Новые
МенюНенужный
9 июля 2018 — Оуэн Риддл Баркер
"Венец стариков -- сыновья сыновей, и слава детей -- родители их".
Притч.17:6.
Ещё несколько минут назад я чувствовал спокойствие и умиротворение и не ведал, что
может быть иначе. Теперь же, доныне незнакомое и неприятное ощущение медленно нарастало, что
вызывало некий дискомфорт внутри меня; и хотелось только одного -- плакать. Плакать, чтобы
затмить таким способом наполняющую меня горечь и тревогу; тревогу Чего-то, что с особой
осторожностью хищника приближалось извне, чтобы овладеть то ли мной, то ли моим разумом. И что
Это такое -- мне было непонятно и неведомо, отчего и страшно. Сопротивляться Ему у меня ни то что
бы не было сил или смелости, я просто не знал -- как; и не умел противостоять Ему, а, тем более, с
Ним бороться. В этом незнакомом мире, в этой беззвёздной вселенной я впервые сталкивался с этим
чувством, УЖЕ понимая, как я слаб перед Ним, как беспомощен. Я предчувствовал, что стабильность
и безопасность, в которой я пребывал до сих пор, вот-вот покинут меня, уступив место Ему.
Интуитивно понимая безысходность происходящего, я от беспомощности начал плакать навзрыд,
дёргая всеми конечностями и захлёбываясь в собственных слезах и слюне. Никогда я не был таким
беспомощным! Плач нередко выручал меня в этом мире, успокаивал, а порой даже отпугивал
опасность, если таковая пыталась нарушить мой покой. Я это "лекарство" знаю и обороняюсь с его
помощью в экстренных ситуациях постоянно, не имея иного оружия борьбы за своё существование,
кроме эмоций. Видимо, такова здесь жизнь, таковы методы и средства борьбы за неё... Вот и сейчас я
применил истерику, сопротивляясь Ему. Но на этот раз моё оружие никак не помогало избавиться от
этого неприятного чувства надвигающейся беды. А когда Оно приблизилось и овладело мной, став как
бы частью меня, я различил очертания символов (букв) внутри своих глаз (в сознании), которые
означали имя этого чудовища, приносящего моему состоянию такую боль и отнимающего мою
Безопасность, мой покой; и имя ему -- Страх! И Он завладел мной. Завладел всё равно, даже несмотря
на то, что я находился в окружении Защиты, оберегающей меня все эти дни и заботливо наполняющей
меня тем самым спокойствием и умиротворением. Теперь же, как бы я надрывно ни плакал, как ни
кричал, я терял своих Защитников, которые медленно, без каких-либо попыток сопротивления,
покидали меня, покорно уступая место Страху. Они оставляли меня одного, медленно растворяясь в
бесконечном пространстве тёмной пустоты, и последовать за ними я, почему-то, не мог, будто
невидимые цепи удерживали меня на месте, не давая возможности двигаться. Понимая, что теряю Их
навсегда, что не быть отныне в доброте и покое, меня обуял неописуемый ужас: за что?! почему?!
зачем?! -- до хрипоты орал я. Но меня никто не слышал, хотя кричал и плакал я настолько громко и
усердно, что кровеносные сосуды моего горла разрывались от напряжения (так мне казалось); и горе
моё, эхом разносившееся по всей вселенной, невозможно было не заметить. Но и не видел меня никто.
И некому объяснить: что же происходит вокруг? А главное, что будет дальше? Я предчувствовал беду,
заключающуюся в том, что я скоро останусь один на один с незнакомой мне реальностью; что лишусь
привычной Защиты, сопровождающей меня всегда: и днём и ночью; что потеряю тепло, доброту и
любовь, которую ощущал и осязал, вдыхал и впитывал, исходящую от Тех, кто окружал меня своей
заботой. Хотя имён Их, к сожалению, я не знаю, но доверяю Им полностью, будто Они -- это я; и мы
вместе -- одно целое, один живой организм. И вот этот самый Страх -- страх безвозвратной утраты
счастья и благоденствия -- поработил меня, погрузив в страдание, печаль и пустошь. И в этом новом,
в изменённом мире уже не было, а точнее, не существовало света: ни солнечного, ни звёздного, ни
душевного. Всё померкло. Всё опустело вокруг. Я потерял всех! А значит -- Всё! Всё, что у меня
было... Или меня потеряли? А может это просто испытание какое-то, и оно продлится недолго, и меня
снова найдут, за мной вернутся? А если нет? Куда идти тогда, в каком направлении? Вокруг тьма
беспросветная. Лишь в далёкой дали мерцает еле-заметный тусклый лучик света, который, словно
Надежда, пытается проложить себе дорожку в этом мёртвом пространстве... Или наоборот, он МНЕ
указывает путь к себе, как к спасению? Но как же невыносимо больно терпеть опустошённость в душе
и сопровождающую её печаль: мне хочется вернуть всё назад, всё как было! Почему меня оставили с
такой лёгкостью, даже без борьбы и сопротивления? Почему Страх забрал у меня самое дорогое?
Всхлипывая, я мысленно -- ведь я не знал Их имён, Их названия -- призывал вернуться моих
Защитников обратно, прогнать зло и тоску. Впрочем, даже если бы Они и услышали мой вой, то
разобрать ничего не смогли, потому как говорить я не умел никогда. Мы всегда мысленно,
телепатически, понимали друг друга, с той лишь разницей, что я Их понимал лучше. Определял я это
по тем двум двигающимся белым шарикам в прорезях Их тел, смотрящих на меня, посередине которых
находились маленькие точки-отверстия -- как Чёрные дыры квазаров, наполненные смыслом и
разумом; и излучали они всегда добро и благоденствие. И непонятно было, как могла такая всесильная
Доброта с такой лёгкостью отдать на милость Тёмной материи моё существование?!! Может Она тоже,
как и я, бессильна перед Страхом? Хотя, всё время своего существования, вплоть до этого момента, я
считал, что нахожусь в полной безопасности в Их окружении, и надёжно защищён. Не зная что такое
память, да и обладал ли я ею в полной мере, сказать не могу, но события ближайшего прошлого я
помню. Помню тот яркий мир, насыщенный разнообразными красками, постоянно меняющийся и
открывающий для меня каждый раз что-то новое, красивое и волшебное; помню звуки разной
тональности, исходящие отовсюду, даже от тех, кто оберегал меня. Я будто питался всем, на что
смотрел, к чему прикасался. Словно губка, впитывал в себя все новые для меня чувства, наполняясь
добрым ароматом незнакомой мне действительности. Как, почему и зачем я здесь нахожусь, -- я не
знаю. И даже не помню, чтобы когда-либо понимал это, но охотно существовал в этом пространстве
любви, заботы и защищённости, окружавшей меня. Наверное, это кому-то было нужно, чтобы я был
здесь, чтобы жил. А вот будет ли тот мир, находящийся в свете далёкого луча, который я наблюдаю
над собой, таким же сказочным и красочным, безопасным и добрым, -- я не знаю. Но иного пути, кроме
как двигаться к этой мерцающей точке света, у меня, по-видимому, нет. И если раньше за меня
принимали решения и мне не приходилось беспокоиться за себя и своё будущее, если ещё недавно я
мог безропотно довериться тем круглым отверстиям, которые читали мои мысли, понимали и любили
меня, то отныне мне нужно учиться выживать самому. Пытаться самостоятельно преодолеть это
тёмное и пропитанное тоскою пространство, чтобы достичь звезду-надежду, подающую мне лучик,
как руку помощи, указывая путь к себе -- окну в Будущее. И хотя я и рад предоставленному мне шансу
(может и единственному) на спасение и благодарен за это судьбе, всё же, горечь и обида и
одновременно понимание и прощение перемежёвывались во мне: я не хотел быть забытым и
брошенным в этой тьме; мне хотелось, чтобы за мной вернулись и забрали обратно. Пусть где-то в
душе я и негодовал и даже злился на своих Защитников, конечно же, я понимал Их бессилие --
защитить меня. Более того, я Их даже прощал, хотя Они не были виноваты передо мной ни в чём. Они
сделали всё, что смогли. К тому же, не мне Их судить, коли я вообще плохо что понимаю в
происходящем как вокруг меня, так и внутри. Будучи потерянным в этом опустевшем мире, лишь
единственное желание гложет и жжёт моё сердце -- это быть найденным и возвращенным. И такое
неуёмное желание и потребность быть необходимым и нужным -- единственное, что давит на меня,
вызывая спазмы в горле и очередной приступ паники, рождающий бесконечный плач... Я пребываю в
неописуемом горе! Что мне делать? Кроме того, что необходимо как-то двигаться к спасительному
свету, я совершенно не знаю, как дальше действовать. Этот Страх, внезапно ворвавшийся в моё
существование, был, вероятно, незапланированным действием моего бытия. И если раньше я был
ведомым и в окружающей действительности мне помогли бы разобраться, то сейчас придётся
ориентироваться наощупь, полагаясь на инстинкты и интуицию. И вроде как постепенно я мирюсь со
своим плачевным положением брошенности, всё равно остаётся ощущение, словно тебя предали в
самый неподходящий момент, когда ты не ожидал этого; когда тебя вдруг оставляют одного наедине
с неизвестностью и собственным страхом, противостоять которому ни умения, ни знаний, ни сил --
нет... И тут, как прощальный поцелуй, вдруг озарилась светом часть пространства передо мною,
раскрылась пастью неведомого зверя-великана огромная дыра в полнеба, на секунду наполнив
Тёмную материю знакомым ярким красочным заревом. И из глубины ослепительного светила
появились и приблизились знакомые круглые полусферы с чёрными дырочками посередине,
окаймлённые голубоватой радужкой; и с неповторимой лаской посмотрели на меня, долгожданные. Я
ощутил дуновенье на своём лице, и вдохнул знакомый сладкий родной аромат, которым сразу же
наполнилось моё тело, делая меня уверенным... Я вспомнил было чувство блаженства и такой же
красочный мир, как прежде, неопасный и умиротворённый, как, вдруг, меня коснулось что-то
огромное и горячее, вдавилось в меня всей своей массой. Я зажмурился в ожидании, что через меня
снова пройдёт Нечто, как недавно сквозь меня прошёл Страх. Но то, что прижималось, тут же
отступило. И снова передо мной заблестели голубые радужки с точками-тоннелями. Только теперь
они выглядели печальными, и не было в них, почему-то, радости, заботы и сострадания. Только боль
и отчаяние читались в них, вновь наполняя меня тревогой: это конец!!! И тут же, весь этот добрый и
родной образ, словно мираж, удалился, растворившись внутри огромного пятна света; и поглотила
тьма этот свет, оставив на том месте светящуюся точку-звёздочку -- Надежду, с протянутой рукой-
лучом -- тропинкой в неизвестное... Я разбудил, наверное, пол-Вселенной -- так истошно я закричал!
И кричал до хрипоты, нервно глотая воздух. И плакал, не видя перед собой ничего, кроме размытого
и преломляющегося в слезах пучка света над собой. Я ревел, ревел, ревел... Всё, что было до этого, --
кануло в лету, оставив после себя только грусть-рубец и благоуханный аромат, тот, что коснулся меня
напоследок и запах которого, я уверен, не забуду никогда. Я плакал вечность. И даже когда кончились
слёзы, я всё равно продолжал рыдать от обиды и неуёмного желания -- желания, чтобы меня взяли с
собой. Но ответа не было. И всё вокруг вернулось на круги своя: я, мгла, тишина и свет далёкой звезды.
Спустя время, обессиленный от переживаний и бесконечного плача, каким-то чудесным образом я
постепенно стал забывать все страхи и опасности, стирая недавнюю свою неуверенность и
безнадежность. Я начал медленно погружаться в сон (ещё одно надёжное и проверенное оружие
борьбы с неведомым врагом), забирая из прошлого с собой лишь печаль. Засыпая, поймал себя на
мысли, что умею говорить. Так умеют делать и те, кто оставил меня здесь. Мои губы прошептали
волшебные звуки слова, значение которого мне было не понятно, но это казалось для меня последним
шансом, способным разбудить во тьме Милосердие и быть услышанным Надеждой: "Пожалуйста..."
Всё! Я -- один.
Майк, боязливо озираясь по сторонам, как воришка, пугающийся каждого шороха,
медленно открыл, потянув на себя, дверцу ящика, встроенного в стену. Кэтти стояла рядом, прижимая
к груди завёрнутого в конверт младенца -- их общего с Майком ребёнка, которого она анонимно
родила три недели назад. Но в силу непредвиденных обстоятельств, в силу неких важных причин,
которые являлись, по их разумению, весомым оправданием как для них, так и для окружающих, им
"приходится" пойти на этот шаг. Иначе нельзя. Они всё скрупулёзно обдумали, просчитали все "за" и
"против" и обоюдно пришли к одному мнению: решению поступить именно так -- благо, закон
позволял это делать. Ведь так будет лучше для всех. Для всех, кроме одного человека -- точнее,
человечка. Но его мнение они во внимание не принимали.
Мнительно боясь огласки и осуждения в родном Сиэтле, где они жили, решено было это
сделать в недалёком Ванкувере, где никто их не узнает в лицо и не сможет осудить сие намерение. Им
постоянно мерещилось, будто некие невидимые видеокамеры просвечивают их сознание насквозь,
выставляя на всеобщее обозрение совесть, помыслы и бесчеловечность принятого ими решения.
И вот они здесь. Оба с волнением и любопытством смотрят в открытый зев контейнера.
В нём располагалась миниатюрная копия игрушечной детской комнаты-спальни с небольшой
кроваткой посередине, принакрытой маленьким одеяльцем; рядом лежали шариковая ручка и блокнот
с отрывными листами, в котором Майк указал дату рождения сына. Комок в руках Кэтти зашевелился,
предчувствуя беду, стал громко сопеть и заплакал. Майк посмотрел на супругу и успокаивающе, как
бы сожалея, закрыл и открыл свои глаза, покачивая головой; сжав губы в тонкую полоску, он
поторопил её, жестом руки предлагая закончить процедуру прощания и положить ребёнка в
импровизированную кроватку. Ему не терпелось поскорее закончить всё это: как-то мерзко он
чувствовал себя в последние дни. Оба молчали. Кэтти отвернула уголок одеяльца, посмотрела на сына
и аккуратно уложила его в ложе. Малыш заплакал пуще прежнего, задёргал тельцем, пытаясь
высвободиться из плена пелёнок и одеял. И хотя в помещении не было видеокамер, им опять казалось,
что за ними наблюдает весь мир, как в прямом эфире; что плач сына разбудил всю округу, а их самих
уже давно ждут снаружи осуждающие взгляды и возгласы недовольной толпы...
Кэтти спешно закрыла дверцу -- надрывный плач малыша теперь казался далёким
трубным завыванием, утонувшем во чреве ящика, вмонтированного в стену. У них было не больше
минуты, чтобы поменять своё решение и вернуть всё обратно. Майкл обнял Кэтти за плечи,
поворачивая её к выходу. Но она, высвободившись из объятий, снова взялась за ручку дверцы и
открыла контейнер -- мальчик пронзительно плакал и визжал, захлёбываясь и слезами, и слюной, и
воздухом. На мгновение проснувшееся в ней материнское чувство и чувство сострадания заставили её
хотя бы ещё разок попрощаться с сынишкой, у которого до сих пор даже не было имени. Взяв обратно
в руки извивающийся, словно в судорогах, комочек, она, глотая слёзы, отвернула край одеяла,
скрывающий головку и посмотрела на заплаканное и побагровевшее от плача и потуг опухшее лицо
мальчика. Таким несчастным, как в эту минуту, она не видела его никогда. Майк настороженно
посмотрел на жену, опасаясь того, что она в последнюю минуту откажется от принятого ими решения.
-- Он как чувствует... -- прошептала Кэт, всматриваясь в рыдающее лицо ребёнка. -- А
глаза у него наши, голубые. -- И прильнула губами к заплаканным и воспалённым глазкам, ощутив
знакомый солоноватый вкус слёз; и вдохнула привычный молочный запах детского белья и тельца;
вдохнула в себя непорочного, чистого нектара жизни, выдыхаемого изо рта ни в чём не повинного
родного дитя. И снова всмотрелась в глаза малыша, будто хотела запомнить их -- ведь больше она не
увидит его никогда.
Отправляя ребёнка обратно в кроватку, Кэтти на миг показалось, что в истерическом
плаче сына она расслышала слово... Слово, как некую просьбу. И закрыла дверцу.
-- Ты слышал? -- спросила она мужа, не отводя стеклянного взгляда от ручки дверцы. --
Мне послышалось... -- Майк повернулся к выходу, собираясь уходить. -- ... он сказал "пожалуйста"... -
- Муж потянул её за предплечье, увлекая за собой, как бы вырывая из трясины этого проклятого места
пыток души. -- Майк...
Послышался щелчок -- сработал затвор замка, автоматически запирающий дверцу ящика.
Словно проверяя надёжность укрытия, Кэтти дёрнула ручку дверцы -- та была намертво закрыта.
Навсегда. Всё. Она обернулась, муж ждал её у двери выхода. Он пытался не выдавать тревоги, но его
лицо выглядело уставшим и постаревшим.
Как два кровных друга, совершивших некий тайный обряд, связавший их души, они
крепко взялись за руки и вышли на улицу, растворившись в многоликой городской жизни, в своём
будущем.
С противоположной стороны стены, над встроенным контейнером замигала сигнальная
лампочка: значит, есть гость в игрушечной спальне. Добрые руки сестры милосердия открыли дверцу
"тихой гавани", вызволили оттуда "живой, плачущий" конверт, нежно развернули и аккуратно вынули
из него грудного ребёнка и унесли вглубь здания, скрывшись в дверном проёме одной из
многочисленных комнат в конце коридора.
Бордовые кирпичные стены величественных старинных корпусов госпиталя святого
Павла приняли в объятия и навечно погрузили в свои недра, спрятав от посторонних глаз, тайную
ангельскую колыбель, в которой мирно спало дитя человеческое под неусыпным оком Херувима:
непорочное, чистое... нужное.
* * *
В предместье Осаки, в Японии, в детском приюте воспитательница Иршико Куроки
подошла к шестилетней Азуми, которая на асфальтированной площадке, ещё минуту назад, рисовала
цветными мелками, но теперь, почему-то, лежала на своём рисунке.
-- Азуми, ты почему лежишь... -- хотела было спросить Иршико, но почувствовала ком в
горле, который не дал ей возможности произнести больше ни звука. То, что она увидела, заставило её
и без того доброе сердце учащённо забиться. Приложив ладонь к груди, она безмолвно наблюдала за
происходящей сценой у своих ног.
Азуми нарисовала контур женщины в полный рост. Сбоку рисунка подписала слово
"мама". Сама, свернувшись калачиком, обхватив ручками коленки и съёжившись, чтобы полностью
поместиться, босиком лежала на "животике" у мамы, как плод в утробе. Из уважение к маме, девочка
сняла сандалики и оставила их за пределами рисунка. Иршико побоялась нарушить эту трогательную
картину и молча наблюдала. Заставить Азуми подняться с холодной дорожки она не могла, ведь
девочка находилась с мамой, и их встрече она не имела права мешать
Два извилистых ручейка слёз прочертили дорожки на щеках воспитателя. Иршико
медленно, тихо, стараясь не выдавать себя и не помешать "свиданию", удалилась прочь...
* * *
В городе Оренбурге, в России, общественный фонд "Милосердие" организовал встречу с
воспитанниками дома-интерната: показали самодеятельный концерт, пообщались с детьми, вручили
множество подарков, в общем, провели с ребятами приятный и насыщенный весельем день.
Аркадию, мальчишке одиннадцати лет, как и остальным детям, досталось много ценных
и практичных подарков. Но то, что ему подарила та незнакомая женщина (тётя), такого ни у кого не
было, и это наполняло его чувством гордости и индивидуальности. Аркадий не знал своих родителей
отроду, не испытывал материнской ласки и нежности, и очень любил сладости: будь то конфеты, торт,
хоть сладкое яблоко или слива, лишь бы почувствовать во рту этот приторный и неповторимый
сладкий вкус. И тут -- на-тебе! -- нет бы девчонке какой подарить, так она, та тётенька, возьми да и
подойди именно к нему. Подошла, улыбнулась и протянула большую -- просто огромную! -- плитку
шоколада длинной в фут, точно. Такого размера плитку он ещё не видел, и был на седьмом небе от
радости! Все вокруг глазели, подходили и просили, глотая слюнки: то дай потрогать, то попробовать
дай... Только Аркадий не хотел делиться шоколадкой ни с кем, ну, разве что с Димкой, другом своим,
и всё.
Когда вечером гости уехали, он сидел на своей кровати и читал надписи на упаковке до
сих пор не распечатанной плитки шоколада, как незаметно к нему приблизилась томная фигура
Андрея из соседней группы, который ловким движением попытался выхватить плитку из рук Аркадия:
вцепился в неё пятернёй и потянул на себя. Но быстрая реакция Аркадия не доставила такого
удовольствия Андрею -- так легко похитить ценный подарок. Он крепко, двумя руками, сжал свою
половину и резко дёрнул на себя -- та покорно выскользнула из потных ладоней наглеца. По инерции
Аркадий повалился назад, на кровать, довольный, что сладкий подарок находится в безопасности его
собственных рук. Довольный, но злой. Злой, как никогда в жизни. То, что он увидел в следующую
минуту в своих руках, когда поднялся с кровати, привело его в бешенство ещё больше, чем выходка
согруппника. До этого идеально ровный прямоугольник шоколада теперь превратился во что-то
бесформенное, мятое и изогнутое, и уже не выглядящее таким привлекательным и аппетитным. По
комнате распространился сладко-горький кофейный запах: в трёх местах плитка оказалась сломана и
упаковка перекручена спиралью; с лицевой стороны была разорвана обёртка -- следы ногтей оставили
на бумаге полосы, разорвав её и проделав в самом шоколаде три глубокие борозды... Дальнейшие
события Аркадий будет помнить смутно: то, как он вцепился в лицо Андрея, как повалил его на пол,
как стал наносить ему удар за ударом; то, как их разнимали подбежавшие воспитатели и старшие
ребята.
И впоследствие он не будет понимать, как проснувшаяся в нём жадность смогла
превратить его в такого ужасного зверя, готового растерзать любого за кусок добычи.
Спустя два года Аркадия поставят на учёт в детской комнате полиции за антисоциальное
поведение. И на вопрос инспектора по делам несовершеннолетних о том, что с ним происходит, он не
сможет осознанно и внятно ответить. А через десять лет на работе он побьёт подчинённого, стажёра:
тот не справится с заданием, которое он ему поручит. Аркадий придёт в знакомую ему ярость, можно
сказать, из-за пустяка. Спустя ещё три года он женится. И разведётся через десять месяцев, потому что
во время ссоры, потеряв над собой контроль, изобьёт и покалечит свою супругу. Объяснение своим
вспышкам ярости он дать не сможет. Но, придерживаясь общественного мнения, он смирится с тем,
что всему виною сиротство и интернат, и спишет всё на эти обстоятельства. Суд признает его
виновным, он будет осуждён.
И долгими печальными ночами он будет разбирать себя на части, пытаясь найти ответ на
то, почему он не такой, как все. И только невидимая грусть временами будет гложить его сердце,
возрождая из глубин памяти давно забытое чувство брошенности и никчёмности в некогда добром и
безопасном мире, в котором он несколько секунд Кому-то был нужен.
* * *
Раймонд Франклин, мужчина сорока семи лет, был успешным политиком. И хотя кресло
президента ему не светило, карьера в партии и работа в Конгрессе его устраивала и радовала. Всё
складывалось в его жизни удачно: хорошие опекуны, воспитавшие его с раннего детства, учёба в
престижном университете, семья, дети, новорождённый внук Оуэн, профессия, достаток, проживание
в фешенебельном районе Вашингтона, округ Колумбия... Он мог признаться, -- и не только сам себе -
-, что он, пожалуй, счастлив.
Вот только в последнее время он начал замечать за собой одну странность. То ли раньше
это не так заметно было, и он просто не обращал внимания, то ли стареет и, возможно, всё это из-за
возраста и навсегда уходящей молодости, -- но он стал каким-то плаксивым. Да-да, смешно, конечно,
звучит, но это так. Нет, он не плачет как ребёнок или девушка, нет. Это случается непредсказуемо,
иногда, ну, раза два в год. К примеру, просматривая какую-нибудь мелодраму с сюжетом про семью,
про горе, которое случается в ней, или передачу про детей, которые остались сиротами или которым
требуется медицинская помощь, Раймонд начинает переживать. Во время таких трогательных сцен
ему, как девчонке, хочется от сопереживания плакать. И когда главный герой, даже если это мужчина,
сильный и отважный, допустим, в конце фильма погибает -- Раймонд едва сдерживает слёзы. В такие
моменты он, стыдясь показать слабость перед окружающими, изо всех сил сдерживает своё волнение.
А когда по ящику транслируется передача про детей, то накатывающие на глаза слёзы он тайком
смахивает пальцем, как бы делая вид, что почёсывает зудящее веко. И не имеет значение, про каких
детей показывают в эфире: про здоровых или больных, про счастливых или обездоленных, -- он всегда
хочет всплакнуть от счастья за них или от сопереживания, или сострадания к ним. Он стал заострять
внимание ещё на одном факте. В последнее время он часто думает, особенно ночью, когда долго не
может уснуть, о маме и об отце, которых ни разу не видел. Раньше он на этом так не заострялся: семья,
работа -- некогда было, а теперь он рисует образы в голове, подыскивая то единственное истинное
лицо, коим должна, по его мнению, обладать его настоящая мать. И воображение укрепило в его
сознании такое "настоящее" лицо: ему кажется, что именно такое оно и есть на самом деле, какое он
придумал. И Раймонд частенько "смотрит" на маму, наслаждаясь её мнимой реальностью каждый раз,
когда не может сразу уснуть. И временами ему кажется, что он на самом деле помнит её неповторимые
глаза, смотрящие на него сверху вниз и излучающие добро, покой и любовь.
И ещё он помнит -- и он уверен в этом -- её запах. Да, он точно его помнит. Даже стойкий
сопутствующий запах медицинского спирта и эфира в родильной палате, где он рождался, не может
перебить этот запах -- аромат мамы. В такие моменты Раймонд отчётливо видит и ощущает ту
атмосферу, которая окружала его давным-давно: безмятежную, безопасную...
* * *
В немецком Бремене, в доме своих новых приёмных родителей, семилетний Клаус в своей
комнате на втором этаже стоит у окна, глядит на осеннюю ненастную погоду снаружи. Новые
родители нравятся ему: папа Герхард весёлый и забавный и никогда не злится на него; мама Хельга
добрая, и вкусно готовит пирожное. Прошло пять месяцев, как они забрали его к себе из приюта. Он
начал привыкать к ним, но...
Но иногда что-то "накатывает" на него, особенно когда на улице идёт дождь. Ему тогда
становится грустно безо всякой причины. Такое состояние у Клауса было уже не раз. Обычно он
считает, что это следствие плохого настроения, и об этом ни с кем никогда не делится. В такие минуты
он подолгу стоит у окна и смотрит сквозь мокрое стекло в никуда.
Вот и сейчас, он стоит и смотрит в окно на дождь, и, сам того не замечая, на запотевшем
от дыхания стекле его палец, словно ведомый некой чужой рукой, вывел слово: МАМА.
К О Н Е Ц
2015
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0288647 от 9 июля 2018 в 23:41
Рег.№ 0288647 от 9 июля 2018 в 23:41
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 0307 просмотров
Нет комментариев. Ваш будет первым!
