Перевертыш гл.6

***

Когда небо над городом только-только начало светлеть, будто раздумывая, если смысл выпускать утреннее солнышко прямо сейчас или стоит подождать еще часок-другой, дав возможность людям в этих краях чуть больше отдохнуть перед новым трудовым днем, в этот самый момент Пан проснулся. Неожиданно, будто вынырнул из сна, как из черного, глубокого омута, задыхаясь, жадно хватая пересохшим ртом воздух… «Похмелье…» – с тоской подумал Пан, вспоминая свои проводы в армию, со вздохом переворачиваясь на бок и утыкаясь в плечо тихохонько, вытянувшейся будто по «стойке смирно», лежащей рядом мулатке Шаки… или Шако?.. он сразу и не смог вспомнить, на ум приходили только ласковые, игривые пальчики и страстные губы девчонки… да еще то, что весь вечере он называл её сокращенно Ша, что бы не напутать с продолжением…

Мулатка неподвижно лежала на спине, широко распахнув глаза густо-табачного цвета, и – не дышала. Пан, еще не веря себе, потрогал девушка за плечо, теплое, живое, скользнул ниже по руке, пытаясь нащупать пульс, спохватился и прижал пальцы к шее. Пульса не было. Но не было и ледяного, мертвого оцепенения в теле. Мулатка, казалось, просто спала, но при этом и не дышала.

Пан приподнялся, сосредотачиваясь, пытаясь понять, может быть, он еще спит и видит причудливый кошмар, о каких иной раз рассказывали товарищи, но которых он сам ни разу еще не видел в жизни.

«Только спокойно, – подумал он, сбрасывая ноги на пол, – только спокойно, не спеша, без истерик…»

Поискав глазами и быстро определив, где же вчера он оставил снятую с помощью, б-р-р, уже никакой мулатки одежду, Пан быстро натянул казенные темно-зеленые трусы и сунул ноги в сапоги. Подумал еще секунду и, добавил к одежде майку. Только после этого, он сообразил, что начал не с того, и сунул руку под свою подушку. «Семен» мирно дремал там, успев оставить на чистой наволочке след от своей смазки.

Теперь, с пистолетом в руке, Пан почувствовал себя гораздо увереннее, и решил одеться по полной форме, никуда не торопясь. Так он и сделал, проверив сразу же содержимое карманов и кобуры. Все было в порядке. Вчерашняя записка официантки Джейн и местные дензнаки, вложенные в кобуру вместо «семена», были на месте.

Осторожно приоткрыв дверь, Пан прислушался, но коридор молчал предутренней, вздыхающей и посапывающей в сладком сне, тишиной. На всякий случай Пан оглянулся на постель, с которой только что встал. Мулатка по-прежнему лежала неподвижно.

Мягко и бесшумно, как учили на снайперских курсах, передвигаясь от своей двери к следующей, что бы поискать за ней старшего сержанта Успенского, Пан неожиданно вспомнил слова из классики: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать…»

«Вот уже и про нечистую силу подумалось, – сообразил Пан. – А что ж? Вполне подходит… лежит, не дышит и – не остывает. Чудеса…»

Осторожно нажав на рукоятку двери, он приоткрыл её, заглядывая внутрь помещения, но оно было пустым, кровать, как и в его комнате, занимающая центральное, главенствующее место, была аккуратно застелена. «Ищем дальше», – решил Пан, окончательно освобождаясь от липкого, противного ощущения нереальности происходящего.

Успенского он обнаружил только за третьей по счету дверью. И решительно, уже не соблюдая осторожности, вошел в комнату, в которой вместе со старшим сержантом на постели расположились сразу две девицы: брюнеточка и блондинка.

Успенский, как турецкий паша из какой-нибудь развлекательной книжки, разлегся посередине ложа, кроватью это место назвать язык не поворачивался, окруженный девицами, похрапывающими, постанывающими во сне. Сам же сержант спал тихо, но – дышал, и это сразу же успокоило Пана, когда он приблизился к постели.

И глаза Успенский открыл, едва Пан тронул его за плечо, и руку под подушку сунул почти одновременно с открыванием глаз.

«Надо?» – спросил быстрым, ясным взглядом Успенский. «Да», – чуть заметно кивнул Пан. И тут же отлетело в сторону одеяло, обнажая упруго стоящий спросонья член сержанта и белесые, мягонькие ягодички блондиночки. Пан застенчиво отвел в сторону глаза, а когда сообразил, что сейчас не время для скромности, старший сержант уже вдевал руки в рукава комбинезона.

– Что там? – спросил Успенский, когда они вышли в коридор.

– Сейчас увидишь, – шепнул Пан, думая, что лучше показать, чем рассказывать фантастические истории, тем более, идти предстояло пару десятков метров.

В зыбком утреннем полумраке только-только покинутой Паном комнаты уже хорошо можно было разглядеть и пару стульев, и маленький столик, и настенные лампочки-бра под изящными плафонами, и постель… на которой лежала на боку мулатка, подперев рукой приподнятую голову и разглядывая вошедших своими желтыми глазами с любопытством и легким недоумением. «I woke up, and you're gone, – сказала она, – You do not exist. Why?»

Ничего не понимая, Пан растерянно оглянулся на стоящего рядом Успенского. Тот тоже ничего не мог понять. А Шака продолжала говорить, и теперь уже Пан легко понимал, что она там щебечет по-своему, так же, как понимал её речь вчера…

«Ты привел друга? Хочешь похвастаться мной? Или вы любите вдвоем с девушкой? Мне иногда нравится так, но только надо немножко доплатить. Я готова любить вас обоих, вы же такие крепкие, сильные мужчины, и я получу в два раза больше удовольствия, если вы будете брать меня сразу вдвоем…»

– Пойдем-ка, выйдем, Пан, – тронул его за плечо старший сержант, не обращая внимания на щебетание мулатки, скинувшей с себя одеяло и представшей перед приятелями во всей красе обнаженного упругого тела.

В коридоре, не дав Пану сказать ни слова, Успенский потащил его в ту, первую комнату, где они вчера начинали праздник плоти, где остался стол с заляпанной скатертью, иссохшиеся бутербродики на тарелке и пустые бутылки из-под шампанского и коньяка. Видимо, в заведении предпочитали наводить порядок не сразу, а с утра, уже выпроводив гостей и отоспавшись после «праздника любви».

Силой усадив Пана за стол, старший сержант шустро покопался в небольшом сервантике, сиротливо стоящем в дальнем углу за занавеской, и вернулся оттуда с бутылкой коньяка в руках.

– От меня не спрячешь, – ухмыльнулся он, разливая напиток в грязные стаканы.

Впрочем, из этих же стаканов они сами пили вчера такой же коньяк, так что на следы собственных губ на стекле Пан не обратил внимания.

– Говорят, похмеляться – это уже алкоголизм, – сказал Пан, рассматривая свой коньяк в стакане.

– Да ты уже настолько трезвый, что тебе похмеляться и не нужно, – хмыкнул Успенский, выпивая и доставая тут же портсигар. – Давай, не тяни вола, пей и рассказывай.

Собравшись с духом, Пан плеснул коньяк в рот, едва не закашлялся, но проглотил, схватил из рук сержанта уже подкуренную папироску, затянулся.

– Конечно, ты не поверишь, только…

– Вот ведь… – хотел было выругаться Успенский, но Пан его перебил:

– Она мертвая была, мертвая и теплая, понимаешь? Я проснулся, она рядом и – не дышит. Глаза открыты, как у мертвых бывает. Пульс я попробовал, нет пульса. И – всё равно теплая.

– Стоп! – остановил Успенский. – Не срывайся. Почему я не поверю? Думаешь, мало чудес повидал за войну?

– То – на войне, а тут… – Пан хмыкнул, – в борделе. Здесь-то какие чудеса?

– И ты сразу пошел ко мне? – уточнил Успенский.

– Да, оделся, проверил пистолет, деньги и – к тебе, а куда мне еще было идти?

– Когда выходил из комнаты, на подружку свою смотрел?

– Оглянулся, конечно, – кивнул Пан. – Она так и лежала, на спине, с открытыми глазами. И грудь не двигалась…

– Да, сисечки у нее приятные, – автоматически кивнул Успенский, – значит, всего-то через пару минут она ожила? И даже полюбиться втроем предложила?

– Я ж говорил, что ты не поверишь… – с тоской сказал Пан, понимая, что вразумительно обосновать, доказать увиденное ему абсолютно нечем.

Но Успенский неожиданно подмигнул, тронул пальцем уши и обвел глазами комнату.

– Приснилось тебе, или просто с похмелья почудилось, – твердо сказал он, – давай-ка, раз уж мне утренний стояк сбил, выпьем еще по чуть-чуть и – в дорогу. Пора, знаешь ли, и в часть.

«Какой же я кретин! – сокрушенно подумал Пан. – Разболтался в борделе! Да здесь, небось, подслушивают и подглядывают за каждым, а уж за нами-то…» Он застонал, длинно и неразборчиво выругался и откровенно постучал себя костяшками пальцев по лбу.

– Ох, чего только спьяну не померещится, – признался он, едва заметно подмигнув Успенскому, мол, понял, что дурак, но постараюсь исправиться…

– Вот и порешали, давай, пей еще чуток, и пойдем будить нашего Пельменя…

Выпить Пан успел, хотя и совсем не хотелось, а вот будить Пельменя не пришлось. Бордель ожил, и первой в застольный зал скользнула голенькая мулаточка, укоризненно выговаривая друзьям, что она там ждет, не дождется, пока они придут её любить вместе, а они тут уже пристроились к коньяку вместо хорошенькой девушки…

Она попыталась влезть на колени к Пану, но тот сейчас не испытывал никаких мужских эмоций от её вида, и перепихнул девушку в соседнее кресло. Она залезла в него с ногами, навалилась грудками на стол, отыскивая бокал из-под шампанского…

Следом заявилась «мамочка», с порога обрушившаяся на мулатку за её скверное поведение, ибо по правилам заведения нельзя было скакать голой по гостевой комнате, особенно с утра, да еще и при мужчинах. Потом две девчонки привели под руки совершенно сонного, с закрытыми еще глазами, Пельменя. Появилась ночевавшая с Успенским блондинка в легком коротком халатике…

Казалось, еще пара минут, два глотка коньяка, и веселье вновь завьется веревочкой под крышей «веселого дома»… Даже Успенский слегка поддался всеобщему настроению, увел за занавеску, к сервантику с коньяком блондиночку и там, накоротке, наклонил её… да так, что даже привычные ко всему девчонки за столом притихли, заслышав яростные движения старшего сержанта и томные вздохи подружки по ремеслу.

Вернувшийся умиротворенным и довольным, Успенский тут же поставил на ноги Пельменя, рассчитался окончательно с хозяйкой, учтя и только что совершенный им утренний подвиг, и выгнал рядовой состав на улицу.

С удовольствием вдыхая свежий, пусть и городской, но не прокуренный, не пропитанный запахами спиртного и ароматами женских тел воздух, Пан мгновенно протрезвел, почувствовал, что больше всего на свете сейчас ему хочется не просто завалиться спать, а сделать это в одиночестве, на уже полюбившейся ему, ставшей почти родной, койке в казарме. Но – до казармы надо было еще дойти.

Подгоняя едва переставляющего ноги и непрерывно зевающего Пельменя, Успенский и Пан шли рядышком в направлении «своих» родных развалин по еще не проснувшейся улице, и невольно продолжали оборванный в борделе разговор.

– Я тебе, конечно, полностью доверяю, Пан, – говорил Успенский, – ты правильно там сообразил, что лишнего говорить не надо, да и не мог ты вчера так напиться, что б мерещилась всякая чушь…

– Ну, да, мы ж еще потом с ней… долго… – смущенно признался Пан. – Весь хмель из башки вылетел, только усталость и была, когда засыпал…

– Ну, с устатку такое тоже не померещится, – заметил Успенский. – Получается, что ты, в самом деле, видел теплую покойницу, которая потом ожила?

Пан недоуменно и виновато пожал плечами, мол, так уж получилось, что видел, а потом и в самом деле ожила. Даже еще любви и денег хотела.

– А вообще, ты себя правильно повел, – подвел итог Успенский, – без паники, криков и тревоги. И меня разбудил правильно. Мы в чужом городе, в чужой стране, первым делом, надо товарищей предупредить, а потом уж со всеми непонятками разбираться…

После небольшой паузы старший сержант добавил:

– А разбираться с этим делом будем… обязательно, пусть даже и не мы сами, но ты готовься, боец, память напряги, что бы все-все до деталей вспомнить…

Пан хотел было уточнить, кто же и когда будет с таким странным делом разбираться, но вспомнил, что у него в кармане еще лежит и записочка от официантки, и с записочкой этой, похоже, придется обращаться в особый отдел, и немного погрустнел. Конечно, фантастические газетные легенды иностранных репортеров про зверства и скорый неправедный суд особых отделов он не читал, а если бы и почитал, не поверил в них. Но то, что мытарства по кабинетам, пусть и устроенным в армейских палатках, предстоят серьезные, Пан не сомневался. Ну, да ладно, доля такая, солдатская, отвечать «Так точно» и «Не могу знать»…

– Ну, все, хватит философии, – перебил сам себя Успенский. – Ахтунг! Пельмень! Не спать, подтянись!

Пан и не заметил, как за разговорами они прошли пустую замусоренную улицу и приблизились к развалинам. Теперь надо держать ухо востро, а руку на «семёне», и даже лучше вытащить пистолет из кармана…

Наблюдение за развалинами и постоянно отстающим Пельменем, привычное рабочее напряжение глаз и ушей, отвлекли Пана от нечаянно пойманных в самоволке проблем, привели в нормальное душевное состояние.

И только благодаря этому, к КПП батальона подошел прежний рядовой Пан вместе со старшим сержантом Успенским и спящим на ходу рядовым Пельменем.

Здороваясь с заканчивающим ночное дежурство незнакомым Пану сержантом, Успенский открыто, теперь не скрываясь от товарищей, передал тому пяток разноцветных упаковок презервативов, посмеялся вместе с ним над предполагаемым нецелевым использованием этих средств «индивидуальной защиты».

– Хорошая вещь, в хозяйстве, ох, как нужная, – подмигнул он Пану, – папироски в них упакуешь, потом – хоть ныряй, хоть в болоте день лежи, а табачок-то – сухонький…

«Чудеса, – удивленно подумал Пан, никогда раньше в таком ракурсе резиново-технические изделия не рассматривающий, – вот почему сержант-то столько их закупил тогда в аптеке…»

У штабной палатки их встретил капитан Пешков, усталый, позевывающий, но довольный, что ночь прошла спокойно, никто из начальства не дергал, тревожных происшествий не было. Он подтолкнул в спину проходящего мимо и даже не заметившего офицера, ссутулившегося, шаркающего, как дедок, сапогами о землю Пельменя, иди, мол, шустрее, а то на сон времени не хватит. Рядовой Валентин Пельман исчез в палатке, а капитан спросил Успенского:

– Вы что-то рано сегодня, до подъема почти двадцать минут…

– Так получилось, – пожал плечами Успенский. – Мы ж не по расписанию, как скорый поезд…

– Как всегда там у тебя получилось? – усмехнулся капитан. – Без стрельбы не обошлось?

– Доложили с комендатуры? – улыбнулся старший сержант.

– Не столько доложили, сколько уточнили, ты ли это был и зачем тебя в город выпустили, – засмеялся капитан.

– Ну, да, понимаю, – согласился Успенский, кивая на Пана. – Только стрельбы-то никакой не было, так, разок вон шмальнул рядовой, что б народ порядок помнил да по улицам с оружием не шастал…

– В курсе, в курсе, – ответил капитан. – В журнал даже внес… С благодарностью от дежурного по комендатуре.

– Везет же людям, – подмигнул Пану сержант, – две недели на службе, а уже благодарность от командования схлопотал…

Они еще пошутили о чем-то с капитаном, и пошли в пока еще досыпающую последние минутки казарму. Стоящий при входе у тумбочки ночной дневальный, из новичков, дернулся спросонья, отдавая честь старшему сержанту, но Успенский только махнул рукой, мол, к черту формальности.

Уже сняв сапоги и заваливаясь, не раздеваясь на койку, старший сержант сказал Пану:

– А ты не расслабляйся, тебе пока спать не положено…

Пан недоумевающе глянул на Успенского. Как же так получается? гуляли вместе, а отсыпаться тот один будет?

– Потом мне же спасибо скажешь, – туманно пообещал Успенский, – а пока разбуди-ка мне Волчка…

– Да я уже и не сплю, – отозвался с соседней койки снайпер. – Поспишь тут от вашего топота и гогота… Как погуляли-то хоть? с толком?

Никакого топота, а уж тем более гогота ни Пан, ни Успенский, входя в казарму, не производили, но с сонным замечанием Волчка смирились.

– С толком, с чувством, с расстановкой, и даже с пользой для общества, – ответил Успенский. – А ты, Волчок, сегодня Пана не гоняй. Пусть после завтрака пару часов постреляет на меткость, посмотришь, на что он способен с недосыпа и после пьянки, понятно? А потом – спать до вечера, до моего, так сказать, особого распоряжения…

Тут Пан сообразил, почему старший сержант не разрешил ему вытянуться рядышком и подремать минуточек четыреста после бурной ночки со странной мулаткой. И в самом деле, грех было не воспользоваться ситуацией и не проверить, как сбивает ему прицел почти бессонная ночь, выпитые водка и коньяк и кувыркания с девочкой, пусть и приятные, но все-таки утомляющие организм.

– Четвертая рота – подъем! – донесся от входа в спальное помещение хрипловатый голос лейтенанта Веретенникова, их ротного командира, появившегося в батальоне на неделю раньше Пана и тоже считавшегося новичком, хоть и успел лейтенант взводным повоевать на юге Маньчжурии.

– Первый взвод, третий взвод, четвертый взвод!

– Третий взвод, – подскочил с места Волчок, принимая на себя временное командование, вместо уже задремывающего старшего сержанта Успенского.

– Выходи строиться!!!

– Волчок, – пользуясь моментом, что он не в строю, обратился Пан по-простому, – мне бы «семена» почистить…

– А что – завтракать не будешь? – удивился Волчок, не спеша, но проворно одеваясь. – Ах, да, ты же любовью сыт… Ладно, иди в оружейку, почистись и захвати винтовку, сразу после завтрака в развалины пойдем…

– Есть, – отозвался Пан. 

Другие произведения автора:

Перекресток. Часть первая. Тень. гл.8

Искажение. День забот

Черный дом. Часть четвертая