Новые
МенюУчастие сыновей Павла I в убийстве отца
5 июня 2018 — Игорь Шап
Перемены, произошедшие сразу же после неожиданно быстрой смерти Екатерины II, были настоящим шоком.
Командир эскадрона Конного полка Саблуков (Николай Александрович, 1776 – 1848 гг.) в своих "Записках" так описывает Петербург в первые дни царствования Павла I:
"Почти невероятна внезапная перемена, совершившаяся по прошествии нескольких дней во внешности города. Благодаря вышеупомянутым полицейским мероприятиям, приводившимся в исполнение с крайней суровостью, метаморфоза совершилась весьма быстро. Петербург перестал быть похожим на современный город и принял скучный вид немецкого города за два или за три столетия тому назад. К несчастью, перемена заключалась не в одной внешности; изменились не только экипажи, одежда, шляпы, сапоги, но изменился также дух жителей. Деспотизм, обрушившийся на всё и коснувшийся самых незначащих сторон обыденной жизни, дал почувствовать себя тем более болезненно, что он проявился после целого периода полной личной свободы".
Постепенно в обществе стало созревать мнение, что со сумасбродством нового правителя можно покончить лишь убрав сам источник бед.
У тех, кто когда-то слышал (изучал в школе) про убийство Павла I, но не вникал в подробности его подготовки и осуществления, могло создаться обманчивое впечатление, что "ребята–офицеры собрались вместе, бухнули шампанского и решили завалить царя"..., но на самом деле всё было заранее продумано до мельчайших деталей и был учтён любой возможный ход событий. Такие дела с бухты–барахты не проворачиваются, ведь в конечном итоге всё могло обернуться гибелью организаторов переворота.
Вопрос о том, был ли сын императора — великий князь Александр в курсе готовящегося заговора, для здравомыслящих людей с позиции сегодняшних наших знаний уже закрыт, хотя дом Романовых целое столетие всячески замалчивал эту неприятную для себя страницу истории (и не только эту). Да, Александр знал и принимал в этом деле косвенное участие, хотя малодушничал и по-страусиному прятал голову в песок..., но это уже свойство его характера.
Другое дело, допускал ли он мысль о цареубийстве или хотел лишь бескровного устранения отца от власти, или всецело полагался на волю случая ? — вот тут мнения расходятся и определённого ответа нет, да и не будет, ведь Александр даже сам с собой был неискренен.
Хочу привести примечательный фрагмент одного письма, которое написал Александр своему бывшему наставнику Лагарпу (Фредерик Сезар, 1754 –1838 гг, швейцарец). По вполне понятным причинам это письмо было послано в Париж не почтой, а передано через доверенное лицо и друга великого князя — Новосильцова (Николай Николаевич, 1761 – 1838 гг.). Вот как характеризовал Александр правление своего отца спустя почти один год после смерти Екатерины II..., письмо написано в Гатчине и датировано 27 сентября 1797 года:
"Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице, они лишь увеличивались по мере того, как её здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть. Наконец, в минувшем ноябре она покончила своё земное поприще. Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных её кончиною, и которые, к несчастью, усиливаются теперь ежедневно.
Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать всё решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Всё сразу перевёрнуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился ещё более.
Военные почти всё своё время теряют исключительно на парадах. Во всём прочем решительно нет никакого строго определённого плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда всё зло совершилось.
Наконец, чтоб сказать одним словом - благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая всё творит шиворот навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые были совершены; прибавьте к этому строгость, лишённую малейшей справедливости, большую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; достоинства здесь ни при чём.
Одним словом, моё несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены.
Вот картина современной России, и судите, насколько должно страдать моё сердце. Я сам, привлечённый ко всем мелочам военной службы, теряя всё своё время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться занятию науками, являющемуся моим любимым занятием, я сам сделался теперь самым несчастным человеком.
Вам уже давно известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину (ранее Александр высказывал мысль отказаться от будущего престола и жить частным образом где-нибудь на берегах Рейна или в Швейцарии. — И.Ш.).
В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставило меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придёт и мой черёд царствовать, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить её сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев.
Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация имела бы своих представителей. Вот в чём заключается моя мысль.
... Но когда же придёт и мой черёд, тогда нужно будет стараться, само собою разумеется, постепенно, образовать народное представительство, которое должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию (constitution libre), после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я, если бы Провидение благословило нашу работу, удалился бы в какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего отечества и наслаждаясь им.
... Дай только Бог, чтобы мы когда-либо могли достигнуть цели даровать России свободу и предохранить её от поползновений деспотизма и тирании. Вот моё единственное желание, и я охотно посвящаю все свои труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня".
По сути, это целое программное заявление Александра о принципах своего будущего правления. Но как потом покажет дальнейшая история — это были всего лишь слова..., на деле же всё получилось совсем иначе.
Известно, что руководитель заговора — военный губернатор Петербурга граф Пален (Пётр Алексеевич, 1745 – 1826 гг., при Екатерине II содействовал присоединению Курляндии и Семигалии к России) дал клятвенное обещание Александру не покушаться на жизнь Павла I.
И скорее всего Александр стал отцеубийцей поневоле, ибо "дал заговорщикам согласие лишь на заключение своего отца в крепость, чтобы таким путём спасти свою мать от заточения или даже смерти и самого себя от той же участи, а вместе с тем и спасти всю страну от ярости и злодеяний безумного деспота".
Александр планировал дать возможность жить своему отцу в Михайловском замке после отрешения того от престола ни в чём не нуждаясь..., но для заговорщиков такой вариант на самом деле таил в себе огромную опасность, ведь рядовой состав гвардии любил императора (невзирая даже на наказания за такие нелепые "нарушения формы", как незавитые волосы), а значит в любой момент Павел мог освободиться из заточения и начать жестоко мстить своим врагам. Думаю, что это подспудно понимал и великий князь Александр.
Вот что рассказывал граф Пален в 1804 году графу Ланжерону (Александр Фёдорович, 1763 – 1831 гг., в его честь очень многое названо в Одессе). Я немного помучаю вас старой русской грамматикой — это погружает нас в ту эпоху. На букву Ъ (ер) в конце слова обращать внимание не надо, а букву "ять" (фонетически произносилась как "ие"), которая не поддерживается современными редакторами на многих сайтах, я заменил на Е :
"...Уже более шести месяцевъ были окончательно решены мои планы о необходимости свергнуть Павла съ престола, но мне казалось невозможнымъ (оно такъ и было въ действительности) достигнуть этого, не имея на то согласія и даже содействія великаго князя Александра, или, по крайней мере, не предупредивъ его о томъ.
Я зондировалъ его на этотъ счетъ, сперва слегка, намеками, кинувъ лишь несколько словъ объ опасномъ характере его отца. Александръ слушалъ, вздыхалъ и не отвечалъ ни слова... Но мне не этого было нужно; я решился, наконецъ, пробить ледъ и высказать ему открыто, прямодушно то, что мне казалось необходимымъ сделать...
Сперва Александръ былъ, видимо, возмущенъ моимъ замысломъ; онъ сказалъ мне, что вполне сознаетъ опасности, которымъ подвергается имперія, а также опасности, угрожающія ему лично, но что онъ готовъ все выстрадать и решился ничего не предпринимать противъ отца...
Я не унывалъ, однако, и такъ часто повторялъ мои настоянія, такъ старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую съ каждымъ новымъ безумствомъ, такъ льстилъ ему или пугалъ его насчетъ его собственной будущности, предоставляя ему на выборъ — или престолъ, или же темницу и даже смерть, что мне, наконецъ, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе съ Панинымь и со мною средства для достиженія развязки, настоятельность которой онъ самъ не могъ не сознавать...
Но я обязанъ, въ интересахъ правды, сказать, что великій князь Александръ не соглашался ни на что, не потребовавъ отъ меня предварительно клятвеннаго обещанія, что не станутъ покушаться на жизнь его отца; я далъ ему слово: я не былъ настолько лишенъ смысла, чтобы внутренно взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моею будущаго государя, и я обнадежилъ его намеренія, хотя былъ убежденъ, что они не исполнятся...
Я прекрасно зналъ, что надо завершить революцію, или уже совсемъ не затевать ея, и что если жизнь Павла не будетъ прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдетъ страшнейшая реакція, и кровь невинныхъ, какъ и кровь виновныхъ, вскоре обагритъ и столицу и губерніи..."
Можно сказать однозначно — не заручившись ПОДДЕРЖКОЙ великого князя Александра, ни на какой переворот граф Пален пойти бы не решился. Чувство самосохранения перевесило бы все его остальные доводы и принципы.
Доподлинно известно, что когда первый инициатор заговора граф Панин (Никита Петрович, 1770 – 1837 гг., вице–канцлер, действительный тайный советник, племянник Панина Никиты Ивановича — наставника Павла I) был ещё в фаворе, то великий князь Александр именно через него обменивался записками (ещё за год до убийства) с Петром Паленом.
Фактически получается, что именно граф Панин первым "вышел" на разговор с великим князем Александром относительно перспектив устранения от престола его отца. Содержание этих записок неизвестно, так как они по прочтении сразу же сжигались, но об их преступном содержании можно судить по словам самого графа Палена (опять-таки в пересказе графа Ланжерона):
" Однажды Панин сунул мне в руку подобную записку в прихожей императора, перед самым моментом, назначенным для приёма; я думал, что успею прочесть записку, ответить на неё и сжечь, но Павел неожиданно вышел из своей спальни, увидал меня, позвал и увлёк в свой кабинет, заперев дверь; едва успел я сунуть записку великого князя в мой правый карман.
Император заговорил о вещах безразличных; он был в духе в этот день, развеселился, шутил со мною и даже осмелился залезть руками ко мне в карманы, сказав: "Я хочу посмотреть, что там такое, — может быть любовные письма ?".
Вы знаете меня, любезный Ланжерон, знаете, что я не робкого десятка и что меня нелегко смутить, но должен вам признаться, что если бы мне пустили кровь в эту минуту, ни единой капли не вылилось бы из моих жил... Я сказал императору: "Ваше Величество ! Что вы делаете ? Оставьте ! Ведь вы терпеть не можете табаку, а я его усердно нюхаю, мой носовой платок весь пропитан; вы перепачкаете себе руки, и они надолго примут противный вам запах". Тогда он отнял руки и сказал мне: "Фи, какое свинство ! Вы правы ! " Вот как я вывернулся... ".
Приведу ещё один разговор между императором и градоначальником, но это уже рассказ Петра Палена другому человеку — графине Ливен (Дарья Христофоровна, урожд. Доротея фон Бенкендорф, 1785 – 1857 гг., дочь военного губернатора Риги, "светская львица", "дипломат в юбке" — жена российского посла в Лондоне):
"Накануне кончины император Павел неожиданно меня спросил, не отводя пристального взгляда от моих глаз — знаю ли я, что против него замышлен заговор, весьма разветвлённый, и участниками которого, между прочим, являются лица, очень близкие царю. Взгляд государя был пронизывающий, подозрительный и настолько навёл на меня страх, что я похолодел. Я чувствовал, как у меня во рту пересыхает, и я, пожалуй, не смогу даже слова промолвить. Но я не потерялся и, желая оправиться, расхохотался. — "Государь, ведь если заговор этот проявляет деятельность, то потому, что сам же я им руковожу. Я с такой ловкостью сосредоточил все нити заговора в собственных руках, что помимо меня ничего не делается. Будьте совершенно покойны, Ваше Величество. Никакие злоумышления рук моих не минуют, я в том отвечаю Вам собственною головой". Государь ласково взял меня за руку и сказал: " Вам верю". Тут только вздохнул я свободно".
Хотя Павел часто шутил, что его нельзя "провести за нос" ввиду отсутствия такового, но в этот раз его действительно провели...
Хочу коснуться его осведомлённости относительно готовившегося переворота. Со всей очевидностью, император знал о заговоре (о том, что что-то затевается в Петербурге разве только местные собаки не брехали), но стопроцентной уверенности в поимённом списке заговорщиков у него не было.
Прежде всего он подозревал своих детей — Александра и Константина, а возможно и супругу Марию Фёдоровну. Государь даже заставил великих князей присягать ему в верности в церкви при Михайловском замке. И даже вероятно, что Павел I, не зная точной даты переворота (заговорщики сами этого долго не знали), опоздал на каких-то пять дней, планируя арест своих "домочадцев".
Однажды после обеда, чем-то внутренне обеспокоенный, он заглянул в покои Александра (что случалось очень редко) на первом этаже в северо-восточной части замка и увидел у того на столе среди прочих книг трагедию Франсуа Вольтера "Смерть Цезаря". Подозрения Павла в этот момент ещё больше усилились. Он поднялся к себе в библиотеку, разыскал там книгу о Петре I, раскрыл её на том месте, где говорилось о смерти цесаревича Алексея Петровича после пыток в присутствии отца. Павел позвал своего камердинера и приказал ему отнести книгу Александру и сказать, чтобы тот прочитал её на открытой странице...
А своей фаворитке Анне Петровне Гагариной (к ней вернёмся в самом конце) Павел сказал, что он, наконец, нанесёт свой grand coup (большой удар) — "Скоро вы увидите, как полетят головы, которые когда-то были дороги мне...".
Придворный церемониймейстер Головкин (Фёдор Гавриилович, 1766 – 1823 гг.) позднее писал:
"Сердце императора, чувствующего себя одиноким посреди Двора, состоявшего из выскочек и лишенного хорошего общества, окружённого одними лакеями, шпионами и палачами, или лицами готовыми во всякое время стать тем или другим, — развратилось и сжалось, а его ум сузился и утратил способность правильно оценивать людей и события".
Император просто не смог вычислить других организаторов заговора и, посчитав, что после выдворения 26 мая 1800 года из России английского посла Чарльза Витворда (1752 - 1825 гг.), после смерти адмирала Рибаса (Осип Михайлович, 1751 г. – ум. 2 декабря 1800 г., основатель Одессы) и после отстранения от дел (15 декабря 1800 г.) и высылки из Петербурга графа Панина — он находится в относительной безопасности..., и ему остаётся контролировать только своих сыновей с их матерью.
Кстати, один из вдохновителей этого заговора (а он планировался как минимум полтора года) — граф Панин Никита Петрович стараниями Петра Палена был "реабилитирован" в глазах императора и 16 февраля 1801 года получил разрешение вернуться в Петербург, но отложил своё возвращение из-за родов жены..., и встретил известие о смерти Павла I, находясь в своём имении Дугино Смоленской губернии.
Некоторые исследователи задаются вопросом — зачем Павел I своим указом от 1 ноября 1800 года вернул из ссылки всех своих будущих убийц? Хотя граф Пален и утверждает, что это он сам посоветовал императору провести "амнистию" опального дворянства, но скорее всего тут дело опять-таки в суеверии Павла. Ему кто-то ещё в начале правления "предсказал", что если он первые четыре года своего царствования проведёт "счастливо и беспрепятственно", то ему больше нечего будет опасаться и остальная его жизнь будет увенчана славой и счастьем.
Он так уверовал в это предсказание, что по прошествии четырёх лет в своём указе поблагодарил всех своих добрых подданных за проявленную ими верность и в знак благодарности объявил помилование всем, кто был им сослан или лишён должности...
Эта поспешная и законодательно не проработанная амнистия ещё больше усугубила положение — представьте себе, тысячи опальных офицеров со всех внутренних областей империи начали возвращаться (многие от безденежья шли даже пешком) в Петербург, а там все их места и должности были заняты. Вполне естественно, что "трудоустроились" только самые первые прибывшие, а большинству был показан "от ворот поворот".
После этих событий недовольство действиями Павла I и даже злость на него возросли многократно.
Есть данные, что за всё время своего правления он уволил со службы 7 фельдмаршалов, 333 генерала и 2261 офицера. Если всё математически усреднить, то получается, что каждые три дня своего правления он увольнял со службы пять военнослужащих..., и это ещё цифры без гражданских лиц.
Наверняка, взвесив все "за и против", граф Пален решил, что игра стоит свеч, ведь на кону стояло потенциальное восшествие на императорский трон Александра, которым по мнению Палена можно было легко манипулировать в силу его молодости, слабохарактерности и нерешительности. Эти "слабости" великого князя Александра граф Пален прочувствовал уже давно, общаясь с ним во время совместной службы по управлению Петербургом.
Граф Пален уловил витавший по стране ДУХ НЕДОВОЛЬСТВА стилем правления Павла. Как говорится, "запрос общества был услышан...".
По Петербургу непрерывным потоком начали ползти всевозможные слухи о якобы готовившихся покушениях на Павла I. К примеру, из уст в уста передавалась история (естественно, вымышленная) о неудавшемся покушении на императора во время маскарада в Эрмитаже — якобы, один человек с кинжалом не выдержал долгого ожидания появления там Павла I и, не совладав с нервами, ушёл оттуда.
Тут стоит ещё упомянуть, что Павлом I был инициирован указ (от 3 января 1797 года), согласно которому к осужденным дворянам применялись после лишения их титула следующие наказания — порка кнутом, вырезание ноздрей, клеймение и ссылка на тяжёлые работы. При Екатерине II после 1785 года таких экзекуций для осуждённых дворян не было — "телесное наказание да не коснется до благороднаго".
Скорее всего Павел хотел этим указом уравнять сословия..., но вот только совсем не понятно, зачем для достижения этой цели делать плохое вместо хорошего..., ведь можно было поступить иначе — хоть немного "подтянуть" права крестьян к дворянам, а не наоборот. Вот в этом и была вся сущность правления Павла Петровича — он искренне хотел, чтобы всё было как можно лучше, но делал для этого совсем обратное.
Ещё один "драконовский" указ был издан 14 января 1798 года, в котором повелевалось дворян, исключённых за провинность из воинской службы, не принимать и на гражданскую службу.
Вот как современник описывает Петербург тех лет:
"Прелестная столица, где можно было раньше двигаться так же свободно, как в воздухе, где не было ни ворот, ни часовых, ни таможенной стражи, превратилась в обширную тюрьму, куда можно было проникнуть только через калитки, а дворец сделался обиталищем террора, мимо которого даже в отсутствии монарха нельзя было проходить иначе, как обнажая голову; красивые и широкие улицы опустели; старые дворяне не допускались иначе к исполнению своих служебных обязанностей, как по предъявлении в семи различных местах полицейских пропусков — вот в каком положении очутилась столица".
А вот как описывает мемуарист Тургенев (Александр Михайлович, 1772 – 1863 гг.) "жестокую и беспощадную войну", объявленную "злейшим врагам государства русского" — круглым шляпам, фракам и жилетам:
"Человек двести полицейских солдат и драгун, разделённых на три или четыре партии, бегали по улицам, и во исполнение повеления, срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала или полицейского унтер-офицера. Кампания быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысяча жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными главами и в раздранном одеянии, полунагие".
А вот фрагменты "хроники" 1799 года (распоряжения петербургского обер-полицмейстера):
18 февраля. Запрещение танцевать вальс.
2 апреля. Запрещение иметь тупей (прядь волос спереди. — И.Ш.), на лоб опущенный.
6 мая. Запрещение дамам носить через плечо разноцветные ленты наподобие кавалерских.
12 августа. Запрещение всем носить широкие большие букли.
7 июня. "Чтобы никто не имел бакенбард".
4 сентября. Запрещение немецких кафтанов и "сюртуков с разноцветными воротниками и обшлагами; но чтоб они были одного цвета".
28 сентября. "Чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали".
28 ноября. Запрещение "синих женских сюртуков с кроеным воротником и белой юбкой".
Короче, россияне "одними помидорами" от сумасброда не отделались)))
Другие современники потом напишут:
"... и погода какая-то тёмная, нудная, по неделям солнца не видно; не хочется из дому выйти, да и не безопасно..., кажется, и Бог от нас отступился".
"Столица приняла небывалый, своеобразный вид; в 9 часов вечера, после пробития зари, по большим улицам перекладывались рогатки, и пропускались только врачи и повивальные бабки".
Валить АБСОЛЮТНО ВСЮ ВИНУ на государя, конечно же, нельзя..., во всех "перегибах" павловского времени явно прослеживается "эксцесс исполнителя"..., впрочем, это было характерно не только для того времени, но и для всех последующих царствований, включая современность. Лидер государства, может сам того не желая, создаёт в стране такую атмосферу, что его подчинённые, бегущие "впереди паровоза", почти всегда извращают нужное положение вещей. Значит методы и стиль управления выбраны главой государства неверные.
Проводя аналогию с сегодняшним днём (а это надо делать всегда, чтобы извлекать уроки и не наступать в который раз на одни и те же грабли), хочу сказать, что исторические уроки нами не усвоены. Власть нам уже указала по сколько человек мы можем собираться вместе, а по сколько нельзя..., указала где мы можем собираться, а где не можем..., указала где надо проводить свой отпуск, а где нельзя..., указала с кем мы должны спать и с кем не должны..., указала что можно говорить, писать и смотреть, а что нельзя..., и вот, наконец, власть указала — что нам можно жрать, а что нельзя.
Скоро нам укажут какой консистенцией ходить в туалет — пожиже или покруче. То ли ещё будет... Государство по-прежнему своей "липкой рукой" пытается учить своих граждан как надо жить на этом белом свете. Ладно бы ещё наши "учителя" были праведниками..., так ведь на них же самих клеймо ставить негде ! Вор на воре и вором погоняет. Уж молчали бы лучше в тряпочку и не высовывались (из "лондонов и лазурных берегов") со своими маразматическими законами.
Но вернёмся "назад в наше настоящее и будущее".
Командир эскадрона Конного полка Саблуков (Николай Александрович, 1776 – 1848 гг.) в своих "Записках" так описывает Петербург в первые дни царствования Павла I:
"Почти невероятна внезапная перемена, совершившаяся по прошествии нескольких дней во внешности города. Благодаря вышеупомянутым полицейским мероприятиям, приводившимся в исполнение с крайней суровостью, метаморфоза совершилась весьма быстро. Петербург перестал быть похожим на современный город и принял скучный вид немецкого города за два или за три столетия тому назад. К несчастью, перемена заключалась не в одной внешности; изменились не только экипажи, одежда, шляпы, сапоги, но изменился также дух жителей. Деспотизм, обрушившийся на всё и коснувшийся самых незначащих сторон обыденной жизни, дал почувствовать себя тем более болезненно, что он проявился после целого периода полной личной свободы".
Постепенно в обществе стало созревать мнение, что со сумасбродством нового правителя можно покончить лишь убрав сам источник бед.
У тех, кто когда-то слышал (изучал в школе) про убийство Павла I, но не вникал в подробности его подготовки и осуществления, могло создаться обманчивое впечатление, что "ребята–офицеры собрались вместе, бухнули шампанского и решили завалить царя"..., но на самом деле всё было заранее продумано до мельчайших деталей и был учтён любой возможный ход событий. Такие дела с бухты–барахты не проворачиваются, ведь в конечном итоге всё могло обернуться гибелью организаторов переворота.
Вопрос о том, был ли сын императора — великий князь Александр в курсе готовящегося заговора, для здравомыслящих людей с позиции сегодняшних наших знаний уже закрыт, хотя дом Романовых целое столетие всячески замалчивал эту неприятную для себя страницу истории (и не только эту). Да, Александр знал и принимал в этом деле косвенное участие, хотя малодушничал и по-страусиному прятал голову в песок..., но это уже свойство его характера.
Другое дело, допускал ли он мысль о цареубийстве или хотел лишь бескровного устранения отца от власти, или всецело полагался на волю случая ? — вот тут мнения расходятся и определённого ответа нет, да и не будет, ведь Александр даже сам с собой был неискренен.
Хочу привести примечательный фрагмент одного письма, которое написал Александр своему бывшему наставнику Лагарпу (Фредерик Сезар, 1754 –1838 гг, швейцарец). По вполне понятным причинам это письмо было послано в Париж не почтой, а передано через доверенное лицо и друга великого князя — Новосильцова (Николай Николаевич, 1761 – 1838 гг.). Вот как характеризовал Александр правление своего отца спустя почти один год после смерти Екатерины II..., письмо написано в Гатчине и датировано 27 сентября 1797 года:
"Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице, они лишь увеличивались по мере того, как её здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть. Наконец, в минувшем ноябре она покончила своё земное поприще. Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных её кончиною, и которые, к несчастью, усиливаются теперь ежедневно.
Мой отец по вступлении на престол захотел преобразовать всё решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Всё сразу перевёрнуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился ещё более.
Военные почти всё своё время теряют исключительно на парадах. Во всём прочем решительно нет никакого строго определённого плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда всё зло совершилось.
Наконец, чтоб сказать одним словом - благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая всё творит шиворот навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые были совершены; прибавьте к этому строгость, лишённую малейшей справедливости, большую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; достоинства здесь ни при чём.
Одним словом, моё несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены.
Вот картина современной России, и судите, насколько должно страдать моё сердце. Я сам, привлечённый ко всем мелочам военной службы, теряя всё своё время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться занятию науками, являющемуся моим любимым занятием, я сам сделался теперь самым несчастным человеком.
Вам уже давно известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину (ранее Александр высказывал мысль отказаться от будущего престола и жить частным образом где-нибудь на берегах Рейна или в Швейцарии. — И.Ш.).
В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставило меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придёт и мой черёд царствовать, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить её сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев.
Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация имела бы своих представителей. Вот в чём заключается моя мысль.
... Но когда же придёт и мой черёд, тогда нужно будет стараться, само собою разумеется, постепенно, образовать народное представительство, которое должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию (constitution libre), после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я, если бы Провидение благословило нашу работу, удалился бы в какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего отечества и наслаждаясь им.
... Дай только Бог, чтобы мы когда-либо могли достигнуть цели даровать России свободу и предохранить её от поползновений деспотизма и тирании. Вот моё единственное желание, и я охотно посвящаю все свои труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня".
По сути, это целое программное заявление Александра о принципах своего будущего правления. Но как потом покажет дальнейшая история — это были всего лишь слова..., на деле же всё получилось совсем иначе.
Известно, что руководитель заговора — военный губернатор Петербурга граф Пален (Пётр Алексеевич, 1745 – 1826 гг., при Екатерине II содействовал присоединению Курляндии и Семигалии к России) дал клятвенное обещание Александру не покушаться на жизнь Павла I.
И скорее всего Александр стал отцеубийцей поневоле, ибо "дал заговорщикам согласие лишь на заключение своего отца в крепость, чтобы таким путём спасти свою мать от заточения или даже смерти и самого себя от той же участи, а вместе с тем и спасти всю страну от ярости и злодеяний безумного деспота".
Александр планировал дать возможность жить своему отцу в Михайловском замке после отрешения того от престола ни в чём не нуждаясь..., но для заговорщиков такой вариант на самом деле таил в себе огромную опасность, ведь рядовой состав гвардии любил императора (невзирая даже на наказания за такие нелепые "нарушения формы", как незавитые волосы), а значит в любой момент Павел мог освободиться из заточения и начать жестоко мстить своим врагам. Думаю, что это подспудно понимал и великий князь Александр.
Вот что рассказывал граф Пален в 1804 году графу Ланжерону (Александр Фёдорович, 1763 – 1831 гг., в его честь очень многое названо в Одессе). Я немного помучаю вас старой русской грамматикой — это погружает нас в ту эпоху. На букву Ъ (ер) в конце слова обращать внимание не надо, а букву "ять" (фонетически произносилась как "ие"), которая не поддерживается современными редакторами на многих сайтах, я заменил на Е :
"...Уже более шести месяцевъ были окончательно решены мои планы о необходимости свергнуть Павла съ престола, но мне казалось невозможнымъ (оно такъ и было въ действительности) достигнуть этого, не имея на то согласія и даже содействія великаго князя Александра, или, по крайней мере, не предупредивъ его о томъ.
Я зондировалъ его на этотъ счетъ, сперва слегка, намеками, кинувъ лишь несколько словъ объ опасномъ характере его отца. Александръ слушалъ, вздыхалъ и не отвечалъ ни слова... Но мне не этого было нужно; я решился, наконецъ, пробить ледъ и высказать ему открыто, прямодушно то, что мне казалось необходимымъ сделать...
Сперва Александръ былъ, видимо, возмущенъ моимъ замысломъ; онъ сказалъ мне, что вполне сознаетъ опасности, которымъ подвергается имперія, а также опасности, угрожающія ему лично, но что онъ готовъ все выстрадать и решился ничего не предпринимать противъ отца...
Я не унывалъ, однако, и такъ часто повторялъ мои настоянія, такъ старался дать ему почувствовать настоятельную необходимость переворота, возраставшую съ каждымъ новымъ безумствомъ, такъ льстилъ ему или пугалъ его насчетъ его собственной будущности, предоставляя ему на выборъ — или престолъ, или же темницу и даже смерть, что мне, наконецъ, удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе съ Панинымь и со мною средства для достиженія развязки, настоятельность которой онъ самъ не могъ не сознавать...
Но я обязанъ, въ интересахъ правды, сказать, что великій князь Александръ не соглашался ни на что, не потребовавъ отъ меня предварительно клятвеннаго обещанія, что не станутъ покушаться на жизнь его отца; я далъ ему слово: я не былъ настолько лишенъ смысла, чтобы внутренно взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моею будущаго государя, и я обнадежилъ его намеренія, хотя былъ убежденъ, что они не исполнятся...
Я прекрасно зналъ, что надо завершить революцію, или уже совсемъ не затевать ея, и что если жизнь Павла не будетъ прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдетъ страшнейшая реакція, и кровь невинныхъ, какъ и кровь виновныхъ, вскоре обагритъ и столицу и губерніи..."
Можно сказать однозначно — не заручившись ПОДДЕРЖКОЙ великого князя Александра, ни на какой переворот граф Пален пойти бы не решился. Чувство самосохранения перевесило бы все его остальные доводы и принципы.
Доподлинно известно, что когда первый инициатор заговора граф Панин (Никита Петрович, 1770 – 1837 гг., вице–канцлер, действительный тайный советник, племянник Панина Никиты Ивановича — наставника Павла I) был ещё в фаворе, то великий князь Александр именно через него обменивался записками (ещё за год до убийства) с Петром Паленом.
Фактически получается, что именно граф Панин первым "вышел" на разговор с великим князем Александром относительно перспектив устранения от престола его отца. Содержание этих записок неизвестно, так как они по прочтении сразу же сжигались, но об их преступном содержании можно судить по словам самого графа Палена (опять-таки в пересказе графа Ланжерона):
" Однажды Панин сунул мне в руку подобную записку в прихожей императора, перед самым моментом, назначенным для приёма; я думал, что успею прочесть записку, ответить на неё и сжечь, но Павел неожиданно вышел из своей спальни, увидал меня, позвал и увлёк в свой кабинет, заперев дверь; едва успел я сунуть записку великого князя в мой правый карман.
Император заговорил о вещах безразличных; он был в духе в этот день, развеселился, шутил со мною и даже осмелился залезть руками ко мне в карманы, сказав: "Я хочу посмотреть, что там такое, — может быть любовные письма ?".
Вы знаете меня, любезный Ланжерон, знаете, что я не робкого десятка и что меня нелегко смутить, но должен вам признаться, что если бы мне пустили кровь в эту минуту, ни единой капли не вылилось бы из моих жил... Я сказал императору: "Ваше Величество ! Что вы делаете ? Оставьте ! Ведь вы терпеть не можете табаку, а я его усердно нюхаю, мой носовой платок весь пропитан; вы перепачкаете себе руки, и они надолго примут противный вам запах". Тогда он отнял руки и сказал мне: "Фи, какое свинство ! Вы правы ! " Вот как я вывернулся... ".
Приведу ещё один разговор между императором и градоначальником, но это уже рассказ Петра Палена другому человеку — графине Ливен (Дарья Христофоровна, урожд. Доротея фон Бенкендорф, 1785 – 1857 гг., дочь военного губернатора Риги, "светская львица", "дипломат в юбке" — жена российского посла в Лондоне):
"Накануне кончины император Павел неожиданно меня спросил, не отводя пристального взгляда от моих глаз — знаю ли я, что против него замышлен заговор, весьма разветвлённый, и участниками которого, между прочим, являются лица, очень близкие царю. Взгляд государя был пронизывающий, подозрительный и настолько навёл на меня страх, что я похолодел. Я чувствовал, как у меня во рту пересыхает, и я, пожалуй, не смогу даже слова промолвить. Но я не потерялся и, желая оправиться, расхохотался. — "Государь, ведь если заговор этот проявляет деятельность, то потому, что сам же я им руковожу. Я с такой ловкостью сосредоточил все нити заговора в собственных руках, что помимо меня ничего не делается. Будьте совершенно покойны, Ваше Величество. Никакие злоумышления рук моих не минуют, я в том отвечаю Вам собственною головой". Государь ласково взял меня за руку и сказал: " Вам верю". Тут только вздохнул я свободно".
Хотя Павел часто шутил, что его нельзя "провести за нос" ввиду отсутствия такового, но в этот раз его действительно провели...
Хочу коснуться его осведомлённости относительно готовившегося переворота. Со всей очевидностью, император знал о заговоре (о том, что что-то затевается в Петербурге разве только местные собаки не брехали), но стопроцентной уверенности в поимённом списке заговорщиков у него не было.
Прежде всего он подозревал своих детей — Александра и Константина, а возможно и супругу Марию Фёдоровну. Государь даже заставил великих князей присягать ему в верности в церкви при Михайловском замке. И даже вероятно, что Павел I, не зная точной даты переворота (заговорщики сами этого долго не знали), опоздал на каких-то пять дней, планируя арест своих "домочадцев".
Однажды после обеда, чем-то внутренне обеспокоенный, он заглянул в покои Александра (что случалось очень редко) на первом этаже в северо-восточной части замка и увидел у того на столе среди прочих книг трагедию Франсуа Вольтера "Смерть Цезаря". Подозрения Павла в этот момент ещё больше усилились. Он поднялся к себе в библиотеку, разыскал там книгу о Петре I, раскрыл её на том месте, где говорилось о смерти цесаревича Алексея Петровича после пыток в присутствии отца. Павел позвал своего камердинера и приказал ему отнести книгу Александру и сказать, чтобы тот прочитал её на открытой странице...
А своей фаворитке Анне Петровне Гагариной (к ней вернёмся в самом конце) Павел сказал, что он, наконец, нанесёт свой grand coup (большой удар) — "Скоро вы увидите, как полетят головы, которые когда-то были дороги мне...".
Придворный церемониймейстер Головкин (Фёдор Гавриилович, 1766 – 1823 гг.) позднее писал:
"Сердце императора, чувствующего себя одиноким посреди Двора, состоявшего из выскочек и лишенного хорошего общества, окружённого одними лакеями, шпионами и палачами, или лицами готовыми во всякое время стать тем или другим, — развратилось и сжалось, а его ум сузился и утратил способность правильно оценивать людей и события".
Император просто не смог вычислить других организаторов заговора и, посчитав, что после выдворения 26 мая 1800 года из России английского посла Чарльза Витворда (1752 - 1825 гг.), после смерти адмирала Рибаса (Осип Михайлович, 1751 г. – ум. 2 декабря 1800 г., основатель Одессы) и после отстранения от дел (15 декабря 1800 г.) и высылки из Петербурга графа Панина — он находится в относительной безопасности..., и ему остаётся контролировать только своих сыновей с их матерью.
Кстати, один из вдохновителей этого заговора (а он планировался как минимум полтора года) — граф Панин Никита Петрович стараниями Петра Палена был "реабилитирован" в глазах императора и 16 февраля 1801 года получил разрешение вернуться в Петербург, но отложил своё возвращение из-за родов жены..., и встретил известие о смерти Павла I, находясь в своём имении Дугино Смоленской губернии.
Некоторые исследователи задаются вопросом — зачем Павел I своим указом от 1 ноября 1800 года вернул из ссылки всех своих будущих убийц? Хотя граф Пален и утверждает, что это он сам посоветовал императору провести "амнистию" опального дворянства, но скорее всего тут дело опять-таки в суеверии Павла. Ему кто-то ещё в начале правления "предсказал", что если он первые четыре года своего царствования проведёт "счастливо и беспрепятственно", то ему больше нечего будет опасаться и остальная его жизнь будет увенчана славой и счастьем.
Он так уверовал в это предсказание, что по прошествии четырёх лет в своём указе поблагодарил всех своих добрых подданных за проявленную ими верность и в знак благодарности объявил помилование всем, кто был им сослан или лишён должности...
Эта поспешная и законодательно не проработанная амнистия ещё больше усугубила положение — представьте себе, тысячи опальных офицеров со всех внутренних областей империи начали возвращаться (многие от безденежья шли даже пешком) в Петербург, а там все их места и должности были заняты. Вполне естественно, что "трудоустроились" только самые первые прибывшие, а большинству был показан "от ворот поворот".
После этих событий недовольство действиями Павла I и даже злость на него возросли многократно.
Есть данные, что за всё время своего правления он уволил со службы 7 фельдмаршалов, 333 генерала и 2261 офицера. Если всё математически усреднить, то получается, что каждые три дня своего правления он увольнял со службы пять военнослужащих..., и это ещё цифры без гражданских лиц.
Наверняка, взвесив все "за и против", граф Пален решил, что игра стоит свеч, ведь на кону стояло потенциальное восшествие на императорский трон Александра, которым по мнению Палена можно было легко манипулировать в силу его молодости, слабохарактерности и нерешительности. Эти "слабости" великого князя Александра граф Пален прочувствовал уже давно, общаясь с ним во время совместной службы по управлению Петербургом.
Граф Пален уловил витавший по стране ДУХ НЕДОВОЛЬСТВА стилем правления Павла. Как говорится, "запрос общества был услышан...".
По Петербургу непрерывным потоком начали ползти всевозможные слухи о якобы готовившихся покушениях на Павла I. К примеру, из уст в уста передавалась история (естественно, вымышленная) о неудавшемся покушении на императора во время маскарада в Эрмитаже — якобы, один человек с кинжалом не выдержал долгого ожидания появления там Павла I и, не совладав с нервами, ушёл оттуда.
Тут стоит ещё упомянуть, что Павлом I был инициирован указ (от 3 января 1797 года), согласно которому к осужденным дворянам применялись после лишения их титула следующие наказания — порка кнутом, вырезание ноздрей, клеймение и ссылка на тяжёлые работы. При Екатерине II после 1785 года таких экзекуций для осуждённых дворян не было — "телесное наказание да не коснется до благороднаго".
Скорее всего Павел хотел этим указом уравнять сословия..., но вот только совсем не понятно, зачем для достижения этой цели делать плохое вместо хорошего..., ведь можно было поступить иначе — хоть немного "подтянуть" права крестьян к дворянам, а не наоборот. Вот в этом и была вся сущность правления Павла Петровича — он искренне хотел, чтобы всё было как можно лучше, но делал для этого совсем обратное.
Ещё один "драконовский" указ был издан 14 января 1798 года, в котором повелевалось дворян, исключённых за провинность из воинской службы, не принимать и на гражданскую службу.
Вот как современник описывает Петербург тех лет:
"Прелестная столица, где можно было раньше двигаться так же свободно, как в воздухе, где не было ни ворот, ни часовых, ни таможенной стражи, превратилась в обширную тюрьму, куда можно было проникнуть только через калитки, а дворец сделался обиталищем террора, мимо которого даже в отсутствии монарха нельзя было проходить иначе, как обнажая голову; красивые и широкие улицы опустели; старые дворяне не допускались иначе к исполнению своих служебных обязанностей, как по предъявлении в семи различных местах полицейских пропусков — вот в каком положении очутилась столица".
А вот как описывает мемуарист Тургенев (Александр Михайлович, 1772 – 1863 гг.) "жестокую и беспощадную войну", объявленную "злейшим врагам государства русского" — круглым шляпам, фракам и жилетам:
"Человек двести полицейских солдат и драгун, разделённых на три или четыре партии, бегали по улицам, и во исполнение повеления, срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала или полицейского унтер-офицера. Кампания быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысяча жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными главами и в раздранном одеянии, полунагие".
А вот фрагменты "хроники" 1799 года (распоряжения петербургского обер-полицмейстера):
18 февраля. Запрещение танцевать вальс.
2 апреля. Запрещение иметь тупей (прядь волос спереди. — И.Ш.), на лоб опущенный.
6 мая. Запрещение дамам носить через плечо разноцветные ленты наподобие кавалерских.
12 августа. Запрещение всем носить широкие большие букли.
7 июня. "Чтобы никто не имел бакенбард".
4 сентября. Запрещение немецких кафтанов и "сюртуков с разноцветными воротниками и обшлагами; но чтоб они были одного цвета".
28 сентября. "Чтоб кучера и форейторы, ехавши, не кричали".
28 ноября. Запрещение "синих женских сюртуков с кроеным воротником и белой юбкой".
Короче, россияне "одними помидорами" от сумасброда не отделались)))
Другие современники потом напишут:
"... и погода какая-то тёмная, нудная, по неделям солнца не видно; не хочется из дому выйти, да и не безопасно..., кажется, и Бог от нас отступился".
"Столица приняла небывалый, своеобразный вид; в 9 часов вечера, после пробития зари, по большим улицам перекладывались рогатки, и пропускались только врачи и повивальные бабки".
Валить АБСОЛЮТНО ВСЮ ВИНУ на государя, конечно же, нельзя..., во всех "перегибах" павловского времени явно прослеживается "эксцесс исполнителя"..., впрочем, это было характерно не только для того времени, но и для всех последующих царствований, включая современность. Лидер государства, может сам того не желая, создаёт в стране такую атмосферу, что его подчинённые, бегущие "впереди паровоза", почти всегда извращают нужное положение вещей. Значит методы и стиль управления выбраны главой государства неверные.
Проводя аналогию с сегодняшним днём (а это надо делать всегда, чтобы извлекать уроки и не наступать в который раз на одни и те же грабли), хочу сказать, что исторические уроки нами не усвоены. Власть нам уже указала по сколько человек мы можем собираться вместе, а по сколько нельзя..., указала где мы можем собираться, а где не можем..., указала где надо проводить свой отпуск, а где нельзя..., указала с кем мы должны спать и с кем не должны..., указала что можно говорить, писать и смотреть, а что нельзя..., и вот, наконец, власть указала — что нам можно жрать, а что нельзя.
Скоро нам укажут какой консистенцией ходить в туалет — пожиже или покруче. То ли ещё будет... Государство по-прежнему своей "липкой рукой" пытается учить своих граждан как надо жить на этом белом свете. Ладно бы ещё наши "учителя" были праведниками..., так ведь на них же самих клеймо ставить негде ! Вор на воре и вором погоняет. Уж молчали бы лучше в тряпочку и не высовывались (из "лондонов и лазурных берегов") со своими маразматическими законами.
Но вернёмся "назад в наше настоящее и будущее".
У графа Палена весь Петербург "был в кулаке" — кроме его основной
должности военного губернатора столицы с вытекающей отсюда
подчинённости гвардии, ему также подчинялась и городская полиция. Кроме
того в феврале 1801 года ему удалось отправить в отставку графа
Ростопчина (Фёдор Васильевич, 1763 – 1826 гг.) и тем самым сменить его
на постах первоприсутствующего в Коллегии иностранных дел и главного
директора почтового департамента (с 18 февраля 1801 г.).
Последний пост для успешного воплощения заговора был особенно важен, ведь теперь граф Пален мог посредством самостоятельных предписаний губернаторам приостанавливать въезд или выезд любого человека. Это ему пригодилось, когда Павел I в последние дни почувствовал, что "запахло жареным" и решил вызвать к себе на помощь нескольких людей, в том числе тогда опального, но верного ему графа Аракчеева (Алексей Андреевич, 1769 – 1834 гг.), которого он приблизил к себе в Гатчине, наделив его там большими полномочиями. Я напомню, что в своей гатчинской резиденции c 1783 г. и вплоть до кончины Екатерины II в 1796 году Павел устроил там собственное мини–государство..., с армией в 2400 человек.
Алексея Андреевича Аракчеева угораздило попасть в опалу (был отправлен в отставку) из-за своего слишком уж жестокого обращения с подчинёнными — он нередко практиковал ругательства и удары тростью..., в частности, из-за нанесённых им оскорблений в конце января 1798 года застрелился подполковник Лен. Это было первое попадание Аракчеева в опалу..., но затем он очень быстро восстановил доверие и был "обласкан" милостями императора — возвращён на службу, возведён в графское достоинство (5 мая 1799 г.) и даже награждён орденом св.Иоанна Иерусалимского.
Однако уже осенью того же года он был вторично уволен за "служебный подлог" — ложное донесение, в котором Аракчеев переложил ответственность за одно происшествие со своего родного брата Андрея (1772 – 1814 гг., генерал–майор с 08.03.1799 г., артиллерист) на совсем невиновного генерал–лейтенанта Вильде (Иван Иванович, 1753 – 18?? гг.).
Так вот, граф Пален в день осуществления заговора сумел блокировать Аракчеева на въезде в Петербург на городской заставе. Очень вероятно, что государь планировал снова убрать графа Палена с поста военного губернатора столицы, поставив на эту должность именно Аракчеева.
По всей видимости, переворот намечался на дни, следующие за Пасхой (24 марта 1801 г.), затем дата была перенесена чуть ближе — на 15 марта (напомню, в этот день в 44 году до нашей эры был убит Гай Юлий Цезарь), но как только заговорщики увидели, что Павел I "почуял неладное" и начал предпринимать конкретные шаги по своей защите, время для решительных действий было назначено на 11 марта. Великий князь Александр сообщил графу Палену, что именно в этот день нести службу во внешнем карауле Михайловского замка будет его подшефный Семёновский полк, офицеры которого были вовлечены в заговор.
А день 11 марта 1801 года (понедельник) начинался с "переменным успехом" — Павел I с утра подписал шесть законов, включая именной — "О дозволении киргизскому народу кочевать между Уралом и Волгой" (сейчас они почти все "перекочевали" в Москву), затем он выслушал ежедневный дежурный доклад Петра Палена о минувших событиях в столице..., при этом военный градоначальник в целях безопасности порекомендовал императору не назначать во внутренний караул замка "якобинцев" (это слово было для Павла хуже яда) Конного полка. А несколькими днями ранее Пален также в целях безопасности посоветовал закрыть двустворчатые двери, ведущие в овальный будуар и далее к его жене Марии Фёдоровне не только на ключи, но и на засовы...
Что произошло 11 марта между Павлом I и его сыновьями Александром и Константином непонятно, но остаётся факт — великие князья находились в этот день под домашним арестом, что впрочем, не мешало им вести обычный образ жизни и свободно передвигаться по дворцу.
Об этом "аресте" свидетельствует рассказ командира эскадрона полковника Николая Саблукова. Я буквально в двух своих словах передам его рассказ: совмещая в этот день несколько обязанностей, Саблуков в восемь вечера прибыл в Михайловский замок с докладом (как дежурный по Конному полку) к шефу полка великому князю Константину. В комнате находился и великий князь Александр. Во время доклада туда неожиданно вошёл Павел I (при этом Александра как ветром сдуло), перебросился парой фраз с Саблуковым и вышел. После этого вернулся Александр и сказал полковнику, что они с братом находятся под арестом и что сегодня их водил в церковь присягать в верности императору генерал–прокурор Обольянинов (Пётр Хрисанфович, 1752 – 1841 гг.). После этого Саблуков уехал в расположение своего полка (туда он прибыл ровно в 9 часов вечера), но расслабиться ему довелось лишь три четверти часа — из замка приехал фельдъегерь с приказом Его Величества немедленно опять явиться во дворец...
Повторюсь, мне так и не удалось выяснить, что послужило причиной этого домашнего ареста..., хотя материалов я "перелопатил" немало.
Ужин во дворце начался в половине девятого и продлился против обыкновения вдвое дольше — ровно один час. Стол был накрыт на 19 кувертов (такая цифра указана в камер-фурьерском журнале).
Император сидел в центре стола, справа от него расположился Александр с супругой Елизаветой Алексеевной, далее сидела 15-ти летняя великая княжна Мария Павловна, статс–дама графиня Пален, камер-фрейлина Протасова 2-я.
По левую руку от Павла сидели супруга Мария Фёдоровна, далее Константин с женой Анной Фёдоровной, статс–дама графиня Ливен (гувернантка–воспитательница младших детей Павла I). Далее за столом сидела ещё одна статс–дама Рённе (Мария Андреевна, 1752 - 1810 гг.).
Остальные приглашённые гости сидели напротив..., среди них был князь Юсупов (Николай Борисович, дипломат, директор Эрмитажа, сенатор, 1750 – 1831 гг.), генерал от инфантерии Голенищев–Кутузов (Михаил Илларионович, 1745 – 1813 гг., будущий главнокомандующий в войне с Наполеоном) со своей старшей дочерью Прасковьей (у Михаила Илларионовича рождались только девочки — пятеро), которая впервые в качестве фрейлины присутствовала за императорским столом.
За каждым стулом стоял паж, а позади государя два камер–пажа в алых кафтанах..., у одного края длинного стола стоял начальник пажей, а у противоположного края (ближе к дверям, откуда приносились блюда) находился обер–гоф–фурьер (старший над прислугой). По заведённой традиции пажам доставались недоеденные сладости (в основном мороженое) с царского стола.
Павел I очень живо общался с сидевшей напротив него 24-летней фрейлиной Прасковьей Кутузовой и вообще государь был доволен и весел, так как впервые к столу подали фарфоровый сервиз (подарок от Марии Фёдоровны) с изображением Михайловского дворца. Он постоянно целовал рисунки на фарфоре и говорил, что это счастливейший день в его жизни. На самом деле император этими поцелуями "маскировал" обнюхивание — у Павла ещё с детства была странная привычка обнюхивать любой новый предмет, будь то одежда, книга, мебель, пушка или что-то другое.
Его прекрасное настроение передалось окружающим, все восторгались и сервизом и красотой дворца..., лишь один Александр сидел мрачнее тучи... Заметив это настроение сына, Павел спросил его:
— Сударь, что с вами сегодня ?
— Государь, — отвечал великий князь, — я чувствую себя не совсем хорошо.
— В таком случае обратитесь к врачу и полечитесь. Нужно пресекать недомогание вначале, чтоб не допустить серьёзной болезни.
Великий князь ничего не ответил, а лишь наклонил голову и потупил глаза. Через несколько минут Александр чихнул. Император сказал ему:
— За исполнение всех ваших желаний, сударь.
Небезынтересны воспоминания Михаила Кутузова о беседе с Павлом I в тот вечер:
"... После ужина онъ говорилъ со мною, и пока я отвечалъ ему несколько словъ, онъ взглянулъ на себя въ зеркало, имевшее недостатокъ и делавшее лица кривыми. Онъ посмеялся надъ этимъ и сказалъ мне: "Посмотрите, какое смешное зеркало; я вижу себя въ немъ съ шеей на сторону".
Вечером в четверть одиннадцатого Павел I подошёл вместе с дежурным по дворцу генерал–лейтенантом Уваровым (Фёдор Петрович, 1769 – 1824 гг.) к уже приехавшему (по вызову) из казарм командиру эскадрона Николаю Саблукову и обменявшись с ним по-французски несколькими фразами о якобинстве его полка (Лейб-Гвардии Конный полк, с 28 мая 1800 года шеф полка — великий князь Константин), приказал увести караул Конной гвардии (начальником караула был корнет Андреевский) из своей прихожей.
После этого Павел добавил, что Конному полку велено к четырём утра начать выход из Петербурга и расквартироваться в ближайших деревнях (при этом эскадрону Саблукова было предписано разместиться в Царском Селе). Затем, обращаясь к двум лакеям, одетым в гусарскую форму (но не вооружённым), он приказал занять пост у дверей, ведущих в его покои. Саблуков вскоре отправился в казармы Конного полка и уже в одиннадцать часов доложил о "высочайшем приказе" своему начальнику — генерал–лейтенанту Тормасову (Александр Петрович, 1752 – 1819 гг, участник подавления восстания Костюшко, герой войны с Наполеоном, похоронен в церкви Пресвятой Богородицы Донского монастыря в Москве).
Все эти распоряжения, возможно, явились следствием того, что ещё утром граф Пален при докладе императору намекнул тому, что кавалеристы Его Величества — якобинцы. Хотя я предполагаю, что это любовник мачехи любовницы (Анна Лопухина) императора — Фёдор Уваров смог "достучатся" до разума захмелевшего после ужина Павла сменить караул. Но как бы там ни было, своими действиями государь окончательно подписал себе смертный приговор, ведь он отстранил от несения службы преданного ему начальника караула с его подчинёнными (24 рядовых, 3 унтер-офицера и один трубач).
Вместо старого внутреннего караула замка был прислан другой — от Преображенского полка (по заведённой традиции шефами этого полка всегда были только императрицы и императоры России) с командиром поручиком Мариным (Сергей Никифорович, 1776 - 1813 гг.), который был вовлечён в заговор.
Как человек, имеющий отношение к "созданию рифм", я просто обязан сказать несколько слов об этом удивительном военном.
В 1797 году он в звании портупей–прапорщика участвовал в параде и, проходя мимо императора, сбился с ноги. Павел I его тут же разжаловал в рядовые, но вскоре обратно восстановил в звании. Сергей Никифорович был большим балагуром и весельчаком, сочинил около 200 стихотворений, его перу принадлежат многочисленные юмористические эпиграммы, пародии, мадригалы, экспромты и даже песни, романсы. Сергей Марин оказал большое влияние на развитие русской устной речи (я догадываюсь о чём вы подумали..., да-да, сейчас бы его тексты запретили или "запикали"), его строки на листочках "ходили по рукам".
Во время войны с Наполеоном он служил дежурным генералом во 2-й Западной армии под командованием Багратиона П.И., скончался поэт от открывшихся старых пулевых ран, полученных ещё в битве при Аустерлице (20 ноября 1805 г.), на руках своей единственной за всю жизнь возлюбленной графини Завадовской (Вера Николаевна, 1768 – 1845 гг.). Не афишируя связь с графиней, поэт посвящал своей любимой Вере:
Увидев веры совершенство,
Презрел я света суету.
Где веры нет, там нет блаженства,
Без ней смерть жизни предпочту…
Все хлопоты по захоронению своего тайного возлюбленного Вера Николаевна взяла на себя. На постаменте надгробия были высечены уже её стихи, в авторстве которых она так и не призналась:
О, мой надежный друг !
Расстались мы с тобой,
И скрылись от меня
И счастье и покой.
Могла ль бы осушить мои печальны вежды,
Когда во вере я святой
Не зрела сладостной надежды,
Что в вечности опять увижуся с тобой.
Желающие увидеть эти строки на самом постаменте — могут это сделать на Лазаревском кладбище Александро–Невской лавры.
Но я продолжу...
То, что замена внутреннего караула замка была роковой ошибкой Павла I, свидетельствует разговор, произошедший уже на следующее утро после убийства — на вахтпараде к Саблукову подошёл граф Пален и сказал ему :
— Я боялся вас больше, чем всего гарнизона.
— И вы были правы — ответил тот.
— Поэтому я и позаботился о том, чтобы вас услали...
Историки совершенно напрасно изображают великого князя Константина "чистеньким" в деле убийства Павла I. Поясню эту свою мысль.
Сразу после ПОЛУНОЧИ с 11 на 12 марта Николай Саблуков, уже находясь в казармах своего полка на Шпалерной улице (указом Павла I от 11 апреля 1799 года Таврический дворец был передан под казармы Лейб-гвардии Конного полка), получил от собственного ездового великого князя Константина следующую записку :
"Собрать тотчас же полк верхом, как можно скорее, с полною амунициею, но без поклажи и ждать моих приказаний".
(подписано) "Константин Цесаревич".
А на словах ездовой прибавил: "Его высочество приказал мне передать вам, что дворец окружён войсками и чтобы вы зарядили карабины и пистолеты боевыми патронами".
Позднее великий князь Константин утверждал, что спал в эту ночь, как сурок... Да-да, врать — и то не умеет..., бабушкины сказки..., в своих дальнейших публикациях я докажу, что к моменту полного окружения замка войсками Павел I уже принял мученическую смерть. Если верить великому князю, то получается, что, отправив ездового с запиской к Саблукову, он тут же завалился "мертвецким" сном. В этом нет совершенно никакой логики..., и верить словам великого князя Константина нельзя ни на грош. Я не думаю, что отослав своего ездового с такой важной информацией, великий князь тут же "отрубился".
Надо сказать, что великий князь приложил все усилия, чтобы его ни в чём не заподозрили. Конечно, прямых улик его участия в заговоре нет (как и у его брата Александра), но косвенных — выше крыши..., чего только стоит один его приказ по подшефному полку утром 11 марта о назначении дежурным по Конному полку Николая Саблукова, подчинённые которого уже были назначены в этот день во внутренний караул Михайловского дворца. Так быть не должно и это противоречит всем служебным правилам — офицеру пришлось разрываться между казармами своего полка на Шпалерной улице и Михайловским замком. Скорее всего это граф Пален "надоумил" великого князя Константина "физически замотать" Николая Саблукова.
Но вернёмся в Михайловский замок.
После распоряжений об удалении караула от Конного полка, государь пообщался с лейб–медиком Гриве и остался доволен тем, что ему более не надо принимать желудочные лекарства. Заодно император поинтересовался здоровьем долго болевшего графа Ливена (Христофор Андреевич, 1774 – 1838 гг., начальник военно–походной канцелярии — фактически исполнял обязанности военного министра, впоследствии работал 22 года послом в Лондоне, его мать статс–дама графиня Ливен Шарлотта Карловна):
— En conscience, dites-moi est ce qu’il est vraiment malade ? (Скажите мне по совести — он действительно болен ?).
Выслушав утвердительный ответ доктора, Павел недовольно развернулся и ушёл к себе..., а через несколько минут он спустился по потаённой лестнице (вход на эту лестницу находился в простенке тамбура — между библиотекой и спальней Павла) на первый этаж и далее прошёл в апартаменты к светлейшей княжне Гагариной Анне Петровне (урожд. Лопухина, 1777 – 1805 гг.), с которой последние полгода у него были близкие интимные отношения.
Павел I поселил молодую фаворитку, годившуюся ему в дочери, на первом этаже в том же крыле здания, где были его собственные покои.
Дело в том, что когда супруга императора Мария Фёдоровна родила последнего сына Михаила (род. 28 января 1798 г.), то доктора, и в частности, берлинский профессор Меккель (в мире науки и медицины более известны его отец и сын), заявил, что дальнейшее продолжение "супружеских отношений" грозит жизни императрицы..., хотя несколько источников приписывают эту врачебную "рекомендацию" придворному акушеру — барону Иосифу Моренгейму (1759 г. – умер 17 ноября 1799 г., автор учебника "Повивальное искусство"). Кстати, в Википедии указан год его смерти — 1797, но это ошибка..., и скорее всего она произошла из-за надписи на фотографии. Так что всё нужно подвергать сомнению и много раз перепроверять.
Следует отметить, что Павел I держался "монахом" около двух с половиной лет (по крайней мере, противоположное нам неизвестно), что делает ему честь..., и с меланхолически чувственной Анной Петровной два года у него были только платонические отношения; в честь неё был назван 130-ти пушечный корабль "Благодать" (его строили из дуба и сосны, заложен 25 февраля 1797 года), её имя было на бляхах и околышках гренадерских шапок (с 3 декабря 1798 года) и на полковых знамёнах лейб–гвардии — слово "Благодать" (имя Анна на иврите означает "божья милость, благодать"). А любимый красный цвет Анны Петровны стал любимым цветом императора..., и даже ходили слухи, что цвет стен Михайловского замка Павел I выбрал по цвету перчаток своей фаворитки.
Надо сказать, что имя Анна было очень дорого сердцу Павла Петровича — так звали его маленькую сестрёнку, умершую в младенчестве. Как я уже ранее писал, её отцом с большой долей вероятности был второй фаворит будущей императрицы Екатерины II — польский король Станислав II Август Понятовский.
Итак, государь спустился по потаённой лестнице к своей любви Анне Петровне Гагариной. Чем там они занимались и что обсуждали с её мужем нам неведомо, но именно в апартаментах фаворитки была написана последняя записка Павла I, адресованная долго болевшему графу Ливену:
"Ваше нездоровье затягивается слишкомъ долго, а такъ какъ дела не могутъ быть направляемы въ зависимости отъ того, помогаютъ ли вамъ мушки, или нетъ, то вамъ придется передать портфель военнаго министерства князю Гагарину".
Как вы поняли, князь Гагарин — это муж Анны Петровны, которого "женили" для соблюдения приличия проживания фаворитки императора во дворце.
Примерно в половине двенадцатого Павел Петрович по потаённой лестнице поднялся в свои покои..., ему оставалось жить чуть более одного часа.
Последний пост для успешного воплощения заговора был особенно важен, ведь теперь граф Пален мог посредством самостоятельных предписаний губернаторам приостанавливать въезд или выезд любого человека. Это ему пригодилось, когда Павел I в последние дни почувствовал, что "запахло жареным" и решил вызвать к себе на помощь нескольких людей, в том числе тогда опального, но верного ему графа Аракчеева (Алексей Андреевич, 1769 – 1834 гг.), которого он приблизил к себе в Гатчине, наделив его там большими полномочиями. Я напомню, что в своей гатчинской резиденции c 1783 г. и вплоть до кончины Екатерины II в 1796 году Павел устроил там собственное мини–государство..., с армией в 2400 человек.
Алексея Андреевича Аракчеева угораздило попасть в опалу (был отправлен в отставку) из-за своего слишком уж жестокого обращения с подчинёнными — он нередко практиковал ругательства и удары тростью..., в частности, из-за нанесённых им оскорблений в конце января 1798 года застрелился подполковник Лен. Это было первое попадание Аракчеева в опалу..., но затем он очень быстро восстановил доверие и был "обласкан" милостями императора — возвращён на службу, возведён в графское достоинство (5 мая 1799 г.) и даже награждён орденом св.Иоанна Иерусалимского.
Однако уже осенью того же года он был вторично уволен за "служебный подлог" — ложное донесение, в котором Аракчеев переложил ответственность за одно происшествие со своего родного брата Андрея (1772 – 1814 гг., генерал–майор с 08.03.1799 г., артиллерист) на совсем невиновного генерал–лейтенанта Вильде (Иван Иванович, 1753 – 18?? гг.).
Так вот, граф Пален в день осуществления заговора сумел блокировать Аракчеева на въезде в Петербург на городской заставе. Очень вероятно, что государь планировал снова убрать графа Палена с поста военного губернатора столицы, поставив на эту должность именно Аракчеева.
По всей видимости, переворот намечался на дни, следующие за Пасхой (24 марта 1801 г.), затем дата была перенесена чуть ближе — на 15 марта (напомню, в этот день в 44 году до нашей эры был убит Гай Юлий Цезарь), но как только заговорщики увидели, что Павел I "почуял неладное" и начал предпринимать конкретные шаги по своей защите, время для решительных действий было назначено на 11 марта. Великий князь Александр сообщил графу Палену, что именно в этот день нести службу во внешнем карауле Михайловского замка будет его подшефный Семёновский полк, офицеры которого были вовлечены в заговор.
А день 11 марта 1801 года (понедельник) начинался с "переменным успехом" — Павел I с утра подписал шесть законов, включая именной — "О дозволении киргизскому народу кочевать между Уралом и Волгой" (сейчас они почти все "перекочевали" в Москву), затем он выслушал ежедневный дежурный доклад Петра Палена о минувших событиях в столице..., при этом военный градоначальник в целях безопасности порекомендовал императору не назначать во внутренний караул замка "якобинцев" (это слово было для Павла хуже яда) Конного полка. А несколькими днями ранее Пален также в целях безопасности посоветовал закрыть двустворчатые двери, ведущие в овальный будуар и далее к его жене Марии Фёдоровне не только на ключи, но и на засовы...
Что произошло 11 марта между Павлом I и его сыновьями Александром и Константином непонятно, но остаётся факт — великие князья находились в этот день под домашним арестом, что впрочем, не мешало им вести обычный образ жизни и свободно передвигаться по дворцу.
Об этом "аресте" свидетельствует рассказ командира эскадрона полковника Николая Саблукова. Я буквально в двух своих словах передам его рассказ: совмещая в этот день несколько обязанностей, Саблуков в восемь вечера прибыл в Михайловский замок с докладом (как дежурный по Конному полку) к шефу полка великому князю Константину. В комнате находился и великий князь Александр. Во время доклада туда неожиданно вошёл Павел I (при этом Александра как ветром сдуло), перебросился парой фраз с Саблуковым и вышел. После этого вернулся Александр и сказал полковнику, что они с братом находятся под арестом и что сегодня их водил в церковь присягать в верности императору генерал–прокурор Обольянинов (Пётр Хрисанфович, 1752 – 1841 гг.). После этого Саблуков уехал в расположение своего полка (туда он прибыл ровно в 9 часов вечера), но расслабиться ему довелось лишь три четверти часа — из замка приехал фельдъегерь с приказом Его Величества немедленно опять явиться во дворец...
Повторюсь, мне так и не удалось выяснить, что послужило причиной этого домашнего ареста..., хотя материалов я "перелопатил" немало.
Ужин во дворце начался в половине девятого и продлился против обыкновения вдвое дольше — ровно один час. Стол был накрыт на 19 кувертов (такая цифра указана в камер-фурьерском журнале).
Император сидел в центре стола, справа от него расположился Александр с супругой Елизаветой Алексеевной, далее сидела 15-ти летняя великая княжна Мария Павловна, статс–дама графиня Пален, камер-фрейлина Протасова 2-я.
По левую руку от Павла сидели супруга Мария Фёдоровна, далее Константин с женой Анной Фёдоровной, статс–дама графиня Ливен (гувернантка–воспитательница младших детей Павла I). Далее за столом сидела ещё одна статс–дама Рённе (Мария Андреевна, 1752 - 1810 гг.).
Остальные приглашённые гости сидели напротив..., среди них был князь Юсупов (Николай Борисович, дипломат, директор Эрмитажа, сенатор, 1750 – 1831 гг.), генерал от инфантерии Голенищев–Кутузов (Михаил Илларионович, 1745 – 1813 гг., будущий главнокомандующий в войне с Наполеоном) со своей старшей дочерью Прасковьей (у Михаила Илларионовича рождались только девочки — пятеро), которая впервые в качестве фрейлины присутствовала за императорским столом.
За каждым стулом стоял паж, а позади государя два камер–пажа в алых кафтанах..., у одного края длинного стола стоял начальник пажей, а у противоположного края (ближе к дверям, откуда приносились блюда) находился обер–гоф–фурьер (старший над прислугой). По заведённой традиции пажам доставались недоеденные сладости (в основном мороженое) с царского стола.
Павел I очень живо общался с сидевшей напротив него 24-летней фрейлиной Прасковьей Кутузовой и вообще государь был доволен и весел, так как впервые к столу подали фарфоровый сервиз (подарок от Марии Фёдоровны) с изображением Михайловского дворца. Он постоянно целовал рисунки на фарфоре и говорил, что это счастливейший день в его жизни. На самом деле император этими поцелуями "маскировал" обнюхивание — у Павла ещё с детства была странная привычка обнюхивать любой новый предмет, будь то одежда, книга, мебель, пушка или что-то другое.
Его прекрасное настроение передалось окружающим, все восторгались и сервизом и красотой дворца..., лишь один Александр сидел мрачнее тучи... Заметив это настроение сына, Павел спросил его:
— Сударь, что с вами сегодня ?
— Государь, — отвечал великий князь, — я чувствую себя не совсем хорошо.
— В таком случае обратитесь к врачу и полечитесь. Нужно пресекать недомогание вначале, чтоб не допустить серьёзной болезни.
Великий князь ничего не ответил, а лишь наклонил голову и потупил глаза. Через несколько минут Александр чихнул. Император сказал ему:
— За исполнение всех ваших желаний, сударь.
Небезынтересны воспоминания Михаила Кутузова о беседе с Павлом I в тот вечер:
"... После ужина онъ говорилъ со мною, и пока я отвечалъ ему несколько словъ, онъ взглянулъ на себя въ зеркало, имевшее недостатокъ и делавшее лица кривыми. Онъ посмеялся надъ этимъ и сказалъ мне: "Посмотрите, какое смешное зеркало; я вижу себя въ немъ съ шеей на сторону".
Вечером в четверть одиннадцатого Павел I подошёл вместе с дежурным по дворцу генерал–лейтенантом Уваровым (Фёдор Петрович, 1769 – 1824 гг.) к уже приехавшему (по вызову) из казарм командиру эскадрона Николаю Саблукову и обменявшись с ним по-французски несколькими фразами о якобинстве его полка (Лейб-Гвардии Конный полк, с 28 мая 1800 года шеф полка — великий князь Константин), приказал увести караул Конной гвардии (начальником караула был корнет Андреевский) из своей прихожей.
После этого Павел добавил, что Конному полку велено к четырём утра начать выход из Петербурга и расквартироваться в ближайших деревнях (при этом эскадрону Саблукова было предписано разместиться в Царском Селе). Затем, обращаясь к двум лакеям, одетым в гусарскую форму (но не вооружённым), он приказал занять пост у дверей, ведущих в его покои. Саблуков вскоре отправился в казармы Конного полка и уже в одиннадцать часов доложил о "высочайшем приказе" своему начальнику — генерал–лейтенанту Тормасову (Александр Петрович, 1752 – 1819 гг, участник подавления восстания Костюшко, герой войны с Наполеоном, похоронен в церкви Пресвятой Богородицы Донского монастыря в Москве).
Все эти распоряжения, возможно, явились следствием того, что ещё утром граф Пален при докладе императору намекнул тому, что кавалеристы Его Величества — якобинцы. Хотя я предполагаю, что это любовник мачехи любовницы (Анна Лопухина) императора — Фёдор Уваров смог "достучатся" до разума захмелевшего после ужина Павла сменить караул. Но как бы там ни было, своими действиями государь окончательно подписал себе смертный приговор, ведь он отстранил от несения службы преданного ему начальника караула с его подчинёнными (24 рядовых, 3 унтер-офицера и один трубач).
Вместо старого внутреннего караула замка был прислан другой — от Преображенского полка (по заведённой традиции шефами этого полка всегда были только императрицы и императоры России) с командиром поручиком Мариным (Сергей Никифорович, 1776 - 1813 гг.), который был вовлечён в заговор.
Как человек, имеющий отношение к "созданию рифм", я просто обязан сказать несколько слов об этом удивительном военном.
В 1797 году он в звании портупей–прапорщика участвовал в параде и, проходя мимо императора, сбился с ноги. Павел I его тут же разжаловал в рядовые, но вскоре обратно восстановил в звании. Сергей Никифорович был большим балагуром и весельчаком, сочинил около 200 стихотворений, его перу принадлежат многочисленные юмористические эпиграммы, пародии, мадригалы, экспромты и даже песни, романсы. Сергей Марин оказал большое влияние на развитие русской устной речи (я догадываюсь о чём вы подумали..., да-да, сейчас бы его тексты запретили или "запикали"), его строки на листочках "ходили по рукам".
Во время войны с Наполеоном он служил дежурным генералом во 2-й Западной армии под командованием Багратиона П.И., скончался поэт от открывшихся старых пулевых ран, полученных ещё в битве при Аустерлице (20 ноября 1805 г.), на руках своей единственной за всю жизнь возлюбленной графини Завадовской (Вера Николаевна, 1768 – 1845 гг.). Не афишируя связь с графиней, поэт посвящал своей любимой Вере:
Увидев веры совершенство,
Презрел я света суету.
Где веры нет, там нет блаженства,
Без ней смерть жизни предпочту…
Все хлопоты по захоронению своего тайного возлюбленного Вера Николаевна взяла на себя. На постаменте надгробия были высечены уже её стихи, в авторстве которых она так и не призналась:
О, мой надежный друг !
Расстались мы с тобой,
И скрылись от меня
И счастье и покой.
Могла ль бы осушить мои печальны вежды,
Когда во вере я святой
Не зрела сладостной надежды,
Что в вечности опять увижуся с тобой.
Желающие увидеть эти строки на самом постаменте — могут это сделать на Лазаревском кладбище Александро–Невской лавры.
Но я продолжу...
То, что замена внутреннего караула замка была роковой ошибкой Павла I, свидетельствует разговор, произошедший уже на следующее утро после убийства — на вахтпараде к Саблукову подошёл граф Пален и сказал ему :
— Я боялся вас больше, чем всего гарнизона.
— И вы были правы — ответил тот.
— Поэтому я и позаботился о том, чтобы вас услали...
Историки совершенно напрасно изображают великого князя Константина "чистеньким" в деле убийства Павла I. Поясню эту свою мысль.
Сразу после ПОЛУНОЧИ с 11 на 12 марта Николай Саблуков, уже находясь в казармах своего полка на Шпалерной улице (указом Павла I от 11 апреля 1799 года Таврический дворец был передан под казармы Лейб-гвардии Конного полка), получил от собственного ездового великого князя Константина следующую записку :
"Собрать тотчас же полк верхом, как можно скорее, с полною амунициею, но без поклажи и ждать моих приказаний".
(подписано) "Константин Цесаревич".
А на словах ездовой прибавил: "Его высочество приказал мне передать вам, что дворец окружён войсками и чтобы вы зарядили карабины и пистолеты боевыми патронами".
Позднее великий князь Константин утверждал, что спал в эту ночь, как сурок... Да-да, врать — и то не умеет..., бабушкины сказки..., в своих дальнейших публикациях я докажу, что к моменту полного окружения замка войсками Павел I уже принял мученическую смерть. Если верить великому князю, то получается, что, отправив ездового с запиской к Саблукову, он тут же завалился "мертвецким" сном. В этом нет совершенно никакой логики..., и верить словам великого князя Константина нельзя ни на грош. Я не думаю, что отослав своего ездового с такой важной информацией, великий князь тут же "отрубился".
Надо сказать, что великий князь приложил все усилия, чтобы его ни в чём не заподозрили. Конечно, прямых улик его участия в заговоре нет (как и у его брата Александра), но косвенных — выше крыши..., чего только стоит один его приказ по подшефному полку утром 11 марта о назначении дежурным по Конному полку Николая Саблукова, подчинённые которого уже были назначены в этот день во внутренний караул Михайловского дворца. Так быть не должно и это противоречит всем служебным правилам — офицеру пришлось разрываться между казармами своего полка на Шпалерной улице и Михайловским замком. Скорее всего это граф Пален "надоумил" великого князя Константина "физически замотать" Николая Саблукова.
Но вернёмся в Михайловский замок.
После распоряжений об удалении караула от Конного полка, государь пообщался с лейб–медиком Гриве и остался доволен тем, что ему более не надо принимать желудочные лекарства. Заодно император поинтересовался здоровьем долго болевшего графа Ливена (Христофор Андреевич, 1774 – 1838 гг., начальник военно–походной канцелярии — фактически исполнял обязанности военного министра, впоследствии работал 22 года послом в Лондоне, его мать статс–дама графиня Ливен Шарлотта Карловна):
— En conscience, dites-moi est ce qu’il est vraiment malade ? (Скажите мне по совести — он действительно болен ?).
Выслушав утвердительный ответ доктора, Павел недовольно развернулся и ушёл к себе..., а через несколько минут он спустился по потаённой лестнице (вход на эту лестницу находился в простенке тамбура — между библиотекой и спальней Павла) на первый этаж и далее прошёл в апартаменты к светлейшей княжне Гагариной Анне Петровне (урожд. Лопухина, 1777 – 1805 гг.), с которой последние полгода у него были близкие интимные отношения.
Павел I поселил молодую фаворитку, годившуюся ему в дочери, на первом этаже в том же крыле здания, где были его собственные покои.
Дело в том, что когда супруга императора Мария Фёдоровна родила последнего сына Михаила (род. 28 января 1798 г.), то доктора, и в частности, берлинский профессор Меккель (в мире науки и медицины более известны его отец и сын), заявил, что дальнейшее продолжение "супружеских отношений" грозит жизни императрицы..., хотя несколько источников приписывают эту врачебную "рекомендацию" придворному акушеру — барону Иосифу Моренгейму (1759 г. – умер 17 ноября 1799 г., автор учебника "Повивальное искусство"). Кстати, в Википедии указан год его смерти — 1797, но это ошибка..., и скорее всего она произошла из-за надписи на фотографии. Так что всё нужно подвергать сомнению и много раз перепроверять.
Следует отметить, что Павел I держался "монахом" около двух с половиной лет (по крайней мере, противоположное нам неизвестно), что делает ему честь..., и с меланхолически чувственной Анной Петровной два года у него были только платонические отношения; в честь неё был назван 130-ти пушечный корабль "Благодать" (его строили из дуба и сосны, заложен 25 февраля 1797 года), её имя было на бляхах и околышках гренадерских шапок (с 3 декабря 1798 года) и на полковых знамёнах лейб–гвардии — слово "Благодать" (имя Анна на иврите означает "божья милость, благодать"). А любимый красный цвет Анны Петровны стал любимым цветом императора..., и даже ходили слухи, что цвет стен Михайловского замка Павел I выбрал по цвету перчаток своей фаворитки.
Надо сказать, что имя Анна было очень дорого сердцу Павла Петровича — так звали его маленькую сестрёнку, умершую в младенчестве. Как я уже ранее писал, её отцом с большой долей вероятности был второй фаворит будущей императрицы Екатерины II — польский король Станислав II Август Понятовский.
Итак, государь спустился по потаённой лестнице к своей любви Анне Петровне Гагариной. Чем там они занимались и что обсуждали с её мужем нам неведомо, но именно в апартаментах фаворитки была написана последняя записка Павла I, адресованная долго болевшему графу Ливену:
"Ваше нездоровье затягивается слишкомъ долго, а такъ какъ дела не могутъ быть направляемы въ зависимости отъ того, помогаютъ ли вамъ мушки, или нетъ, то вамъ придется передать портфель военнаго министерства князю Гагарину".
Как вы поняли, князь Гагарин — это муж Анны Петровны, которого "женили" для соблюдения приличия проживания фаворитки императора во дворце.
Примерно в половине двенадцатого Павел Петрович по потаённой лестнице поднялся в свои покои..., ему оставалось жить чуть более одного часа.
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0286963 от 5 июня 2018 в 20:30
Рег.№ 0286963 от 5 июня 2018 в 20:30
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 0695 просмотров
Нет комментариев. Ваш будет первым!
