ГАЛЛЮЦИНАЦИИ КАК ФОРМУЛА ЛИТЕРАТУРЫ

СТАТЬЯ ОПУБЛИКОВАНА В  ЖУРНАЛЕ «СЕМЬ ИСКУССТВ» (ГАННОВЕР, ГЕРМАНИЯ)  В  2016 ГОДу

       ГАЛЛЮЦИНАЦИИ   КАК   «ФОРМУЛА   ЛИТЕРАТУРЫ»

    Мы  не  собирались создавать  строго  научное или  особо  наукообразное сочинение,  обращаясь  к заявленной  в   заглавии проблематике.   Однако,  поскольку тема  данного  эссе с виду способна  и  озадачить, и  даже  показаться эдакой  клеветой на  нашу  славную литературу,  то  начнем мы  это   эссе -  для  разъяснения темы  -    все же  с  цитаты из  медицинской  статьи справочного  характера:   «Очень многие  люди  склонны думать,  что  галлюцинации могут  возникать  только у  людей  с  нездоровой  психикой, белой  горячкой,  или под  действием  наркотического  угара. Но  это  далеко не  так.   Возникновение  галлюцинаций достаточно  сложный  процесс, обусловленный  самыми  разнообразными   причинами, и  их   наличие совсем  не  означает, что  человек  чем-то болен…   Галлюцинации,   возникающие у  здоровых   людей, чаще  всего  называют иллюзиями.» 

           В  свете   выше приведенной  цитаты,  думается,   вполне  понятно,  что  как  особая  форма грез  и  иллюзий  видения,  наваждения  и  «генетически»  весьма  близкие к  ним  галлюцинации  легко  могут  становиться своего  рода   властным энергетическим  потоком,    питающим художественную  литературу. 

       Эти  галлюцинации,  видения и  наваждения  в  сравнении  с обыкновенным  вымыслом,   обладают как  бы   особой  духовной  плотностью  и особой  реальностью,  реальностью «тонкой  материи»   духа, которой  буквально  пропитаны все  психофизические  процессы, не  сводимые  к грубо  к  явлениям  грубо  материального   мира  и    простой  физиологии. 

       Вспомним  концовку  «Приглашения на  казнь»   Владимира  Набокова:  «Мало  что оставалось  от  площади. Помост  давно рухнул  в  облаке красноватой  пыли.  Последней промчалась в  черной  шали женщина,  неся  на руках   маленького  палача, как  личинку.   Свалившиеся деревья  лежали  плашмя, без  всякого  рельефа, а  еще  оставшиеся стоять,  тоже  плоские, с  боковой  тенью по  стволу  для иллюзии   круглоты,  едва держались  ветвями  за рвущиеся  сетки  неба. Все  расползалось.»  

       Это  -  исполненная впечатляющего  натурализма  картина   исчезновения,  «расползания»  в никуда  именно  наваждения,  галлюцинации,  которой,  собственно,   и  был  весь мир   фантастической  тюрьмы, описанный  Набоковым  в «Приглашении  на  казнь» во  всех  подробностях и  с  утонченным  мастерством.

      Где  как  ни в   «бесовском»  наваждении  или   «в  объятиях» властной  галлюцинации   можно увидеть  такую,  например,  сцену  -   вальс обреченного на    казнь  героя со  своим  тюремщиком:   «…тюремщик  Родион  вошел и  ему  предложил тур  вальса.  Цинциннат согласился.  Они  закружились…» А,  ведь,  этой, невольно   запоминающейся  «картинкой»,  набоковское   «Приглашение  на казнь»   едва  ли не  начинается  -  услышав   свой  приговор,  его  герой,    Цинциннат,  едва   вернувшись   в свою  камеру,      упоенно  вальсирует  со  своим стражником  и  лишь жалеет,  что  «так кратко  было дружеское  пожатие обморока»,   пережитое  в фантастическом этом   вальсе.  

      Причем,  наваждение,  галлюцинация в  набоковском художественном исполнении   -  отнюдь не  фарс   и   не литературная   игра,  а   затягивающая  в  себя мучительная  реальность, только  с  виду красочная,  а  на самом  же   деле безнадежно  мрачная   как   и  любой  кошмар  и отчетливо напоминающая кое вопиющее бесовское колдовство,   неумолимо  «обволакивающее»    героя-жертву.

    Собственно,   любое   колдовство  тоже     есть    своего рода  галлюцинация,  которая в  итоге  волшебной магии   является  на смену    грубо  и плоско  материальному  миру вместе  с характерным  для этого  мира   трезвым «рассудочным»  сознанием.

     Это  мы  отчетливо видим,  например,  в «Петербургских  повестях»  Гоголя и,  в  частности,   в   «Невском  проспекте». Околдованный неизъяснимой   дьявольской красотой    распутной красавицы гоголевский   герой,   художник Пискарев,  «носивший  в  себе  искру таланта», трагически покончил  с  собой: «Бросились  к  дверям, начала  звать  его, но никакого  не  было ответа;    наконец  выломали дверь  и  нашли бездыханный  труп  его с  перерезанным  горлом.»  

     Таково  колдовство  красоты. И  можно   твердо сказать,  что  галлюцинацию, вызываюмую  чарами сладостной  и мучительной   красоты, Гоголь  изобразил не  только  ярко, но  и  очень реалистично. 
       Между  прочим, далеко  не  случайно, что  именно  Гоголь, ослепительной  женской  красоты  действительно,  на  наш взгляд.    суеверно  боявшийся, на  редкость     ярко высказал  эту   фантастическую,  можно сказать,  галлюцинаторную в  самой своей  навязчивости   мистическую «идею-ощущение»  -    женская красота  губительна   и  распутна.

     Характерно даже  и  то,  что  в преддверии  самоубийства  гоголевский Пискарев  находится во  властных и  мучительных объятиях  именно наваждения,  галлюцинации: «…сновидения  сделались  его жизнию, и  с  этого времени  вся  жизнь его  приняла  странный оборот: он,  можно  сказать, спал  наяву  и бодрствовал  во  сне.»

      Отметим   и  следующее: как  у  Гоголя, так и  у  Набокова  видение,  наваждение   и галлюцинация  есть  своего рода   апофеоз  заполняющих всю  жизнь   без остатка    «извращений   души».

       Так,  в  «Приглашении на  казнь»  Набоков рисует  явно  извращенный и  извращенческий  мир -   рисует    с  затаенным упоением. 

        Например,  об  извращенно-патологической  «идиллии»  Цинцинната  с  его тюремщиком,  Родионом,  мечтательно  и  изощренно  сказано: «У  Родиона  были  васильковые  глаза  и, как  всегда,  чудная рыжая  бородища… Родион,  обняв его  как  младенца, бережно  снял,  - после  чего  со скрипичным  звуком  отодвинул стол  на  прежнее место...,  а  Цинциннат ковырял  шнурок  халата, потупясь.  Стараясь  не плакать.» 

      От  этих  витиевато-ласкательных  строк   становится  отчетливо  мерзко  на  душе     -  галлюцинация  воплотившейся  в «плоть  и  кровь» жизни  вопиющей   мерзости  настолько   явственна  и  ощутительна,  что  ее, кажется,  можно  даже потрогать...

       Гоголь  в  сравнении с  Набоковым в  своей художественной  трактовке  наваждений-галлюцинаций   целомудреннее,  пожалуй, даже  возвышеннее.

       В  «Невском  проспекте» Гоголя  среди  наваждений-галлюцинаций    есть все  же     отблески какого-то  света  - как  бы   отзвуки неведомого  чуда, несказанной  гармонии, возвышенной    и  светлой  тайны,  хотя реально  свидетельствуют  они     вовсе  не    о  прекрасном,   а  таят  в себе   лишь  одно единственное -     обман   и   пошлость.

    Но  пошлость  - все  же  паскудство, а  у  Набокова в  «Приглашении  на казнь»  мы  видим как  раз торжествующее,  упоенное  собой паскудство,  принявшее  облик  колдовского наваждения-галлюцинации, которой,  несомненно,  и является  вся  описанная Набоковым в  «Приглашении  на казнь»  история  пресловутой   неудавшейся «казни»  Цинцинната.

     Показательно,  что течением  исторического времени галлюцинации-наваждения, отраженные  в   художественной   литературе, как  бы   духовно деградируют   -  жутко-извращенного  в них  становится  все больше  и  больше.

      Исторические  горизонты в  ХХ веке  становились  все мрачнее  и  мрачнее,  -  и   литература  послушно  и  зеркально  отражала  это.

     У  Андрея  Платонова в  «Котловане»  злобным наваждением  становится  буквально все   им  изображаемое. Собственно,  никакой  «яви жизни»  в  «Котловане» уже  и  нет: явью  становится   откровенная  галлюцинация  -  люди роют  и  роют  котлован-могилу  сами  себе.

     Уже  и    саму здоровую,  осмысленную  и полноценную  жизнь  можно   назвать  в  контексте «Котлована» лишь  галлюцинацией,   а отображенная   Платоновым  так  называемая    реальность -   просто     запредельна,  недоступна для   постижения здравым  умом,  как естественным  образом запредельны  «художественные детали»  подлинного ада,  где  грешники «поджаривают»  сами  себя  на  огне   всепожирающей   страсти, веря  при  этом   в  счастье,  расцветающее из  пепла  их загубленных   жизней.

      Известно,  что  «пограничные» состояния  сознания  - между  сном  и бодрствованием,  полуобморочным трансом  и  уравновешенным  «трезвомыслием»,  даже между  психической  вменяемостью и  сумасшествием -  очень  часто обнаруживают  в  человеке «сверхспособности»:  повышенную  восприимчивость   к телепатии,  обостренную  интуицию, элементы  ясновидения   и пр.  Эти  состояния используют  врачи-психотерапевты  и профессиональные маги,  стремясь  вызвать у своих  клиентов-пациентов  галлюцинации    своего (или  их)    уже реализованного   намерения в  целях     последующей  действительной    материализации   этого намерения  в  физической жизни…

       В  известном  смысле   подобную  материализацию  наваждений-галлюцинаций   мы нередко  наблюдаем  и в  художественной  литературе.

       И  мы всерьез   можем назвать  истинного  писателя-творца   магом или  волшебником,   каковыми, кстати  сказать,   некоторые  выдающиеся  писатели   (тот же  Набоков, например)  себя  втайне  и  считали.

       Только  всегда  ли  являются   писатели  такими, уж,  добрыми  волшебниками, милыми  чудесниками,   славно «насылающими»   на  читателя светлые  колдовские    чары своих   добрых  и милых  чудес?  -   Едва  ли.   Ведь, взял,  да,  и создал  уже  в  зрелые годы   Набоков свою    знаменитую  теперь   на  весь мир  «Лолиту»  -  выпустил  в  мир свою  двенадцатилетнюю    «фею любви»,  обворожительно  греховную до  умопомрачения…   И все  теперь,  вопреки уголовным  занонодательствам  разных стран   мира    и всеобщей  праведной  борьбе с  педофилией,    в  это   наваждение,  как зачарованные, верят  и     верят  -  фильмы  про «Это»   или  о том  «Как  Это было»  снимают ,  сами себя  Лолитами  называют и  играют  в то,  что  их, таких  нежных,  хрупких и  маленьких,    соблазняют здоровенные  дяди  с большими  усами (и  не только   усами)… 

        И  зачем  все это   было   «измыслено»    таким, несомненно,   ярким   и необычайно  умным писателем   как Набоков?   Да,   и  не  просто  «измыслено», а  выпущено  в мир  как   гипнотически действующая  галлюцинация,  вскоре  ставшая вполне  массовой  в  силу  свойственной ей   необычайной   «духовной плотности»,  почти  материальности. 

       Ну,  что ж,  приходится теперь  жить  и  с  тем, что   множатся  у нас  уже  и Лолиты…  Делать  нам   с  этим  уже  нечего   -   искусство есть  искусство,     магия есть  магия,  а колдовство  есть  колдовство.  И  сила  «оных» огромна.

        Мы  подозреваем,  между прочим,  то   многие художники   слова  так или  иначе  (сознательно или    бессознательно)  пользуются своей  неординарной,  иногда просто   необычайной    духовной  энергетикой    в  творчестве, внедряя  ее  в создаваемые  ими  образы, как  бы  пронизывая ею  свои   произведения.  И это  не  всегда  замечательно,  а  порой -  небезопасно  для читателя  в  духовном плане,  может «заразить»   или   околдовать    как  «флюидами» красоты  и  добра, так  и   «испарениями»  уродства и  зла.

      И  художественное   творчество тогда    становится    откровенной   разновидностью  магии.   

        Вспомним  хотя  бы роман  Достоевского  «Бесы».

        Откуда  взял  Достоевский, что  революционеры  намеренно творят  одно  лишь зло  и  злонамеренно утверждают   «царство  зла» под  прикрытием  идеалов  добра,    являясь  в действительности  самыми   настоящими,    самыми  реальными  бесами?    Из знаменитого  тогда  нечаевского  дела  с  убийством студента  Иванова   в «эпицентре»?   Вряд  ли.   Это  был,  конечно, живописный  и крайне  мрачный  эпизод русской  революционной  истории, но  не  более  того.   Героизма,   благородства,  идеализма и  самопожертвования  «ради блага  народного»  многих и  многих  сотен русских  революционеров  этот эпизод  не  отменяет. 

       Дело  же   в действительности  состоит   в  том,  что Достоевский  (как  и Гоголь,  как  и Эдгар  По,  Кафка и  многие  другие писатели-творцы)  был,  прежде всего,   визионером и  отчасти магом -      был  способен    как  художник  слова видеть   иную  реальность, чем  обычные  люди, реальность  духовных  сущностей, духовных  субстанций,  окружающих материальную  жизнь  и отчасти  растворенных  в ней,  а  затем  умел гениально   воплощать  эту невидимую  реальность   в художественной  литературе.   

       Подобную  «иную  реальность», невидимую  для  обычного человека, Достоевский,  несомненно, и  видел, и  любил  

(отчасти  бессознательно)     и  потому   чаще  всего  и отображал.   Причем,  не только  в  «Бесах», но  в  той или  иной  мере во  всем  своем творчестве.

       Или  вспомним  Блока.

       Конечно,  в  его    революционной   поэме  «Двенадцать»    есть   «бесовщина»,  о  чем уже  в  революционные годы  писал  отец Павел  Флоренский.

        Чувствуется,  отчетливо  чувствуется в  «Двенадцати»,  что  это  -    апофеоз настоящей  бесовской  вакханалии, апофеоз  ее колдовского темного   угара,  напоминающий «пляски  смерти».    Ничего духовно  светлого, никакой  действительно  очищающей революционной грозы,   никакого духовного  преображения  в поэме  нет  и в  помине   -   только  разгул  диких страстей,  дикой  воли, причем,  воли    именно бесовской.

       Александр  Блок  тоже  был  визионером.  И он,  как  Достоевский, как  Гоголь,   отчетливо  видел  несветлые  «миры иные».   Только  Блок имел  несчастье   в финале   жизни  этим своим  визионерством   поэтически вдохновляться  -   слушать «голос  революции»    и т.  д.  И финал   жизни  Блока оказался  потому   особо трагичен   -    как возмездие  за духовное слияние  с миром   нечисти  и зла  Блок  «потерял дар  речи»,   потерял способность  творить,  а в  конце  концов и  жить.

      Но,  ведь, глубоко несчастлив  был в конце  жизни и  Гоголь.   Героев   его  «Мертвых душ»   Николай  Бердяев не   случайно  назвал  «духами  русской  революции» в своей знаменитой одноименной  брошюре   революционных  лет  -   это действительно на  самом-то   деле   настоящие  мерзкие  бесовские  хари,  все  эти Ноздревы,  Собакевичи,  Плюшкины, Коробочки.  Они  -  вневремены,   они  есть    -  бесы, всегда  так  или иначе    орудующие  в жизни    и   в благоприятных  для   духовной нечисти  условиях   непременно становящиеся   «движущими  силами нашей  революции».     

        И сам   Гоголь  прекрасно понимал,   что  он создал,  кого  и зачем  выпустил   «на Свет  Божий»…  Это и  мучило  Гоголя, неописуемо  терзало  его в  финале   жизни. 

       К  тому   же трагедия  Гоголя  еще и  в  том, что  своим  духовным  взором он  видел   только зло  и  уродство. Ведь,  невыносимо   больно   быть,   например,   ясновидящим,   как бы  прикованным «свыше»  только лишь  к  созерцанию  ада   кромешного…  А вопреки     всему  детскому  веселью  и  юмору «Вечеров  на  хуторе близ  Диканьки»   Гоголь таковым  и  был -   страдальцем,  вечно созерцавшим    «сцены  из жизни  Ада».

           Блок,  как  и его  духовный учитель,  Вл.Соловьев,  визионером  быть  сознательно стремился. 

         Со стремления  к  визионерству Блок  и  начинал свой  творческий  и духовный  путь.  Только видел  ли  действительно Александр Блок   неземной  свет небесной  женственной  красоты вслед  за  Вл. Соловьевым   или просто    подражал   своему кумиру  и  учителю? -   Нам  кажется, что  ближе  к  истине  второе: только  подражал,  погружался в  пучину   юношеского вымысла,  а настоящего  «света небесного»  так  и не  увидел  и в  творчестве  своем не  запечатлел.  Действительно   увидел  духовным  взором  и запечатлел  в  своей поэзии  Блок  одно единственное   -   «страшный мир»,  не  лишенный прекрасного,  но  жестокий и  трагический,   наполненный мятущимся,  не  знающим умиротворения       демонизмом.

        А,  вот,  от личного облика  и  творчества Вл.Соловьева  действительно  веет  неземной  гармонией  и мистическим    неземным  Светом, воистину «светом   небесным». Это  абсолютно  очевидно.

        Дело  даже   не  в собственно  философском  или нравственном  содержании   конкретных и  особенно  больших сочинений   Вл. Соловьева,  -  таких  как  «Оправдание добра».   Дело  в том,  что  все эти   соловьевские  произведения могли быть   написаны  только в  особом  состоянии сознания    -    состоянии  надмирного  духовного  «парения», когда  зримы  и близки  светлые  и прекрасные  «миры  иные», а      бесконечно   мала и  далека  вся проза  земной  жизни, вся  ее  сутолока,   духовная    ущербность.   

      Именно  этим  творчество Вл. Соловьева  и   притягивает к  себе  самых разных  людей  разных поколений  и  мировоззрений,  для которых  сами  философские построения  Вл. Соловьева  подчас «темны»,  далеки  и непонятны,   притягивает     - воистину  как  мистический духовный  магнит,   как  сгусток   пронзительно   светлого духовного  излучения.

       Так  что  духовный  свет  -  это тоже  реальность  художественной  литературы.

         Только  все  же так,  уж,  исторически  сложилось,  что      более  рельефно,  выпукло   и зримо   отображены  художественной  литературой духовные  явления  и   силы   мрачного,  демонического,   а порой  и   действительно  бесовского  свойства.  Без    Мефистофелей  и   Воландов  разного  калибра, без    видений,  наваждений, галлюцинаций    и  несветлых «чудес»  с  ними связанных,  художественная  литература   почти  никогда  не обходилась.

       С  позиций  неукоснительного  жизненного реализма  и  даже просто  по  человечески это,  может  быть, и  вполне  понятно, но  все  таки  жаль…   

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ:

Носов  Сергей Николаевич.  Родился в Ленинграде ( Санкт-Петербурге)  в 1956 году. Историк, филолог,  литературный критик, эссеист  и поэт.  Доктор филологических наук и кандидат исторических  наук. С 1982 по 2013 годы являлся ведущим сотрудником   Пушкинского Дома (Института Русской Литературы) Российской Академии  Наук. Автор большого числа работ по истории русской литературы и мысли и в том числе нескольких   известных книг  о русских выдающихся  писателях и мыслителях, оставивших свой заметный след в истории  русской культуры: Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М. «Советский писатель». 1990;  В. В. Розанов Эстетика свободы. СПб. «Логос» 1993; Лики творчестве Вл. Соловьева СПб.  Издательство «Дм.  Буланин» 2008;  Антирационализм в художественно-философском творчестве  основателя русского славянофильства И.В. Киреевского. СПб. 2009. 

    Публиковал произведения разных жанров  во многих ведущих российских литературных журналах  - «Звезда», «Новый мир», «Нева», «Север», «Новый журнал», в парижской  русскоязычной газете  «Русская мысль» и др.  Стихи впервые опубликованы были в русском самиздате  - в ленинградском самиздатском журнале «Часы»   1980-е годы. В годы горбачевской «Перестройки»  был допущен и в официальную советскую печать.  Входил как поэт  в «Антологию русского  верлибра», «Антологию русского лиризма», печатал  стихи в «Дне поэзии России»  и «Дне поэзии Ленинграда» журналах «Семь искусств» (Ганновер), в  петербургском  «Новом журнале», альманахах «Истоки», «Петрополь»  и многих др. изданиях, в петербургских и эмигрантских газетах. 

После долгого перерыва  вернулся в поэзию в 2015 году. И вновь начал активно печататься как поэт – в журналах «НЕВА», «Семь  искусств», «Российский Колокол» , «Перископ», «ЗИНЗИВЕР», «ПАРУС», «Сибирские огни», «АРГАМАК»,  «КУБАНЬ». «НОВЫЙ СВЕТ», « ДЕТИ РА», «МЕТАМОРФОЗЫ» и др.,   в  изданиях «Антология Евразии»,», «ПОЭТОГРАД»,  «ДРУГИЕ», «КАМЕРТОН»,   «АРТБУХТА»,  «ДЕНЬ ПОЭЗИИ» ,  «Форма слова» и «Антология литературы ХХ1 века», в альманахах « НОВЫЙ ЕНИСЕЙСКИЙ ЛИТЕРАТОР», «45-Я  ПАРАЛЛЕЛЬ», «Под часами», «Менестрель», «ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ БУКВ», « АРИНА НН» ,  в сборнике посвященном 150-летию со дня рождения К. Бальмонта, сборнике «СЕРЕБРЯНЫЕ ГОЛУБИ(К 125-летию  М.И. Цветаевой) и   в целом ряде  других  литературных  изданий. В 2016 году стал финалистом ряда поэтических премий – премии  «Поэт года», «Наследие»   и др.  Стихи переводились на несколько европейских языков.  Живет в Санкт-Петербурге.  

Другие произведения автора:

А ночь как раз для этого темна

Я помню как ты захотела входя танцевать улыбаясь

Тишина как пластырь для тебя