесь стихи незаконченные. В процессе работы над ними я зачитывал отдельные места - в том числе и стихи о Беломорском канале - проживающему со мной в одной комнате поэту Пулину. Некоторые незаконченные мои стихи взял у меня в мое отсутствие поэт Павел Васильев. Полагаю, что «Песня Гамаюна» была в их числе».
       Еще через пять дней, 20 февраля, обвинительное заключение было готово. Клюев обвинялся в преступлениях, предусмотренных статьей 58-10, «в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений. В предъявленном ему обвинении сознался...»
       Полагая, что приведенные Клюевым показания, виновным его подтверждают, Шиваров постановил: «Считать следствие по делу законченным и передать его на рассмотрение Особого Совещания при Коллегии ОГПУ». «Согласен», - наложил резолюцию помощник начальника СПО ОГПУ Горб. «Утверждаю» - начальник СПО ОГПУ Г. Молчанов.
       На заседании Коллегии ОГПУ 5 марта Клюев шел по счету восемнадцатым.
       «Постановили: ...заключить в иcправтрудлагерь сроком на 5 лет с заменой высылкой в г. Колпашев (Западная Сибирь) на тот же срок.       Дело сдать в архив».
       Но Особому Совещанию пришлось заниматься Клюевым еще раз, когда вскоре, видимо, благодаря ходатайствам С. А. Клычкова, А. М. Горького и Н. А. Обуховой удалось добиться смягчения его участи.
       17 ноября 1934 года: «Постановили: Клюеву... разрешить отбывать оставшийся срок наказания в г. Томске».
      Уже из ссылки Клюев пишет ближайшему другу Сергею Клычкову: «Я сгорел на своей «Погорельщине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев на верную и мучительную смерть... Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей... Вспомни обо мне в этот час - о несчастном, бездомном старике поэте... Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер - это зовется здесь летом, затем свирепая пятидесятиградусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере шалманы. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?! Куда идти? Что делать?.. Бормочу с тобой, как со своим сердцем. Больше некому... Прощайте, простите! Ближние и дальние. Мерзлый нарымский торфяник, куда стащат безгробное тело мое, должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому существу большей боли и поругания нельзя ни убавить, ни прибавить. Прости! Целую тебя горячо в сердце твое...»
       Один из лучших поэтов России брошен в далекую ссылку - в нищету, бездомность, одиночество, унижение - помирать. А в это время в Москве с большой помпой проходит Первый съезд советских писателей. И мало кто из делегатов вспоминает о Клюеве, все они на этом торжестве приветствуют светлое настоящее и еще более светлое будущее, в котором многие из них скоро пойдут вслед за Клюевым той же скорбной дорогой на эшафот.
       Дальнейшая судьба Николая Клюева долгое время была окутана легендами и домыслами, и лишь недавно стали известны ее подробности.
       В Томске тяжело больного, доведенного до отчаяния поэта снова арестовали, заключили в тюрьму и расстреляли по постановлению «тройки», как указано в документах, «22-25(?) октября 1937 года». Где он похоронен, неизвестно.
       Реабилитирован Клюев полностью только в 1988 году.
       К следственному делу Клюева как улика, как вещественное доказательство преступления приложены стихи. Оформлены они так: «Разруха». Цикл неопубликованных стихов. (Приложение к протоколу допроса от 15 февраля 1934 г.)».
       Несколько слов об этих стихах.
       Поэзия Клюева трудна для восприятия: нашa беда, что родной язык нынче обеднел так же, как наша природа, и мы не только не владеем прежним богатством, но и позабыли его. Стих Клюева труден нам по причине его редкостного многозвучия, многоцветия, многомыслия, - будто вырыли из земли кованый сундук, распахнули - а там груда сокровищ, известных лишь по сказкам.
       «Аввакумом XX века», «вестником Китеж-града» называли Клюева. Но все эти характеристики обращены в прошлое, а из найденных стихов встает поэт жгучесовременный и необходимый нам сегодня, более того, поэт, которого нам еще предстоит услышать и понять. Вопреки всем своим [*цензура*]телям, клеветникам и могильщикам он оказался не позади, а впереди времени.
       Слово Николая Клюева не только плач по уходящей России, но и грозное предсказание. Рисуя, как на иконах, огненными мазками свой Апокалипсис, картины ада, проклиная от имени гибнущего крестьянства Сталина-антихриста, он в то же время будто смотрит в сегодняшний день, даже оторопь берет: тут и «зыбь Арала в мертвой тине», и «Волга синяя мелеет», и даже черные вести несущий «скакун из Карабаха»...
       Слово Клюева - вещее, оно хранит живые корни древнерусской мистики, тайноведения. Это не стилизация под народ (такой мы уже наслушались!), а подлинный эпос, и Клюев, может быть, последний русский мифотворец.
       Поэт, когда-то искренне воспевший Революцию и Ленина, - такого Клюева мы знали. Поэт, который проклял Революцию, когда ее знамя захватили бесы, - такого Клюева мы узнаем сегодня. Но и это не весь Клюев.
       Он слышал «звон березовой почки, когда она просыпается от зимнего сна», «скрип подземных рулей». Он страстно хотел найти путь в «Белую Индию», рай на земле... Утопия это или высшая правда?
       Не будем чересчур пугаться его пророчеств: послание Николая Клюева, дошедшее до нас из темных недр Лубянки,- не только грозное предостережение, но и в не меньшей степени призыв к возрождению и укреплению духа.
       Завещанием звучит сегодня слово поэта: «Не железом, а красотой купится русская радость».
      Виталий Шенталинский
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПОЭТА
      Комиссия по литературному наследию поэта при СП СССР обратилась в Прокуратуру СССР с ходатайством о его реабилитации по делам 1934 и 1937 годов. Комиссия, кроме того, просила содействия в получении сведений о дате кончины Клюева, а также о его творческих рукописях, которые могли оказаться в его делах, будучи изъятыми при арестах. Был получен ответ из Прокуратуры СССР за подписью и. о. начальника отдела А. Н. Пахмутова, в котором сообщалось, что «на постановления заседания Коллегии ОГПУ от 5 марта 1934 года, Управления НКВД Западно-Сибирского края от 13 октября 1937 года, которыми был репрессирован Клюев Николай Алексеевич, прокуратурой принесены протесты. Протесты судебными органами рассмотрены и удовлетворены. Клюев Н. А. полностью реабилитирован». Одновременно указывалось, что сведениями о рукописях и книгах поэта «органы КГБ не располагают, нет их в в материалах дела. Не сохранились данные, где и когда похоронен Клюев Н. А.».
       Вскоре после получения этого ответа журнал «Новый мир» (№ 8, 1988) опубликовал письма Клюева из сибирской ссылки. Эта публикация заинтересовала членов томского историко-просветительного общества «Мемориал». О результатах их поисков рассказал председатель совета общества Л. Пичурин в статье «Виновным себя не признал... Последние страницы биографии Николая Клюева», напечатанной в томской газете «Красное знамя» 17 февраля 1989 года.
       Томский «Мемориал» был ознакомлен с некоторыми материалами последнего следственного дела поэта. Выяснилось, что Клюев был вторично арестован в Томске (по санкции прокурора воинской части) 5 июня 1937 года. При аресте были изъяты тетрадь на четырех листах, шесть страниц отдельных рукописей, девять книг и удостоверение личности, выданное Томским горотделом НКВД (ни рукописи, ни книги в деле не сохранились). В протоколе первого допроса (6 июня 1937 года) зафиксирован единственный вопрос следователя о причине ареста и высылки Клюева из Москвы и ответ поэта, уже известный читателям «Нового мира» (распространение «Погорельщины» в литературных кругах Москвы и Ленинграда). Обвинение было предъявлено Клюеву на втором допросе (9 октября 1937 года). Его объявили «активным сектантским идеологом» якобы существовавшей в Сибири повстанческой организации «Союз спасения России» (одной из целей этой фиктивной организации, по версии обвинения, было восстановление на престоле династии Романовых).
       Далее Л. Пичурин пишет:
       «К чести Николая Алексеевича, виновным он себя не признал, заявив, что «ни в какой контрреволюционной организации не состоял, к свержению Советской власти не готовился». Более того, когда в конце допроса ему был задан вопрос о том, что он может правдиво сообщить об организации (читай: кого он может оболгать и оклеветать), Клюев отказался от дальнейших показаний. В тот же день ему было объявлено о завершении следствия, а 13 октября 1937 года «тройка» управления НКВД вынесла постановление о расстреле Клюева. ...В самом документе о приведении приговора в исполнение, подписанном какой-то неразрборчивой закорючкой, указано, что расстрелян от 23-25(?) октября 1937 года. А через двадцать три года Военный Трибунал Сибирского округа полностью реабилитировал Николая Алексеевича Клюева за отсутствием события преступления. Не мог состоять поэт в «Союзе спасения России», ибо не было такого «союза» ни в Томске, ни в Сибири. Он существовал только в воспаленном воображении верных учеников Ежова».
       Итак, правда о кончине поэта стала известна через пятьдесят с лишним лет, а о его реабилитации - почти тридцать лет спустя.
      Сергей Субботин
ПОЭЗИЯ И СУДЬБА НИКОЛАЯ КЛЮЕВА
      Долгие годы, когда Клюев был под запретом и стихи его не печетались, можно было, ничем не рискуя, выдавать за окончательную оценку эпиграмматические строки Сергея Есенина:
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка...
      Между тем сами эти строки, если бы не их вызывающая нарочитость, вполне могли бы служить лучшим подтверждением знаменитого eсенинского афоризма:
Лицом к лицу,
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье
      Через полвека после Есенина наш современник поэт Николай Тряпкин, не без суровой оглядки на эпиграмму про «ладожского дьячка», сказал о Клюеве убежденно
...Сей Аввакум двадцатого столетья!
      Нынешний читатель может наконец воспринять творчество Клюева достаточно полно. В добавление к сборнику стихотворений и поэм, изданному в 1977 году в малой серии «Библиотеки поэта», опубликованы поэма «Погорельщина» («Новый мир», № 7, 1987) и целый ряд стихотворных подборок, обширный цикл писем Клюева к Александру Блоку конца 900-х - начала 10-х годов («Литературное наследство», т. 92, кн. 4, М., 1987), письма Клюева последних лет жизни - с 1934 по 1937 год («Новый мир», № 8, 1988). В 1986 году книга стихотворений и поэм Клюева выпущена в Архангельске.
       Однако сегодняшнее восприятие Клюева требует и особой настроенности, и заинтересованных усилий. Дело не только в том, что публикации из литературного наследия, разбросанные по различным изданиям, не собраны по-настоящему под одной обложкой, не прокомментированы как целое. Есть еще и некая дистанция между миром поэзии Клюева и миром современного человека. Уже сам Клюев приложил к «Погорельщине» словарь из двадцати шести слов. В наше время публикаторам поэмы пришлось увеличить его втрое. Более пятисот архаических и диалектных слов составили словарь, включенный в сборник стихотворений и поэм 1977 года. И это лишь первая помощь читателям, которые, конечно же, нуждаются в большем, ведь им надо увидеть не только детали, но и ориентиры клюевского стиха. Поэтому так важен наряду с целенаправленной издательской деятельностью разговор о своеобразии поэзии и судьбы Николая Клюева.
       Далее мы приводим беседу «За круглым столом» литературоведа Константина Азадовского, поэта Владимира Лазарева, литературоведов Ирины Роднянской и Сергея Субботина.
       В. Лазарев. Возвращение творческого наследия Клюева ознаменовалось многими замечательными событиями. И, может быть, самое замечательное - публикация поэмы «Погорельщина». Недаром Клюев сказал о «Погорельщине» (и о не найденной до сих пор полностью поэме «Песнь о Великой Матери»): «То, для чего я родился». Но вот уже после этой публикации заходит в вологодской газете речь о том, что пользуется и что не пользуется сегодня успехом у молодежи, и оказывается, что в том самом северном крае, откуда пришел Клюев, его поэзия якобы не встречает отклика.
       И. Роднянская. При подготовке «Погорельщины» к изданию и после выхода поэмы мне доводилось слышать от людей «передового», так сказать, склада: «музейная вещь», «мертвая архаика», «это уже никому не понятно», «зачем это узорочье?»
       В. Лазарев. Наверное, кому-то и в самом деле клюевский стих представляется лишь искусным орнаментом, безжизненным, как высохший источник. Но я люблю Клюева, и для меня его поэзия - живой, пульсирующий от глубинных токов родник. Как естественно льётся и полнится смыслом стихотворная речь в той же «Погорельщине»:
Ударило в било поспешно...
И, как опалый цвет черешни,
На новоселье двух смертей
Слетелись выводки гусей:
Тетерева и куропатки,
Свистя крылами, без оглядки
На звон завихрились из пущ...
И молвил свекор: «Всемогущ,
Кто клачет кровию за [*цензура*]!
Отменно знатной будет гарь;
Недаром лоси ломят роги,
Медведи, кинувши берлоги,
С котятами рябая рысь
Вкруг нашей церкви собрались...»
      И. Роднянская. Можно, конечно, в ответ на непонимание и равнодушие в отношении Клюева заявить: а я - я-то люблю, трепещу, постигаю, чувствую, восхищаюсь! Готова повторить все это вслед за Лазаревым. Лишь недавно узнанный мною Клюев встал для меня - несомненно и доподлинно - в ряд великих поэтов. И все-таки надо со всей трезвостью и по возможности без гнева уразуметь, что в сегодняшней культурной ситуации Клюев еще не данность, а только задача. Клюев действительно принес с собой в культуру, в поэзию то, что сейчас принято именовать архаикой и этнографизмом. Но для Клюева это была почва творчества - живая не только на поверхности, но и на многовековой глубине. В его поэзии дышит первичная, непосредственная сила. Сказитель-«орнаменталист», трагический аэд Севера, воссоздатель древней красоты, сопрягающейся с красотой местного обряда и обычая, он при всем при этом не был стилизатором. Однако многим, не вслушивающимся и не вглядывающимся, представляется он именно таковым. Почему? Во-первых, потому, что в нашем читательском обществе заметно угашен поэтический энтузиазм, способность зажигаться от поэтического огня. Остроумная стихотворная афористика, рифмованная игра ума ценится сейчас значительно выше, чем тот подлинный экстаз, который отличает, скажем, поэму Клюева «Мать-Суббота», откуда охотно цитирую - опять-таки в качестве сподручного афоризма - одну лишь строчку: «Ангел простых человеческих дел...» Эту симфонию «избяного космоса» нельзя сегодня вполне понять без подготовки - так же, например, приходится читать традиционную японскую поэзию, знакомясь из комментария с языком ее символов и иносказаний. Между тем, сразу, без всякой подготовки можно включиться в ритмическое движение «Матери-Субботы»: в переходы от идиллии сельского труда и быта к мистерии, даже оргии стихийных творящих сил и потом, когда неистовый всплеск успокаивается, снова вынырнуть на поверхность житейского распорядка, «простых человеческих дел». Но как раз это космическое чувство ритма утрачено читателем стихов, и Клюев, застывающий для такого читателя в неподвижности, кажется ему стилизованной «вещью». Во-вторых, что еще важнее, у Клюева слишком обширная, слишком разветвленная корневая система, чтобы он мог возвратиться как живая величина отдельно от своих корней. Здесь не уладишь дела ни словариками редких слов, ни пояснительными сведениями. Ушел из культурной памяти фактически целый народ в его прежнем состоянии и облике: «...И у русского народа меж бровей не прыщут рыси!» Китежанин без града Китежа может ли быть среди нас не одинок? Только духовное восстановление «града» вернет нам по-настоящему и его поэта. Тогда-то лишь и выяснится, что архаично, а что вечно в клюевском мире.
       К. Азадовский. Сегодняшнее возвращение Клюева в нашу культуру вызывает отрадное чувство. Я помню свои первые шаги на этом поприще добрых двадцать лет назад. Начинал с того, что обращался к людям, знавшим Клюева лично (а тогда еще многие были живы, теперь, увы, остались единицы), с просьбой рассказать о поэте. Среди тех, кто охотно поделился воспоминаниями, назову хотя бы В. А. Мануйлова, Вс. Рождественского, А. Н. Яр-Кравченко - их свидетельства очень важны. Но, к сожалению, больше было людей, которые уходили от разговора о Клюеве. Тогда, в конце 60-х годов, после недолгой «оттепели», на пороге нового, еще не ведомого времени нелишним казалось поберечься. Не могу забыть тогдашнюю реакцию на мои расспросы - различную, разумеется, но часто осторожную, недоверчивую и просто опасливую. И если сопоставить минувшее время и нынешнее, то разница откроется громадная.
       В. Лазарев. Мне всегда казалось, что, если кто-нибудь всерьез проникся Клюевым, это на всю жизнь. Часто и сама эта жизнь глубоко преображается.
       С. Субботин. Самое время вспомнить первого биографа Клюева - А. К. Грунтова. Человек этот прожил нелегкую жизнь. Начиная в областях, далеких от филологии, - до войны он работал в петрозаводском статистическом управлении. Провоевав три недели, попал в финский плен. Затем - десять лет наших лагерей. Вернулся в Петрозаводск, отдышался и стал заниматься краеведением, а точнее - историей революционного движения в Олонецкой губернии. В петрозаводском архиве он наткнулся на документы о Клюеве - и это перевернуло всю его жизнь. Весь остаток лет и сил был отдан одному Клюеву. Александр Константинович поехал на родину поэта, в Вытегру, расспрашивал о нем старожилов. Откопал материалы о Клюеве в фонде олонецкого жандармского управления, а тогда свидетельства о революционной деятельности так много значили для нашего официального литературоведения, для редакторов и издателей.
       С дотошностью статистика Грунтов начал составлять клюевскую библиографию, принялся за летопись жизни и творчества поэта.
       К. Азадовский. Что меня всегда поражало, это тот особый, поистине неисповедимый путь, каким Александр Константинович пришел к Клюеву. Был он все же не слишком искушен в литературе, но это искупалось глубокой приверженностью к своему поэту. И если будет когда-нибудь написана история изучения Клюева, то она по праву начнется с Грунтова. В. Г. Базанов - другой социальный полюс. Известный литературовед, долгие годы возглавлявший Пушкинский дом, Василий Григорьевич пришел к Клюеву своими путями. Он много занимался Есениным, русским фольклором и поэтому интерес его к Клюеву закономерен. Необходимо подчеркнуть, что публикацией в начале 70-х годов главной работы Грунтова «Материалы к биографии Н. А. Клюева», а также ряда других статей мы обязаны прежде всего Базанову, который каждый раз не боялся - брал ответственность на себя.
       В. Лазарев. Я думаю, что применительно к Клюеву, можно говорить о «лестнице возвращения», каждая ступень которой оплачена чьими-то личными усилиями. Без В. Г. Базанова, без Л. К. Швецовой, составившей сборник стихотворении и поэм 1977 года, без А. К. Грунтова мы бы, пожалуй, находились сейчас только у ее подножия.
       К. Азадовский. Попробуем теперь с освоенной нами высоты взглянуть на своеобразие клюевской позиции и поэзии. Деревенское, крестьянское происхождение Клюева хорошо известно. Но известно и то, что Клюев далеко не первый крестьянин, который пришел из деревни в русскую литературу, добился литературного успеха. Был уже Дрожжин, был Суриков. И обычно крестьянские поэты жаловались на свое происхождение, болезненно ощущали превосходство городской культуры над деревенской, как бы заранее соглашаясь на второстепенную роль в литературе. А Клюев не жаловался - Клюев гордился. Он, вероятно, был первым среди русских поэтов, кто свое крестьянство поставил себе в заслугу, кто понял, что оно не унижает, а возвышает и облагораживает, кто, причисляя себя к людям земли, людям естественного, физического труда, обвинял в ущербности интеллигенцию и город. У меня есть характерная запись, сделанная за Николая Алексеевича его другом Н. И. Архиповым. Как-то, представляя Есенина и Клюева в 1915-1916 годах в одном из петроградских салонов, известный литератор сказал: «Вот крестьянские писатели, писатели из низов». «Есенин, - вспоминает Клюев, - долго плевался на такое непонятие: «Мы, говорит, Николай, не должны соглашаться с такой кличкой! Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России; самое аристократическое, что есть в русском народе». «За меня и за себя Есенин ответ дал»,- добавляет Клюев. Эта широко декларируемая Клюевым позиция последовательно отражается в его стихах. Поэт воспевает, приподымает человека крестьянского труда, противопоставляя его «городским» людям, которые, как ему кажется, более далеки от земли, от природы, от Бога.
       В. Лазарев. Но чем объяснить, что именно с Клюева начинается взлет гордости своим крестьянским происхождением?
       К. Азадовский. Я бы искал ответ в том времени, в которое Клюев формировался как человек и художник. А это эпоха первой русской революции и того, что за нею последовало. Духовный облик Клюева определяется, с одной стороны, революционно-демократическими убеждениями, участием в революции, с другой - очень сильным религиозным чувством, устремлениями в духе толстовства, тяготением к различным религиозным группам. В этом состоянии внутреннего раздора, напряженных поисков истинного пути Клюев и сталкивается с исконно русской проблемой интеллигенции и народа, в очередной раз со всей остротою вставшей в период «Вех». Читая прессу, втянутую в круговорот полемики, но еще и общаясь с Блоком, получая его письма, Клюев, тяготившийся этим социальным и культурным неравенством, пытается определить свое собственное место. И находит - берет на себя роль «посвященного от народа». Ему незачем больше тянуться за городскими поэтами, к символистской поэтике. Раз он человек из народа, то он должен и говорить голосом народа и о народе. Так постепенно слагается своеобразный романтический миф, запечатленный в творчестве зрелого Клюева, - некий фантастический крестьянский космос, в центре которого русская бревенчатая Изба. Его поэзия тянется к фольклору, насыщается образами, почерпнутыми из народной мифологии, из древних легенд и преданий, из прошлого России и старообрядческого русского Севера; его стихотворная речь расцвечивается то местными крестьянскими словами, то экзотическими восточными названиями... И как бы ни менялась с годами манера Клюева, его поэзию всегда одушевляли Бог, природа, люди, живущие «естественно», то есть крестьяне, жнецы и пахари, люди физического труда. Не случайно будущее рисовалось поэту именно как мужицкое царство, «избяной рай»... Но глубинный импульс его поэзии - это, конечно, ощущение острого противостояния Природы и Цивилизации.
       И. Роднянская. Мне бы хотелось дополнить социальный аспект явления Клюева культурно-историческим. Из блоковских «отражений» Клюева видно, что переписка их была для Блока, говоря его категориями, диалогом «стихии» и «культуры»: народа и интеллигенции, крестьянина и городского «барина». И Клюев, как мне кажется, своему адресату немного подыгрывает, до поры до времени не снимает той социальной маски «стихийного» простолюдина, которая от него тут ожидается: «...если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим». Но сам-то он в душе знает, что «у нашего брата» время для рождения образов было тысячелетнее, «образы» рождались, и это дает ему право даже и поучать: «...что по-ихнему (то есть для людей блоковского круга) неоспоримо хорошо, то по-моему, быть может, безобразно и наоборот. Взгляды на красоту больно заплевывать...»
       Дело же вот в чем. На протяжении всего прошлого века русские мыслители твердили, что Петр I рассек русский народ на две нации, русскую культуру - на две культуры и что это было самое важное следствие его «революции сверху». Мы сегодня представляем себе это несколько абстрактно, так как живем уже во времена, когда все смешалось, и сами являемся продуктом некоей смеси и взвеси. Однако именно феномен «новокрестьянских» поэтов во главе с Клюевым подтвердил правоту этого исторического наблюдения и означил собой конец безраздельно-«петербургского» периода в русской культуре. Крестьянская творческая интеллигенция возникла (не без связи с подъемом экономики и просвещения в России 1907-1913 годов) подобно тому, как формируется интеллигенция покоренных наций, и в своем самосознании немедленно противопоставила себя интеллигенции и культуре «метрополии». Не буду сравнивать с ситуацией в третьем мире, а приведу в пример Йейтса, современного и равновеликого Клюеву ирландского поэта, питавшегося родным фольклором и кельтской древностью. Это был крупнейший поэт английского языка, но поэт своего народа, своей почвы. По аналогии можно сказать, что в Клюеве заявило о себе самосознание допетровской Руси - конечно, не миновавшее школы русского европеизма (от Пушкина и Гоголя до символистов, если говорить о словесности), но настаивающее на своей принципиальной - скажу для заострения: «национальной» - независимости от модернизированного «барства». Клюев считал, что он принес с собой иное, древнее, религиозное представление о красоте - не «западное», не урбанистическое, не эстетски чувственное. Он ощутил себя не только наследником старообрядческого Севера с его своеобразной духовностью и крестьянской культурой, но и наследником Андрея Рублева, и Киевской Руси, и Византии. И я не думаю, чтобы он на сей счет слишком заблуждался.
       XX век дал в русской поэзии разные варианты «планетарного» сознания, которое стало метой эпохи. Но именно у Клюева в силу его культурной наследственности («Старый лебедь, я знаю многое...») сознание это не экстенсивно, а интенсивно: четыре концa света, как и вся летопись человечества, сходятся у него в дому - в избе («...Индия в красном углу», «Беседная изба - подобие вселенной: в ней шелом- небеса, полати - Млечный Путь...») и, конечно, в храме, который и строится-то как символическое «подобие вселенной». Такая «вселенскость» не совпадает ни с космизмом Хлебникова, ни с интернационализмом Маяковского, потому что она не гостья из будущего, когда все наконец обнимутся; для Клюева она исторически и культово завещана - и непреложна есть. Клюевская «вселенскость» - это духовная связь русского Севера, где он увидел свет, издавна называемого Северной Фиваидой, с южной - пустынножительной Фиваидой, так сильно повлиявшей на древнерускую религиозность. Но это и - шире - изначальное единство родной ойкумены, пронизанной тысячей капиллярных связей, общим культурным кровообращением еще со времен великого переселения народов; ойкумены, в которую включены и Египет, и Индия, и Палестина с Иерусалимом, и Гималаи, и татары, и норманны (соседи поморов)... И даже так: «Есть Россия в багдадском монисто, с бедуинским изломом бровей...», что созвучно «евразийским», персидским мотивам Есенина. Всякий раз это тождественная себе Россия, дружелюбно, пожалуй что и бессознательно, вбирающая иноземное, исторически далекое без страха за свою сущность, за свое лицо. Таков тип допетровского, вообще говоря - средневекового культурного обмена, совершавшегося между традиционными общностями почти что без амбициозного государственного посредничества. Клюев, сын традиционного уклада, не растворенного до конца в представлениях Нового времени расчистил для нас эти забытые межчеловеческие тропы.
       К. Азадовский. Мы, наверное, приблизимся к пониманию и личности, и поэзии Клюева, если не будем упускать из виду именно исторический аспект. Все-таки Клюев прожил в литературе более тридцати лет и, естественно, не стоял на месте, и то, что справедливо для одного периода, в отношении другого может выглядеть натяжкой. Например, в ранние годы Клюев писал стихи вполне «городские», еще никак не связанные с «народной» традицией, которой он овладел позднее - путем усердного следования фольклору или погружения в искусство и книжность допетровской эпохи. Да и образ той древней, «изначальной» Руси, если говорить прямо, во многом определялся у него запросами современной культуры. Или, скажем, клюевский «космизм». Бесспорно, ощущение связи всего со всем, мечты о всеобщем братстве у Клюева как человека религиозного были всегда. Но концы света - Север, Восток, Запад, Юг - зримо сопрягаются в его поэзии лишь под могучим влиянием Октябрьской революции. И как раз благодаря ей стихи наполняются интернациональным вселенским содержанием.
       С. Субботин. Я бы не стал так жестко связывать «интернациональный космос» Клюева с послеоктябрьским периодом. Ведь у поэта есть произведения вселенского размаха, написанные и в середине 1917, и в середине 1916 года. Вот несколько строк из стихотворения «Белая Индия», датированного 1916 годом:
На дне всех миров, океанов и гор
Цветет, как душа,
                адамантовый бор,
Дорога к нему с Соловков на Тибет,
Чрез сердце избы, где кончается свет,
Где бабкина пряжа -
                  пришельцу веха:
Нырни в веретенце, и нитка-леха
Тебя поведет в Золотую Орду,
Где Ангелы варят из радуг еду, -
То вещих раздумий и слов пастухи,
Они за таганом слагают стихи...
      В стихах Клюев довольно скептически отозвался о сейсмографе («Не размыкать сейсмографу русских кручин...»). Может быть, потому, что сам обладал способностью не только чувствовать, регистрировать события, но и предчувствовать, предсказывать их.
       В. Лазарев. Вообще это подлинных поэтов, какими были, конечно, и Клюев, и Есенин... Мне бы хотелось, кстати, несколько остановиться на этом традиционном сочетании имен. Обычно говорят, что у них одно - крестьянское - происхождение, одно - деревенское - воспитание. Но у Клюева оно основывалось на глубоком религиозном чувстве, одущевлялось мудростью древних книг, монастырской культурой, о чем Есенин, по существу, был только наслышан. И свет культуры, и сознание своей греховности Клюев обрел изначально. Как и духовность крепость. Все это в дальнейшем усиливалось, разрасталось и было, к слову, по достоинству оценено Блоком. Ни идеализация революции, ни трагическое восприятие послереволюционной действительности не исказили облика поэта. И если Есенин был смят стихией, то Клюев выстоял, и его потрясающий «Плач о Сергее Есенине» - свидетельство огромной духовной силы. И погиб Клюев не ослабевшим, не сломленным - на взлете своего таланта, оставшись в нашем сознании большим творческим поэтом эпохи. Так воспринимают его многие, и, может быть, в первую очередь люди, неразрывно связанные с традициями крестьянской жизни и культуры. Сошлюсь на признание Бориса Можаева, а он стихи Клюева наизусть читает, говорит, что издавна помнит их, остро чувствует. То же самое относится к Федору Сухову и Владимиру Личутину.
       Как нельзя лучше раскрывает человека то, с какими людьми он общается. Характерно, что уже в Томске в самые последние годы жизни Клюев встречается с учеником В. И. Вернадского геологом-почвоведом Р. С. Ильиным. Незадолго до высылки из Москвы близким по духу человеком стала для Клюева Н. А. Обухова - великая наша певица. Недавно я с отрадным чувством узнал, что техред моей первой книжки стихов, вышедшей в Туле, Лев Иванович Пулин (теперь уже покойный) был знаком с Клюевым и Николай Алексеевич отзывался о нем очень хорошо. Не могу не упомянуть и моего давнего знакомого, тульского литератора Николая Борисовича Кирьянова. В свое время незаконно репрессированный, он долгие годы хранил в памяти фрагмент поэмы Клюева «Соловки», который только что опубликован в «Новом мире».
       Стихи стихами, но и жизнь Клюева с его неустанной духовной работой, с его нерастерянностью в мире - огромный для нас урок.
       И. Роднянская. Есенин - изумительный лирик, один из лучших русских поэтов XX века, возможно, превосходящий Клюева своим артистизмом, своим душевным изяществом и прямой близостью к разворошенной народной массе, покинувшей медвежьи углы. Но творчество, его, если воспользоваться формулой Исаковского,- «поэма ухода», невольного, со страданием, отрыва от крестьянской культуры. Эта мука ухода была созвучна времени, и Есенин уже прочитан своим временем, хотя, конечно, остался на вечном небе русской поэзии. Клюев же еще весь впереди. Его творчество - это «поэма прихода». Поэтому так важно его возвращение к нам.
       К. Азадовский. Вся наша есениниана имеет тот существенный перекос, что период, важнейший в жизни Есенина - 1915-1917 годы, - освещался и освещается совершенно односторонне. Клюев из этого периода вычеркнут, если даже его имя и упоминается. А ведь в эту начальную для Есенина пору Клюев действительно формирует его: «Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка...» И не только в «Радунице», но и в революционных поэмах Есенина видны клюевские истоки. С некоторого времени Есенин, конечно, тяготился опекой Клюева, но для Клюева он был всем - и близким человеком, и духовным сыном, и братом по духу (во всяком случае, таким он хотел его ощущать). Есенин был моложе, был иначе организован, человеческий склад его был совершенно другой. И те объяснения разногласий между Есенинын и Клюевым, которые приводят подчас историки литературы (разное отношение к событиям 1917-1918 годов и т. п.), никак не удовлетворяют. Реальные причины конфликта гораздо глубже.
       С. Субботин. Наш сегодняшний разговор начался с упоминания двух поэм Клюева, которые он считал главным делом своей жизни, - «Погорельщины» и «Песни о Великой Матери». Первая давно известна и напечатана теперь у нас полностью, вторая же пока целиком не разыскана. В журнале «Север» (№ 9, 1986) опубликовано лишь ее начало. Эту поэму, которую Клюев писал несколько лет, поэт читал близким ему людям. К сожалению, ушел из жизни Николай Алексеевич Минх, выступавший в 1984 году в Центральном Доме литераторов на вечере, посвященном столетию со дня рождения Клюева. Тогда он сказал, что слышал «Песнь о Великой Матери» в авторском чтении полностью. Мне довелось незадолго до ее трагической кончины встретиться в Тулоне с Анастасией Алексеевной Пулиной, вдовой Л. И. Пулина, о котором уже говорил Владимир Лазарев. Она слышала отрывки из «Песни о Великой Матери» в чтении своего мужа. Ей запомнились строки о том, «что Волга синяя мелеет, что жгут злодеи кедрачи». По ее словам, Клюев описывал, как баржи с раскулаченными, с трупами женщин, стариков и детей в трюмах шли по Волге... И вот что еще сказала Анастасия Алексеевна: эта часть поэмы была написана «современным языком», то есть там не было никакой архаики. Надо ли говорить, как важно найти полный текст «Песни о Великой Матери», собрать сведения о ней.
       К. Азадовский. Еще и еще раз мы убеждаемся в поэтической силе и живой актуальности клюевского слова. Конечно, и сегодня Клюев имеет, и немало, своих преданных читателей. Мы помним времена, когда «властителями дум» у нас оказывались Мандельштам или Пастернак - и совершенно заслуженно! Не исключаю, что в этой роли мы можем увидеть и Клюева. Во всяком случае, основания для этого есть. Мы ведь только сейчас, в самое последнее время, начали говорить о том, что произошло в нашей истории на рубеже 20-30-х годов, когда насильственным способом был разрушен, по существу, весь тот мир, которому принадлежал Клюев. Многовековая культура - духовная и хозяйственная, налаженный быт - домашний и общественный - все выродилось или вовсе изчезло вместе с оторванным от своей земли крестьянством. Страна переживала величайшую трагедию. Опережая ход истории, ее пытались приблизить к техническому веку. В итоге она катастрофически теряла свое национальное лицо. И Клюев, как никто другой из русских поэтов, со всей страстью запечатлел этот процесс. «Отлетает Русь, отлетает...» - сокрушался поэт в одном из своих стихотворений середины 20-х годов. Россия в поэзии Клюева многолика, она является у него в различных одеждах. Однако наиболее подлинным и в историческом, и в художественном плане представляется мне ее образ, каким он запечатлен у Клюева в его последних вещах, - образ страдающей, «страстотерпной», гибнущей в муках России. Что такое «Деревня», что такое «Погорельщина», что такое «Песть о Великой Матери», где, как мы только что услышали, по Волге везут раскулаченных? Это, конечно, реквием по дорогой для поэта стране, его родине, которая на глазах уходит в небытие, сгорает в истребительном огне и неизвестно, возродится ли когда-нибудь сызнова. Жизнь Клюева была мученичеством, страшен его последний час... И на его поэмах тоже лежит отпечаток огромной трагедии - трагедии той страны, частицей которой он всегда себя ощущал.
       И. Роднянская. Напоследок пусть прозвучат строки из стихотворения Клюева «Я знаю, родятся песни...». Это 1920 год, трагедия еще только предсказана:
Черный уголь, кудесный радий,
Пар-возница, гулеха-сталь
Едут к нам, чтобы в Китеж-граде
Оборвать изюм и миндаль...
      Что за этим?
На столетье замкнется снова
С драгоценной поклажей ларь
      Но - дальше:
В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок,
И взбурлят рекой самоцветы
Ослепительных вещих строк.
      Я вообще верю в пророчества поэтов, а в данном случае не сомневаюсь даже в точности предсказанного срока, с наступлением которого Клюев связывал второе рождение своих творений.
ДОЛИ НАРОДНОЙ ПЕВЕЦ
      Легенды начинаются с самого начала его жизни. В 1986 году, т. е. в наши дни, в литературе о Клюеве можно было прочитать следующее: «Пожалуй, ни у кого из русских поэтов судьба личная и судьба творческая не были столь загадочны и противоречивы, как у Николая Клюева. Таинственны были его жизнь и смерть, во многом непонятной остается его поэзия». (Ст. Куняев. Предисловие к сб. стихотворений Н. Клюева).
       О таинственной, «скрытнической» жизни поэта пишет и литературовед В. Дементьев в книге «Исповедь земли» в 1984 году: «Личность самого Клюева была не менее противоречивой, сложной, потаенной, чем жизненная среда, взрастившая его». Вс. Рождественский в книге «Страницы жизни» (1962) утверждает, что Клюев был «поэтом большой и темной силы, изощрявшим свое воображение в затейливой, пестрой, надуманной передаче какой-то самим им изобретенной сказочной заонежской жизни». «Русская деревня в представлении Клюева «выражала» не подлинное лицо деревни, народа, а психологию хуторского столыпинского кулачества».       Таинственный ореол вокруг поэта поспешил создать и В. Чивилихин. Это ему принадлежит расхожие, но далекие от истины строки: «На станции Тайга на вокзале осенью 1937 года умер от разрыва сердца большой и сложный русский поэт Николай Клюев. Его чемодан с рукописями исчез, и пока никто на свете не знает, что написал Клюев в последние годы своей путаной и таинственной жизни. (Над уровнем моря, М., 1967).
       Конечно, не случайна ошибка и в энциклопедическом словаре, вышедшем в 1936 году. В краткой справке, которая характеризует Клюева, как «наиболее яркого представителя кулацкой литературы, перепутана даже дата его рождения. Указан 1887 год, хотя по записи в метрической книге Коштугской церкви Вытегорского уезда достоверно известно, что поэт родился 10 октября 1884 года.
       Что же удивляться, если спустя несколько десятилетий полного забвения «никто на свете не знал» подлинных обстоятельств его трагической жизни. Впрочем кто-то и знал, но вынужден был до поры до времени молчать. Слава богу, «Огонек» в 1984 году сделал большую подборку материалов к 100-летию «олонецкого ведуна», положив конец легендам о его рождении. Однако о страшной правде последних лет его жизни, отнюдь не «потаенных» и не «таинственных», мы узнали только благодаря публикации Г. Клычкова и С. Субботина в «Новом мире» № 8 за 1988 год «Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы». Стало ясно, что высланный весной 1934 года органами ОГПУ по ложному обвинению в «кулацкой агитации» (ст. 58-10 УК РСФСР) Клюев оказался в июне этого же года в поселке Колпашево на территории Нарымского края, а в октябре был переведен в Томск. Удалось установить теперь и точную дату его гибели: он был расстрелян в городской тюрьме 23-25 октября 1937 года.
       Так что ничего «таинственного», «темного», «путаного», «скрытного» в судьбе поэта нет. По мере того, как все меньше становится в истории нашей «белых пятен», все яснее и прозрачней становится прошлое. Мы видим людей на заре нашей эпохи не сквозь вуаль «секретности» и «бдительности», а такими, какими они были на самом деле - живыми и ничуть не загадочными.
       Известна, например, клюевская страсть к старине, к древним рукописям, книгам, иконам. Уже будучи в ссылке, поэт в своих письмах В. Горбачевой постоянно напоминает, какие вещи, дорогие для него, следует сохранить после выдачи его имущества, оставшегося на квартире в Гранатном пер., 12, где поэт был неожиданно арестован и выслан в Сибирь. Среди предметов его особой заботы - древние иконы, перевезенные в Москву из Ленинграда в 1931-1932 года. В свою очередь в наш город они были доставлены из Олонецкой губернии, с родины поэта.
       «Не сообщите ли мне, сколько икон сохранилось? - пишет Клюев. - Складня было три. Успение большое, два аршина высоты, на полуночном фоне - черном. Икона весьма истовая: «Спас стоит - позади его олонецкая изба - богатая, крашеная - с белыми окнами. Спас по плечи - большой на черном фоне. Ангел-хранитель аршинный».
       Так же подробно поэт описывает и другие свои святыни. Вспоминает про «Явление Богородицы преподобному Сергию - икону семи вершков», с которой в руках умерла мать поэта. Не забывает о дорогих экспонатах своей библиотеки: «Книга Псалтырь с серебряными уголками - очень для меня дорога. Евангелие рукописное новгородское. Толковое Евангелие рукописное. Книга Поморские Ответы рукописная...»
       Сейчас стала известна опись имущества Клюева, находившегося в Гранатном переулке на хранении в домоуправлении после ареста хозяина квартиры. По иронии судьбы она составлена и подписана неким комиссаром с многозначительной фамилией Аракчеев. Наряду с предметами бытового обихода в описи значатся 3 креста черного металла, дорожка церковная, 5 икон белого металла, 34 деревянных иконы, 24 старинных церковных книги и, как ни странно, пара лыковых лаптей.
       Как видим, поэт не расставался со своими любимыми Спасами, Богородицами, Ангелами-хранителями, мудрыми отцовскими и дедовскими фолиантами ни дома, ни в Вытегре, ни в Петрограде - Ленинграде, ни в оказавшейся такой негостеприимной столице. Так что в общем становится не легендой, а явью пристрастие поэта к древней культовой живописи Русского Севера, его письменным памятникам, предметам народного обихода. Однако это естественное стремление человека к народному искусству, культуре, истории ничего не имеет общего с толками о быте поэта. Например, распускался слух, что в годы гражданской войны, когда Клюев на время уехал из Петрограда в Вытегру, он жил чуть ли не в боярской роскоши. Однако лучшее свидетельство подлинных пристрастий Клюева в те суровые годы - самодельные деревянные ковши, ложки, скамейки, стол, лапти.
       Что же касается икон, то моя мать, неоднократно бывавшая вместе с моим отцом в ленинградской квартире Клюева (Большая Морская, 45, кв. 8), рассказывала, что действительно, их в маленькой комнатке, которую занимал Клюев во флигеле нынешнего Дома композиторов, было «ослепительное множество». О разлуке с творениями древнерусских умельцев Клюев горестно сетовал в сибирском изгнании. К сожалению, вся эта замечательная коллекция после ареста и ссылки постепенно была распродана семьей С. Клычкова, которой поэт доверил распоряжаться своим имуществом, деньги посылались в Томск бедствующему поэту. Все же одна подлинная икона, которой гордился Клюев и показал в своей квартире на Большой Морской моей матери, сохранилась. Она была подарена Клюевым, моим крестным отцом, родителям в связи с рождением первенца, пережила трудные предвоенные годы, блокаду и стала самой дорогой семейной реликвией. На обратной стороне черной тушью выведена дарственная надпись: «Крестнику моему Игорю Западалову благословение в день его крещения. Николай Клюев. 1927 г. апр. 4-го». Далее поясняется, что икона эта «поморского письма петровского времени из скитов Вытегорецких, иже на реке Выг».
       Вспоминая время, когда Клюев жил в Ленинграде, мать обращала внимание на самобытный, независимый характер «доли народной певца», на его, как бы мы сегодня сказали, нестандартный образ мыслей, далекие от официальных оценки литературной и общественной жизни второй половины 20-х годов. Однажды, когда мои родители были в гостях у Клюева, отец похвастался своему именитому наставнику, что во время приезда в город Маяковского и его выступления в филармонии ему удалось со своей Кэтти, так тогда звали маму сверстники, преодолеть цепь конной милиции у подъезда, более того, - представить маму Маяковскому и услышать от него весьма галантное: «Очень рад познакомиться!», сопровождаемое цопелуем руки и приглашением в зал.
       Мама смущенно слушала эту похвальбу, однако Клюев все время как-то покряхтывал, покашливал в руку, а потом весьма обиженным тоном произнес: «Суета тебя, Борис Алексеевич, одолевает. Бесовское тщеславие. Люди грешные - иконы обдирают, золото и серебро, снятое с образов святых, на боны в торгсин идут менять. Храмы божие в места отхожие, как верно замечено, превращают. Ваш батюшка, настоятель Смоленского храма, протоиерей Алексий мне жаловался намедни: [*цензура*]ганы так и лезут в церковь, грозя иконостас на дрова порубить или кресты с куполов свергнуть. Мозаику на могиле Куинджи с памятника выковыряли. Рерих созидал! А вы, как оголтелые телята, прости меня, Катя, через милицию пробиваетесь. А для чего? На крикуна-богоборца поглазеть, который писал такие кощунственные строки о нашем Господе: «А с неба смотрела какая-то дрянь величественно как Лев Толстой» или пуще того, пакостней: «Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда и до Аляски».
       Сев на скамейку с затейливой резьбой, о которой вспоминали и другие гости поэта, Николай Алексеевич помолчал, потер гладкую короткую бородку и начал читать стихи, сначала медленно, словно припоминая строки, потом все более твердо, уверенно, однако не повышая своего мягкого, вкрадчивого, с северным «оканьем» голоса:
Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне журавлиный перелет и кот на лежанке.
      Клюев читал нараспев, словно кого-то заговаривая, убаюкивая, завлекая в невидимый Китеж-град своих снов и мечтаний. «Олонецкий ведун», как и Маяковский, смотрел в будущее России, но судьба ее представлялась каждому из них по-своему:
Простой как мычание и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия - так вещает Изба.
От мереж осетровых и кетовых
Всплески рифм и стихов ворожба.
      Затем встал, обтер высокий сократовский лоб цветастым платком, примирительно предложил: «Пойдем-ка лучше, Боренька, к Ивану Петровичу Силину, катиному благоверному отцу, чай кушать. Зело крепкий и медовый чай готовит умелица его милая супруга Пелагея Артамоновна».
            Клюев всегда умел слушать своего собеседника, будь он пожилой человек или юноша. Беседы и споры с дедушкой, отцом иногда продолжались несколько часов, а то и переходили на следующие вечера, и никогда не кончались ссорой. Клюев, как подметила мать, не терпел жаргона, ругательств, грубого слова, хотя не переносил эту неприязнь на личные взаимоотношения. Известно, что «милый матюжник» Есенин, автор «Облака в штанах» Маяковский, обильно и демонстративно эпатируя читателя, оснащали свою речь площадной бранью, вульгаризмами, блатным жаргоном. Когда подобные стихи читали при Клюеве, он презрительно поджимал губы, осенял себя крестным знаменем, произнося нечто вроде известных строк: «Я гневаюсь на вас и горестно браню».
       По своему образованию, культуре, как бы мы сейчас сказали, интеллекту, он был несомненно богаче, выше многих своих литературных соратников, что, наверняка, и раздражало иных бесталанных, но самолюбивых критиков пролеткультовской закваски и тех, кто верил их недобросовестным домыслам. «Он особенно был подчеркнуто вежлив, корректен, предупредителен с пожилыми людьми, простолюдинами. С женщинами же всегда предупредителен и приветлив», - вспоминала мама. И наверно, из ревности, что ли, Леонид Борисов, наш общий друг, незадолго до смерти писал, что выступая в дружеской компании, Клюев не мог терпеть особ прекрасного пола. Ему, мол, всегда хотелось читать, когда не было дам или их было немного. «Одну он еще переносил, но если бы присутствовало не менее пяти, Николай Алексеевич наверняка ушел бы не попрощавшись».
       «Это чушь! Чистая неправда! - восклицала мать, отложив книгу Борисова. - Леонид Ильич должен был бы хорошо помнить, как приветлив был Клюев с хозяйкой квартиры на Фонтанке Пелагеей Артамоновной, с ее еще наивными и простодушными дочерьми, Кэтти и Мэри. И вообще, ведь самым частым и любимым образом в поэзии Клюева была девица-краса, женщина-пряха, мать-Россия».
       И правда, разве мог бы поэт, равнодушный, презирающий женщину, создать такие шедевры нашей лирики, как «Ты все келейнее и строже», «Любви начало было летом», как посвященные горячо любимой им матери Прасковье Дмитриевне «Избяные песни».
       Для этого надо иметь большое, благородное сердце и высокий полет души. Пусть же этот очерк послужит тому, чтобы «белых пятен» в биографии Клюева становилось все меньше.

      Игорь Западалов

о выдающемся русском поэте – Николае Алексеевиче Клюеве.

Виталий Шенталинский приводит краткий список того, что говорили и писали о нем современники:
  
"Александр Блок: "Клюев – большое событие в моей осенней жизни".
Николай Гумилев: "Пафос поэзии Клюева – редкий, исключительный – это пафос нашедшего... Что он – экзотическая птица... или провозвестник новой силы, народной культуры?"
Андрей Белый: "Сердце Клюева соединяет пастушескую правду с магической мудростью, Запад с Востоком, соединяет воистину воздыханья четырех сторон Света... Народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной".
Осип Мандельштам: "Клюев пришел от величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте".
Сергей Есенин: "Клюев – мой учитель"; "Апостол нежный Клюев нас на руках носил".
Так говорит о Клюеве Серебряный век нашей литературы.
И вот что говорит наступивший вскоре советский, Железный век: Клюев – "отец кулацкой литературы", "средневековый мистик" ("Литературная энциклопедия", 1931), "литературный агент капитализма", "враждебный элемент" ("Литературная газета", 1930)".
  
Владимир Тольц: Мне кажется, клюевские находки Виталия Александровича Шенталинского, сделанные им на Лубянке, одни из самых важных в его трилогии. Да и для истории русской и мировой литературы тоже. Ведь помимо уже привычных нам протоколов допросов и обысков в следственных делах Николая Клюева обнаружены тексты неизвестных доселе (или известных лишь по слухам) шедевров  этого удивительного, выдающегося не только по национальным, но и по общечеловеческим меркам поэта.
  
- Виталий, не согласитесь ли Вы подробнее сказать о ваших находках?
  
Виталий Шенталинский:  Вы знаете, когда я первый раз открыл следственное дело Николая Клюева и приложения к нему, такую толстую папку с рукописями, я просто обомлел. Это как если распахнуть какой-то старинный сундук с драгоценностями – все сверкает, порой даже не знаешь назначения этих сокровищ, и все настоящее, все подлинное. Потом уже, когда первая оторопь прошла, пошла работа своим порядком, надо было расшифровать эти рукописи, провести анализ, подготовить к печати. Короче, вписать неизвестное в контекст известного. Но вся эта работа была радостная, волнующая. Потому что из вороха этих пожелтевших бумаг вырвался на свободу голос самого Клюева.
  
Неизвестного, нового было много. Там оказалась собственноручно написанная Клюевым "Песнь о Великой матери" – это пророческая поэма о прошлом, настоящем, будущем России. Поэма, о которой ходили легенды, она считалась утерянной, безвозвратно пропавшей. И сам Клюев вспоминал, в ссылке об этом писал: "Создавал шесть лет, собирал по зернышку русские тайны. Нестерпимо жалко".
Огромная поэма, около четырех тысяч строк, писалась она в начале 30-х годов. Вариант названия "Последняя Русь". Что тут говорить? Надо читать. Сейчас она вся опубликована. Чистое слово русского слова.
  
Скажу только, что мне невольно приходит на ум сравнение со вторым рождением другого памятника нашей литературы "Слово о полку Игореве". Эта "Песнь" Клюева так же величаво всплывает из забвения, как "Слово" было спасено от татарского ига, а тут от ига бесчеловечной власти, безбожной.
Там был неизвестный цикл стихов "Разруха", который на следствии и вменялся собственно в вину поэту как ярая контрреволюция. Собственно, это и была контрреволюция. Там были списки, автографы  машинописных поэм  "Погорельщина", "Каин", многих стихов, часть известных, частью нет.
  
Вообще, я считаю, что Николай Клюев – это последний великий эпический поэт земли, мифотворец 20 века, который от имени народа говорит и голосом народа. У него есть такие строчки в этой поэме: "В 99-е лето  заскрипит заклятный замок. И забурлят рекой самоцветы ослепительных вещих строк". Именно в 99-е лето, в 1999-м году "Песнь о Великой матери" была напечатана полностью. Взбурлили рекой самоцветы ослепительных вещих строк. Все в точности сбылось. И прозвучало завещанием таким слово Клюева: "Не железом, а красотой купится русская радость". Этими стихами Клюев подтверждает свои показания, вернее, следователь подтверждает его показания стихами. Потому они и сохранились в деле, не были уничтожены. Они служили доказательством его вины – антисоветских взглядов.
  
Вот так же было и с Мандельштамом, если вы помните. Оба поэта дали следствию неопровержимую улику против себя – свои поэтические строки.
  
Знаете, за время работы с литературными архивами Лубянки передо мной прошли десятки писательских судеб, по-разному вели себя люди, попадая туда, в руки органов. Одни сразу послушно давали любые показания даже без особого нажима, каялись в несуществующих грехах. Другие сдавались на каком-то этапе следствия, уже не в силах противостоять этому насилию. Третьи меняли тактику: то давали нужные показания, то отрекались от них. А вот Клюев и Мандельштам вели себя на следствии совершенно бескомпромиссно, твердо. Самые хрупкие, казалось бы, поэтические души, они оказались самыми стойкими. Их нужно было или уничтожить, или принять такими, какие они есть.
Я подумал, что, видимо, чем талантливее человек, чем ближе к гениальности, тем он более целен, органичен, ему труднее продать душу дьяволу, наверное потому, что душа уже принадлежит другому – высшему чему-то.
  
Владимир Тольц: В первый раз арестовали его 2 февраля 1934 года. Как это часто бывало у подсоветских служителей муз, по доносу коллеги по поэтическому цеху. Как пишет Виталий Шенталинский, ходивший в учениках Клюева молодой поэт Павел Васильев, арестованный и расстрелянный тремя годами позже, Павел Васильев  сообщил Ивану Гронскому – старому большевику, занимавшему тогда руководящие должности в Известиях и Новом мире – все сразу, - и к тому же женатому на родной сестре жены Васильева, Гронский с Васильевым даже жили в одной квартире), - сообщил этому доверенному Сталина человеку "некоторые житейские подробности о своем учителе, не укладывающиеся в общепринятые рамки". Какие "житейские подробности" - поначалу Шенталинский умалчивал. Но всем, кто мало-мальски знаком был с творчеством и биографией Клюева было ясно: здесь намек на гомосексуальность поэта.
  
Отвлечемся на минуту от книги Виталия Шенталинского. Сопоставим известное (лет 10 назад мне уже доводилось рассказывать об этом в одной из моих передач). "В декабре 1933 года мужской гомосексуализм был признан в СССР уголовным преступлением. 17 декабря было опубликовано Постановление ВЦИК, ставшее 7 марта 1934 года законом (статья 154а Уголовного кодекса РСФСР.). По этой статье мужеложство (женский гомосексуализм там не упоминался) каралось лишением свободы на срок до 5 лет, а в случае применения физического насилия или его угроз, или в отношении несовершеннолетнего, или с использованием зависимого положения потерпевшего — на срок до 8 лет. Вскоре эта норма вошла в уголовные кодексы всех советских республик".
  
Ясно, что Павел Васильев знал, чем грозит  Клюеву его "родственный" донос Гронскому. В газете, где Гронский был одним из "руководящих товарищей" все это и публиковалось!)
И что же сделал Гронский, который, по словам Шенталинского, "питал к Клюеву классовую ненависть, считал его идеологическим врагом?"
  
"Я позвонил Ягоде и попросил убрать Клюева из Москвы в двадцать четыре часа. Он меня спросил: "Арестовать?" – "Нет, просто выслать". После этого я информировал Иосифа Виссарионовича Сталина о своем распоряжении, и он его санкционировал...".
  
Владимир Тольц: А вот подробности, которые вычитал в лубянских архивах Виталий Шенталинский:
  
"Арест – 2 февраля 1934 года – производил сотрудник оперативного отдела ОГПУ Шиваров, все тот же многоопытный лубянский писателевед Христофорыч – через три с половиной месяца, разделавшись с Клюевым, он возьмется за другого поэта – Осипа Мандельштама. И ордер на арест подписало то же лицо, что и в случае Мандельштама, – заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов".
  
Владимир Тольц: Это имя не раз встречается в сочинениях Шенталинского и в наших передачах тоже.   Яков Агранов, - доверенный человек Дзержинского и Ленина (он служил при нем секретарем СНК), был, можно сказать, "чекистским специалистом по культуре". Именно ему было поручено составление списков представителей старой интеллигенции, которые подлежали высылке из РСФСР в 1922 году (среди них  Бердяев,  Лосский, Осоргин) — его, как утверждают историки, называли, и, вероятно, не без оснований, "продавцом билетов на „философский“ пароход". Он же, Агранов, лично курировал работу следствия по делу Тактического центра и по делу так называемой "Боевой организации" Таганцева, то есть был лично ответственным за расстрел 87 проходивших по этому делу, в том числе поэта Николая Гумилева. Он ходил в друзьях Маяковского и расстрелянного через три месяца после его, Агранова, казни в 1938 Пильняка. Ну а Клюев? – Еще в 1933 Агранов по поручению Сталина возглавил компанию по борьбе с "очагами гомосексуализма" в советских и партийных органах.  Разумеется, Клюев в них не состоял. Но предохранение общества от разлагающего воздействия, как говорилось в подготовленной Аграновым записке Ежова Сталину, "педерастических кругов в непосредственно контрреволюционных целях", входила в круг его первостепенных обязанностей, которые Агранов рьяно исполнял.
2 февраля 1934 г. Из протокола допроса Николая Клюева следователем Шиваровым
  
- "К какому периоду относится начало ваших связей на почве мужеложества?
  
- Первая моя связь на почве мужеложества относится к 1901 г…
  
- Можете ли вы назвать все свои связи на почве мужеложества с этого времени?
  
- Это будет мне затруднительно, легче будет мне назвать мои связи на этой почве за последние годы.
  
- С кем вы поддерживали установившиеся связи на почве мужеложества за последние годы?".
  
Владимир Тольц: Далее следовал ответ, содержащий перечисление "связей" с тремя лицами (одна "без непосредственного полового акта". А завершался протокол так:
  
"Допросил: оперуполномоченный 4 СПО ОГПУ Шиваров.
  
Записанное с моих слов верно и мною прочтено: Н.Клюев".
  
Владимир Тольц: Я сейчас хочу спросить автора трилогии о лубянских материалах по истории отечественной литературы Виталия Шенталинского вот о чем:
  
- Готовясь к этой передаче, я просмотрел, мне кажется, все Ваши публикации о Клюеве. И отметил, конечно, что в Вашей первой публикации материалов их следственного дела Клюева Вы вопрос о гомосексуальной ориентации поэта как-то стыдливо обошли. Признаюсь, я сам познакомился с творчеством Клюева довольно поздно, где-то в начале 1970-х. Но зато сразу по вышедшему в Нойманисе, в ФРГ двухтомнику под редакцией Бориса Филлипова и Глеба Струве. Ну. Сам понимаете, что после такого чтения, после предисловия того же Бориса Филиппова и комментариев к изданию попытка умолчать этот  важный для понимания творчества и биографии поэта сюжет, представлялась мне, по меньшей мере, странной. Вы могли бы сейчас объяснить мне и слушателям с чем была связана эта "фигура умолчания"? Ясно же, что не с неведением…
  
Виталий Шенталинский:  Я сделал это не по неведению, конечно, а сознательно. Подумайте: я впервые публиковал материалы следственного дела Клюева 20 лет назад, и большинство людей не знали, кто такой Клюев, какой это поэт, не знали о его трагической судьбе. И мне казалось важным, чтобы знакомство с ним началось именно с этого – с главного, а не с его нетрадиционной ориентации в любви.
  
Наша ведь публика не готова была спокойно, просвещенно принять такое. Ведь это бы больше всего и бросилось в глаза и могло затмить все остальное, помешало бы его восприятию как поэта: а, дескать, ну понятно, и читать не буду. Ведь это, в конце концов, личное дело Клюева, кого любить. И посадили его, конечно, не за это главным образом, а за непринятие советской власти.
  
Да и не моя миссия выкапывать всякую клюквочку, потешить публику, падкую всегда на нее. Главное все-таки для меня было, чтобы люди услышали неизвестное, запрещенное слово поэта, вскрытое в этих секретных архивах, и эти потрясающие пророчества, узнали о его трагической судьбе.
  
И тем не менее, знать о любви Клюева к мужчинам, а не к женщинам, тоже все-таки нужно, потому что без этой стороны жизни Клюева попросту нельзя понять его мироощущение, многие его стихи, любовную лирику. Поэтому в последних публикациях я о мужеложстве, второй статье, по которой его арестовали, написал, материал опубликовал. Но теперь, когда стихи и поэмы Клюева стали широким достоянием, читатели лучше узнали его, собственно, общество наше стало куда более терпимым к таким явлениям, как гомосексуализм, уж, во всяком случае, не сажают за него.
Вообще вы затронули очень важную тему: что важнее для нас – стихи Пушкина или его донжуанский список? Был такой поэт Александр Полежаев, современник Пушкина, тоже репрессированный, у него есть такие строки:
"Что ж будет памятью поэта?
Мундир? Не может быть. Грехи?
Они оброк другого света.
Стихи, друзья мои, стихи".
Сейчас вошло в моду у нас в России публиковать всякий компромат, скабрезности над знаменитостями,  мазать их черной краской. Вы знаете, вышли "Анти-Ахматова", "Анти-Пастернак" и подобные книги и публикации. При этом уходит в сторону самое важное, что они сделали – творчество, их творения, которые нам, собственно, и нужны в первую очередь, а не подробности их личной жизни.
  
Я могу в связи с этим напомнить слова Пушкина в письме к Вяземскому, известные слова, но стоит их еще раз напомнить: "Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Толпа в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы, он мал и мерзок не так, как вы – иначе".
  
Владимир Тольц: Дело Клюева рассматривалось на заседании коллегии ОГПУ 5 марта 1934 года. Постановили: заключить в концлагерь на пять лет, с заменой высылкой в Сибирь, в Нарымский край, на тот же срок. Так Клюев оказался в рабочем поселке Колпашево, числившегося тогда административным центром Нарымского округа. Пишут, что осенью 1934, его по ходатайствам замечательной певицы Надежды Обуховой, поэта Сергея Клычкова и, возможно, Максима Горького перевели в Томск. (Про Горького мне не очень верится – незадолго до этого он громыхал в советских газетах "Гомосексуализм – это фашизм!...").
Добравшись до места ссылки, Клюев написал Сергею Клычкову:
        
"Я сгорел на своей "Погорельщине", как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев, на верную и мучительную смерть... Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей... Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер – это зовется здесь летом, затем свирепая пятидесятиградусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?!".
  
Владимир Тольц: Из протокола допроса Николая Клюева следователем Шиваровым 15 февраля 1934 г. (Отмечу попутно, что оперуполномоченный Николай Христофорович Шиваров, специализировавшийся по допросам писателей и поэтов, - он был осужден впоследствии как "болгарский шпион" и завершил свой жизненный путь в лагере через пару лет после того, как расстреляли Агранова, точно уловил установку своего шефа – искать связь между обвинением в гомосексуализме и "контрреволюцией".)
  
В о п р о с. Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?
  
О т в е т. Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями.
Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня, Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь.
Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике Компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью.
  
Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?
  
Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями.
Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении "Есть демоны чумы, проказы и холеры...", в котором я говорю:
  
Год восемнадцатый на родину-невесту,
На брачный горностай, сидонские опалы
Низринул ливень язв и сукровиц обвалы,
Чтоб дьявол-лесоруб повыщербил топор
О дебри из костей и о могильный бор,
Не считанный никем, непроходимый…
  
<…>
  
Чернигов с Курском! Бык из стали
Вас забодал в чуму и в оспу,
И не сиренью – кисти в роспуск,
А лунным черепом в окно
Глядится ночь давным-давно…
  
<…>
  
Вы умерли, святые грады,
Без фимиама и лампады
До нестареющих пролетий.
Плачь, русская земля, на свете
Несчастней нет твоих сынов.
               И адамантовый засов
У врат лечебницы небесной
Для них задвинут в срок безвестный…
  
  
Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей "Песне Гамаюна"… Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале, в котором говорю:
  
  
То беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тетка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слезы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…
  
<…>
  
Россия! Лучше б в курной саже
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чем крови шлюз и вошьи гати
От Арарата до Поморья.
  
Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение. Такое восприятие выражено в стихотворении, в котором я говорю:
  
Скрипит иудина осина
И плещет вороном зобатым,
Доволен лакомством богатым,
О ржавый череп чистя нос,
Он трубит в темь: колхоз, колхоз!
И подвязав воловий хвост,
На верезг мерзостной свирели
Повылез черт из адской щели –
Он весь мозоль, парха и гной,
В багровом саване, змеей
По смрадным бедрам опоясан…
  
Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме "Погорельщина", в которой картины людоедства я заканчиваю следующими стихами:
  
Так погибал Великий         Сиг
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне,
Душа России, вся в огне,
Летит по граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста.
  
  
Вопрос: Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?
  
Ответ: Поэму "Погорельщина" я читал главным образом литераторам, артистам, художникам. Обычно это бывало на квартирах моих знакомых, в кругу приглашенных ими гостей. Так, читал я "Погорельщину" у Софьи Андреевны Толстой ,у писателя Сергея Клычкова, у писателя Всеволода Иванова, у писательницы Елены Тагер, у художника Нестерова и в некоторых других местах, которые сейчас вспомнить не могу.
Остальные процитированные здесь стихи незаконченные. В процессе работы над ними я зачитывал отдельные места – в том числе и стихи о Беломорском канале – проживающему со мной в одной комнате поэту Пулину. Некоторые незаконченные мои стихи взял у меня в мое отсутствие поэт Павел Васильев. Полагаю, что в числе их была и "Песня Гамаюна"...
  
Владимир Тольц: Я согласен с Шенталинским: "поступок Павла Васильева упомянут здесь не случайно". – Клюев понял/знал, кто на него донес. Однако рассуждение автора трилогии о содержании доноса, - "Можно предполагать, что это  касалось не только интимной жизни Клюева, но и его крамольных стихов, таких, как "Песня Гамаюна", - это рассуждение вызывает у меня усмешку. – "Можно предполагать", а можно и не предполагать. К тому же можно предположить и что-то другое. Но расхождения тут ясны: что разрешено литератору, не положено историку… Меня, как историка, интересует, можем ли мы из документов понять механику произошедшего, в частности, как из обвинений в мужеложстве (в 1988 они в протесте прокурора при реабилитации поэта были определены как "недоказанные"), конструировалось обвинение в "контрреволюционной" деятельности, а не гадания и предположения. Оказывается, мы можем это сделать. И Шенталинский, и мой друг – биограф Клюева Константин Азадовский прекрасно это поняли, просто либо пишут об этом как-то застенчиво, либо выпячивая "благородные" по нынешним временам обвинения в контрреволюционности на первый план, либо и вовсе отказываясь "докапываться до истины" такого рода.
  
А механика перетекания обвинения в мужеложстве в политическое оказывается предельно проста. Вместе с Клюевым первоначально проходил по делу его сожитель поэт, интимную связь с которым Клюев признал на первом допросе. 15 февраля Клюев показал, что читал своему соседу по комнате стихи о Беломорском канале. На основании двух этих показаний и построено обвинение по статьям 58-10 (контрреволюция)  и 151 ("Половое сношение с лицами, не достигшими половой зрелости"). Тут явная ошибка (или небрежность) следствия: клюевскому сожителю было к моменту ареста 26. И вместо того, чтобы переквалифицировать обвинения по статье 154 (мужеложство), следователь тупо продолжает его "через 16-ю", гласившую: "Если то или иное общественно опасное действие прямо не предусмотрено настоящим кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления". И бывший политзэка Константин Азадовский прекрасно понимает это, однако  свое понимание стыдливо не проговаривает:
  
"Это означает, что Клюев был "подведен" под 151-ю статью, в действительности же его "преступление" носило иной характер. Какой именно? Не считаем нужным – в данном случае – докапываться до истины".  
  
Владимир Тольц: Ну, до истины мы тут вроде докопались. Но это еще не конец трагической истории гибели Клюева. Но прежде давайте о другом. Я вновь обращаюсь к автору трилогии о писательском наследии в архивах Лубянки Виталию Шенталинскому.
  
- Виталий, скажите, что из вами открытого в арестованном клюевском наследии Вы бы еще хотели услышать сегодня?
  
Виталий Шенталинский:  "К нам вести горькие пришли…" – это "Песня Гамаюна" Клюева, обреченная в этих архивах Лубянки. Это такое грозное пророчество, обращенное в будущее прямо в наши дни. Гамаюн – это птица вещая по мифологии славянской. "Песня Гамаюна" – это такая сердцевина поэтического прозрения Клюева. Недаром она стала основой его лубянского досье, расправой над ним советским Аввакумом. Уже 8 десятилетий назад предвидел Клюев ту экологическую и духовную катастрофу, которая постигнет русскую землю. И собственно из этих стихов и из других стихов понятно, почему они были запрятаны от людей за семью замками и печатями.  Понятно, почему его за них казнили.
  
К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
К нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
Зеленохвойные кремли,
Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли!
Нас окликают журавли
Прилетной тягою впоследки.
И сгибли зябликов наседки
От колтуна и жадной тли,
Лишь сыроежкам многолетки
Хрипят косматые шмели!
К нам вести горькие пришли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север – лебедь ледяной –
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!
  
Владимир Тольц: Замечательные стихи! Во времена позднесоветского мистицизма, когда в СССР все же стали понемногу знакомиться с творческим наследием Клюева,- первое его советское посмертное издание вышло где-то в 1977,-  да и позднее, и среди западных славистов тоже, стало модным, что ли, говорить о Клюеве, как о неком русском Нострадамусе, с точностью предсказавшем отдаленные события будущего (план поворота сибирских рек, высыхание Арала, Чернобыль и т.п.) Мне трудно да и несвойственно так интерпретировать поэтические образы и прозрения Клюева. Мне гораздо ближе и понятнее его эпические картины-видения прошлого и того, что поэт наблюдает в окружающем его "прекрасном и яростном мире", если воспользоваться определением Андрея Платонова. В жизни, которая и восторгала и одновременно ужасала Клюева. И сейчас я хочу попросить моего коллегу Александра Аркадьева прочесть несколько отрывков из клюевской монументальной поэмы "Песнь о Великой матери" - сочинения, казалось бы, безвозвратно утраченного (тайно хранимые поклонниками творчества Клюева фрагменты поэмы погибли во время войны). И вот, благодаря изысканиям Виталия Шенталинского "Песнь о Великой матери" - снова наше достояние. В этой поэме и прошлое России, и ее советское уже настоящее, и ее природа, и ее жизнь.
  
Лосей смирноглазых пугали вагоны.
Мы короб открыли, подъяли иконы,
И облаком серым, живая божница,
Пошли в ветросвисты, где царь и столица.
Что дале, то горше... Цигарки, матюг,
Народишко чалый и нет молодух.
Домишки гноятся сивухой
Без русской улыбки и духа!
А вот и столица – железная клеть,
В ней негде поплакать и душу согреть, –
Погнали сохатых в казармы...
Где ж Сирин и царские бармы?
Капралы орут: "Становись, мужики!"
Идет благородие с правой руки...
Ась, два! Ась, два!
             Эх ты родина – ковыль-трава!..
  
Владимир Тольц: А вот еще один фрагмент: советское время, – его, по словам Виталия Шенталинского, Клюев бескомпромиссно рисует как Апокалипсис, царство Антихриста, обрекающего русскую душу на погибель.
  
Нет прекраснее народа,
У которого в глазницах,
Бороздя раздумий воды,
Лебедей плывет станица!
Нет премудрее народа,
У которого межбровье –
Голубых лосей зимовье,
Бор незнаемый кедровый,
Где надменным нет прохода
В наговорный терем слова! –
Человеческого рода,
Струн и крыльев там истоки...
Но допрядены, знать, сроки,
Все пророчества сбылися,
И у русского народа
Меж бровей не прыщут рыси!
Ах, обожжен лик иконный
Гарью адских перепутий,
И славянских глаз затоны
Лось волшебный не замутит!
Ах, заколот вещий лебедь
На обед вороньей стае,
И хвостом ослиным в небе
Дьявол звезды выметает!..
  
Владимир Тольц: Я снова не могу не процитировать книгу участвующего в нашей передаче Виталия Шенталинского.
  
"Современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России – эти темы пронизывают поэму. "Песнь" – не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь – Китеж, Клюев – посланец его. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный".
  
Я вижу белую Москву
Простоволосою гуленой,
Ее малиновые звоны
Родят чудовищ наяву,
И чудотворные иконы
Не опаляют татарву!
  
Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет.
Никола наг, Егорий пеший
Стоят у китежских ворот!..
  
О Русь! О солнечная мати!
Ты плачешь роем едких ос,
И речкой, парусом берез
Еще вздыхаешь на закате.
Но позабыл о Коловрате
Твой костромич и белоросс!
  
В шатре Батыя мертвый витязь,
Дремуч и скорбен бор ресниц,
Не счесть ударов от сулиц,
От копий на рязанской свите.
Но дивен Спас! Змею копытя,
За нас, пред ханом павших ниц,
Егорий вздыбит на граните
Наследье скифских кобылиц!...
  
Владимир Тольц: Виталий, после ваших лубянских находок Клюев оказался во многом как бы прочитанным заново. Что сегодня, после того, что Вы обрели, после нового осмысления Клюева, Вы можете  сказать в заключении передачи о трагическом конце поэта?
  
Виталий Шенталинский:  Мне кажется, надо сказать, как кончилась жизнь Клюева. После первого ареста в 34-м году судьба его уже была предрешена: ссылка на пять лет в погибельное такое местечко в Сибири – деревня Колпашево, Нарымский край. Кстати, в это время в Москве с большой помпой проходил Первый съезд советских писателей, о Клюеве даже не вспомнили. Вообще никто из делегатов не посмел коснуться в своих речах вот этой опасной репрессивной темы. Никто не вспомнил об опальных коллегах. Все, конечно, приветствовали светлое настоящее и еще более светлое будущее, то будущее, в котором многие из них скоро пойдут по той же дороге на эшафот.
  
В 35-м перевели в Томск, вроде бы большой город, но та же Сибирь, то же бесправие ссыльного, ютился у чужих людей, нищенствовал, голодал, ходил на базар за милостыней. А в 37-м новый арест. И это было вздорное обвинение - идейный вдохновитель и руководитель монархической организации "Совет спасения России", так якобы называлась организация.
  
Владимир Тольц: Именно якобы. Летом 37-го года после секретного оперативного приказа наркома внутренних дел Ежова № 00447 – это знаменитый теперь, можно сказать, приказ об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов, так вот, в эту пору террор, развернутый советской властью против своих сограждан стал по-настоящему большим, массовым. Установленные приказом 00447 квоты на расстрел и лишение свободы были превышены в несколько раз. Чтобы добиваться выполнения плана, провинциальные чекисты многое просто придумывали и сочиняли. "Союз спасения России" был таким томским изобретением. Во главе его опять же якобы стоял князь Андрей Владимирович Волконский, действительно проживавший в Томске с 31-го года, но к 37-му году уже пару лет как умерший. Вместе с покойником для руководства несуществующим союзом чекистами были отобраны бывший штабс-капитан Ширинский-Шехматов, бывший ротмистр, начальник жандармского управления Левицкий-Щербина, бывший штабс-капитан Баландин и бывший кадет Слободской.
  
Процитирую: "По заданию сибирского монархического штаба Волконский через томского епископа Западносибирской митрополии  Зиверта и священника Булаева сформировал в Кожевническом, Шигальском, Томском и Осиновском районах повстанческий отряд из числа бывших белых офицеров, лиц, служивших в прошлом в полиции и жандармерии, беглых, кулаков, церковников и сектантов с задачей поднять вооруженное восстание против советской власти".
  
Клюеву в этом сочинении чекисты придумали роль идеолога организации, как сказано в деле: "Непосредственно осуществлявшего и направлявшего контрреволюционную деятельность церковников и духовенства, входивших в состав кадетской монархической организации, писавшего клеветнические контрреволюционные сочинения, которые помимо распространения среди участников организации он нелегально переправлял за границу".  
- Что же дальше? – обращаюсь я к Виталию Шенталинскому.
  
Виталий Шенталинский:  Порок сердца, паралич ног. Расстрел. Расстрел 23-25 октября – это в документе. Как понимать эту нелепую дату – трехдневный расстрел. Я думаю, что приговоренных было столько, что отправлять их на тот свет за один день было не под силу расторопным чекистам, даже им понадобилось для этого три дня. Общая могила. Вот и все. И это все тоже пророку Клюеву снилось: "Завтра казнь". Даже у него есть такой записанный вещий сон из далекого 23-го года: "А солдатишка целится в меня, дула блик наставляет. Как оком моргнуть, рухнула крыша-череп. Порвал я на себе цепи и скоком, полетом полетел в луговую ясность, в Божий белый свет".
  
Владимир Тольц: Могилы Клюева не найти. Его, как и тысячи других, расстреляли на Каштачной горе – месте массовых расстрелов  в Томске. А трупы попросту сбрасывали в овраг. Сейчас это район массовой многоэтажной застройки. Не знаю, есть ли там улица Клюева. Но крест в память об убиенных на южном мысе над проспектом Мира, как сообщает "Википедия", теперь стоит…
  
Эти гусли – глубь Онега,
Плеск волны палеостровской,
В час, как лунная телега
С грузом жемчуга и воска
Проезжает зыбью лоской,
И томит лесная нега
Ель с карельскою березкой.
  
Эти притчи – в день Купалы
Звон на Кижах многоглавых,
Где в горящих покрывалах,
В заревых и рыбьих славах
Плещут ангелы крылами.
  
Эти тайны парусами
Убаюкивал шелоник,
В келье кожаный Часовник,
Как совят в дупле смолистом,
Их кормил душистой взяткой
От берестяной лампадки
Перед Образом Пречистым