Календарик

Ю. ГЕЛЬМАН

КАЛЕНДАРИК

Случилось мне однажды ехать в "шестерке" на рынок. "Шестерка" –это один из трамвайных маршрутов. Судя по схеме, приклеенной на стекле водительской кабины, – он самый длинный в нашем городе.

Был бы я журналистом или волновали бы меня проблемы какого-то отдаленного микрорайона, непременно написал бы статью о трамвае. Так, мол, и так – нерегулярно ходит, кресла поломанные, а зимой вагоны не отапливаются. Нашел бы тему. А так – что писать? Транспорт, в принципе, надежный, доступный и, по большому счету, довольно безопасный. Если не считать, что всю дорогу едешь "под напряжением". Шучу, конечно.

Заходят и выходят люди – самые разные, особенно, как сейчас – летом. Это в холодное время года все кажутся примерно одинаковыми – пальто или куртка, шапка, да еще взгляд у каждого хмурый какой-то. То ли от холода, то ли от жизненных проблем… Летом все гораздо разнообразнее, пестрее. И ноги у девушек длиннее, чем зимой, и глаза горят по-иному. Да и приезжих летом – не пересчитать. То-то, думаю, лица все чужие какие-то. Обычно кажется, что каждого в лицо знаешь, а тут…

Ну, ладно, еду, значит. Сижу на одинарном кресле, гляжу в окно. Знаю ведь, давно знаю, что не отличается мой город особой чистотой – увы, не отличается, – а все равно смотрю: и на полные мусорные баки, вокруг которых еще столько же отходов, сколько внутри; на дюны и барханы вдоль проезжей части – это зимой бездумно посыпАли скользкие дороги, а теперь тонны песка прибило к бордюрам, и любой степной ветерок вздымает их ввысь, когда захочет. Лучше бы книгу с собой взял – читал бы, в окно не глядя. Или газету свежую. Но с книгой на рынок не ходят, в общем-то, – мешать она потом будет в сумке, углами своими помидоры давить. Да и читать в трамвае, как и в любом транспорте – занятие вредное для глаз. Стало быть, просто еду и смотрю в окно. И думаю о своем. Или ни о чем не думаю. И не замечаю вокруг никого.

И вдруг до моего уха долетает голос какой-то. Я на секунду подключаюсь к нему и понимаю, что не сам голос привлек меня, а манера этим голосом пользоваться. Сейчас поясню. Оглядываюсь и вижу, что медленно движется по салону трамвая старичок – щупленький такой, все висит на нем, будто с чужого плеча. Но чистенькое – и брючки в полосочку, и рубашка навыпуск. Видно, что стиранное, только не глаженное все. И шляпа на совершенно белой голове, как у старика Хоттабыча, – канотье называется.

Движется, значит, этот старичок и говорит – так же медленно, с одышкой, делая огромные паузы между словами. И тут я понял, что привлекло мое внимание. Из-за этих самых пауз непросто было слушателям смысл его речи понять, связать слова правильно. Но старичок не мог иначе, и привлекал к себе внимание так, как позволяла ему природа.

– Кто…может…помочь…дедушке…купить…у него…красочный…календарик…с видами…Крыма…животных…разными…знаками…зодиака…есть…изображение…

святого…Николая…а также…других…святых…Кто…может…помочь…дедушке…

Так он говорил – "купить у него". Смешно это было как-то, необычно. И грустно. Кто ему готовил этот текст, кто наставлял? И вдруг я подумал, что говорить о себе в третьем лице – это, наверное, высшая мера унижения, которую только человек может испытывать. Унижения перед окружающими, перед самой жизнью.

Я вгляделся в лицо старика. Сморщенное, с плотно сжатыми посиневшими губами, с тонким носом и склеротическими прожилками вокруг глаз. Лет восемьдесят ему было, не меньше. Так я определил для себя его возраст. Но больше всего меня поразили глаза – светло-голубые, должно быть, просто выцветшие от времени. И самое удивительное – они не смотрели ни на кого. Они цеплялись за ребристый пол трамвая, за металлические спинки кресел, за чьи-то ноги или сумки, поставленные между этих ног. И я понял, как этому человеку стыдно проходить по вагону с пачкой карманных календариков, и как без этого прохождения – скорее всего – ему трудно жить.

– Дедушка, можно посмотреть? – позвал я, когда он поравнялся со мной.

Старик встрепенулся, повернул голову в мою сторону. Вслед за головой медленно повернулось его тело. Затем он протянул ко мне левую руку, в которой была зажата пачка плотных глянцевых листочков. Я взял картинки, начал их перебирать. Сразу бросилось в глаза то, что большинство календарей были за прошлые годы. За текущий было всего три или четыре. Обычно люди покупают подобные вещи в декабре, чтобы с первого января начинать следить за датами и днями недели. Но теперь был июнь – полгода, считай, уже прошло. На какого покупателя рассчитывал этот несчастный старик?

– Сколько стоит? – спросил я, раскрывая портмоне.

– Недорого, – оживился старик. – Всего пятьдесят копеек.

– Возьмите. – Я положил на его сухую ладонь монету и следом вернул пачку календариков.

– А какой же…вы…выбрали? – удивленно спросил он.

– Мне не нужно. Я просто так.

Было видно, что мой ответ несколько обескуражил старика. Потоптавшись какое-то время возле моего кресла, он выдавил из себя "спасибо" и двинулся было дальше. Потом остановился и достал что-то из кармана брюк. Оглянувшись, он протянул мне такой же, как другие, карманный календарик.

– Возьмите… – сказал он. – Я…не могу…просто так…

Я взглянул на глянцевую картинку, оказавшуюся у меня в руке. Знакомое лицо – с тонкими усами и бородкой – печальными глазами смотрело на меня. Глазами, в которых отпечаталась вселенская скорбь. Этот календарик старик держал отдельно – видимо, для особых случаев…

– Спасибо, – тихо сказал я в спину старику.

Проводив его взглядом, я снова повернулся к окну – чтобы уже не видеть и не слышать ничего. И подумал, что совсем скоро начну бродить по овощным рядам Центрального рынка, выбирая, что купить, и забуду трамвайное происшествие. Но не тут то было.

Теперь мое внимание привлек другой голос. Это окликнула старика женщина лет сорока, сидевшая через несколько рядов впереди.

– Дядя Изя, это вы?! – воскликнула она.

Старик повернулся на голос, его мутный взгляд скользнул по головам пассажиров.

– Я здесь! – уточнила женщина и махнула рукой. Была она видной, грудастой, с остатками юной свежести на румяном лице.

Старик обратил на нее внимание, но было заметно, что он женщину не узнавал. Тем не менее, приблизившись к ней, он крепко взялся за спинку кресла и несколько мгновений внимательно всматривался в чужое лицо.

– Не узнаете? – спросила она. – Я Тамара, мы жили раньше в одном подъезде. Помните? Я еще к тете Рае часто приходила за кулинарными рецептами. Помните? Потом мы получили квартиру от завода и выехали. Уже двенадцать лет прошло. Ну, не вспомнили, дядя Изя?

– Я уже…пятый год…без…тети Раи, – сказал старик, и глаза его остекленели.

– Я не знала, – вздохнула Тамара. – Так вы один живете?

– Один.

– А сын? У вас же был сын.

– Почему…был…он…есть…

– А где он теперь?

– На Севере…скоро…выйдет…в отставку…и приедет…

– И как же вы один управляетесь? – с сочувствием спросила Тамара.

– Ой…не говори… – сказал дедушка, и это прозвучало, как восклицание. – Эти…соседи…которые…сверху…залили…меня…в прошлом…году…обои…отошли…а сделать…некому…и у меня…кран…в ванной…течет…тоже…боюсь…как бы…что…не случилось…

– Так давайте мой муж подойдет, посмотрит, – предложила Тамара. – Володя. Вы помните его?

– Неудобно…как-то…

– Да что вы, дядя Изя, в самом деле! Что значит неудобно? Мы же соседями были, сколько раз вы меня выручали! Ой, что это я? – Она вскочила со своего места. – Да садитесь же!

– Нет…дочка…мне…скоро…выходить… – ответил старик. – А когда…я сяду… мне…потом…трудно…подниматься…

– И вы в трамвае календарики продаете?

– А что…мне…остается…делать…Не медали же…свои… – Он глубоко вздохнул и опустил глаза.

– А пенсия? – спросила Тамара.

– А что…пенсия…Разве…ее…хватает…За квартиру…заплатил…и все…

– А жить на что?

Старик пожал плечами.

– Так и не платите за квартиру! – предложила Тамара. – Неужели у нас законов нету? Вы же участник войны!

– Как…не платить…Государство…мне…эту…квартиру…дало…как же я…теперь…платить…не буду…

– Я смотрю, вы похудели совсем, – сказала Тамара с сочувствием. – Помню, каким молодцом были, дядя Изя.

– Ничего…дочка…живем… Я на рынке…одну…будку…знаю…там хлеб…на десять…копеек…дешевле…чем…везде…И потом…скоро…Мишенька…мой…приедет…

– Господи… – прошептала Тамара, а я заметил, как ее соседка по трамвайному сидению достала платок и промокнула глаза.

И внезапно все переменилось. Звонкие музыкальные аккорды прорезали унылую тишину вагона. Впрочем, тишины, как таковой, не было – были дребезжащие стекла, скрежет колес по рельсам и разговор дедушки с бывшей соседкой. Но тогда не было музыки. А теперь она появилась. Это в вагон поднялся мальчик лет девяти – чернявый и полуодетый. На его худых коричневых плечах тяжко висел настоящий баян. Над инструментом торчала пыльная голова мальчишки с горящими глазами, а снизу видны были тонкие, жилистые ноги в почти разорванных сандалиях. И он пел. Сам себе играл и пел. Прилично играл и так же прилично пел.

"А на том берегу-у-у незабудки цветут…" – выводил он своим от природы звонким цыганским голосочком.

И двигался по вагону. А на левой руке у мальчика висел прозрачный пакет абсолютно понятного всем назначения. В пакете уже что-то было – и монеты, и пара огурцов, и булочка с маком. Мальчик продвигался по вагону, делая короткие остановки возле тех, кто суетился, доставая из кошельков мелочь. Его глаза успевали четко отслеживать малейшее движение.

"А на том берегу-у-у свет любви не погас…"

И вдруг я увидел, как дедушка Изя дрожащей рукой полез в карман штанов. Он достал оттуда монету и, опасаясь промахнуться, долго нащупывал дырку в пакете баяниста. Потом этой же рукой украдкой, думая, что никто не заметит, смахнул слезу со своей щеки. И стал смотреть поверх людских голов – куда-то в даль. В одному ему известную даль.

Тем временем музыка смолкла – так же внезапно, как и началась. Цыганенок спрыгнул с подножки трамвая и стал оглядываться по сторонам.

– Дядя Изя, – услышал я голос Тамары, – зачем же вы?.. У вас и так на хлеб не хватает…

И тут старик сказал то, что навсегда отпечаталось в моей памяти.

– Видишь ли…дочка…в жизни…обычно…так…всегда…находится…тот…кому…еще… хуже…чем…тебе…

Я взглянул на него и в одно мгновение понял, что, в принципе, можно жить. Что можно решать неразрешимые проблемы, можно любить и быть любимым, можно гордиться своим городом, каким бы неприглядным порой он ни выглядел.

И еще мне очень захотелось, чтобы поскорее приехал домой "Мишенька", и у дяди Изи под конец жизни появилась бы надежная опора. Отставной военный, думаю, сумеет переклеить обои и починить кран в ванной. И разберется с соседями. И не позволит отцу искать по магазинам хлеб, который на десять копеек дешевле, чем везде.

Вскоре старик вышел из трамвая, чтобы, наверное, сесть в другой – идущий обратно. И уже там снова предлагать людям никому не нужные календарики. Впрочем, почему не нужные? Вот, например, тот, что мне дал в трамвае дядя Изя, я с тех пор постоянно ношу с собой – как маленькую иконку. И верю, что образ Христа повсюду оберегает меня.

Другие произведения автора:

О чем стихи...

Завидев свет...

От торжества не пишутся стихи

Это произведение понравилось:

Алла Войнаровская