Сказ о том, как ПОРА на Русь пришла (гл. 9)

ГЛАВА IX

 

Растет недовольство москвичей. Разброд в Комитете.

У Тынанто заболело сердце. На Товодворскую спустили собак.

 

15.01.20…

Ещё с первых дней революции, стаи праздно шатающихся бродячих собак, влекомые смесью тяжёлых запахов, со всей Москвы подтянулись к Красной площади; они периодически пытались проникнуть на территорию лагеря, но настоящие псы-революционеры противостояли нездоровой силе чужих желаний, да и люди тоже помогали в таких случаях. Аборигены,  а попросту четвероногие бомжи московских подворотен, оценив обстановку не в свою пользу, сразу отступали с визгом, лаем, поджав хвосты, трусили дальше, пытаясь найти новую брешь в обороне сибирских и чукотских лаек.

Сейчас на соседних улицах безлюдье. Раздолье. Никто не гонит, не то, что раньше. Нынче своих отъявленных врагов – дворника и участкового уже неделю не видно. Настоящая свобода наступила!

Снег в округе стал грязным, закопченным дымом костров. Умные северные собаки по-прежнему в лагере не гадили, а бегали в сторону набережной через «ворота», или находили пролазы между нартами, где, со временем, образовались звериные тропки.

Вне лагеря псы революции доброжелательно махали хвостами, но всякое подзывание игнорировали. На краю набережной, сделав своё дело, нисколько не стесняясь зевак и иностранных туристов, к ужасу последних, они, беззлобно оскалившись в их сторону, неторопливо убегали в сторону лагеря. Заметив вспышки фотоаппаратов, они тогда переходили на шаг, словно нарочито позируя. Чтобы не компрометировать столицу в этом отношении, коммунальщикам пришлось организовать круглосуточную уборку этой части города, примыкающей к площади.

 

Напуганные горожане, ожидавшие погромов и бесчинств, в первый день пришествия «Русской Поры» изумленно наблюдали, как, с первого взгляда, казалось, измученные тяжёлым переходом люди, рассредоточились вокруг Кремля, а остальные равнодушно отдыхали возле костров, наслаждаясь варевом из котлов.

Постоянно стоящий в воздухе рёв оленей, из-за невозможности пощипать ягеля – это было единственное неудобство, которое на первых порах раздражало местное население. Ежедневно, приходя с работы, жители окрестных кварталов слушали далёкую «иерихонскую трубу», ни днем, ни ночью не дававшую покоя. И даже на это закрыли глаза чувственные москвичи и чувствительные москвички, в благодарность за предоставленное зрелище.

Но любому терпению приходит конец. Посыпались жалобы в ООН от иностранцев и гостей столицы, потерявших возможность пройти к святыне земли русской – Мавзолею. Добропорядочные горожане также поменяли своё отношение к революционному чуду. Особенно великое недовольство пошло среди столичного люда, жившего с подветренной стороны, из-за, накрывшего город немалым облаком, чёрного дыма от костров под чанами со смолой на кремлёвских стенах. Стоит заметить, что в это время года над Москвой преобладает роза ветров восточного направления. Вот так постепенно начала вырисовываться неприглядная картина, ежедневно обрастая различными негативными ситуациями.

Пошла вторая неделя революции. В районах, прилегающих к Майдану, с наступлением темноты магазины начали закрываться, угасла некогда бурлившая жизнь ночных заведений. Теперь редкое окно светилось ночью в многоэтажках, расположенных в районе исторического центра. Наверное, центр города познал страх. В газетных очерках смелее зазвучали вопросы, только непонятно к кому обращённые: «Выживет ли Правительство до весны? Бессильное упрямство с обеих сторон, чем оно грозит России? Кто – кого? Успеет ли «Русская Пора» съесть всех оленей? Кто быстрее управится – тот и проиграет!».

 

Зароптал народ, раскачивая свой голос на кухнях, да во время рабочих перерывов тех горожан, кто имел прописку в центре города. Казалось, ещё немного и… грандиозное волнение охватит Русь. Но вместо должного возмущения человеческих душ, взрыва эмоций, и последующим: «Даёшь!», продолжалось обыкновенное противостояние. Жители других московских районов, не только проявляли полное безразличие к происходящим событиям в центре, но порой, в силу широты славянской души, выражали солидарность с требованиями коренных северян – остановить грабёж и засилье тундры новыми русскими.

Представителям революционного лагеря предлагалось множество заведомо невыполнимых встречных предложений. Первое место, среди которых, занимало требование – вывести всех оленей за пределы города. Так как  олений дух, разбавленный аммиачком, проникший за стены, назад перевалить уже не мог, и, смешиваясь с дымом, начинал вызывать кислородное голодание у осаждённых. Подвергшись дыхательной гипоксии³⁵, немногие кабинетные аппаратчики, привыкшие к тихой жизни и шуму кондиционеров, начали пошаливать, требуя отменить порядки, установленные Кудасовым, запрещающие свободное передвижение по стенам и башням Кремля. Но все попытки новоявленной «пятой колонны» заполучить свежий воздух, окончились для них гауптвахтой за железной дверью Спасской башни, в ожидании лучших времён. А Русь ныне замерла в ожидании – будущее миллионов человеческих жизней было поставлено на лезвие бритвы.

 

³⁵ Кислородное голодание, кислородная недостаточность.

               

* * *

 

Входящие в зал, члены Комитета Спасения России отмечали, что сегодня Семен Тарасович явился задолго до начала заседания. Мрачен он, задумчив, на приветствие отвечал едва заметным кивком головы. Присутствующие сидели, тихо переговариваясь, с таким видом, будто не замечают упадочного настроения своего предводителя. С разницей в полминуты, последними пришли Елена Карповна и историк.

Семен Тарасович посмотрел на часы – 9:00. К пустующим двум стульям прибавилось еще одно – отсутствовал Тополенко.

Дама из минкульта, нисколько не стесняясь, прошипела по-змеиному:

- Кто мог бы подумать, что наш канцелярист способен на мужской поступок?

- Что вы имеете в виду под своим провокационным заявлением? - в тон ей спросил Андрей Львович.

- Вам расшифровать – на что способен настоящий мужчина, когда враг у ворот?

- Вы не правы. Каждый из вас выполняет сегодня определенную задачу. То, что среди нас оказались неуравновешенные люди – не наша с вами беда. Корабль еще не тонет, а в наших рядах появилась внушительная брешь. - Председатель кивнул на три пустующих стула. – Кстати, кто последними их видел?

Секретарь посмотрел на Елену Карповну, словно пытаясь ее просверлить взглядом, зловеще улыбнулся, открыл свой ежедневник, и, вонзившись в него невидящим взглядом, начал неторопливо читать:

- Вчера все трое обедали, сидя за одним столом. Затем поднялись на Сенатскую башню, и пробыли в ней около двух часов. На ужине присутствовал один Тополенко, но два пайка сахара и масла взял с собой, якобы для заболевших Гоцковского и Иващенко. У меня пока все.

 

- Кирилл Петрович, вам нечего добавить к новостям о наших пропавших товарищах? – Семен Тарасович обратился к Кудасову.

- Тополенко, утром, за час до развода караулов, пришел в хлебопекарню с вещмешком, и взял девять буханок хлеба.

Секретарь спешно сделал запись в ежедневнике:

- По три буханки на рыло, - потом «рыло» зачеркнул, и выправил неудобное слово – «заговорщика». Затем отклонил голову немного назад, не сводя глаз с последнего слова, наклонил голову влево, словно пытаясь заглянуть под надпись. Снова перечеркнул последнее слово, и добавил: «Коллаборациониста», при этом иезуитски улыбнулся, поставил восклицательный знак, и начал рассматривать и. о. коменданта, будто впервые его увидел.

- Как это – пришел и взял? Кремль на осадном положении, а у вас, на пищеблоке, устроен проходной двор? Как вы сами относитесь к проявленному бардаку? - Семен Тарасович засыпал вопросами неожиданно покрасневшего Кудасова.

Кирилл Петрович пожал плечами:

- Никак. Если бы я был на их месте – поступил точно также! Но так как на меня возложена оборона Кремля…

- Оборона Кремля возложена на Семена Аркадьевича, смею заметить, господином Президентом, - Андрей Львович назидательным тоном прервал Кудасова.

- Спасибо за напоминание, господин секретарь Министра по чрезвычайным ситуациям. Я и говорю: если мне, по долгу службы, приходится нести ответственность не только за безопасность вас, Кремля, ценностей Алмазного фонда, и всего прочего, но еще и за жизни молодых бойцов, вот поэтому сегодня я там, где больше востребован.

Председатель помахал перед собой указательным пальцем, словно не принимая во внимание доводы полковника.

 

- Вы не правы. Я не буду говорить, что время нас рассудит, это и так понятно. Эта троица незаметно для себя, оторвалась от реальности своими иллюзиями. Огромен вред, который они несут окружающим их людям, стремящимся жить по закону. А страх господина Гоцковского оградил его мышление такой плотной стеной, что никому нет возможности заглянуть за неё, любопытствуя, что же на самом деле творится в его душе, кроме решения финансовых вопросов.

Вам понятно, Кирилл Петрович?

- Понятно! Ну, вы тогда здесь продолжайте заседать, а мне нужно все башни обойти – проверить оружие – морозы же стоят. Ребят подбодрить, - полковник шумно встал, небрежно отодвинул стул, выйдя из-за стола, также шумно задвинул стул на место. - Честь имею! - козырнул, и был таков.

Андрей Леонидович сделал соответствующую запись, кинул быстрый взгляд на Елену Карповну и историка, и что-то еще чиркнул пером для истории, своей истории.

Звук от захлопнувшейся двери сработал своеобразным катализатором – члены Комитета одновременно посмотрели на опустевший стул Кудасова, очевидно, задавая себе вопрос: «Кто следующий?». Уже никто не сомневался – и. о. коменданта под любым предлогом завтра не явится на заседание.

Кудашко выкинул левую руку в сторону окна – манжет, блеснув запонкой из дорогого самоцвета, пополз по руке, выдавая волосатость своего хозяина, что совершенно не вязалось с его головой, где когда-то курчавились волосы.

 

- Там, за стенами, мир спокойно живет полнокровной жизнью: влюбленные любят друг друга, мужья лгут своим женам и наоборот, жены терпят мужскую ложь и наоборот; пришлые архаровцы на Красной площади, каждый день, в отличие от нас, едят свежее жареное мясо, а нищие радуются брошенной копейке. А мы сидим здесь, будто в клетке.

Мысль о жизни в осадном положении давит на сознание и унижает тем фактом, что пришёл некто, и заставил некоторых из нас, независимых, твёрдых и состоятельных, думать о дне следующем, как о последнем в своей жизни. И кто? Какие-то тщедушные революционеры, иные даже не знакомы с запахом мыла, и не узнают его до конца дней своих? Это чудовищно! Мы не можем, не имеем  морального права спокойно созерцать, как насилуют нашу историю. Хватит в бирюльки играть! Меня завтра не ждите.

Нельзя сказать, что его слова звучали жгучей ненавистью или страхом, хотя в глазах загорались и гасли быстрые огоньки обиды из-за глупости лиц, как ему казалось, возглавивших оборону Кремля.

Дама из минкульта начала с интересом рассматривать замминистра. При беглом взгляде на Андрея Львовича, было видно – тупая тоска наложила свой отпечаток на его лицо, и, очевидно, надолго. Остальные же члены Комитета повеселели, словно после рассказанного хорошего анекдота.

У Семена Тарасовича, нахмурившего брови, тяжелая складка разрезала лоб. Он, тяжело вздохнув, неторопливо ответил Валентину Романовичу:

- Когда-нибудь вы все узнаете, что были неправы. А сейчас, господа, свободны.

 

* * *

 

Толпа во главе с Тюхановым, приблизилась к заставе. Тынанто вздохнул – опять всё пойдет по заученной схеме, как будто при охоте на моржа; он коснулся ладонью, висевшей на его груди маленькой фигурки умки, почерневшей от времени. Это был самый сильный домашний бог дяди Тымнэро. Впервые он его увидел, будучи маленьким. Это случилось, когда дядя устроил большой праздник для рода, по случаю важного мероприятия. Тынанто не помнил, что это был за праздник: то ли колхоз новый вельбот получил, то ли кто-то из родственников в партию вступал. Ближе к вечеру, взрослые, устав от обильной пищи, все, как один, позасыпали, а детвора, предоставленная самой себе, начала шалить. Тынанто, удовлетворяя детское любопытство, заглянул во все углы, и в кармане одной из старых кухлянок обнаружил спрятанный свёрток из шкуры касатки. Свёрток, наверное, долго  пролежал в куче старой одежды, кожа, в которую он завернут, высохла настолько сильно, что он её еле разогнул. Внутри лежал маленький умка из моржовой кости. Тогда Тынанто был очень мал, и не понимал, какой чудодейственной силой обладает эта вещь.

 

Сегодня он убедился – старый дядя, провожая его в поход, говорил правду, отдавая своего хранителя, и утверждая, что умка – очень сильный бог и обязательно поможет ему, если только он будет просить его о помощи.

В своей жизни, Тынанто часто возвращался к тому дню, из детства, когда в деревянной яранге дяди смешались люди, боги, разговоры о партии. К тому времени он уже знал, что кроме  рисованных строгих белых богов в темных костюмах, живущих в далёкой неизвестной Москве, а висящих на стенах, внутри яранг, существуют ещё и чукотские боги. Старые люди, особенно шаманка Тыймы, постоянно твердили: настоящую помощь чукчам могут оказать только их боги.

Неправильно живут белые люди. Своего Бога они запрятали в высокий дом, разукрасив золотом, услаждая обещаниями, а на ночь закрывают на замок. Нельзя любить Бога и держать его под стражей. Некрасиво. Как может Бог сидеть в «тюрьме» и одновременно помогать людям? Зачем русские, молясь своему богу, смотрят вверх? Наш Тэнантомгын везде: и в небе, и под землей, и под толщей льда…

 

Тынанто ни разу не был в церкви белого Бога – боязно. Даже в Анадыре он не решился переступить порог жилища Бога. Однако странный Бог. Говорить нужно только в его доме. Богатый дом. Богатый Бог. А под дверями сидят нищие – просят милостыню. Несправедливо.

Дядя потом рассказывал, что умка много лет провисел у входа в его настоящую ярангу, отгоняя злых, непрошенных духов. И всегда он приводил его целым и невредимым с охоты. Это – хороший Бог. Добрый. Сегодня он большую службу сослужил – не пустил кэле русских к ним в лагерь.

Тынанто достал фигурку из-под кухлянки, подул на неё, прошептал на ухо: «Спасибо тебе за все, - придирчиво осмотрел. - Белой становится – очищается?».

Проверив узелок на шнурке, прошептал ещё раз: «Спасибо», и спрятал назад своего покровителя.

 

Говорливый кэле русских, посмотрел на старшего заставы, на его манипуляции с культовой фигуркой, не стесняясь, плюнул на землю, и махнул рукой:

- Идёмте, товарищи, на митинг! Придёт время – эти майданутые³⁶ответят за свои злодеяния: и перед русским народом, и перед нашими монгольскими товарищами!

 

³⁶ От названия площади Майдан в Киеве, где находился лагерь революционеров во время «оранжевых» событий.

 

Многочисленная толпа, послушная воле русского, расступилась, пропуская его вперёд, и погрозив кулаками в сторону заставы, пошла за своим командиром.

С площади раздался голос кэле, усиленный специальным устройством. Тынанто облегчённо вздохнул, отошёл метров на пять от заставы, чтобы убедиться – митинг начался. Жестом дал команду: «Отбой!». Лучники спрятали стрелы в колчаны, но они знают – расслабляться нельзя ни на минуту. В общем, наступило затишье на сутки, а завтра всё снова повторится: и приход коммуниста со злыми глазами, и его уход.

Тынанто вернулся в лагерь, сел на раскладной стульчик, чтобы снять нервное напряжение после визита словоохотливого русского. Он часто думал об этом человеке, удивляясь, почему его язык мозоль не заработает, пытался понять, о чем тот говорит целыми часами, но из этого ничего не получалось, разве что, когда кэле Тюханов ругал революционеров с Чукотки.

Вдруг резко кольнуло в боку, словно стрела вонзилась в сердце, нечем стало дышать. Он попытался глубже вдохнуть, но стрела, сидевшая в его боку, уколола ещё больнее. Тынанто охнул, и, держась за сердце, свалился с сидения. Бойцы, из его отделения, подхватили под руки, заботливо усадили подле штабеля из ящиков с тушенкой, укрытых ворохом оленьих шкур. Таапа протянул раскуренную трубку:

- Возьми, командир, легче будет.

Тынанто осторожно сделал затяжку, потом сильнее, ещё сильнее. Боль медленно отступила, где-то затаившись.

- Надолго ли, - подумал, он, возвращая трубку.

 

Манежная площадь впитывала в себя, как губка, очередную речь первого секретаря КПРФ.

- Но не они, а мы являемся борцами за интересы коренных народов России, в конце концов, за благополучную жизнь всех граждан нашей страны. Но нужно ещё потерпеть немножко, дорогие мои москвичи, дорогие мои будущие избиратели.

На протяжении многих веков наша великая страна, наш русский народ, были свидетелями развития народов Сибири и Дальнего Востока в связи с его умственной и нравственной деятельностью, что подтверждается антропологами дружественной Монголии, на основании археологических раскопок.

Антропология, как наука сильная, уже задолго до меховой революции, доказала нам, что смешные и жалкие претензии «Русской Поры» были и всегда останутся совершенно бесплодными, в чём с нами на сто процентов солидарны наши монгольские товарищи.

Вчера, делегация  шаманов Союза  Поры Сибири, внесла на рассмотрение Совета Европы предложение о том, что события в Москве нужно считать закономерным процессом. Наши монгольские товарищи считают эту выходку полностью лишённой здравого смысла.

И то, что мы сейчас наблюдаем там, - Тюханов произвольно ткнул рукой в сторону Красной площади, - является продуктом враждебных идей, вскормленных оленьим молоком. У наших монгольских товарищей есть поговорка: «Искра способна взорвать порох, но не может воспламенить камень». И в этом наши монгольские товарищи правы: вся Русь затаила дыхание при виде такой необычной наглости. И никто даже пальцем не пошевелит, чтобы помочь новоявленной «Поре», как, впрочем, и осаждённым тоже.

 

Для того чтобы воодушевить людей на борьбу за лучшее будущее, требуется не заваливать половину Москвы оленьим навозом, а открыть доступ к Мавзолею. И, к большому огорчению наших монгольских товарищей, - в этом месте Тюханов повернул голову в сторону заслона, и вздохнул, обращаясь к своему заместителю, - как жалко, что нет волшебной палочки ни у нас, ни у наших монгольских товарищей, а то махнул бы, и пошли смотреть Ильича, - вновь вздохнув, продолжил. - То, что здесь творится – лишний раз доказывает неполноценность, порочность проводимой в жизнь политики «Поры», и ставит под сомнение всю целесообразность выдвинутых требований. Они безрассудно вышли за рамки общечеловеческих ценностей.

Уже который день наши монгольские товарищи не могут попасть на Красную площадь. Скоро снег сойдет, и товарищи наших монгольских товарищей уйдут на весенние пастбища, так и не услышав нужных слов от своих товарищей о вожде мирового пролетариата.

Стоя здесь, в центре Москвы, мы с вами являемся свидетелями нездоровой конкуренции: кто больше навредит нашей Родине. Только одни пытаются, уже почти девяносто лет, творить свои черные дела из-за океана, а другие, окончательно обнаглев, установили свою штаб-ярангу в самом сердце России. Стоит заметить – без права на московскую прописку. Коммунистическая партия не сомневается – это чудовищное надругательство стало возможным лишь благодаря внутренним врагам, тщательно замаскировавшимся под всевозможных демократов. На что мы, коммунисты, уверенно заявляем: как аукнется, так и откликнется.

 

Ближе к полудню, от толпы митингующих, ратующих на Манежной площади за счастливое будущее граждан России, отделилась женщина, выше средней упитанности, и направилась уверенным шагом в сторону заставы, при этом она часто оборачивалась и, отчаянно чертыхаясь, плевала наземь, словно завсегдатай пивнушки. Тагрой узнал в ней Товодворскую, неоднократно порывавшуюся проникнуть в лагерь, чтобы добиться аудиенции у Тугулука. Ее глаза, за толстыми линзами очков, светились необыкновенным мрачным огнем преисподней, когда она говорила, что всю жизнь ждала этих дней, и готова выполнить миссию, возложенную на нее высшими мирами. Обычно ее речь состояла из длинных и непонятных тирад, и изобиловала непонятными древними словами, явно нерусского происхождения. В отличие от Тюханова, а также прочих любителей экзотики и приключений, эта странная русская женщина шла напролом, не боясь наконечников копий, обычно упиравшихся в грудь настойчивых посетителей. В таких случаях, часовым приходилось становиться на ее пути живым заслоном.

Увидев и узнав Товодворскую, Тагрой, стоявший возле самого шлагбаума, спешно отвернулся от приближающейся назойливой посетительницы, начал искренне изливать возмущение своему другу из Уэлена:

- Опять эта старая моржиха полезет напролом, как ледокол?! Глаза, губы, а главное, противный голос – все, как у настоящего рырки³⁷. Интересно – ее потомство тоже такое наглое и крикливое?

 

³⁷ Морж, чук.

 

- Мне она больше напоминает хорошую нерпу, в расцвете сил, только усов не хватает.  А насчет потомства – у русских есть хорошая поговорка: яблоня от яблока далеко не падает.

- Только яблоко должно падать с дерева, а не наоборот. Да, у русских все поговорки хорошие, но наши лучше. Почему так получается, что она приходит именно в нашу смену? Может быть, пропустим ее к Тугулуку? Она не только на рырку похожая, но и на монашку тоже: лицо не раскрашенное, в черной одежде, - правда, по лицу Тагроя нельзя было определить: шутит он или серьезно говорит.

- Ты что?! Однако забыл о приказе, чтобы ни одной бабы в лагере не было!

- Так  в приказе говорилось только об уличных девках. Ах, какая конфетка?

- Это конфетка?! - вздрогнул Таапа от кощунственного сравнения. Мысленно он с нее давно уже снял все одежды, поэтому ужаснулся, представив своего друга в ее объятиях.

- Конфетка для касатки, однако.

- Друг называется? Ты хоть предупреждай…

- Так это же не баба, а политик. Так, кажется, она, к нашему несчастью, знакомилась с тобой?

- Я не помню, Тагрой, кем она представлялась, но мне кажется – эта женщина из твоей сказки о рыбаке. Такую женку корытом не ударишь! Скорее сам сбежишь в тундру.

- Зачем сбегать? Летом брось ее в воду возле Уэлена – вода из берегов выйдет, и Аляску смоет.

Таапа изменился в лице. Тень печали мгновенно наложила свой отпечаток на его лицо.

- Зачем в воду? Зачем Аляску смывать? Там наши братья живут.

 

- Не переживай, пошутил я. Думаю, нужно-таки пропустить, ведь заявила – она из семьи профессиональных революционеров. Тугулук распорядился же пропустить «Иную Россию», теперь с ними в шахматы играет, говорят – беседует, учит их, как нужно настоящую революцию делать. Только они смеются, и не хотят верить во всемогущую силу Тэнантомгына.

- Однако мы пропустим ее, а потом нам придется отвечать за лишний рот. Ведь она ни готовить не умеет, ни оленей подоить, ничего не умеет, и вдобавок старая! А жрет, наверное, много? Она не настоящая революционерка. Давай скажем ей: пусть сегодня ночью приходит, мы все равно в это время сменимся.

- Да-а, ты прав. А что Тугулуку делать со старой, тем более ночью?

- Да-а, и ты прав сейчас, как никогда, - согласившись с последним железным доводом товарища, Таапа подошел к краю заставы, и, не давая раскрыть рта Товодворской, первым обратился к ней:

- Иди отсюда, женщина, - при этом он отмахнулся от нее, словно от назойливой мухи, - иди. Не надоедай нам, и не мешай делать революцию. Тугулук сказал: «Баба не может быть хорошим революционерам, от неё один вред. И я в этом клянусь Великим Тэнантомгыном».

Товодворская остановилась, но при этом движения ее тела выглядели так, словно она наткнулась на невидимую преграду. Вдобавок от подобной наглости, особенно, от слова «баба» и ее месте в революции, случился нервный тик на левой щеке. Видела-видела она всякого лиха в своей диссидентской деятельности, но, чтобы вот так – просто «бабой» в лоб – это впервые. Стало очень больно и обидно: и за свои прожитые годы, брошенные на алтарь борьбы с коммунизмом, и за те «камни», кинутые в нее из-за проповедываемой ею мистической идеи о собственной богоизбранности.

 

Таапа, увидев, что с посетительницей случилось нечто непредвиденное, и от греха подальше, решил сегодня больше не ввязываться в перепалку с сумасшедшей женщиной, поэтому громко позвал Джона, чтобы перепоручить ему задачу по изгнанию этого кривляющегося большого кэле. Какой спрос будет с пса? А ей – наука навсегда. Может быть, не навсегда, но в их смену она уже точно не подойдет.

Услышав в кои веки настоящее человеческое имя Джон, Товодворская вытянула насколько можно шею, вглядываясь за человеческие силуэты. Ведь можно будет пообщаться с кем-то по-английски, по крайней мере, объяснить – она имеет полное право находиться в первых рядах революционеров, что всю жизнь посвятила борьбе за правое дело; рассказать о том, какую травлю недавно антидемократы подняли в прессе, озвучивая малоизвестный факт из ее биографии, мол, эту искательницу счастья для «своего народа», в свое время, не долечили в психушке, чего она, собственно, никогда и не скрывала. Развели полемику: нужна ли она современному обществу России, как личность? Этих борцов за счастье русского народа, очевидно, начала сжигать черная зависть, из-за того, что ее приняли в рыцари и наградили орденом иностранной державы. Да, у нее всегда найдутся слова в защиту правды, своей правды!

- Hello, mister John!³⁸ - нетерпеливо поздоровалась она неизвестно с кем, подгоняя, таким образом, таинственного иностранца. - Этот господин из наших, - подумала она, лелея давнюю, не скрываемую от общества,  надежду о скором присоединении к силам, цель которых – свержение существующего строя. - Скоро. Скоро моя мечта свершится.

 

³⁸Здравствуйте, мистер Джон! Анг.

 

Волны необыкновенной радости поднимались откуда-то из глубин души, тело ощутило пьянящее чудесное прикосновение нового неизвестного чувства, словно она окунулась с головой в озеро неги. Стало жарко. Неимоверно жарко. Изнемогая от нахлынувшего блаженства, Товодворская лишь сумела еще раз тихо вскрикнуть, в нетерпении подзывая незнакомца:

- Mister John!

Джон ленивой трусцой подбежал к шлагбауму, повернулся боком к ней, а лицом – к часовому, и сел в ожидании дальнейшего указания Таапы. Тот, нисколько не стесняясь, и, указывая на гостью пальцем, приказал псу:

- Джон, сделай доброе дело – покажи этой старой моржихе дорогу отсюда так, чтобы она ее навсегда забыла.

У Товодворской, от столь бесстыдного обращения, кровь застыла в жилах. Даже в «застенках» КГБ, никто не смел, так обходиться с ней: бесцеремонно и цинично.

- Вы – идиоты, а не революционеры!

Таапа, обидевшись за нелестное сравнение, между прочим, не первое с момента начала их знакомства, обратился к Джону, не обращая внимания на Товодворскую, продолжающую, волна за волной, обливать слюной «меховых» революционеров, и сыпать нелестными эпитетами в их адрес.

- Джон, «фас»!

 

Пес, удивленный откровенной командой, перевел взгляд с женщины на Таапа, и состроил виноватую рожицу, будто бы не понимая отданного ему приказа:

- Я ведь пришел добиваться свободы, а не воевать с психопатками. Невооруженным глазом видно – она не в себе. Если человека можно надуть, и даже порой ничего не стоит врача обвести вокруг пальца, то собаку, с ее чутьем, увольте, господа революционеры, обмануть невозможно!

Не дай Бог… Да, что же это я здесь – начал очеловечиваться?

Фас?

Таапа случайно, не приболел ли?

А если в раж войду – укушу, и сам стану сумасшедшим, а затем сволочной народ меня усыпит? С другой стороны, сердце умного Джона может не волноваться – его не дрессировали на бабах.

Пытаясь отучить раз и навсегда Товодворскую от попытки проникнуть в лагерь, Таапа не унимался:

- Что стоишь? На своих буржуев лапа не поднимается, или клык? Я вот расскажу Тынанто о том, как ты службу несешь, - начал он журить Джона, пробуя достучаться до совести пса.

- Даже собака понимает человеческий язык, и видит, кто из нас больший революционер! - потомственный очаг беспокойства, предавший идеалы деда, бойца Первой Конармии, не сдавал своих наступающих позиций.

 

- Значит, не хочешь? - не унимался Таапа, продолжая стыдить Джона. - Хорошо, посмотрим, что ты в ужин запоешь?

- Так нечестно, - отгавкнулся пес, оставаясь на месте.

- Дао! - позвал Таапа вожака стаи, решив все-таки довести начатое дело до конца.

Виляя хвостом, Дао подбежал к часовому и посмотрел ему в глаза, будто спрашивая: что дальше?

- Чужой! Прогони!

Лениво обернувшись, Дао через плечо подозвал к себе молодых собак, затем небрежно показал головой на возмутителя спокойствия – поработайте. Тех долго заставлять не пришлось.

Таапа лишь удивленно наблюдал, как Дао кивнул Джону, дескать, пошли; и они вдвоем, походкой полной уверенности и достоинства, не спеша, прошагали к штабелю, где у них было облюбовано место.

Пробежав метров двадцать, в сторону митинга коммунистов, Товодворская, задыхаясь от нехватки воздуха, оглянулась и обнаружила – псы уже не гонятся, а, пробежав немного за ней, теперь с чувством исполненного долга возвращались на заставу.

 

- Суки! - закричала она в сторону лагеря. - Мы из-за них идем на баррикады, а они собаками нас травят! А еще себя называют революционерами! На меня, богоизбранную, самую умную и приличную женщину в России, псов спустили! Вы… и ваше место возле параши! - зычный голос отверженной дамы-политика  понесся по Манежной площади, заглушая мегафон коммунистов, самой красивой и певучей в мире ненормативной лексикой.

Дао лениво приподнял голову, вслушиваясь в крики Товодворской, и недовольно пробурчал:

- Ох, крикливая, - и добавил, - и бесноватая тоже.

- Создается впечатление – она в прошлой жизни была собакой. Только дикой собакой. Говорят, где-то есть страна – там много-много диких собак. Ее туда отправить бы стоило только из-за того, что она люто ненавидит людей. Да, ну ее… Давай лучше поспим, пока время есть, - ответил Джон, впадая в сладкую дрему.

- Нет, обожди. Мы с тобой всегда успеем поспать. У меня из головы не идет Товодворская. Интересный она человек!

- Она – интересный человек? - переспросил недоуменно Джон, посматривая на дремавших собак, чтобы никто не подслушал, а то еще вздумают подшучивать над ними. - Нет, все люди рождаются одинаково. Это потом у них появляются отклонения в развитии, - он проводил взглядом вернувшихся молодых псов-задир. - Точно также произошло и с Товодворской. Сразу ее не долечили в больнице – теперь она на людей кидается. Вдобавок в виду прогрессирующей болезни ей довольно много непозволительного разрешалось, вследствие чего у нее развился стойкий комплекс хамства и вседозволенности. А теперь правительство не знает, что делать с ней и ее языком, ведь ни одна психушка не хочет с подобным феноменом связываться.

 

- Её к нам привезли бы – Тынанто сразу воспитал… Вернее, тундра расставила бы все на свои места, исправляя ошибку Матери-Природы. Но скорее всего, ей прививку вовремя не сделали.

Джон покачал головой.

- Нет, ее невозможно перевоспитать, и вряд ли ты сможешь понять – в каком мире живет женщина-политик.

- Конечно, куда уж нам, тундровым псам, все знать, - произнес Дао, несколько обидевшись, и оттопырив нижнюю губу, что являлось первым признаком его недовольства.

- В Москве – бывают, конечно, и более безобразные случаи, чем с Товодворской. Правда, история с завидным постоянством подтверждает – из этого ничего путного не получается.

- Какая история?

- Всемирная.

- Ясно, - Дао почесал лапой за ухом. Вздохнул. - Никуда не денешься – тундра.

Джон тактично промолчал.

- Так о чем, Джон, твоя история рассказывает?

- Беда многих стран, особенно, – соседних, состоит в том, что неудовлетворенная женщина, из-за того что ей некуда себя пристроить, всегда лезет в политику: ее гонят в шею, и – в двери, а она – назад, и – в окно. Наглыми эти политики становятся, лживыми, и рефлексы напрочь забывают…

- Вот правильно, - перебил Дао рассказчика, - рефлексы отсутствуют. Получается – я недаром спросил, - и, не договорив, внезапно он умолк.

- Послушай, друг, - Джон повернул голову, но Дао уже тихо посапывал…

 

 

(Продолжение следует)

Другие произведения автора:

Прикосновение к мастеру

Кто мы?

Метаморфоза