Новые
Меню
12
Жизнь текла размеренно, год от года, буднично и привычно, иногда с яркими событиями и личными всплесками. Скорее всего, так и надо. Так идёт жизнь у многих. Тоскующую осень сменит морозная зима, свежесть весны сменит яркое лето... Нинель больше не спрашивала его о летних поездках. Эта тема раз и навсегда была закрыта для неё давно. Как сказать, что испытав однажды глубокое чувство, он словно замер в нём, и оно греет долгие годы. Сколько лет он ездит туда? Первый, второй, третий... Прошлым летом он считал на листочке, и вроде пятнадцать было. Значит, он едет уже шестнадцатый год. И будет ездить и ждать, пока ещё живой.
Он не торопился, вёл машину спокойно и уверенно, убавляя расстояние между ним и деревенькой. В динамике надрывным женским голосом тянулась песня, и он непроизвольно повторил вслед за ним:
- Я так молила - позови, но ты молчал. Я так молила - удержи, не удержал. Я твой транзитный пассажир, меня, увы, никто не ждал, ты был транзитный мой вокзал. Да уж... Транзитный пассажир. Точнее не скажешь.
По привычке он остановил машину возле знакомого луга и у березника нарвал новых колокольчиков. Подъехав к дому, он спокойно вышел из машины и глянул во двор. И тут... Его словно током пробило - окна без досок. Схватив букет, он рванул на себя калитку и вбежал в дом.
Она сидела у окна и что-то вышивала. Небольшая ростом и хрупкая, и тоненькая как ивовый прутик. Подняв глаза на стук двери, она тут же поднялась и отложила работу.
- Где она?.. Где Ульяна?
- А её нет, - девчушка сверкнула на него увлажнившимися глазами. - Её совсем нет. Мама умерла.
- Умерла?.. Когда? - хриплым голосом спросил он.
- В мае. В конце мая. Недели две, как сорок дней было.
Её слова звучали как сквозь сон, как из какой-то потусторонней опустошённости. На него навалилось чувство мгновенного оцепенения. Опустившись на стул, он обхватил голову руками. В домике повисла тягучая тишина.
- Когда вы приехали?
- Осенью, по первому снегу.
- Что с ней случилось?
- Два года назад мама заболела, - девчушка помолчала. - Она обращалась к врачам, лечилась. А однажды приехала из больницы и сказала, что никто её не вылечит.
- Где вы жили?
- На краю области, у маминой родственницы. Там есть женский монастырь. Мама служила в церковной лавке, где продаются свечи и иконы. И я там же училась.
- Почему вернулись сюда? - он нервно посмотрел всё в то же окно.
- Когда маме стало совсем плохо, она запросилась домой в эту деревеньку.
Девчушка присела напротив: туда, где всегда сидела Ульяна. Положив руки на стол, она перебирала в пальцах маленькую салфетку. Наверное, чтобы успокоить волнение. И только тут он вдруг обратил внимание на её руки. На эти тонкие пальцы с узкими удлинёнными ноготками. Он поднял глаза и встретился с её зелёными глазами. Словно сейчас, сидя напротив, он вновь встретил глаза Ульяны.
- Тебя как зовут?
- Софья.
- А отчество? - она молчала, опустив глаза. - Отчество! - настойчиво повторил он.
- Андреевна.
- Софья Андреевна, значит, - у него дрогнули губы.
- А я ждала вас. Мама сказала, что вы обязательно приедете. Она тоже ждала, всё думала свидится с вами напоследок. Вернее, хотела дождаться цветения колокольчиков. Но не смогла, не получилось, - Софья замолчала, словно запнулась на словах. - Мама видела остатки цветов возле баньки. Какие-то уже истлели, какие-то лежали сухими букетами. И в доме, когда мы зашли... Она увидела букет, два бокала на столе и ваш тетрадный листок. И она поняла, как вы ждали её все эти годы. А когда лежала уже... Прижмёт к груди этот листочек и плачет. И мне наказала - когда я уйду, ты не бойся, ты сверни этот листочек покрепче и положи мне в руку, - он молчал, сжимая зубы. - И афишу с вашим лицом хранила. Бывало, расправит её на столе и гладит. Щёки, брови, глаза. Гладит и плачет, - Софья улыбнулась. - Она и мои руки гладила. Возьмёт в свои и гладит. Наверное, она в это время думала о вас.
- Она была замужем?
- Нет. Мы вдвоём с ней жили, у её тётушки.
- Кладбище далеко? Ты проводишь меня?
- Да, конечно. Оно недалеко, по ту сторону деревни. Можно в переулок свернуть и уйти огородами. Так ближе. Я так хожу.
Они шли молча, через полянки с одуванчиками, через июльский зной, солнечный такой и со свежим ветерком. А внутри - словно омут потаённый. И дна не видно, и он в нём как заговорённый. Шёл, как в лёгкой контузии, надеясь на оставшиеся силы. И слова в горле комом: ни сказать, ни промычать. Только взвыть вдруг захотелось, когда наткнулся глазами на свежий бугорок и крест с её именем. Постояв возле него, он положил в изголовье колокольчики и сел на лавочку.
- Лавочку дядя Витя маме поставил, - Софья вздохнула. - Я прихожу сюда, и лишний раз слово боюсь сказать. Вдруг мама услышит и будет плакать.
- Софья... Ты бы отошла. Тошно мне... Не хочу, чтобы видела.
- И не отойду я от вас, и не брошу. Мама так наказывала. Она говорила, что вы всё равно придёте к ней, - Софья присела рядом. - А вы плачьте, если хочется. Я знаю всё о вас, и о маминой любви к вам. Она перед тем как уйти, всё мне рассказала, - Софья провела рукой по его волосам, как бы успокаивая, и точно так же как Ульяна когда-то.
- Ты понимаешь, что во мне сейчас творится? - он взял её ладошку в свою.
- Понимаю.
- Я бы забрал её тогда в город. А она решила по-своему.
- После того как вы играли на скрипке, мама решила, что не имеет права мешать вам. И обо мне тогда ничего не сказала, - Софья вытерла слёзы. - Она так и сказала - я не смогла сказать, что у меня есть ты.
- Мне никогда бы не пришло в голову, ставить ей какие-то условия. Я был с ней, с ожиданием чего-то хорошего, - он отпил глоток воды из принесённой с собой бутылочки. - А вот не стало её, и как кусок из жизни вырвали. Мир теперь другой, неполный.
- Как же она любила вас... Бывало, задумается, и каша в кастрюльке пригорит. А то валится всё из рук, и кружку или тарелку вдруг разобьёт. И даже не замечает, как она выпала. Присядет и осколки собирает. Или плачет, когда гроза с громом. Она говорила, что слушала такую грозу в вашей музыке.
- Музыканты - люди разные. Одни любят себя и славу, а другие музыку, что идёт от природы.
- В то утро мама долго смотрела на меня. Иногда сдержанно. Думаю, что от боли. А иногда так чисто и глубоко, с улыбкой сквозь эту боль. Её глаза светили в каждую клеточку. А в ночь её не стало.
- Если бы я знал... А теперь, что?.. Всё случилось, - он растёр лицо руками. - Пойдём, Софья Андреевна.
- Пойдёмте. А вы будете к маме приезжать?
- Обязательно будем. Земля устоится, и мы поставим памятник.
- Здесь ещё бабушка по правой стороне, мамина мама.
- Улюшка... Что же ты натворила.
- Знаете, - Софья помолчала немного и вдруг продолжила: - А я буду любить вас так же, как мама любила. У неё глаза светились, когда она говорила о вас.
Он криво улыбнулся, сдерживая себя. И благо, что он это умел. Ему не хотелось, чтобы Софья видела его слабым. Разве могла знать эта девочка, что он испытывал, глядя на живую копию любимой женщины.
Возвращаясь в домик, он вновь перекручивал в себе многое, сказанное в этот день Софьей. То, что раньше было тайной, и что пришлось узнать, не находит пока слов. Это надо прочувствовать и вместить в голову. И не объяснить даже себе, что творилось теперь у него внутри. Вроде всё по-прежнему, всё та же тишина как все эти годы. Только к этому добавилось чувство полной безнадёжности. И даже стрелки на стене больше не шуршат. Видимо и часы застыли в глухом молчании от наступившей пустоты. И внутренней, и внешней. И ещё Софья... И как она общалась с ним. Она открыта, и в то же время так спокойна и беспомощна.
- Вы есть хотите? - Софья включила чайник. - У меня, правда, только жареная картошка и чай.
- Какая картошка! - он словно выплыл из забытья. - Ой... Прости, Софья. Просто не до картошки мне. Чай вот попью.
- Знаете... Я часто плакала, глядя на маму. А она откликнется - Софьюшка, ты плачешь, что ли? А я ей - нет, мама, просто лук попал в глаза.
- Софья... А как ты живёшь теперь одна?
- Так тётя Тося, мамина подружка хлопочет по документам. Будет присматривать за мной.
- Ты, вот что... Собирай вещи и поехали, - она смутилась, её щёки заалели и чуть дрогнули губы. - Давай-давай. Собирай вещи. Бери всё, что тебе дорого. Иконку мамину возьми, можешь заварник этот старинный взять. Как память о маме. Собирайся. А с документами я потом разберусь.
- У мамы сарафанчик есть. Беленький в цветочек и с кружевом. Можно, я его возьму?
Софья вытащила из шкафа сарафан. Тот самый, с пуговицами, в котором когда-то была Ульяна на лугу. Под берёзкой у свежего стожка. Задержав дыхание и буркнув ей - я сейчас, он резко вышел из дома.
В город ехали молча. Он уткнулся в серую полосу асфальта, а она в сторону, на пробегающие мимо поля. Видимо, им есть было о чём думать. И только под городом, нарушив молчание, Софья обронила:
- Я знала, что вы заберёте. Мама сказала, что вы не бросите меня.
Все люди кому-то принадлежат, и это правда. Вот и эта девочка теперь зависит от него. Пройдёт время и всё как-то утрясётся. И как бы не было сейчас трудно, но он всё-таки нашёл то, к чему стремился долгие годы. Пусть даже в таком воплощении, и скорее всего в не менее дорогом. И он в полной уверенности внёс её вещи в свой дом.
- Маман, отец... Знакомьтесь, это моя дочь - Софья Андреевна. И вы, Захар Андреевич... Будьте любезны - ваша сестра, - кивнув сыну в удивлённые глаза, он добавил: - И она будет носить мою фамилию.
- Круто, папан. Не ожидал.
- Мд-а... - протянул отец, - А фигурка-то бабушкина, точь-в-точь такая молодая была. Лидия Львовна - вам комплимент, - отец со смеющимися глазами сделал небольшой поклон в сторону застывшей Лидии Львовны.
Нинель же стояла бледная, не проронив ни слова.
Поздним вечером, читая в кровати новостную газету, он чувствовал заметное напряжение жены. Нинель молча держала в руках книгу, и он сомневался, что она читает.
- Нинель, ты можешь не переживать. Её больше нет.
- Ты так сильно любил её? - Нинель протянула руку и задержалась на его щеке.
- Она сильнее любила, - он обнял жену и прикоснулся губами к щеке. - Я не хотел бы стать тебе врагом. Её больше нет, и я не могу бросить эту девочку, - он говорил тяжело, через силу выдыхая слова. - Не обижай Софью. И ещё... У меня к тебе просьба - помоги выбрать платье для неё к выходному. В воскресенье будет важный для меня вечер.
Перед концертом он явно волновался, и это было заметно. Он то и дело укладывал отложной воротник чёрной рубашки и поправлял волосы, вглядываясь в своё отражение в зеркале. Даже сам Георгий Фёдорович, дирижёр, заметил его нервозность и, проходя мимо, остановился в недоумении.
- Что с тобой сегодня? Андрей, ты кажешься мне бледным. Что за волнение?
- Да так, Георгий Фёдорович. Личные переживания.
- Ну уж нет, дорогой мой. Публика ждёт. И, однако!.. Для людей создана такая божественная музыка!.. Будь милосерднее... Ты в самом сердце этой музыки. Играя, ты каждый раз чувствуешь её рождение, - Георгий Фёдорович подошёл поближе. - Возможно, ты устал. Но музыка же не отпускает. Музыка - это отзвук гармоничного мира, вздох ангела в наших руках.
- Да-да, - рассмеялся он. - Древние греки считали музыку даром богов. А мантры?.. Сесть поудобнее, и чтобы никто не мешал. А молитва?.. Это же мощнейшая энергетическая медицина.
- Ты владеешь скрипкой, мой друг. Изысканный и утонченный инструмент. С чарующим тембром, похожим на человеческий голос. Проникновенный, изящный и напористый одновременно. Я бы даже сказал - сочный. Мне иногда кажется, что звуки скрипки останавливают время. И всё... Готовы? Мы начинаем.
- Георгий Фёдорович, разрешите закончить сегодня... Сен-Санс - Интродукция и рондо каприччиозо.
- Да?.. Ну... Если просите, то тогда... Начинаем.
Заполненный и оживлённый зал, особая подсветка, подготовка симфонического оркестра... Всё это создавало особую возвышенную обстановку. Склонив голову перед залом, он повернулся к дирижёру и заявил о готовности. Где-то там на балконе, в глубине зала сидела его семья. Он нашёл глазами фигурку в белом платьице и улыбнулся. Поднятый смычок, взмах дирижёрской палочки... И музыка, наполняющая зал обострёнными чувствами. Сегодня он вновь будет играть для неё. И для Софьи Андреевны... Будет играть, зная, что не переведётся теперь зеленоглазый род. Теперь и в его поколении будут жить зеленоглазые колдуньи, не исчезнувшие по законам той далёкой инквизиции.
Жизнь текла размеренно, год от года, буднично и привычно, иногда с яркими событиями и личными всплесками. Скорее всего, так и надо. Так идёт жизнь у многих. Тоскующую осень сменит морозная зима, свежесть весны сменит яркое лето... Нинель больше не спрашивала его о летних поездках. Эта тема раз и навсегда была закрыта для неё давно. Как сказать, что испытав однажды глубокое чувство, он словно замер в нём, и оно греет долгие годы. Сколько лет он ездит туда? Первый, второй, третий... Прошлым летом он считал на листочке, и вроде пятнадцать было. Значит, он едет уже шестнадцатый год. И будет ездить и ждать, пока ещё живой.
Он не торопился, вёл машину спокойно и уверенно, убавляя расстояние между ним и деревенькой. В динамике надрывным женским голосом тянулась песня, и он непроизвольно повторил вслед за ним:
- Я так молила - позови, но ты молчал. Я так молила - удержи, не удержал. Я твой транзитный пассажир, меня, увы, никто не ждал, ты был транзитный мой вокзал. Да уж... Транзитный пассажир. Точнее не скажешь.
По привычке он остановил машину возле знакомого луга и у березника нарвал новых колокольчиков. Подъехав к дому, он спокойно вышел из машины и глянул во двор. И тут... Его словно током пробило - окна без досок. Схватив букет, он рванул на себя калитку и вбежал в дом.
Она сидела у окна и что-то вышивала. Небольшая ростом и хрупкая, и тоненькая как ивовый прутик. Подняв глаза на стук двери, она тут же поднялась и отложила работу.
- Где она?.. Где Ульяна?
- А её нет, - девчушка сверкнула на него увлажнившимися глазами. - Её совсем нет. Мама умерла.
- Умерла?.. Когда? - хриплым голосом спросил он.
- В мае. В конце мая. Недели две, как сорок дней было.
Её слова звучали как сквозь сон, как из какой-то потусторонней опустошённости. На него навалилось чувство мгновенного оцепенения. Опустившись на стул, он обхватил голову руками. В домике повисла тягучая тишина.
- Когда вы приехали?
- Осенью, по первому снегу.
- Что с ней случилось?
- Два года назад мама заболела, - девчушка помолчала. - Она обращалась к врачам, лечилась. А однажды приехала из больницы и сказала, что никто её не вылечит.
- Где вы жили?
- На краю области, у маминой родственницы. Там есть женский монастырь. Мама служила в церковной лавке, где продаются свечи и иконы. И я там же училась.
- Почему вернулись сюда? - он нервно посмотрел всё в то же окно.
- Когда маме стало совсем плохо, она запросилась домой в эту деревеньку.
Девчушка присела напротив: туда, где всегда сидела Ульяна. Положив руки на стол, она перебирала в пальцах маленькую салфетку. Наверное, чтобы успокоить волнение. И только тут он вдруг обратил внимание на её руки. На эти тонкие пальцы с узкими удлинёнными ноготками. Он поднял глаза и встретился с её зелёными глазами. Словно сейчас, сидя напротив, он вновь встретил глаза Ульяны.
- Тебя как зовут?
- Софья.
- А отчество? - она молчала, опустив глаза. - Отчество! - настойчиво повторил он.
- Андреевна.
- Софья Андреевна, значит, - у него дрогнули губы.
- А я ждала вас. Мама сказала, что вы обязательно приедете. Она тоже ждала, всё думала свидится с вами напоследок. Вернее, хотела дождаться цветения колокольчиков. Но не смогла, не получилось, - Софья замолчала, словно запнулась на словах. - Мама видела остатки цветов возле баньки. Какие-то уже истлели, какие-то лежали сухими букетами. И в доме, когда мы зашли... Она увидела букет, два бокала на столе и ваш тетрадный листок. И она поняла, как вы ждали её все эти годы. А когда лежала уже... Прижмёт к груди этот листочек и плачет. И мне наказала - когда я уйду, ты не бойся, ты сверни этот листочек покрепче и положи мне в руку, - он молчал, сжимая зубы. - И афишу с вашим лицом хранила. Бывало, расправит её на столе и гладит. Щёки, брови, глаза. Гладит и плачет, - Софья улыбнулась. - Она и мои руки гладила. Возьмёт в свои и гладит. Наверное, она в это время думала о вас.
- Она была замужем?
- Нет. Мы вдвоём с ней жили, у её тётушки.
- Кладбище далеко? Ты проводишь меня?
- Да, конечно. Оно недалеко, по ту сторону деревни. Можно в переулок свернуть и уйти огородами. Так ближе. Я так хожу.
Они шли молча, через полянки с одуванчиками, через июльский зной, солнечный такой и со свежим ветерком. А внутри - словно омут потаённый. И дна не видно, и он в нём как заговорённый. Шёл, как в лёгкой контузии, надеясь на оставшиеся силы. И слова в горле комом: ни сказать, ни промычать. Только взвыть вдруг захотелось, когда наткнулся глазами на свежий бугорок и крест с её именем. Постояв возле него, он положил в изголовье колокольчики и сел на лавочку.
- Лавочку дядя Витя маме поставил, - Софья вздохнула. - Я прихожу сюда, и лишний раз слово боюсь сказать. Вдруг мама услышит и будет плакать.
- Софья... Ты бы отошла. Тошно мне... Не хочу, чтобы видела.
- И не отойду я от вас, и не брошу. Мама так наказывала. Она говорила, что вы всё равно придёте к ней, - Софья присела рядом. - А вы плачьте, если хочется. Я знаю всё о вас, и о маминой любви к вам. Она перед тем как уйти, всё мне рассказала, - Софья провела рукой по его волосам, как бы успокаивая, и точно так же как Ульяна когда-то.
- Ты понимаешь, что во мне сейчас творится? - он взял её ладошку в свою.
- Понимаю.
- Я бы забрал её тогда в город. А она решила по-своему.
- После того как вы играли на скрипке, мама решила, что не имеет права мешать вам. И обо мне тогда ничего не сказала, - Софья вытерла слёзы. - Она так и сказала - я не смогла сказать, что у меня есть ты.
- Мне никогда бы не пришло в голову, ставить ей какие-то условия. Я был с ней, с ожиданием чего-то хорошего, - он отпил глоток воды из принесённой с собой бутылочки. - А вот не стало её, и как кусок из жизни вырвали. Мир теперь другой, неполный.
- Как же она любила вас... Бывало, задумается, и каша в кастрюльке пригорит. А то валится всё из рук, и кружку или тарелку вдруг разобьёт. И даже не замечает, как она выпала. Присядет и осколки собирает. Или плачет, когда гроза с громом. Она говорила, что слушала такую грозу в вашей музыке.
- Музыканты - люди разные. Одни любят себя и славу, а другие музыку, что идёт от природы.
- В то утро мама долго смотрела на меня. Иногда сдержанно. Думаю, что от боли. А иногда так чисто и глубоко, с улыбкой сквозь эту боль. Её глаза светили в каждую клеточку. А в ночь её не стало.
- Если бы я знал... А теперь, что?.. Всё случилось, - он растёр лицо руками. - Пойдём, Софья Андреевна.
- Пойдёмте. А вы будете к маме приезжать?
- Обязательно будем. Земля устоится, и мы поставим памятник.
- Здесь ещё бабушка по правой стороне, мамина мама.
- Улюшка... Что же ты натворила.
- Знаете, - Софья помолчала немного и вдруг продолжила: - А я буду любить вас так же, как мама любила. У неё глаза светились, когда она говорила о вас.
Он криво улыбнулся, сдерживая себя. И благо, что он это умел. Ему не хотелось, чтобы Софья видела его слабым. Разве могла знать эта девочка, что он испытывал, глядя на живую копию любимой женщины.
Возвращаясь в домик, он вновь перекручивал в себе многое, сказанное в этот день Софьей. То, что раньше было тайной, и что пришлось узнать, не находит пока слов. Это надо прочувствовать и вместить в голову. И не объяснить даже себе, что творилось теперь у него внутри. Вроде всё по-прежнему, всё та же тишина как все эти годы. Только к этому добавилось чувство полной безнадёжности. И даже стрелки на стене больше не шуршат. Видимо и часы застыли в глухом молчании от наступившей пустоты. И внутренней, и внешней. И ещё Софья... И как она общалась с ним. Она открыта, и в то же время так спокойна и беспомощна.
- Вы есть хотите? - Софья включила чайник. - У меня, правда, только жареная картошка и чай.
- Какая картошка! - он словно выплыл из забытья. - Ой... Прости, Софья. Просто не до картошки мне. Чай вот попью.
- Знаете... Я часто плакала, глядя на маму. А она откликнется - Софьюшка, ты плачешь, что ли? А я ей - нет, мама, просто лук попал в глаза.
- Софья... А как ты живёшь теперь одна?
- Так тётя Тося, мамина подружка хлопочет по документам. Будет присматривать за мной.
- Ты, вот что... Собирай вещи и поехали, - она смутилась, её щёки заалели и чуть дрогнули губы. - Давай-давай. Собирай вещи. Бери всё, что тебе дорого. Иконку мамину возьми, можешь заварник этот старинный взять. Как память о маме. Собирайся. А с документами я потом разберусь.
- У мамы сарафанчик есть. Беленький в цветочек и с кружевом. Можно, я его возьму?
Софья вытащила из шкафа сарафан. Тот самый, с пуговицами, в котором когда-то была Ульяна на лугу. Под берёзкой у свежего стожка. Задержав дыхание и буркнув ей - я сейчас, он резко вышел из дома.
В город ехали молча. Он уткнулся в серую полосу асфальта, а она в сторону, на пробегающие мимо поля. Видимо, им есть было о чём думать. И только под городом, нарушив молчание, Софья обронила:
- Я знала, что вы заберёте. Мама сказала, что вы не бросите меня.
Все люди кому-то принадлежат, и это правда. Вот и эта девочка теперь зависит от него. Пройдёт время и всё как-то утрясётся. И как бы не было сейчас трудно, но он всё-таки нашёл то, к чему стремился долгие годы. Пусть даже в таком воплощении, и скорее всего в не менее дорогом. И он в полной уверенности внёс её вещи в свой дом.
- Маман, отец... Знакомьтесь, это моя дочь - Софья Андреевна. И вы, Захар Андреевич... Будьте любезны - ваша сестра, - кивнув сыну в удивлённые глаза, он добавил: - И она будет носить мою фамилию.
- Круто, папан. Не ожидал.
- Мд-а... - протянул отец, - А фигурка-то бабушкина, точь-в-точь такая молодая была. Лидия Львовна - вам комплимент, - отец со смеющимися глазами сделал небольшой поклон в сторону застывшей Лидии Львовны.
Нинель же стояла бледная, не проронив ни слова.
Поздним вечером, читая в кровати новостную газету, он чувствовал заметное напряжение жены. Нинель молча держала в руках книгу, и он сомневался, что она читает.
- Нинель, ты можешь не переживать. Её больше нет.
- Ты так сильно любил её? - Нинель протянула руку и задержалась на его щеке.
- Она сильнее любила, - он обнял жену и прикоснулся губами к щеке. - Я не хотел бы стать тебе врагом. Её больше нет, и я не могу бросить эту девочку, - он говорил тяжело, через силу выдыхая слова. - Не обижай Софью. И ещё... У меня к тебе просьба - помоги выбрать платье для неё к выходному. В воскресенье будет важный для меня вечер.
Перед концертом он явно волновался, и это было заметно. Он то и дело укладывал отложной воротник чёрной рубашки и поправлял волосы, вглядываясь в своё отражение в зеркале. Даже сам Георгий Фёдорович, дирижёр, заметил его нервозность и, проходя мимо, остановился в недоумении.
- Что с тобой сегодня? Андрей, ты кажешься мне бледным. Что за волнение?
- Да так, Георгий Фёдорович. Личные переживания.
- Ну уж нет, дорогой мой. Публика ждёт. И, однако!.. Для людей создана такая божественная музыка!.. Будь милосерднее... Ты в самом сердце этой музыки. Играя, ты каждый раз чувствуешь её рождение, - Георгий Фёдорович подошёл поближе. - Возможно, ты устал. Но музыка же не отпускает. Музыка - это отзвук гармоничного мира, вздох ангела в наших руках.
- Да-да, - рассмеялся он. - Древние греки считали музыку даром богов. А мантры?.. Сесть поудобнее, и чтобы никто не мешал. А молитва?.. Это же мощнейшая энергетическая медицина.
- Ты владеешь скрипкой, мой друг. Изысканный и утонченный инструмент. С чарующим тембром, похожим на человеческий голос. Проникновенный, изящный и напористый одновременно. Я бы даже сказал - сочный. Мне иногда кажется, что звуки скрипки останавливают время. И всё... Готовы? Мы начинаем.
- Георгий Фёдорович, разрешите закончить сегодня... Сен-Санс - Интродукция и рондо каприччиозо.
- Да?.. Ну... Если просите, то тогда... Начинаем.
Заполненный и оживлённый зал, особая подсветка, подготовка симфонического оркестра... Всё это создавало особую возвышенную обстановку. Склонив голову перед залом, он повернулся к дирижёру и заявил о готовности. Где-то там на балконе, в глубине зала сидела его семья. Он нашёл глазами фигурку в белом платьице и улыбнулся. Поднятый смычок, взмах дирижёрской палочки... И музыка, наполняющая зал обострёнными чувствами. Сегодня он вновь будет играть для неё. И для Софьи Андреевны... Будет играть, зная, что не переведётся теперь зеленоглазый род. Теперь и в его поколении будут жить зеленоглазые колдуньи, не исчезнувшие по законам той далёкой инквизиции.
