Злаченый век во сне метался
и бредил веком золотым
и под ногами расступался
плодом и черепом пустым

Как знать, где золото, где грязь,
что значат эти перемены?
Недоумевая и смеясь,
философы вскрывают вены.

И правят в мраморном бреду
проказой съеденные морды,
и прирученный какаду
кричит: «О чем шумят народы?»

Но у толпы свои обеты,
свой неосознанный порыв.
Когда молчат ее поэты,
молчанье предвещает взрыв

толпы голодной и ревущей
от униженья и страстей,
толпы, внезапно цепи рвущей
всех почестей и должностей.

Но мудрецу другой удел –
чем медленнее, тем вернее.
У этой власти есть предел,
она уходит в мавзолеи,

у этой власти есть предел –
так океан предел для суши,
она властительница тел,
а мы вооружаем души.

Кто произнес такую речь?
Кому она принадлежала?
Но головы летели с плеч,
а слово смерти избежало.

О, император-лицедей,
паяц и поджигатель Рима,
замкнулся круг твоих людей
так медленно и так незримо.

И ты мертвец, багряный труп,
Ты коронованное мясо
Не хочешь выпускать из рук
Жезл императора паяца

И как в насмешку, как назло,
история – о как сурово!
Нерон, тебе не повезло,
ты будешь переигран снова.

О, Лже-Нерон, лже-жизнь, лже-ложь,
лже-жизнь, лже-смерть, лже-воскресенье,
на бис ревущее из лож,
из луж. О, нет тебе спасенья.

1963г.