Италия.Север и Юг.

Встречаемся рано утром в баре. Раздраженные, злые: забастовка продолжается,  сигарет у нас  нет. Без табачного аккомпанемента кофе кажется нестерпимо крепким и горьким. Попытки разжиться табачком у  дымящих счастливчиков наталкиваются на пожимание плечами и вежливые сопровождающиеся улыбками отказы.Неожиданно в баре возникает суетливый длинноволосый парень, руки которого унизаны массивными золотыми браслетами и перстнями. Он склоняется над стойкой и что-то шепчет бармену. Тот в ответ утвердительно кивает. "Золотоносный” торопливо выходит на улицу и вскоре возвращается со здоровенной дорожной сумкой. На стойке появляются десять блоков "мальборо”.
• Два миллиона лир...- говорит парень с неаполитанским акцентом.
• Может, скинешь ?- c надеждой в голосе спрашивает бармен.
• Когда кризис, нет пощады.  
Бармен отсчитывает два миллиона, а парень тем временем,  окинув взглядом присутствующих, громко произносит:
• Ну что, есть еще  желающие? Двадцать тысяч пачка… Когда эти табачники кончат бастовать!
Посетители недовольно ворчат, но  сигареты покупают .
Когда неаполитанец уходит, в баре начинается бурное обсуждение случившегося.
• Но это же почти в десять раз дороже !- негодует бармен.
• Дороже — не дороже, в любом случае это лучше чем трястись в абстиненции ,- рассудительно отвечает ему  один из клиентов.
• Мы в юг деньги вбухиваем ,-говорит другой, — а они там на них где-то сигареты покупают и нам же втридорога перепродают... 
— Ci sono i nordici  e ci sono i sudici, — вспоминает Мауро поговорку, в       
которой игра слов дает понять, что Италия делится не на северян и южан, а на "северян и ушлых грязнуль”.
• Это, к сожалению, не исправить ,-откликается кто-то из посетителей.
"Все беды,-писал в XVI веке Монтень,-происходят от лени неаполитанцев”.
"Северная Италия сделана, — сказал в 1861 году первый премьер-министр страны граф Кавур. -Нет больше ни ломбардийцев, ни пьемонтцев, ни тосканцев, ни романцев: мы все — итальянцы. Но остаются еще неаполитанцы. О! Какая коррупция и разложение в их краях! Но это не их, бедолаг, вина. Ими так плохо правили. Мы должны начать облагораживать,  развивать и воспитывать их сызмальства. Только не думайте, что неаполитанцев можно переделать угрозами и оскорблениями. Они домогаются  у меня должностей, регалий, продвижения. Они должны работать и быть  честными, тогда  я им дам все. Но главное, им ничего нельзя спускать. Ни на одного из них не должна падать  даже тень подозрения. Я не буду стеснять их свободу и покажу, чего можно достичь при таких условиях за десять лет.” 
Через десять лет депутат итальянского парламента,  литературовед Франческо Де Санктис писал из Рима: " Кажется будто ничего не произошло, случившееся словно удивляет нас, и мы не знаем, что делать с этой Италией, которая обошлась нам такой дорогой ценой.”
В 1901 году на заседании итальянского правительства, посвященном проблемам Юга, социалист Энрико Ферри, основавший вместе с Чезаре Ломброзо позитивную школу уголовного права, произнес в своем выступлении следующие слова: " В Северной Италии совершаются преступления, подлоги, подкуп, но это болезни, не имеющие широкого распространения; в Южной же Италии они — заразны и имеют эпидемические масштабы. В Северной Италии исключением являются очаги преступности, в Италии Южной  являются исключением — и посему они достойны восхищения — очаги честности”. 
Прошло сто тридцать лет, и сегодня,  перефразируя Кипплинга, пожалуй, можно сказать: север есть север, а юг есть юг, и с места они не сойдут: согласно мнению многих  северян причиной бед Италии по-прежнему являются, "те, кто живет к югу от Рима”; в стране создана северная лига, ратующая за отделение севера от юга…    
« Некоторые итальянские писатели,-пишет журналист Луиджи Бардзини,- выявляя с сыновней заботливостью  причины бед их страны, усматривают  начало  некоторых наших неискоренимых пороков в долгом испанском владычестве на юге Италии( «Народ для  короля,-писал в XIX веке очевидец испанского правления, сицилийский историк Микеле Пальмьери,- все равно что кусок мрамора для скульптора.» прим.авт.) И в этом есть определенная доля правды. Испанцы, например, относились с феодальным пренебрежением к полезному созидательному труду. И еще сегодня   мы видим, что на юге властьпридрежащие (нотабли) считают ничегонеделание знаком отличия, а otium – символом  высокого социального ранга(см.материал "Юг Италии, или когда поэт опасекй пистолета"). Людей исповедующих такого рода  праздность называют « галантуомини». Они могут жить на ничтожную пенсию или ренту от сданных в наем бобовых полей; могут быть бедней пекаря, хозяина бензозаправки или лавочника.Но на них всегда — пиджак, галстук, накрахмаленный воротничок; в руках – трость. Они  сидят дни напролет напротив какого-нибудь клуба в расставленных на тротуаре плетеных ивовых креслах,  наблюдая за прохожими, разговаривая о политике или почитывая газеты. К простым людям они относятся с высокомерием. Не пачкают себя ни коммерцией, ни какими-либо сделками. 
Поскольку правительственным аппаратом  руководили почти всегда южане, происходившие из класса «галантуомини», за последние сто лет испанские предрассудки пропитали всю официальную Италию. К простым  людям во всех правительственных учреждениях относятся с пренебрежением. Налоги до сих пор обычно напоминают сборы испанских вице-королей. Почти все чиновники и политики продолжают считать, что экономическая жизнь — зло, которое, подобно коварной реке, должно находится под непрестанным контролем, и чем пристальней за ней будут присматривать, тем лучше будет для всех.( "Акционерные общества опасны для государства,-сказал в начале  XIX века министр финансов неаполитанского короля Луиджи де”Медичи,-они просвещают народ и со временем подбрасывают ему мысли о свободе» прим.авт).Многие из этих людей все еще мечтают об упорядоченном государстве, где король владеет практически всем, имеет монополию на все основные продукты, гарантирует всем убогое существование, но щедро одаривает своих друзей.    
Праздные «галантуомини» ( и в меньшей степени остальные итальянцы) до сих пор любят пышные титулы и особенно почетные звания. Эта слабость тоже привита в Италии испанцами. У старых благородных итальянских фамилий никогда не было подобных титулов; венецианские аристократы, некоторые из которых могут проследить свое происхождение до заката римской империи, назывались просто благородные люди. И лишь с приходом  в Венецию австрийцев, точнее в 1815 году, им был присвоен графский титул, чтобы при дворе у них был соответствующий ранг. Патриции республики Генуя могли официально называться маркизами лишь во время поездок в Испанию, Англию и Францию, где титулы были крайне важны. А вот старое Неаполитанское королевство  титулами буквально кишело.» В  аристократических семействах Неаполя, которые не могли себе позволить содержание личного экипажа, были  лишь экипажные  двери с роскошно выписанными  фамильными гербами и, когда нужно было явиться на публике, их вешали  на взятые внаем кареты.  Президент парламента Дижона, суровый Шарль де Бросс, заметил в 1739 году о Неаполе:  «Народ здесь – бунтарь, буржуазия – тщеславна, высокородное дворянство – показушно, а мелкое – жадно до титулов… Император раздавал за деньги титулы всем желающим, откуда и взялась поговорка:  «он действительно герцог, но не кавалер». К нашему  мяснику теперь не подступиться, поскольку он носит герцогский титул.» 
« Несомненно,- продолжает Бардзини,- отдельные господские характеристики, привнесенные в Италию испанцами, затрудняли и замедляли прогресс. Это и пренебрежение к практическим жизненным вопросам; и забота  о второстепенном, внешнем; и надежда улучшить собственное положение не личным трудом, а благодаря милости фигур могущественных; и убежденность  в  том, что король( или кто-либо его заменяющий) должен заботиться обо всем.Но виноваты ли испанцы в том, что эти привычки не исчезли у нас после их ухода? Почему мы не переняли от испанцев ничего положительного? И почему испанское владычество оставило столь резкие следы в Италии, особенно на территории бывшего королевство Двух Сицилий, и практически не привнесло никаких существенных изменений в жизнь других европейских провинций, подчиненных в ту же эпоху Мадриду? Почему, например, фламандцы и голландцы  трудолюбивы, изобретательны и не стремятся к показушности? Почему почти все миланцы опираются на личную инициативу, гордятся собственной самостоятельностью и как, правило, приветствуют экономику, не стесненную бюрократией ?
Ответить, на эти вопросы, конечно, не просто. Несомненно, испанцы и церковь способствовали оттачиванию национального итальянского характера в эпоху барокко.  Несомненно также и то, что  его развитие в те времена  окончательно пошло по вполне определенному направлению. Но испанцы и церковь неизбежно лишь  поддержали те привычки и склонности, которые были свойственны самим итальянцам и которые вполне вероятно  утвердились бы и без их помощи. Известно, что никакое владычество не может быть длительным, если оно опирается лишь на силу. Чтобы быть устойчивым во времени, оно должно быть принято хотя бы частью народа как отражение его надежд, чаяний и иллюзий.»