Урожайный Дед

…Было жарко. Веял ветерок и распевно журчал, ярким и всеохватным, знойным “па, де, фа, соль”, милый и восторженный порыв, сладкоузнаваемого жаворонка. Высота вершин облаков была неизмерима, и в кружащих величественных созданиях верхнего мира, плыла ясность и грандиозность замыслов нечеловеческого масштаба. Синева неба напрягалась, выискивая моменты фиолетового-сиреневого исполнения, в глубине преломляющих факторов близости космоса.

Дорога вилась кругами, и с изгибом лёгкого волнующего оттенка забегала на пригорок середины бесконечно далёкого лика, уже созревшего и сизо-желтого, пахнущего звучащим, размашистым великолепием праздника земли, многовесного и ржаного околосья. Всё в спелом, жёлтом бесконечном порыве, и ветер стелился по верху окаёма, волнами, качая и играя тенями, безраздельной своей мощью и ухарством. И вилась пыль по дороге, сухая и лёгкая. Шёл человек в лаптях, в косоворотке до колен, в мелкий и синий цветочек, опоясанный кожаным и почерневшим, скрученным ремешком, завязанный в длинный узел. Мягкая поступь его, напоминала ещё тот старый и забытый лейтмотив передвижения первых людей, вышедших на простор Великой Русской равнины, после ухода с неё ледника, и с удивлением и радостным возбуждением открывающих и осматривающих всё перед собой, учащихся каждому новому своему шагу, и озаряясь улыбкой от простых и чудных вещей. Он как буд-то отталкивался от упругого  и стелющегося воздуха длинными руками, загребая ими, как лопатами, и махая сосредоточенно и бессмысленно, походя на механический образный мотив “деревянного, или глиняного Парня” вышедшего из леса русских сказок и без устали сочленяя свои соразмерные передвижения. Пальцы узлами обхватили палку, уже потерявшую свой цвет, обтёртую и лёгкую. Котомка за плечами раскачивалась и подпрыгивала при каждом шаге. Его седая борода и длинные космы на лбу скрывали лицо. Обожжённая под солнцем кожа чернела, как корж вновь испёкшегося круга ржаного хлеба, с подпёкшейся мукой, и ноздреватой неровной поверхностью боков. И каждый удар его сердца звучал глубоким и наполненным басом дубового молота о небесный бубен, несущимся всеохватным гласом этого дня.

1938 год, 24 июля, пополудни часа 4 было. Ласточка неуловимым пареньем изменила своё присутствие, и красная шапка на её голове чуть было не сорвалась и улетела от её дружка ветряного. Её песенный распев несколько задержался в воздухе и растворился среди аромата созревшего уже зерна. Оно крошилось на земь, и колосья походили на жёлтого ежа с длиннющими иголками.

…”Здорово живёшь, бать,”- окликнул его человек в белых, но уже скорее посеревших, измятых широких брюках и линялой рубахе неопределённого размера с закатанными рукавами, идущего навстречу, ещё молодого на вид, с улыбкой и довольным блеском в глазах. Дед кивнул головой, и встал опёршись на палку обеими руками, рассматривая встречного. “Да-а-а-л-ё-к-а п-у-у-ть-то держи-и-ш-шь-ь?” – растянутым лоскутом уже с поблёкшими цветными узорами слежавшейся ткани произнёс он слова с тянущим гласным озвучием и выдохом, как буд-то запрягал кобылу, медленно и не спешно. “В Чепцу вот, домой, завтра к полудню-то и поспею, корреспондент я, фотограф”, - и стал доставать свой фотоаппарат из чёрного фанерного ящика, с заплечной суровой верёвкой. “А-а-а,”- смотря на него и вытирая нос от пота, произнёс дед, “Д-а-а-лё-ёё-к-о-о т-ыы, ша-а-а-ста-а-е-шь, хо-о-д-у-н, д-а-а… я  в-о-т с Ко-о-о-м-о-ни-и-хи-и тр-е-ти-й-й де-н-н-ь гр-е-е-б-у-у”, уже уставшим и совсем нараспев тихо и нехотя отдавая от себя эти простые слова шептал дед, -“В С-у- н-у-у-у  в-о-о-т, к т-ё-ё-т-к-е-е, М-а-а-т-р-ё-ё-н-и-и-х-е-е, п-о-в-и-и-д-а-а-т-ь-с-я-я, а в-е-е-л-и-и-ч-а-а-т-ь-т-о-о к-а-к т-е-е-б-я”, “Лексий я”- ответил фотограф, и думающими глазами изучал деда, “А тебя, как батя?”, “М-е-н-я-я-т-о-о М-а-а-к-а-а-р-и-и-е-е-м, к-л-и-и-ч-у-у-т”, приседая в тень от стоящей ржи и снимая с заплечь котомку, ответил дед. Как-то негромко охнув, он уселся навзничь и вытянул ноги, смотрел на свои пыльные онучи, и расплетавшиеся лыка напоминавших скрученные хвосты из серемёжной ткани. Развязал котомку, достал ломоть ржаного хлеба и стал жевать его, со вздохом и сопеньем, не обращая внимания на фотографа, который суетно приноравливаясь выискивал методу для своей привалившей работы. Желание запечатлеть деда пришло сразу, и не осознано, как данность нужного действа. Дед был какой-то не нашенский, такой корень, проросший и выглянувший из под земли, случайным и непостижимым образом, на этом хлебном поле, буд-то родившийся здесь, и все свои годы провёдший здесь, впитавшего в себя весь безудержный аромат нивы, жёлтой соломы и земли, в весенний пахотный день, и ночной звёздной кутерьмы августовских всполохов, и восходов солнца, за все чередованья лет на этом поле, взрастившего все урожаи, большие и малые, испокон человеческого веку. А деду, как-то сразу понравилось это внимание, эти глаза, и буравящие его, и говорящие “Отдай, отдай!..” Он уже смотрел в круглый объектив, видя себя в той вечной темной дали, и ему пришло любопытство и интерес, казалось его нос уткнётся в блеск отражения, повеял ветер и причесал, расправил пряди его, пригнул колосья, раскачивая их, и он встрепенулся, поддался вперёд навстречу, звуку исходящего из аппарата, со всем вниманием и увлечением…

……………………………………………………………………………………………………...

Это взгляд человека, уже не существующего в материальном плане, но летающего сейчас где-то здесь и рядом, и как можно выразить те чувства и эмоции, психологические кульбиты того мгновения, давно поседевшего, но всё существующего, может затаившегося здесь в каких-то иных реалиях. Явно идёт имя его – Макарий, как узорный и сверкающий проблеск, витиеватого и звонкого оформления, несущейся из далёких миров старой и забытой истины древнерусского начала. Какое-то колышещее и знойное умиротворение исходит из этого фонтана брызг, искрящихся чистой и неподдельной статью и величием, детской открытостью, богатырской смекалкой, той вестью из мира, который никогда не закрывался, и не закроет за собой дверь, и при желании открыт для каждого. Веет мудростью миллионов лет, и взглядом глаз первоэпохи, фиолетовых небес и оранжевых скал, звуками предалёкого исполнения мелодии начальных фанфар, трубящимися всеохватными голосами первого вздоха Вселенной. И над ним тянутся и проплывают облака, воздух его окутывает, и чудится многоголосное эхо высоты солнца, наполненной электрическим зелёно-голубым разрядом развернувшегося времени.  

……………………………………………………………………………………………………...

Алексей Михайлович Перевощиков – известный российский фотохудожник, сделал портрет своего встреченного путника в 1938 году в Сунском районе Кировской области, и назвал его “Урожай”. Фотография экспонировалась на многочисленных выставках в стране и за рубежом.

А самого Макария, я назвал “Урожайный Дед”. В 1938 году ему было около 88 лет.

Вверху представлена фотография “Урожай”. Автор А.М.Перевощиков, 1938 г.

Другие произведения автора:

ЛУИ

Я принес тебе чайку

Рио-де-Жанейро. Путевые заметки.