Галлюцинации как "формула литературы"

       ГАЛЛЮЦИНАЦИИ   КАК   «ФОРМУЛА   ЛИТЕРАТУРЫ»

    Мы  не  собирались создавать  строго  научное или  особо  наукообразное сочинение,  обращаясь  к заявленной  в   заглавии проблематике.   Однако,  поскольку тема  данного  эссе с виду способна  и  озадачить, и  даже  показаться эдакой  клеветой на  нашу  славную литературу,  то  начнем мы  это   эссе -  для  разъяснения темы  -    все же  с  цитаты из  медицинской  статьи справочного  характера:   «Очень многие  люди  склонны думать,  что  галлюцинации могут  возникать  только у  людей  с нездоровой  психикой,  белой горячкой,  или  под действием  наркотического  угара. Но  это  далеко не  так.   Возникновение  галлюцинаций достаточно  сложный  процесс, обусловленный  самыми  разнообразными   причинами, и  их   наличие совсем  не  означает, что  человек  чем-то болен…   Галлюцинации,   возникающие у  здоровых   людей, чаще  всего  называют иллюзиями.» 

           В  свете   выше  приведенной  цитаты, думается,    вполне  понятно, что   как  особая форма  грез  и иллюзий   видения,  наваждения и   «генетически»  весьма близкие  к  ним галлюцинации   легко  могут становиться  своего  рода  властным  энергетическим  потоком,    питающим художественную  литературу. 

       Эти  галлюцинации,  видения и  наваждения  в сравнении  с  обыкновенным вымыслом,   обладают  как бы   особой   духовной плотностью  и  особой реальностью,  реальностью  «тонкой материи»   духа,  которой буквально  пропитаны  все психофизические  процессы,  не сводимые  к  грубо к  явлениям   грубо материального   мира   и   простой  физиологии. 

       Вспомним  концовку  «Приглашения на  казнь»   Владимира  Набокова:  «Мало  что оставалось  от  площади. Помост  давно рухнул  в  облаке красноватой  пыли.  Последней промчалась в  черной  шали женщина,  неся  на руках   маленького  палача, как  личинку.   Свалившиеся деревья  лежали  плашмя, без  всякого  рельефа, а  еще  оставшиеся стоять,  тоже  плоские, с  боковой  тенью по  стволу  для иллюзии   круглоты,  едва держались  ветвями  за рвущиеся  сетки  неба. Все  расползалось.»  

       Это  -  исполненная впечатляющего  натурализма  картина   исчезновения,  «расползания»  в никуда  именно  наваждения,  галлюцинации,  которой,  собственно,   и  был  весь мир   фантастической  тюрьмы, описанный  Набоковым  в «Приглашении  на  казнь» во  всех  подробностях и  с  утонченным  мастерством.

      Где  как  ни в   «бесовском»  наваждении  или   «в  объятиях» властной  галлюцинации   можно увидеть  такую,  например,  сцену  -   вальс обреченного на    казнь  героя со  своим  тюремщиком:   «…тюремщик  Родион  вошел и  ему  предложил тур  вальса.  Цинциннат согласился.  Они  закружились…» А,  ведь,  этой, невольно   запоминающейся  «картинкой»,  набоковское   «Приглашение  на казнь»   едва  ли  не  начинается -   услышав   свой приговор,   его  герой,   Цинциннат,   едва   вернувшись  в  свою  камеру,     упоенно   вальсирует со  своим  стражником и  лишь  жалеет, что  «так  кратко было дружеское  пожатие  обморока»,  пережитое  в  фантастическом этом   вальсе.  

      Причем,  наваждение,  галлюцинация в  набоковском художественном исполнении   -  отнюдь не  фарс   и   не литературная   игра,  а   затягивающая  в  себя мучительная  реальность, только  с  виду красочная,  а  на самом  же   деле безнадежно  мрачная   как   и  любой  кошмар  и отчетливо напоминающая кое вопиющее бесовское  колдовство,   неумолимо «обволакивающее»    героя-жертву.

    Собственно,   любое   колдовство  тоже     есть    своего рода  галлюцинация,  которая в  итоге  волшебной магии   является  на смену    грубо  и плоско  материальному  миру вместе  с характерным  для этого  мира   трезвым «рассудочным»  сознанием.

     Это  мы  отчетливо видим,  например,  в «Петербургских  повестях»  Гоголя и,  в  частности,   в   «Невском  проспекте». Околдованный неизъяснимой   дьявольской красотой    распутной красавицы гоголевский   герой,   художник Пискарев,  «носивший  в себе  искру  таланта», трагически  покончил с  собой:  «Бросились к  дверям,  начала звать  его, но  никакого не  было  ответа;   наконец  выломали  дверь и  нашли  бездыханный труп  его  с перерезанным  горлом.»  

     Таково  колдовство  красоты. И  можно   твердо сказать,  что  галлюцинацию, вызываюмую  чарами сладостной  и мучительной   красоты, Гоголь  изобразил не  только  ярко, но  и  очень реалистично. 
       Между  прочим, далеко  не  случайно, что  именно  Гоголь, ослепительной  женской  красоты  действительно,  на  наш взгляд.    суеверно  боявшийся, на  редкость     ярко высказал  эту   фантастическую,  можно сказать,  галлюцинаторную в  самой своей  навязчивости   мистическую «идею-ощущение»  -    женская красота  губительна   и  распутна.

    Характерно даже  и   то, что  в  преддверии самоубийства  гоголевский Пискарев  находится  во властных и  мучительных  объятиях именно наваждения,  галлюцинации:  «…сновидения сделались  его  жизнию, и с  этого  времени вся  жизнь  его приняла  странный  оборот: он, можно  сказать,  спал наяву  и  бодрствовал во  сне.»

      Отметим   и  следующее: как  у  Гоголя, так и  у  Набокова  видение,  наваждение   и галлюцинация  есть  своего рода   апофеоз  заполняющих всю  жизнь   без остатка    «извращений   души».

       Так,  в  «Приглашении на  казнь»  Набоков рисует  явно  извращенный и  извращенческий  мир -   рисует    с  затаенным упоением. 

        Например,  об  извращенно-патологической  «идиллии»  Цинцинната  с  его тюремщиком,  Родионом,  мечтательно  и  изощренно  сказано: «У  Родиона  были  васильковые  глаза  и,  как  всегда, чудная  рыжая  бородища… Родион,  обняв его  как  младенца, бережно  снял,  - после  чего  со скрипичным  звуком  отодвинул стол  на  прежнее место...,  а  Цинциннат ковырял  шнурок  халата, потупясь.  Стараясь  не плакать.» 

      От  этих  витиевато-ласкательных  строк   становится  отчетливо  мерзко  на  душе     -  галлюцинация  воплотившейся  в «плоть  и  кровь» жизни  вопиющей   мерзости  настолько   явственна  и  ощутительна,  что  ее, кажется,  можно  даже потрогать...

       Гоголь  в  сравнении с  Набоковым в  своей художественной  трактовке  наваждений-галлюцинаций   целомудреннее,  пожалуй, даже  возвышеннее.

       В  «Невском  проспекте» Гоголя  среди  наваждений-галлюцинаций    есть все  же     отблески какого-то  света  - как  бы   отзвуки неведомого  чуда, несказанной  гармонии, возвышенной    и  светлой  тайны,  хотя реально  свидетельствуют  они    вовсе   не    о прекрасном,    а  таят в  себе   лишь одно  единственное -     обман  и    пошлость.

    Но  пошлость  - все  же  паскудство, а  у  Набокова в  «Приглашении  на казнь»  мы  видим как  раз торжествующее,  упоенное  собой паскудство,  принявшее  облик  колдовского наваждения-галлюцинации, которой,  несомненно,  и является  вся  описанная Набоковым в  «Приглашении  на казнь»  история  пресловутой   неудавшейся «казни»  Цинцинната.

     Показательно,  что течением  исторического времени  галлюцинации-наваждения,  отраженные в   художественной   литературе, как  бы   духовно деградируют   -  жутко-извращенного  в них  становится  все больше  и  больше.

      Исторические  горизонты в  ХХ веке  становились  все мрачнее  и  мрачнее,  -  и   литература  послушно  и  зеркально  отражала  это.

     У  Андрея  Платонова в  «Котловане»  злобным наваждением  становится  буквально все   им  изображаемое. Собственно,  никакой  «яви жизни»  в  «Котловане» уже  и  нет: явью  становится   откровенная  галлюцинация  -  люди роют  и  роют  котлован-могилу  сами  себе.

     Уже  и    саму здоровую,  осмысленную  и полноценную  жизнь  можно   назвать  в  контексте «Котлована» лишь галлюцинацией,   а отображенная   Платоновым  так  называемая    реальность -   просто     запредельна,  недоступна для   постижения здравым  умом,  как естественным  образом запредельны  «художественные детали»  подлинного ада,  где  грешники «поджаривают»  сами  себя  на  огне   всепожирающей   страсти, веря  при  этом   в  счастье,  расцветающее из  пепла  их загубленных   жизней.

      Известно,  что  «пограничные» состояния  сознания  - между  сном  и бодрствованием,  полуобморочным трансом  и  уравновешенным  «трезвомыслием»,  даже между  психической  вменяемостью и  сумасшествием -  очень  часто обнаруживают  в  человеке «сверхспособности»:  повышенную  восприимчивость   к  телепатии,  обостренную интуицию,  элементы  ясновидения  и  пр.  Эти состояния  используют   врачи-психотерапевты  и профессиональные маги,  стремясь вызвать у  своих  клиентов-пациентов  галлюцинации    своего (или  их)    уже реализованного   намерения в  целях     последующей  действительной    материализации   этого намерения  в  физической жизни…

       В  известном  смысле   подобную  материализацию  наваждений-галлюцинаций   мы  нередко наблюдаем  и  в художественной  литературе.

       И  мы всерьез   можем назвать  истинного  писателя-творца   магом или  волшебником,   каковыми, кстати  сказать,   некоторые  выдающиеся  писатели   (тот же  Набоков, например)  себя  втайне  и  считали.

       Только  всегда  ли  являются   писатели  такими, уж,  добрыми  волшебниками, милыми  чудесниками,   славно «насылающими»   на  читателя светлые  колдовские    чары своих   добрых  и милых  чудес?  -   Едва  ли.   Ведь, взял,  да,  и создал  уже  в  зрелые годы   Набоков свою    знаменитую  теперь   на  весь мир  «Лолиту»  -  выпустил  в  мир свою  двенадцатилетнюю    «фею любви»,  обворожительно  греховную до  умопомрачения…   И все  теперь,  вопреки уголовным  занонодательствам  разных стран   мира    и всеобщей  праведной  борьбе с  педофилией,    в  это   наваждение,  как зачарованные, верят  и     верят  -  фильмы  про «Это»   или  о том  «Как  Это было»  снимают ,  сами себя  Лолитами  называют и  играют  в то,  что  их, таких  нежных,  хрупких и  маленьких,    соблазняют здоровенные  дяди  с большими  усами (и  не только   усами)… 

        И  зачем  все это   было   «измыслено»    таким, несомненно,   ярким   и необычайно  умным писателем   как Набоков?   Да,   и   не  просто «измыслено»,  а  выпущено в  мир  как  гипнотически  действующая  галлюцинация, вскоре  ставшая  вполне массовой  в  силу свойственной  ей   необычайной  «духовной  плотности»,  почти материальности. 

        Ну, что ж,  приходится теперь  жить  и  с  тем, что   множатся  у нас  уже  и Лолиты…  Делать  нам   с  этим  уже  нечего   -   искусство есть  искусство,     магия есть  магия,  а колдовство  есть  колдовство.  И  сила  «оных» огромна.

         Мы подозреваем,  между  прочим, то   многие  художники  слова  так  или иначе  (сознательно  или   бессознательно)  пользуются  своей неординарной,  иногда  просто  необычайной    духовной   энергетикой    в творчестве,  внедряя  ее в  создаваемые  ими образы,  как  бы пронизывая  ею  свои  произведения.  И  это не  всегда   замечательно,  а порой  -  небезопасно для  читателя  в духовном  плане,  может «заразить»   или   околдовать    как  «флюидами» красоты  и  добра, так  и   «испарениями»  уродства и  зла.

      И  художественное   творчество тогда    становится    откровенной   разновидностью  магии.   

        Вспомним  хотя  бы роман  Достоевского  «Бесы».

        Откуда  взял  Достоевский, что  революционеры  намеренно творят  одно  лишь зло  и  злонамеренно утверждают   «царство  зла» под  прикрытием  идеалов  добра,    являясь  в действительности  самыми   настоящими,    самыми  реальными  бесами?    Из знаменитого  тогда  нечаевского  дела  с  убийством студента  Иванова   в «эпицентре»?   Вряд  ли.   Это  был,  конечно, живописный  и крайне  мрачный  эпизод русской  революционной  истории, но  не  более  того.   Героизма,   благородства,  идеализма и  самопожертвования  «ради блага  народного»  многих и  многих  сотен русских  революционеров  этот эпизод  не  отменяет. 

       Дело  же   в действительности  состоит   в том,  что  Достоевский (как  и  Гоголь, как  и  Эдгар По,  Кафка  и многие  другие  писатели-творцы)  был, прежде  всего,   визионером и отчасти  магом -      был способен     как  художник слова  видеть   иную реальность,  чем  обычные люди,  реальность  духовных сущностей,  духовных  субстанций, окружающих  материальную  жизнь и  отчасти  растворенных в  ней,  а затем   умел гениально   воплощать эту  невидимую  реальность  в  художественной  литературе.   

       Подобную  «иную  реальность», невидимую  для  обычного человека, Достоевский, несомненно, и  видел,  и любил  

(отчасти  бессознательно)     и потому    чаще  всего и  отображал.   Причем, не  только  в «Бесах»,  но  в той  или  иной  мере  во всем  своем  творчестве.

       Или  вспомним  Блока.

       Конечно,  в  его    революционной   поэме  «Двенадцать»    есть   «бесовщина»,  о  чем уже  в  революционные годы  писал  отец Павел  Флоренский.

        Чувствуется,  отчетливо  чувствуется в  «Двенадцати»,  что  это  -    апофеоз настоящей  бесовской  вакханалии, апофеоз  ее колдовского темного   угара,  напоминающий «пляски  смерти».    Ничего духовно  светлого, никакой  действительно  очищающей революционной грозы,   никакого духовного  преображения  в поэме  нет  и в  помине   -   только  разгул  диких страстей,  дикой  воли, причем,  воли    именно бесовской.

        Александр Блок  тоже   был визионером.  И  он, как  Достоевский,  как Гоголь,   отчетливо   видел несветлые  «миры  иные».  Только  Блок  имел несчастье   в  финале  жизни  этим  своим визионерством   поэтически  вдохновляться -   слушать  «голос революции»    и  т. д.  И  финал  жизни  Блока  оказался потому   особо  трагичен  -    как  возмездие за духовное слияние  с  миром  нечисти  и  зла Блок  «потерял  дар речи»,   потерял  способность творить,  а  в конце  концов  и жить.

      Но,  ведь, глубоко несчастлив  был в конце  жизни и  Гоголь.   Героев   его  «Мертвых душ»   Николай  Бердяев не   случайно  назвал  «духами  русской  революции» в своей знаменитой  одноименной  брошюре  революционных  лет  -   это  действительно на  самом-то  деле    настоящие  мерзкие бесовские   хари,  все эти  Ноздревы,  Собакевичи, Плюшкины,  Коробочки.  Они -  вневремены,   они  есть    -  бесы, всегда  так  или иначе    орудующие  в жизни    и   в благоприятных  для   духовной нечисти  условиях   непременно становящиеся   «движущими  силами нашей  революции».     

        И сам   Гоголь  прекрасно понимал,   что  он создал,  кого  и зачем  выпустил   «на Свет  Божий»…  Это  и  мучило Гоголя,  неописуемо  терзало его  в  финале  жизни. 

       К  тому   же трагедия  Гоголя  еще и  в  том, что  своим  духовным  взором он  видел   только зло  и  уродство. Ведь,  невыносимо   больно   быть,   например,   ясновидящим,   как бы  прикованным «свыше»  только лишь  к  созерцанию  ада   кромешного…  А вопреки     всему  детскому  веселью  и  юмору «Вечеров  на  хуторе близ  Диканьки»   Гоголь таковым  и  был -   страдальцем,  вечно созерцавшим    «сцены  из жизни  Ада».

           Блок,  как  и его  духовный учитель,  Вл.Соловьев,  визионером  быть  сознательно стремился. 

         Со стремления  к  визионерству Блок  и  начинал свой  творческий  и духовный  путь.  Только видел  ли  действительно Александр Блок   неземной  свет небесной  женственной  красоты вслед  за  Вл. Соловьевым   или просто    подражал   своему кумиру  и  учителю? -   Нам  кажется, что  ближе  к истине  второе:  только подражал,  погружался  в пучину   юношеского  вымысла, а настоящего  «света  небесного» так  и  не увидел  и  в творчестве  своем  не запечатлел.  Действительно   увидел  духовным  взором  и запечатлел  в  своей поэзии  Блок  одно единственное   -   «страшный мир»,  не  лишенный прекрасного,  но  жестокий и  трагический,   наполненный мятущимся,  не  знающим умиротворения       демонизмом.

        А,  вот,  от личного облика  и  творчества Вл.Соловьева  действительно  веет  неземной  гармонией  и мистическим    неземным  Светом, воистину «светом   небесным». Это  абсолютно  очевидно.

        Дело  даже   не  в собственно  философском  или нравственном  содержании   конкретных и  особенно  больших сочинений   Вл. Соловьева,  -  таких  как  «Оправдание добра».   Дело  в том,  что  все эти   соловьевские  произведения могли быть   написаны  только в  особом  состоянии сознания    -    состоянии  надмирного  духовного  «парения», когда  зримы  и близки  светлые  и прекрасные  «миры  иные», а      бесконечно   мала и  далека  вся проза  земной  жизни, вся  ее  сутолока,   духовная    ущербность.   

      Именно  этим  творчество Вл. Соловьева  и   притягивает к  себе  самых разных  людей  разных поколений  и  мировоззрений,  для которых  сами  философские построения  Вл. Соловьева  подчас «темны»,  далеки  и  непонятны,   притягивает     - воистину  как  мистический духовный  магнит,   как  сгусток   пронзительно   светлого духовного  излучения.

       Так  что  духовный  свет  -  это тоже  реальность  художественной  литературы.

         Только  все  же так,  уж,  исторически  сложилось,  что      более  рельефно,  выпукло   и зримо   отображены  художественной  литературой духовные  явления  и   силы   мрачного,  демонического,   а порой  и   действительно  бесовского  свойства.  Без    Мефистофелей  и   Воландов  разного  калибра, без    видений,  наваждений, галлюцинаций    и  несветлых «чудес»  с  ними связанных,  художественная  литература   почти  никогда  не обходилась.

       С  позиций  неукоснительного  жизненного реализма  и  даже просто  по  человечески это,  может  быть, и  вполне  понятно, но  все  таки  жаль…   

Другие произведения автора:

Привык к тебе

Я ОЩУЩАЮ ЯСНО КАК ВО СНЕ ПОДБОРКА СТИХОВ 642

Здесь валуны у кромки пляжа