Скоропанова об Инсайдауте Константина Кедрова

О стремлении обосновать Проект Духа данными науки свидетельствует книга Константина Кедрова «Инсайдаут. Новый Альмагест» (2001). Поскольку замысел К. Кедрова не менее грандиозен, чем сосноровский, — дать новую модель мира и человека и превозгласить Благую весть космического бессмертия, уготованного людям, он избирает и новую литературную форму, основанную на культурном синтезе метафизики, науки, поэзии. Каждый из пяти разделов книги — «Новый Альмагест», «… Или…», «Лексикон», «Компендиум», «Инсайдаут» — включает в себя наряду с прозаическими текстами, разъясняющими авторскую концепцию, авангардистские стихотворения, циклы стихотворений, поэмы — всего их 50. Стихи начинают и завершают книгу, и многое из того, о чем К. Кедров пишет, ему, по собственному признанию, первоначально открылось через поэзию. Она рассматривается как важнейший инструмент познания и выражения познанного, ибо поэзия «обладает всесокрушающей энергетикой» [4, с. 221], прорываясь за пределы мыслимого и немыслимого по непредсказуемой траектории.

Автор «Инсайдаута» работает с миром идей, и поэзия его интеллектуализирована. Более того, «поэтические строфы превращаются» у К. Кедрова «в формулы — и наоборот» [4, с. 6]. Часто перекодированию подвергаются архетипы, религиозные мифологемы, вечные образы мировой литературы, что выводит философа / поэта за грань физического мира в сферу метафизики.

К. Кедров — наследник футуризма и супрематизма, причем утверждает: «Авангардизм — нормальная составляющая поэта» [4, с. 222]; следовательно, поэзия — это еще «вечно новый язык»: «Сказав новое слово, надо тотчас же создавать другое новое слово. Vita nova — это для авангарда» [4, с. 250]. Под «новым словом» имеется в виду не столько новая лексика и образность (хотя и они тоже), сколько новая идея, вносимая в культуру, даже новая философия, более того — новый проект жизни, расцениваемый как определяющий перспективу развития человеческой цивилизации. Таковой проект, который можно назвать космическим, и предлагает К. Кедров в «Инсайдауте».

К. Кедров воскрешает традицию русского космизма, восходящую к Н. Федорову, К. Циолковскому, В. Вернадскому, актуальную для творчества В. Хлебникова, К. Малевича, Н. Заболоцкого, отчасти Л. Мартынова, внедряет в нее идею инсайдаута, воспринятую у П. Флоренского и обнаруживаемую у символиста А. Белого и сформированного символизмом Д. Андреева; опирается на научные открытия первой половины ХХ века: теорию относительности А. Эйнштейна, принцип неопределенности В. Гейзенберга, концепцию опространствленного времени и овременного пространства Г. Минковского, квантовую физику М. Планка, принцип дополнительности Н. Бора, концепцию расширяющейся Вселенной А. Фридмана, теорему «черных дыр» с их мнимым временем и пространством С. Хокинга и др. Апеллируя к определенным положениям науки поэт/филлософ не только реабилитирует верования различных религий, мистических и метафизических учений о существовании невидимого — потустороннего мира и вечной жизни, но дает этому новую интерпретацию, доказывая: «Потусторонний мир — это всего лишь корпускулярный вариант нашего волнового мира» [4, с. 59], — и характеризуя его как вечную светоносную энергетическую первореальность, где опространствленные прошлое, настоящее и будущее сосуществуют вместе. Данное положение автор конкретизирует на примере электрона: «…в зависимости от приборов, применяемых в опыте», электрон «выявляется либо как частица, либо как волна. Частица и волна — это как бы две ипостаси одной реальности. … Получается, что в зримой волновой вселенной содержится ее незримая ипостась из частиц. Мир — ″видимый же всем″ (волновой) и ″невидимый″ (корпускулярный). Не следует думать, что волна и частица существуют отдельно друг от друга. Электрон, фотон и т. д. — это волна-частица» [4, с. 146]. Со ссылкой на современную космологию К. Кедров указывает, что, помимо видимых нами трех измерений, в свернутом состоянии на уровне микромира параллельно существуют и другие измерения. «Теория относительности Эйнштейна открыла вселенную, где время и пространство могут сжиматься и расширяться, где один миг может растянуться в тысячелетия, а тысячелетия станут мигом» [4, с. 261]. В цикле «Одиннадцатая заповедь» эту разницу между земным пространством-временем и пространством-временем метамира фиксируют строки:
Пока Гамлет говорит «Быть…»

во вселенной гибнет 500 галактик


«Быть» — раскрылось 1000 роз

«Или» — образовалась галактика Офелия

«Не» взорвалось 100 000 звезд

От избытка в космосе гелия [4, с. 31].


В этом контексте реальность так называемого мнимого времени и мнимого пространства может прочитываться как рай.

Но в том или ином виде мир выявляет себя лишь по отношению к воспринимающему его субъекту. Поэтому и картина мира менялась: на смену модели Птоломея с Землей в центре мироздания приходит модель Коперника и Д. Бруно, а затем и сфера Н. Кузанского, где «центров бесконечное множество, окружность — везде, а радиус бесконечен. Это уже вселенная Нового Альмагеста» [4, с. 83]. Однако К. Кедров подчиняет вселенную Н. Кузанского антропному принципу — центров у него столько же, сколько людей, и распространяет двуипостасную природу мира также на человека:


Так электрон — частица и волна,

хотя он не волна и не частица.


А

я не я и в то же время я [4, с. 64], —


предлагая модель Человековселенной:
Человек — это изнанка неба.

Небо — это изнанка человека [4, с. 280], —


и конкретизируя:
как Мальтийский крест

я расчерчен… [4, с. 260].


Последнее уподобление отсылает к Г. Минковскому, который, по словам К. Кедрова, «нащупал» светоносное вечное тело Вселенной, определил, что своими очертаниями оно похоже на мальтийский (иксообразный) крест, «пересекаемый в центре вечной линией мировых событий» [4, с. 206]. Наличие такого рода признаков у человека и призвано подчеркнуть, что Вселенную он несет в себе, в своей душе, и не в переносном, а в прямом смысле слова. Инобытие, по мысли автора «Инсайдаута», может быть рассмотрено как мнимое опространствленное время «не в отдаленных местах галактики, а в нашей душе» [4, с. 44].

К. Кедров исходит из представлений русского космизма о едином и одушевленном космосе и теории густот Д. Панина, согласно которой мир появился благодаря сгущению микрочастиц вакуума. Так как человек и космос «генетически» едины (возникли из одного источника), то и душа, по Д. Панину, представляет собой сгущение невидимых микрочастиц и попадает после смерти в трансфизические слои космоса. Человек и вселенная у К. Кедрова — две части общей таблицы-символа: «На одной начертаны письмена звездного неба, но они не понятны без человека, который несет в себе ключ к прочтению. Когда две части соединяются, генетический код человека сливается со звездным кодом вселенной и начинает действовать МЕТАКОД — общий код для человека и мироздания» [4, с. 74]. Следовательно, человек несет в себе и временное и вечное. Земная жизнь человека уподобляется частице, распространенная в вечность, в мир света — волне. Но это одна и та же жизнь, настаивает философ/поэт, только в ее разных проявлениях. Земная смерть у него — условие перехода в инобытное, бессмертное состояние. Об этом строки стихотворения «9-я симфония для Бонапарта»:


Жизнь кончается там,

где смерть переходит в жизнь

Смерть кончается там,

где жизнь переходит в смерть [4, с. 80].


Признание мнимости смерти объясняет строки «Астраля», перефразирующие А. Пушкина:
Нас было много на челне

но многие уже в Овне [4, с. 86].


Раз каждый видимый, конечный объект в метамире может быть распространен в бесконечность, для человека это означает возможность обретения бесконечной массы и превращения во вселенную, что и символизирует в стихотворении Овен.

Уже на земле, убежден К. Кедров, людям дано осознать свою сущность посредством духовного инсайдаута, при котором преодолевается трагический разрыв между земным и вселенским телом человека и вечность становится «зримой и осязаемой». Инсайдаут, или выворачивание, по определению автора, это

«— вовнутрение внешнего мира во всей его полноте и одновременное распространение внутреннего во внешнее до полного воплощения;

— воплощение мира в тело и развоплощение тела в мир с обретением иного внутренне-внешнего и одновременно внешне-внутреннего пространства;

— вбирание всего времени в один бесконечно длящийся миг, с полным слиянием прошлого, будущего и настоящего в новую временную реальность настоящебудущепрошлого» [4, с. 263].

Более сжатое определение инсайдаута у К. Кедрова таково: «Рождение от Духа, обретение космоса как своего космического бессмертного тела» [4, с. 153]. В стихотворении «Сколько бы ни было лет Вселенной, у человека времени больше…» читаем:


Сколько бы я ни прожил в этом мире

я проживу дольше, чем этот мир

Вылепил телом я звездную глыбу

где шестеренки лучей

тело мое высотой щекочут

из голубого огня

Обтекая галактику селезенкой

я улиткой звездной вполз в себя

медленно волоча за собой

вихревую галактику

как ракушку

Звездный мой дом опустел без меня


Неужели из нутряного ткачества

не выткать небо? [4, с. 72].

.

Здесь зафиксировано вбирание в себя, охватывание изнутри как бы выворачивающимся наизнанку человеком звезд и планет, всей Вселенной, так что человек обретает равновселенский статус.



В другом стихотворении — «Инсайдаут», завершающем книгу, отражен взаимопереход внешнего во внутреннее, внутреннего во внешнее, исчезновение верха и низа, своего и чужого, передающее чувство своей вечности, бессмертности, испытываемое еще при жизни.

В результате инсайдаута рождается Человекомир (Человековселенная), Homo Cosmicus, имеющий двуединое тело, вернее две проекции своего Я. Одно индивидуальное, личное, земное, смертное, но имеющее статус вечности в мироздании на линии мировых событий. Другое — вечное, состоящее из всей вселенной. Оба тела голографически едины, их связывает третья зримая и незримая ипостась Духа, которая зрительно выявляет себя как свет, а незримо как энергия. Эта ипостась ощущается как Любовь» [4, с. 154].

Любовь трактуется как образ вечной жизни в пространстве жизни временной, состояние влюбленного — райское. Ромео у К. Кедрова говорит Джульетте:

Ведь ад стал Раем

в день, когда Адам

увидел Еву.

А я тебя,

стоящей на балконе [4, с. 177].


Близость Ромео и Джульетты характеризуется как «Рай в раю». Двухтелесный храм Ромео-Джульетта (или Гамлет-Офелия) у К. Кедрова — вторая земная модель светового конуса мировых событий (первая — просто храм и алтарь в нем).

На земле же Homo Cosmicus имеет два тела — мужское и женское, каковые объединены любовью. «Таким образом можно говорить о трителесном составе мирочеловека-человекамира: мужское, женское-вселенское. Дух-Любовь или свет-энергия являются четвертой, как бы нетелесной ипостасью Homo Cosmicus» [4, с. 269]. В эросе для К. Кедрова духовное и физическое начала нераздельны. Но для инсайдаута этого недостаточно: он предполагает триединство любви-эроса, филоса (дружбы), агапии (любви ко всему мирозданию). В стихотворении «Инсайдаут»


Любовь — это скорость света

Обратно пропорциональная

Расстоянию между нами [4, с. 282].
Другими словами, это максимальная близость, наполненная светом, как выражение идеи всеединства. Не случайно К. Кедров цитирует Ф. Тютчева:
Все во мне, и я во всем!...[12, с. 59].
Автор «Инсайдаута» считает, что перед людьми стоит задача второго, космического рождения человечества, при котором каждый индивид увидит «новое небо и новую землю» — метамир и обретет бессмертие.

Адекватным для воплощения кедровских идей оказался метаметафоризм.

К. Кедров дает 16 определений метаметафоры. Ее сжатое определение может быть таким: метаметафора — разновидность метафоры ассоциативного типа, основанная на проекции трехмерного зрения в четырехмерный континуум пространства-времени, воссоздающая модель мира, возникающую при инсайдауте, утверждающая новый образ Вселенной — Человеко-вселенной. Все ассоциативные связи служат в метаметафоре раскрытию авторской философии. Вот стихотворение:
Зеркальный паровоз

шел с четырех сторон

из четырех прозрачных перспектив

и преломлялся в пятой перспективе

шел с неба к небу

от земли к земле

шел из себя к себе

из света в свет [4, с.96].


Здесь запечатлен выход во все реальности сразу, совмещающий взгляд с земли на небо со взглядом с неба на землю, дающий их пересечение в обратной перспективе.

Прибегает К. Кедров и к «футуризации» поэтической лексики, наиболее заметной в поэме «Астраль». Мотивируя тем, что после инсайдаута человек не может изъясняться по-старому, он по примеру В. Хлебникова создает свой звездный язык, который восходит к именам звезд, преобразуемым на основе анаграмм. «Кульминационный момент поэмы, — разъясняет автор, — полное растворение в звездной анаграмме всех событий земной истории, астральная месса, или Астраль» [4, с. 137]. Она звучит так:


Мицар мерцал

Астраль царь зерцал и лиц

Денеб неб

Альтаир алтарь

Денебя до неба
Астралитет — таково мое credo [4, с. 88].
Молитва тоже перекодируется в инсайдаутском ключе:
Всегда ныне и присно и во Веги Вегов аминь [4, с. 88 ].
Вообще изобретательность поэта сказывается на каждой странице. Необычность трактовок даже известного расшатывает стереотипы мышления, побуждает думать, сопоставлять, осуществлять переоценку ценностей. Но без философских тезисов и комментариев, Лексикона, Компендиума смысл многих поэтических произведений оставался бы недоступным читателю. Поэтому избранная форма синтетической книги представляется оправданной.

Нельзя сказать, что концептуальные построения К. Кедрова убеждают — напротив: большинство из них воспринимается как смелая поэтическая фантазия, отождествляющая мир и представления о мире. Действительно ли космос живой, одушевленный и создан «для счастья атомов» (К. Циолковский)? Разве он изучен вдоль и поперек, и есть доказательства этого помимо умозрительных аналогий? Происходящее в человеческой психике трактуется К. Кедровым произвольно, предзаданно, открытия психоаналитической теории К.-Г. Юнга отрицаются, сопровождаясь демонстрацией полного непонимания их сущности. И тем не менее «Инсайдаут» побуждает раздвинуть духовные горизонты, формирует космологическое мышление и возрождает идею всеединства, как никогда актуальную на рубеже ХХ — ХХI вв.

Отторжение марксизма-ленинизма в постсоветскую эпоху оказалось столь сильным, что по закону маятника качнуло в сторону идеализма и религии. Сегодня они проходят своеобразную апробацию в российском обществе на предмет соответствия запросам людей и нуждам времени. Уяснению проистекающих из них перспектив и способствует литература.

Заявляют о себе также новые жизненные ценности — ценности эпохи постмодерна, идущей на смену эпохе модерна. Определенные положения Проекта Постмодерна получили реализацию в книге Тимура Кибирова «Парафразис» (1996).

Специфика «Парафразиса», однако, в том, что внедряя в сознание читателей новые ориентиры, автор одновременно осуществляет внутрипостмодернистскую полемику, так как обнаруживает в постсоветской литературе, в том числе постмодернистской, резкий перевес критического начала над утверждающим. Оценка ее состояния близка той, какую давал русской литературе в 1859 — 1860 гг., в канун реформ, Ф. Буслаев: «…Современная литература наша, обильная сатирическими обличениями, загроможденная характеристиками всевозможных пошлостей, пороков и несообразностей, оказывается бессильной в создании возвышенных идеалов из русской жизни» [1, с. 446]. Вовсе не отрицая необходимость критики и сам от нее не отказываясь, Т. Кибиров вместе с тем убежден, что в переломный момент истории этого недостаточно — на смену рухнувшим ценностям, цементировавшим общество, должны прийти новые, резонирующие с состоянием современного мира. По-видимому, полагая, что в данном случае не обойтись без прямого слова, понятного массам, поэт предпринимает своеобразную трансформацию постмодернистского дискурса, внедряя в него учительско-проповедническую интенцию и вводя традиционное лирическое «я», то есть синтезируя поэтику постмодернизма с поэтикой реализма и сентиментализма. Данное явление получило наименование «новой искренности» и сигнализировало о зарождении в русской литературе постконцептуализма, на свой лад возрождавшего в ней фигуру автора. Т. Кибиров, по собственному признанию, «отточенные лясы» тщится «прицепить и к Правде, и к Добру» [4, с. 222], то есть к Высшей Правде и Абсолютному Добру (на что указывает написание с большой буквы). Он характеризует себя как человека, с младых ногтей алкавшего Абсолюта, и тут же спохватившись, сколь двусмысленно звучит это признание, оговаривается:
нет, не того, который за валюту

мне покупать в Стокгольме довелось,

который ныне у платформы Лось

в любом ларьке поблескивает люто [5, с. 284].


Язык мстит за малейшую неточность, добавляя значения, не предусмотренные автором. Но Т. Кибиров это замечает и вносит коррективы, чего не-постмодернист, скорее всего, не сделал бы. Тем не менее при всех оговорках и подшучиваниях над собой он предполагает себя человеком, которому известна Высшая Правда — Истина. Между тем в различных мировоззренческих системах она разная и у Т. Кибирова, в общем, остается абстрактной декларацией, пока поэт не начинает заполнять «Парафразис» конкретным содержанием, отчасти сам себя опровергая, так как постмодернизм осуществляет переоценку ценностей, созданных человечеством, подвергая их деабсолютизации и уравнивая на плюралистической основе, утверждая представление о множественности становящейся истины. Тем самым мыслится ослабить власть мировых идей, инициирующих противостояние народов, и способствовать осуществлению главной задачи эпохи постмодерна — предотвращению Третьей мировой войны и уничтожению жизни на Земле, созданию жизнеспособной глобальной цивилизации. Отсюда проистекают такие положения постфилософии, как всеобъемлющий плюрализм, религиозный экуменизм, панэкологизм — защита природы, защита культуры, защита всего живого на Земле. Степень ценности различных мировоззренческих систем, следовательно, определяется тем, насколько они благотворны для жизни. В большей или меньшей степени выраженные, именно эти идеи, захватывая попутно широкий круг вопросов, пронизывают «Парафразис». Неудивительно, что поэту понадобилась и объемная жанровая форма. «Парафразис» — книга стихотворений, стихотворных циклов и поэм. В предисловии «От автора» Т. Кибиров указывает, что «Парафразис» «задумывался и писался как цельное, подчиненное строгому плану сочинение» [5, с. 215]. Но план этот — самого общего характера: подвести итоги прошлого, предпринять осмысление современности, предложить читателю некий проект-позитив. В свободной форме «Парафразиса» ощутима ориентация на роман в стихах «Евгений Онегин» А. Пушкина.

Постмодернистская организация книги проявляется в размыкании структуры: в данном отношении «Парафразис» представляет собой ризому, но это ризома-корень — децентрированная система с центрированными автономными частями, ни одна из которых не может претендовать на главенствующее положение в тексте. Объединены самостоятельные части общим заглавием, образом автора, предпринимаемой переоценкой ценностей. Книге Т. Кибирова присущ плюрализм жанров и стилей. Она включает в себя, помимо означенного предисловия, введение — стихотворение «Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности», цикл «Памяти Державина», стихотворения «Молитва», «Колыбельная для Лены Борисовой», гирлянду сонетов — «Двадцать сонетов к Саше Запоевой» и три поэмы — «Солнцедар», «История села Перхурова», «Возвращение из Шилькова в Коньково». Создан «Парафразис» посредством деконструкции культурного интертекста и практики нелинейного цитатного письма. Т. Кибиров пишет как бы поверх произведений русского фольклора, древнерусской, классической, модернистской литературы (также и зарубежной), использует цитаты из Библии, детской классики, популярных песен и т.д. Он стремится уяснить, какие идеалы, завещанные культурой прошлого, сохраняют свое значение для современности, что нуждается в пересмотре, а, может быть, и отбрасывании, проверяет самого себя соотнесением с другими точками зрения. В постоянном духовном контакте с поэтами-предшественниками кибировский alter ego размышляет о жизни и смерти, судьбе России, осмысляет состояние современной цивилизации, выявляет свои пристрастия и антипатии, «сюсюкает» и иронизирует.

В «Парафразисе» получает воплощение идея культурного плюрализма: равноценными и равно необходимыми признаются деабсолютизированные ценности Античности, Христианства, Возрождения, Просвещения, Нового и Новейшего времени, как и заявленные постмодернизмом (в том объеме, в каком Т. Кибиров его знает). Они взаимно дополняют друг друга, как бы возмещая недостающее, если рассмотреть их по отдельности. Извлекает из них поэт прежде всего перешедшее в разряд общечеловеческих ценностей, утверждая их приоритет над идеологическими, классовыми, национальными, расовыми во имя сохранения мира на Земле.

«Парафразис» проникнут духом панэкологизма.

Т. Кибиров поэтизирует сам феномен жизни, над которой в наши дни нависла опасность уничтожения, все еще многими по-настоящему не осознаваемая. Он возрождает традицию Б. Пастернака как автора «Сестры моей — жизни» и цикла «Когда разгуляется» и воскрешает представление о жизни как явлении священном; понятно, что и отношение к ней должно быть адекватно богослужению. Более того, жизнь у Т. Кибирова — та главная ценность, без которой все остальное утрачивает смысл. Она, показывает поэт, оказалась слишком хрупкой, чтобы до бесконечности выдерживать творимое над нею насилие. Итог, к которому пришло расколотое человечество, — угроза всеиспепеляющей всепланетарной катастрофы как возможности не менее вероятной, чем продолжение бытия:
Гарантий нет. Брюллов свидетель.

В любой момент погаснет свет,

порвутся радужные сети,

прервется шествие планет [5, с. 265].


Поэт проклинает безмозглые амбиции враждующих между собой народов, наций и рас, классов, партий и одиночек с бикфордовым шнуром в руках, готовых сражаться за торжество своей правды до конца, не сознавая, что могут инициировать Третью мировую войну, которая похоронит всех. По этой же причине следует отказаться от утешительных утопий, выдающих желаемое за реальное. Т. Кибиров отрицает линейный прогрессизм, внедряет концепцию открытости, альтернативности исторического процесса, вовсе не запрограммированного на обязательное движение к лучшему («История села Перхурова»), показывает, что многое зависит от конкретных усилий людей, в противовес десятилетиями воспевавшимся революционным идеалам настраивает на социальную эволюцию. Автор «Парафразиса» оспаривает Тютчева, внушавшего:
Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые [12, с. 43], —


выбрасывая из создаваемого центона фразу «В его минуты роковые», ибо ужасом, для которого не подобрать слов, считает необходимость увидеть кровавый закат Земли, и посредством обращения к Пушкину преобразует тютчевский «пиршественный» апофеоз «конца» в «чумной» апокалипсис:
Блажен, кто видит, слышит, дышит,

счастлив, кто посетил сей мир!

Грядет чума. Готовьте пир [5, с. 229].
Страшный прогноз делается, чтобы остановить вражду, — «пир» кровавых зрелищ может оказаться последним «пиром» человечества.

Масштабность мышления Т. Кибирова в «Парафразисе» проявляется в том, что своим домом он считает не только квартиру в Коньково, но и планету Земля и хочет, чтобы в этом доме были мир и покой. Без плюрализации сознания в глобализирующемся мире это вряд ли достижимо. Что может удержать людей на краю гибели: вера ли в Бога, философия гуманизма или просто житейская трезвость — вопрос второстепенный; принимается все, что не во вред жизни и человеку, его полноценному существованию.

Стремится повысить Т. Кибиров и ценность отдельной человеческой личности, что особенно ярко демонстрируют «Двадцать сонетов к Саше Запоевой», посвященные родившейся дочери. Он поэтизирует скрепляющую человеческие отношения любовь, воспевает добрые чувства.

Не обходит Т. Кибиров и проблему защиты природы. Его шутливое стихотворение «Молитва», представляющее собой парафраз державинской «Похвалы комару», содержит обращение к Богу с просьбой «укротить» кусаку-комара и все же допустить его в рай. Тем самым, не прибегая к прямому поучению, Т. Кибиров подводит к мысли: ничто живое не должно погибнуть, нельзя все на свете измерять только своею мерой. Живая природа — экосистема, единый организм, все в нем сбалансировано, и неразумное вмешательство человека в его функционирование может иметь самые печальные последствия.

Едва ли не все свои размышления Т. Кибиров опосредует сферой литературы, тем самым подчеркивая: у современного человека есть эстетический золотой запас, и это тоже ценность, которой не следует пренебрегать.

В «Парафразисе» поэт взывает к тому лучшему, что есть в человеке, стремится помочь ему сориентироваться в исторической ситуации конца ХХ в., сделать выбор в пользу жизни.

Т. Кибиров признается, что полностью воплотить свой замысел ему не удалось, — не была дописана поэма «Мистер Пиквик в России», «остались ненаписанными несколько «зимних» стихотворений, отчего вся книга приобрела избыточно мажорное звучание» [4, с. 215]. Но, добавляет автор, в нынешней социокультурной ситуации это, «может быть, не так уж и плохо» [Там же]. Действительно, «Парафразис» Т. Кибирова — самая светлая книга в современной русской поэзии, отстаивающая бытие перед лицом выглядывающего из-за угла небытия, позволяющая ощутить, сколько в жизни прекрасного, способного безмерно одарить человека.

Таковы основные проекты новой жизни, предлагаемые поэзией конца ХХ — начала ХХI века и избранные для их воплощения жанровые формы, также в ряде случаев новые. В этом отношении поэзия опережает прозу и драматургию, задает новые параметры художественного творчества. Принимаем или не принимаем мы авторские концепции, несомненно одно: названные книги дают богатую пищу для размышлений и стимулируют поиски надежных жизненных перспектив.


© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0254715 от 10 января 2017 в 04:33


Другие произведения автора:

Беседа Алины Витухновской с Константином Кедровым

Журнал ПОэтов КОНЬ КАНДИНСКОГО

Бумеранг Амура

Рейтинг: 0Голосов: 0373 просмотра

Нет комментариев. Ваш будет первым!