«УМИРАЕШЬ ВРЕМЕННО, А ЖИВЕШЬ НАВСЕГДА…»
О романе Валерии Нарбиковой «Шепот шума»

«Известия», 1994 г.


Уж, казалось бы, где-где, а на аэровокзале трудно найти источник для вдохновения. Вот сидит прозаик Валерия Нарбикова в зале ожидания и видит не надоедливых суетящихся людишек, а прежде всего людей.
«Напротив Веры сидела идеальная семья: замученные и бедные, так они друг к другу жались и так любили друг друга, и дети спали, а мать их обнимала, а отец смотрел по сторонам и обнимал мать, которая тоже спала, и даже если бы отец тоже заснул, то все это грандиозное сооружение из матери, отца и детей все равно бы не разваливалось, потому что все они были абсолютно точно подогнаны друг к другу, и их отец тоже спал на вершине».
Лев Толстой утверждал, что для художественной удачи нужны три условия; искренность, любовь к предмету изображения, простота и доходчивость языка.
Искренность и любовь в прозе Нарбиковой были всегда, что же касается простоты и доходчивости, то тут даже с Толстым можно спорить. Так ли прост язык Гоголя, Достоевского, не говоря уже о самом Толстом. Почему язык должен быть прост, если жизнь от века к веку становится сложней и сложней.
В 1917 году рухнула цивилизация Толстого и Достоевского; но все думали, что это временно. Пройдет десять, двадцать, ну 70 лет, и все восстановится. Но вот прошло 73 года, коммунисты ушли если не в подполье, то в оппозицию; а что-то ничего не восстанавливается и не восстановится уже никогда.
Пришла иная культура, другая цивилизация, а значит, и другая литература.
Валерия Нарбикова — первая ласточка другого века и даже другого тысячелетия. Мир, где уже никогда не восторжествуют цели и идеалы, выходящие за пределы одной жизни или одной любви. Где человек живет не в какой-то мифической истории, а здесь и сегодня. Впрочем, может быть, и в истории, в каком-нибудь Древнем Риме или в средневековой Испании. Где захочет жить, там и будет.
Нарбикова пишет о любви, но эта любовь в разбегающейся, разлетающейся Вселенной. Сила чувства здесь значит не больше, чем всякая иная чисто физическая. Например, сила автобусного колеса, которая вскоре раздавит любящего отца семейства на глазах у читателя.
«И как только она проснулась, как только самолет прилетел, как только подхватили чемоданы и с чемоданами вывалились на улицу и как только вот тот отец троих детей, как только он оторвался от жены и детей, как только он сделал несколько шагов вперед, как только отъехал автобус, как только он, стал переходить дорогу и как только из-за автобуса
выскочил мотоцикл, и только этот мотоцикл выскочил, и только отец сделал два шага назад, – автобус его раздавил».
Впрочем, так ли уж это неожиданно. Разве в «Анне Карениной» встрече Анны и Вронского не предшествует несчастный случай с раздавленным «стрелочником». Смерть и любовь всегда рядом — нечто подобное произошло и с героиней романа Валерии
Нарбиковой. Она встретилась со своим возлюбленным прямо на месте дорожного происшествия, когда услышала душераздирающий крик, а потом почувствовала, что это кричит она сама; и в этот миг Ее рука оказалась в Его руке.
Исходные данные о всепобеждающей любви, которая сильнее смерти, уже налицо. Однако этот почти реалистический и даже в чем-то биографический роман весь состоит из эмблем и символов. Вскоре, очень вскоре под машину попадет черная «гогеновская» собака, потом «перепрыгнет» в смерть соседка по кухне, которая помолодела, умерев. А потом утонет в какой-то «мыльной реке» мальчик-ученик, и вся эта лавина смертей была нужна лишь для того, чтобы во время любовного сна возникло новое многофигурное изваяние. Вошла умершая соседка, а за ней черная раздавленная собака, а потом раздавленный отец семейства. «И этот отец держал за руку мальчика, но это был не просто мальчик, а тот ученик, который утонул. Это у них была такая, одна семья, как у живых людей. Как будто молодая соседка заменила ученику мать, а отец как будто стал ему отцом, а черная собака стала их собакою. И, собравшись всей семьей, они пошли посмотреть, как спят живые люди».
И у Толстого в «Анне Карениной» бывали сны. Анна видела какого-то мужика, приговаривавшего по-французски: «Родами умрешь, матушка». В реалистической литературе есть так называемая реальность, которая важнее снов. У романтиков и символистов есть сны, которые важнее так называемой реальности. В новой литературе мосты разведены. Реальность, как сновидение или сон, как реальность, а в общем никакой разницы.
Вот почему в финале, когда один из героев по имени Свя... сначала сколотит гроб, потом зароет его в могилу, потом прокопает к нему подземный лаз и уляжется внутри поуютнее, мы уже не воспримем это как некую фантасмагорию, спор или мудрую Притчу. Просто такова жизнь на исходе XX века. В ней торжествует что угодно, только не здравый смысл.
Твердой уверенности нет ни в чем, даже в том, что смерть существует. Вот последняя фраза романа, вобравшая в себя всё оптические обманы века, обманувшего всех и оказавшегося, как всегда, не таким. «И пока он полз, он как будто был еще живой, и когда он изнутри заколотил стенку гроба, он как будто был еще живой, а когда он лег и устроился удобно, он как будто умер...»
Так кончается роман «Шепот шума». (Изд-во «Третья волна». Париж-Москва-Нью-Йорк). Он ничего не навязывает читателю, кроме любви и свободы