Новые
МенюВОТ НЕ СТАНЕТ МЕНЯ...
8 февраля 2019 — Vаlery
Леся Александрова
Вот не станет меня, а они...
вот не станет меня,
и они оживут –
эти краски, и смыслы, и души
на картинах моих и в стихах на ветру...
а ведь я могу быть ещё лучше.
вот не станет меня,
а они... а они...
столько боли, о, сколько печали!
были светлыми дни, были тёплыми дни,
а я серым да чёрным кричала.
вот не станет меня...
как же так, как же так!
я ведь выжгла года, помудрела.
кто теперь я вам? кто? И не друг, и не враг,
не узнаю – кого-то ли грела...
вот не станет меня
и тогда посмеюсь,
пролетая над крышами мира...
почему же теперь в ожидании злюсь
и пылится пустая квартира...
вот не станет меня...
каков замысел твой? –
лепестками цветными-цветными
разукрашу прощанье весны чумовой.
время встало часами земными...
вот не станет меня...
стрелка двинется в путь,
на секунду тревогу развеяв.
мы меняемся все, но не тронута суть,
от того ли не стать нам живее.
помнит ветер дорог
все на свете следы,
помнит небо людские все души,
помнят звук нашей речи теченья воды...
но ведь я могу стать ещё лучше.
видно, «лучше» – нельзя,
видно, «лучше» – итог
этой хитрой весьма паутины.
вот не станет меня, может всмотрится Бог
в мои чёрные с серым картины...
...и не станет меня,
а они оживут...
***
Один и тот же тревожный сон беспокоил 98-летнего деда Игната уже на протяжении недели. Он запомнил его наизусть: очень длинный, мрачный коридор, кромешная тьма. Эта темнота совершенно не смущала его, он вышагивал из конца в конец каждую ночь и освещение было ни к чему. Дед Игнат тяжело дышал во сне, но и когда просыпался, то тяжесть не уходила.
А сегодня сон изменился. Когда он тихо возвращался к исходу, — туда, откуда начинал мерно вышагивать в своих грёзах, — то услышал как тихо щёлкнула ручка у двери по коридору сзади. Обернулся. Сквозь узкую щель вырвался свет и больно резанул по глазам. Дед зажмурился и почувствовал как слеза скатилась в бороду. Послышался неясный скрежет, дверь открылась шире и из неё вывалился «Король Валаама».
— Гад! Гадина! — хотел закричать старик, но слова будто застыли свинцом у него в горле и он проснулся.
Сердце не унималось, оно гулко толкалось внутри и дед Игнат почувствовал себя снова колодцем, в котором было сыро, зябко, а холодный воздух перехватывал дыхание.
«Дурной сон!» — нахмурился он.
Может быть, дно этого колодца и было устлано наивными детскими рисунками, а рядом лежали цветные карандаши и альбомы с чистыми белоснежными листами, — они лишь ждали, когда мастер вновь возьмётся за них. Но старик подавлял в себе всякое желание наполнить жизнь чем-то новым, он даже не пытался.
Он снова вспомнил этого «Короля Валаама». Именно после знакомства с
ним тогда ещё молодой художник Игнатий Добрый испытал потрясение,
которое так и осталось в нём незыблемым.
Королёв Иван Иванович — так на самом деле звали директора интерната для инвалидов войны и труда.
В начале 50-х в живописное место на Валааме стали завозить первых «подопечных». Видимо, не вписывались эти люди в когорту народа-победителя, потому и отправили их подальше с глаз долой. Отдалённость от мира, отсутствие света и ужасные условия жизни — это стало «наградой» некогда героям войны и тыла. Директор, тот самый «Король Валаама», беспрепятственно и бесцеремонно распоряжался там всем и всеми. Он запросто отбирал у пациентов принадлежавшие им ордена и медали и сам носил их.
Королёв Иван Иванович — так на самом деле звали директора интерната для инвалидов войны и труда.
В начале 50-х в живописное место на Валааме стали завозить первых «подопечных». Видимо, не вписывались эти люди в когорту народа-победителя, потому и отправили их подальше с глаз долой. Отдалённость от мира, отсутствие света и ужасные условия жизни — это стало «наградой» некогда героям войны и тыла. Директор, тот самый «Король Валаама», беспрепятственно и бесцеремонно распоряжался там всем и всеми. Он запросто отбирал у пациентов принадлежавшие им ордена и медали и сам носил их.
Персонал пьянствовал и медицинский уход был унизительным. Часто лежачих
больных «забывали» переворачивать, и в их пролежнях заводились черви.
Людей мучило больше всего чувство заброшенности и ненужности. Доходило до самоубийства. Рассказывали, как однажды инвалид ухитрился на культях рук и ног взобраться на монастырскую колокольню, а внизу его товарищи играли в домино. Он крикнул: «Ребята, поберегись!» (в таком состоянии человек подумал о других!) — перевалился через проём и полетел вниз…
Когда Игнатий Добрый приехал на Валаам, Королёв долго изучал его сопроводительные документы и нехотя разрешил рисовать инвалидов. Но строго запретил посещать Никольский скит. Однако, Игнат пробрался и туда.
***
День сегодня выдался слегка студёным. Дед Игнатий повозился во дворе, но вспомнил о своей новой знакомой, которая смогла уговорить его попозировать и уже сделала несколько набросков карандашом, засобирался в гости к ней.
— Покажу-ка ей свои рисунки с Валаама. Девушка, вроде как, в творческом поиске. Вдруг помогут ей мои работы...
Дед влез на табуретку и достал со шкафа запылённую папку, которую он не брал в руки с той памятной поездки на Валаам.
«Олеся — сильная девушка, есть в ней бунтарский беспокойный дух, — решил Игнатий. — Это не то, что я! Сломался тогда... Забросил рисование, разочаровался во всём...»
Рассуждая так, он вышел на дорогу, по которой привычно ходил в город...
***
Краска густо растекалась по холсту...
Глубокая синева вперемежку с уверенным и насыщенным красным кадмием, который густо поддерживался устойчивым оранжевым цветом, спешно покрывал пёстрое пространство плотно натянутого холста.
Сначала вдоль, затем — поперек, вверх, вниз, по диагонали. Кисть грубовато и нагло нарушала первичную гармонию, разрывала с новой силой постоянство буйства оттенков и цвета.
Молодая художница стала даже побаиваться этого своего яростного натиска, похожего на невежество, но всё же небесная синь успевала спрятаться в волнистых складках салатного и в напыщенной нежности белого цветов. Кучно сбиваясь, краска словно пыталась вернуть былое величие и даже женственность замыслам Олеси.
И всё же...
— Нет, не выйдет! — Олеся швырнула кисти в угол.
— Твоё упорство, девочка, восхищает, — вошедший в мастерскую Игнатий с дрожью ощутил когда-то привычные ему запахи краски и разбавителя, он сделал глубокий вдох через нос и насладился незабытыми ароматами, но, заметив, что Олеся чем-то терзается, спросил: — А может я в другой раз? Может отложим до лучших времён затеянное?
— Здрасти! Я так рада, что вы пришли! Проходите!
Игнатий со знанием дела оглядел Олесины наброски, которые она выполняла накануне, посмотрел на новую картину, над которой только что кипела работа, и спросил:
— Творческие искания?
— Бессмысленный поиск! — Олеся без смущения стала делиться своими думками, чувствуя доверие к старику. — Всё, бесспорно, рождается, меняется в процессе развития, обнаруживает состояние отношения к себе, а потом полностью перерождается и гаснет по вполне схожей схеме. И приходит время для ликвидации последствий, а попросту разбросанные стулья ставят на место, ну и подметаются полы... Всё!
Рассматривая исписанный холст и цвета, преобладающие на палитре, Игнатий предположил вслух:
Людей мучило больше всего чувство заброшенности и ненужности. Доходило до самоубийства. Рассказывали, как однажды инвалид ухитрился на культях рук и ног взобраться на монастырскую колокольню, а внизу его товарищи играли в домино. Он крикнул: «Ребята, поберегись!» (в таком состоянии человек подумал о других!) — перевалился через проём и полетел вниз…
Когда Игнатий Добрый приехал на Валаам, Королёв долго изучал его сопроводительные документы и нехотя разрешил рисовать инвалидов. Но строго запретил посещать Никольский скит. Однако, Игнат пробрался и туда.
***
День сегодня выдался слегка студёным. Дед Игнатий повозился во дворе, но вспомнил о своей новой знакомой, которая смогла уговорить его попозировать и уже сделала несколько набросков карандашом, засобирался в гости к ней.
— Покажу-ка ей свои рисунки с Валаама. Девушка, вроде как, в творческом поиске. Вдруг помогут ей мои работы...
Дед влез на табуретку и достал со шкафа запылённую папку, которую он не брал в руки с той памятной поездки на Валаам.
«Олеся — сильная девушка, есть в ней бунтарский беспокойный дух, — решил Игнатий. — Это не то, что я! Сломался тогда... Забросил рисование, разочаровался во всём...»
Рассуждая так, он вышел на дорогу, по которой привычно ходил в город...
***
Краска густо растекалась по холсту...
Глубокая синева вперемежку с уверенным и насыщенным красным кадмием, который густо поддерживался устойчивым оранжевым цветом, спешно покрывал пёстрое пространство плотно натянутого холста.
Сначала вдоль, затем — поперек, вверх, вниз, по диагонали. Кисть грубовато и нагло нарушала первичную гармонию, разрывала с новой силой постоянство буйства оттенков и цвета.
Молодая художница стала даже побаиваться этого своего яростного натиска, похожего на невежество, но всё же небесная синь успевала спрятаться в волнистых складках салатного и в напыщенной нежности белого цветов. Кучно сбиваясь, краска словно пыталась вернуть былое величие и даже женственность замыслам Олеси.
И всё же...
— Нет, не выйдет! — Олеся швырнула кисти в угол.
— Твоё упорство, девочка, восхищает, — вошедший в мастерскую Игнатий с дрожью ощутил когда-то привычные ему запахи краски и разбавителя, он сделал глубокий вдох через нос и насладился незабытыми ароматами, но, заметив, что Олеся чем-то терзается, спросил: — А может я в другой раз? Может отложим до лучших времён затеянное?
— Здрасти! Я так рада, что вы пришли! Проходите!
Игнатий со знанием дела оглядел Олесины наброски, которые она выполняла накануне, посмотрел на новую картину, над которой только что кипела работа, и спросил:
— Творческие искания?
— Бессмысленный поиск! — Олеся без смущения стала делиться своими думками, чувствуя доверие к старику. — Всё, бесспорно, рождается, меняется в процессе развития, обнаруживает состояние отношения к себе, а потом полностью перерождается и гаснет по вполне схожей схеме. И приходит время для ликвидации последствий, а попросту разбросанные стулья ставят на место, ну и подметаются полы... Всё!
Рассматривая исписанный холст и цвета, преобладающие на палитре, Игнатий предположил вслух:
— Ты хочешь изобразить Ад?
— Да. Но... как вы догадались?
— Ад невозможно выдумать. Не обижайся. Ад — он другой. И уж совсем не тот, что в книгах расписывают. Ад нужно увидеть! Ад — не сиюминутное явление, он страшен и неимоверно мучителен тогда, когда в нём живёт человек долгие годы...
— Вот, взгляни на эти рисунки. В далёких 50-х я побывал в таком аду...
— Это ваши рисунки? Вы — художник?
— Да. Был. После встречи с Адом я передумал быть Человеком...
— Это как?!
— Там, на Валааме, я увидел его... Спеленатый человеческий обрубок лежал на кровати и смотрел на меня чистыми, ясными глазами… Я спросил санитара: «Кто это?». Тот ответил: «Неизвестный. После ранения потерял и слух, и речь, а документов при нём не было»...
Самым страшным местом в интернате считался бывший Никольский скит. Там содержали людей, потерявших разум и память, и тех, которых называли «самовары» — инвалиды без рук и ног. Были случаи, когда таких «самоваров» санитары выносили «погулять», развешивая в корзинах на ветвях деревьев. Иногда «забывали» их там на ночь и в холодную погоду люди замерзали… заживо... И некого им было ждать, и не на что надеяться...
«Неизвестный». Так и назвал я этот рисунок...
— И он... так... жил?!
— Да. Выжил! И просуществовал «Неизвестным» в Валааме 29 лет. А позже удалось, вроде бы, выяснить, что это был Герой Советского Союза Григорий Волошин. Но это предположительно... Он был лётчиком и выжил, протаранив вражеский самолёт. А в 1994 году объявились его родные и поставили на Игуменском кладбище, где хоронили умерших инвалидов, скромный памятник, который со временем пришёл в ветхость. Остальные могилы остались безымянными, поросли травой…
***
Две недели Олеся не появлялась в мастерской...
А когда вернулась, закрылась внутри и через два дня Игнатий был приглашён ею на вернисаж одной картины. Называлась она «Неизвестный Ад»...
***
вот не станет меня,
и они оживут –
эти краски, и смыслы, и души
на картинах моих и в стихах на ветру...
а ведь я могу быть ещё лучше.
вот не станет меня,
а они... а они...
столько боли, о, сколько печали!
были светлыми дни, были тёплыми дни,
а я серым да чёрным кричала.
вот не станет меня...
как же так, как же так!
я ведь выжгла года, помудрела.
кто теперь я вам? кто? И не друг, и не враг,
не узнаю – кого-то ли грела...
вот не станет меня
и тогда посмеюсь,
пролетая над крышами мира...
почему же теперь в ожидании злюсь
и пылится пустая квартира...
вот не станет меня...
каков замысел твой? –
лепестками цветными-цветными
разукрашу прощанье весны чумовой.
время встало часами земными...
вот не станет меня...
стрелка двинется в путь,
на секунду тревогу развеяв.
мы меняемся все, но не тронута суть,
от того ли не стать нам живее.
помнит ветер дорог
все на свете следы,
помнит небо людские все души,
помнят звук нашей речи теченья воды...
но ведь я могу стать ещё лучше.
видно, «лучше» – нельзя,
видно, «лучше» – итог
этой хитрой весьма паутины.
вот не станет меня, может всмотрится Бог
в мои чёрные с серым картины...
...и не станет меня,
а они оживут...
— Да. Но... как вы догадались?
— Ад невозможно выдумать. Не обижайся. Ад — он другой. И уж совсем не тот, что в книгах расписывают. Ад нужно увидеть! Ад — не сиюминутное явление, он страшен и неимоверно мучителен тогда, когда в нём живёт человек долгие годы...
— Вот, взгляни на эти рисунки. В далёких 50-х я побывал в таком аду...
— Это ваши рисунки? Вы — художник?
— Да. Был. После встречи с Адом я передумал быть Человеком...
Олеся пересматривала рисунки и ужас подчинил её себе. В ней
ломался привычный мир: рождение, существование, любовь, ненависть и
смерть... Игнат пожалел, что показал рисунки молодой художнице. Он
протянул руки к папке, чтобы забрать её, но Олеся отодвинулась,
произнеся:
— Что же это происходит?! Я вижу вселенский ужас! Я заглядываю ему в глаза...
— Что же это происходит?! Я вижу вселенский ужас! Я заглядываю ему в глаза...
— Это как?!
— Там, на Валааме, я увидел его... Спеленатый человеческий обрубок лежал на кровати и смотрел на меня чистыми, ясными глазами… Я спросил санитара: «Кто это?». Тот ответил: «Неизвестный. После ранения потерял и слух, и речь, а документов при нём не было»...
Самым страшным местом в интернате считался бывший Никольский скит. Там содержали людей, потерявших разум и память, и тех, которых называли «самовары» — инвалиды без рук и ног. Были случаи, когда таких «самоваров» санитары выносили «погулять», развешивая в корзинах на ветвях деревьев. Иногда «забывали» их там на ночь и в холодную погоду люди замерзали… заживо... И некого им было ждать, и не на что надеяться...
«Неизвестный». Так и назвал я этот рисунок...
— И он... так... жил?!
— Да. Выжил! И просуществовал «Неизвестным» в Валааме 29 лет. А позже удалось, вроде бы, выяснить, что это был Герой Советского Союза Григорий Волошин. Но это предположительно... Он был лётчиком и выжил, протаранив вражеский самолёт. А в 1994 году объявились его родные и поставили на Игуменском кладбище, где хоронили умерших инвалидов, скромный памятник, который со временем пришёл в ветхость. Остальные могилы остались безымянными, поросли травой…
***
Две недели Олеся не появлялась в мастерской...
А когда вернулась, закрылась внутри и через два дня Игнатий был приглашён ею на вернисаж одной картины. Называлась она «Неизвестный Ад»...
***
вот не станет меня,
и они оживут –
эти краски, и смыслы, и души
на картинах моих и в стихах на ветру...
а ведь я могу быть ещё лучше.
вот не станет меня,
а они... а они...
столько боли, о, сколько печали!
были светлыми дни, были тёплыми дни,
а я серым да чёрным кричала.
вот не станет меня...
как же так, как же так!
я ведь выжгла года, помудрела.
кто теперь я вам? кто? И не друг, и не враг,
не узнаю – кого-то ли грела...
вот не станет меня
и тогда посмеюсь,
пролетая над крышами мира...
почему же теперь в ожидании злюсь
и пылится пустая квартира...
вот не станет меня...
каков замысел твой? –
лепестками цветными-цветными
разукрашу прощанье весны чумовой.
время встало часами земными...
вот не станет меня...
стрелка двинется в путь,
на секунду тревогу развеяв.
мы меняемся все, но не тронута суть,
от того ли не стать нам живее.
помнит ветер дорог
все на свете следы,
помнит небо людские все души,
помнят звук нашей речи теченья воды...
но ведь я могу стать ещё лучше.
видно, «лучше» – нельзя,
видно, «лучше» – итог
этой хитрой весьма паутины.
вот не станет меня, может всмотрится Бог
в мои чёрные с серым картины...
...и не станет меня,
а они оживут...
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0299654 от 8 февраля 2019 в 21:35
Рег.№ 0299654 от 8 февраля 2019 в 21:35
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 0372 просмотра
Нет комментариев. Ваш будет первым!
