Обвинены в крестьянстве

«Обвинены в крестьянстве» - была такая статья в Иркутской газете «Земля», в конце 80-х годов ХХ века. Вырезку я сохранил, так как судьба людей, изложенная в газете, совпадает почти полностью с судьбой семьи моей матери. Дед мой Чулин Дормидонт Максимович, крестьянин села Анга, был арестован в 1933 году и осужден Тройкой ОГПУ Восточно-Сибирского края, получив 10 лет лагерей по статье 58.

Наказание отбывал в БАМЛАГе НКВД СССР, где и погиб 7 октября 1935 года. Дом и имущество конфисковали. Бабушку мою Воронцову Анастасию Павловну с двумя дочерьми и свекровью вышвырнули из дома на улицу. Видимо через каких-то родственников удалось получить новые свидетельства о рождении на себя и детей, на фамилию бабушки по отцу. Хотя и в одном Качугском районе, но на другой фамилии они затерялись, и им удалось избежать репрессий, как семье врага народа. А семья Воронцовых ещё раньше заколотив дом, бежала таёжными тропами на север Байкала, в Нижне - Ангарск. Чем ближе к лагерям НКВД, тем безопаснее.

Бабуля, не смотря на пережитые невзгоды, была человеком добрым. Перед войной сошлась со вдовцом имеющим четверых детей, родился ещё один сын. Второго мужа призвали на войну в феврале 1942 года, где он пропал без вести. Так что детей в войну пришлось ей поднимать одной. На советскую власть не злобилась, не кляла её. Нам внукам о своём прошлом не рассказывала, держала язык за зубами, а мы не расспрашивали её по малолетству. Потом она умерла, ещё не старая женщина. Мать моя в лихие годы была ребёнком и многого не знала. Когда на волне перестройки я, стал, матери рассказывать вычитанное из газет и журналов, то мать резко обрывала: - Ты не жил в то время, не повторяй за другими. Потом ещё не раз будут добром вспоминать Сталина. Когда Сталин умер, то народ искренне плакал по нему. Нет давно ни бабушки, ни матери. А отобранный большой, пятистенный дом в Анге до сих пор цел, только осел в землю за сто лет. Цела и большая стайка для скота. В дедовском доме в своё время была контора колхоза, потом ветеринарная лечебница и уже давно в этом доме живут простые жители. У меня есть только фото этого дома.

Встречал на своём жизненном пути одну женщину из Анги Фиру Леонтьевну, ровесницу моей матери. Она работала бухгалтером склада комендатуры штаба воздушной армии в Иркутске. Она тоже говорила о своём детстве в Анге, о трудностях. Отец её был бухгалтер-кассир колхоза в Анге. Во время войны ему приходилось пешком и на попутных добираться с колхозными деньгами, полученными в госбанке Иркутска. О грабителях, промышлявших на Качугском тракте, отец Фиры Леонтьевны вспоминал с содроганием.

Сергей Кретов, 20 января 2019 года

Село Анга, Качугского района Иркутской области

«Есть бабушка, которая многое может порассказать» -  заинтересовал меня один близкий человек. Выбрав время, поехали.

Встретила радушно, угостив чаем, а взгляд внимательный, настороженный, затаённый. Вроде разговорчивая, а беседа не вяжется.

Это уже после я понял, что пережитое наложило на эту женщину страшный отпечаток недоверия ко всему.

Она откровенно, не скрывая этого, боится, что весь кошмар того ужасного лихолетья может вернуться вновь и уже не ей, а близким людям придётся пережить то, что пережила она. «Сохрани Господи и помилуй!»

И поэтому цепко отложилась в голове одна заповедь: - Не навреди ни себе, и тем паче своим близким. Только фамилию мою не называйте, - говорит просительно. У меня внучка на хорошей работе, а ей жить да жить.

Иногда заплачет, рассказывая, и стыдно становится перед ней за то, что в школах нам преподносили трагедию простого народа, как победную поступь социализма.

Слушал я Анну Ивановну (назовём её так) и удивлялся, как вообще она могла выжить в той бесчеловечной мясорубке. Мало выжить, но не озлобиться, сохранить лучшие качества своей души и передать их своим близким.

До роковых 30-х годов наше большое и дружное семейство без горестно крестьянствовало в селе Анга, близ Качуга.

Село, растянувшееся вдоль речки, было богатое, многолюдное. На холме, возле кладбища, высилась над окрестными заимками красивая церковь. Внешне она походила на Знаменскую, что находится в предместье Марата, а внутреннее расположение было, как в Крестовоздвиженской церкви возле рынка только убранством богаче.

Из самой Анги в этот приход входили сёла - Рыково, Верхняя Заимка, Щапово, но в праздники съезжалось очень много народа из всех деревень. Люди тогда были сплошь верующие и на разные события жизни давали обет - посетить церковь, поставить свечи и оказать помощь на Богоугодное дело. Без копейки в кармане по обету ходил наш дед в Киев помолиться святым мощам.

Тятю я не помню: ему на молотилке оторвало руку, началось заражение крови, и он умер еще до революции. Осталось нас девять детей: шесть девок, да три парня. Мне было полтора года, а самому старшему Григорию - семнадцать. И он остался за отца. После женитьбы Григория жить продолжали одной семьей, и к началу разора крестьян нас, с детьми брата, было 16 человек в доме.

Отец у нас, говорят, строгий был. Любил порядок во всем и старший брат. Даже есть садились перед большими глиняными мисками и ждали, пока первым к еде не приступит глава дома - таков был обычай — и не дай Бог зубоскалить, баловаться за столом:вмиг получишь по лбу ложкой. Но все же он никогда нас не обижал и не отделял от своих детей.

Работали все с малых лет от темна, до темна. Мужчин в доме - раз, два и обчелся, и мы, девки; можно сказать, выросли на лошадях. Помню, маленькая бороню на трех привязанных друг за другом лошадях и... засну, а кони-то уйдут в сторону. Подскочит Яков (старше на пять лет): «Че спишь, ворона»? Встрепенусь, оклемаюсь и опять целый день катаюсь на своих коньках. Очень любила поить их на речке. Зайдут в воду, попьют и начинают бить копытом по воде, а потом опять пьют, пьют...

Как мы все любили своих коней! До сих пор их жалко. Какие кони были ухоженные, горделивые, красивые! Идут - на поводу играют. Каждый хозяин старался украсить дуги резьбой, уздечки, сбрую - медными заклепками и кожаными кисточками. Был даже праздник для коней — Егорьев день. Всех лошадей тщательно, вычесывали, выглаживали, давали побольше овса, и они отдыхали: в этот день без тяжкой надобности никто не смел их запрягать.

Самым резвым среди всех коней села был наш Карька.

Этого коня мы взяли со стороны: его никак не мог объездить один житель Анги. Братья посоветовались и обменяли на кобылу. Несколько дней мотал он их по пашне, сбрасывал со спины привязанный куль с опилками, и все-таки покорился, конь стал нашей красой и гордостью. Его берегли и в тяжелую работу не впрягали.

Как он красиво бежал, запряженный в кошевку или ходки. Когда со дворов уводили коней, младший из братьев Яков еще не ушел в бега, и сердце его разрывалось от горя. Ревели в голос и все мы. Нашего любимца Карьку через два дня загнал милиционер. Любитель был до Качуга (20 км) быстрее ветра долетать, а Карьку понукать не надо было:        отпусти поводья - и будет мчаться, пока не упадет.

Чужое, не тобой нажитое не жаль. Да, что коней - людей не жалели: такое время пришло. А раньше было наоборот: больше себя коней берегли. Был в Анге сосед Кузнецов: один мужик вел большое хозяйство. Вот он до обеда пашет на одной паре лошадей, после обеда - на другой, да приговаривает:«Потерпите, голубчики мои, потерпите миленькие». И в какие руки попали кони после этого? Да, что там говорить, с состраданием смотрю и сейчас я на коней: какие-то измотанные понурые, а возницы все почему-то злые, чуть что - кнутом его бедного... Не то было раньше, и работа была не в тягость. Праздником считался первый день покоса. Одевались во все чистенькое, беленькое, особенно наряжались девушки. Ехали на дальние луга с песнями шутками, несмотря на то, что работа была очень тяжелая.

Крепкий хозяин в Анге держал 6-7 лошадей и 8-10 коров. Молока коровы давали мало и у нас, из-за такой оравы, число их с молодняком доходило до тринадцати. Сено приходилось накашивать целыми зародами. Покосы покупали у бурят, а зимой по санному пути все вывозили.

Много было у нас и пашни, наверное, гектаров 18-20. Одной картошки накапывали и не менее 150 кулей. Всей семьей копаем, а Григорий на трех лошадях возит. Силушка была у него богатырская: берет два куля под мышки и несет, даже пшеницу так носил.

Пашни от села находились далеко и назывались «3аглубоко», «Утаи», «3аречная», «Саранка», «Дальняя». На жатву хлеба уезжали «на житье», а домой кто-нибудь наведывался только за едой и чистой водой. Вода же для умывания лица, мытья посуды, пойки лошадей готовилась загодя, зимой. С осени копали глубокую яму или подчищали старую, а зимой забивали всю снегом и закрывали соломой. К началу работ яму открывали — тут и вода, тут и холодильник для продуктов.

Старший брат, едва светать начнет, поднимался первым и смотрел сухорос или иней (роса), затем толкал легонько одного из нас в бок — мигом вставали все. Жали серпом и, если был сухорос, сразу вязали в снопы, а когда был иней, то жали «на горсти», т. е. что входило в горсть, клали на жниву, пока солнце и ветерок не сгонят иней. Пользуясь погожими днями, работали без роздыха и заканчивали «по пичигам» - это когда три звездочки доходили до поворота. И так - каждый день.

По гостям шаландаться, друг другу зубы заговаривать времени не было. Все сами тогда умели делать: и веревку свить, и шкуру выделать, и ткать, и шить, и вязать, и масло из конопли, орехов получать, изготовлять дуги, колеса, сани, телеги, сшить хомут, сбрую, скатать валенки — все, все сами делали. Мама без дела присесть не могла: пока опара поднимается — она уже клубок шерсти смотает, или попрядет, пошьет, повяжет. Шила она исключительно хорошо. Все и нам передала, всему научила. Мы, девки, могли и холст соткать, и зарод сметать и платье сшить и сено привезти.

Коноплю сеяли для растительного масла и для ткачества. Осенью ее скашивали литовками, а когда наступали холода, обмолачивали батожками на «ладони» (площадка залитая водой, как каток). Семена зимой толкли в ступе, и получалось очень вкусное масло. Потом мужики вскладчину построили свой заводик, и любой желающий за небольшую плату мог переработать семена в масло.

Дом у нас был хороший, большой. Несмотря на огромную семью, в доме была чистота, каждая вещь находилась на своем месте - иголку в кладовке можно было найти.

Огромный был и двор — отдельно коровы, отдельно лошади, отдельно овцы, отдельно свиньи. Держали и кур, были у нас — молотилка, веялка, сепаратор. Жили мы и никому не завидовали. Приходило время, когда можно было и передохнуть.

После отжинок начинались праздники, свадьбы, девичьи посиделки. На посиделки выбирались лучшие бани — большие, просторные, — хорошо протапливали и вечерами собирались своими компаниями человек по тридцать. Как сейчас может проявить себя парень или девушка в сельском клубе? А тогда все девушки шли на посиделки со своей работой и с песнями рукодельничали, вязали, пряли пряжу. Парии балагурили, играли на балалайке или гармошке, плясали, тоже пели. Шел выбор женихов и невест не по тому, как ты можешь кривляться под вой музыки, и суматошного бесоплясания, а потому, кто, что и как умнет делать, как себя кажет. Утром каждая девушка думала отчет о проделанной за вечер работе и мать видела как провела дочь время.

Замуж выходили по согласию родителей и все подчинялись, но все было не так, как потом стали показывать в кино, что чуть ли не все девушки насильно выдавалась за старых богатеев. Допустим, парень с девушкой полюбились и о их выборе узнавали родители то они, конечно, в первую очередь смотрели какова семья жениха (невесты): набожны ли, хозяйственны ли, т. е. порядочная ли семья, а вовсе не главным считалось — богатый или не очень.

Крепость жизни идет по наследству и родительский опыт чутье не могли дать ошибиться девушке или парню. Потому и брак не распадался. Был у нас в Анге мужик и было у него шесть сыновей, но жили бедно, даже дров заготовить на зиму не могли, только языком дрова колоть умели. Ну, кто же выдаст дочь за такого парня, если отец их научил тому, что и сам умел — «лежать на печи и ждать калачи»

Праздники совпадали всегда после основной напряженной работы, а не средь недели или каждый выходной, как сейчас. Люди умели работать и умели весело гулять не только за столом. Любо в Масленицу было смотреть на несущиеся тройки: в кошевках играют, поют, а кони, словно пьянея от людского веселья, рвут поводья — не удержать) Больше такого не увидать: не та деревня, не те люди, не те кони.

Благостно и торжественно входила в каждый дом Пасха. Всех детей в плетенных из бересты коробочках- туесочках — ждал подарок. Обычно орехи, раскрашенные яйца, самодельная игрушка, когда и леденцы. В горнице под белой скатертью накрыт стол праздничный, а на нем (после великого поста) поросята, гуси, окорока, стряпня — всякая всячина, и все разукрашено белой бумагой, гвоздикой. С утра, придя из церкви, разговлялись, но за стол не садились: ждали священника. Он с монашкой и дьяконом входил в дом, все благословлял, и после этого начинался праздничный обед.

Веселым праздником для всех была и Троица. Весь народ высыпался на улицы: возле домов, мужики и мальчишки играют в бабки, на мосту танцы, в лесочке, на полянах возле завитой в заговню березки, игры, хороводы. Вдоволь наигравшись, молодежь несла березку топить в речке, надевая: «Во поле березонька стояла, во поли кудрявая стояла». Веселье было настоящее, не поддельное от всякого хмеля. Мог ли тогда парень, не говоря о девушках, которые и в замужестве не пили, наливаться? Кто же бы выдал за такого парня дочь? Мужики в праздники гуляли, но пьющий человек на селе не имел никакого уважения, как и лодыри. На сходках им не давали даже слова. Да и какое слово они могли сказать народу, чему его научить?Раскулачивание, а по прав­де — разбой, начали зимой, с отправки самых зажиточных «на иней». Отобрав все нажи­тое, давали коня с санями (у некоторых одни дети не помещались на санях), пилу, топор и, чтоб на глаза больше не попадались.

Они отыгрались потом: *Кто был ничем, тот стал всем*. Да еще какими немилосерд­ными вершителями судеб стали, что содрогнется каж­дый сохранивший душу. Не зря в первую очередь они на­чали разрушать Храм Божий: укором, как бельмо в глазу, была им церковь, верующие люди. Вначале сбили кресты, сбросили колокола, разграби­ли; а потом и вовсе камня на камне не оставили. Пору­шили в русском народе вмес­те с Церковью веру, и мило­сердие, и любовь. Хуже зве­рей стали люди.

Плач и стон стояли в дерев­нях, но покидали родные мес­та пока еще с надеждой, что все это ненадолго, что вер­нутся в свой дом, обретут свое подворье. Каким горьким оказался самообман!

Уходили люди в тайгу, в глухие урочища, разгребали снег и несколько дней спаса­лись у костров, пока не смастерят «хабирки». Кто смог пережить зиму, уходили по­дальше и запивались, но и это не спасало:потом многих «выявили» и поморили, заби­ли в лагерях и тюрьмах.

В молотьбу мы нанимали работника, деревенского пар­ня Антона, с которым стар­шие сестры частенько заигры­вали. Этот факт найма стал главным обвинением в «мироедстве».

Брат Григорий был в ни­зовьях, когда начались арес­ты. Он стал скрываться у родни в деревне Макарово, да не фартовый был: когда он колол дрова, по деревне проезжал Ангинский парень, не вытерпел и сболтнул.

Григория арестовали и больше его не видели, прав­да, каким-то чудом из за­стенка дошла записка. Он писал, что бьют смертным боем - выколачивают при­знания, в одном исподнем ки­дают на пробитые сквозь на­ры гвозди и дергают...

Год назад, сообщили, что он умер в Комсо­мольске-на-Амуре. Не верю, чтобы такой силач не выжил. Забили его.

Вскоре пошли за кулаков и врагов Советской власти даже те, кто имел одного ко­ня и две коровы, но не хо­тел ими поступиться. Нача­лись массовые аресты, и по­бежали мужики по городам, минуя веси, — в Бодайбо. Якутск, Иркутск.

Всяко им приходилось справ­ки доставать (паспортов ведь не было), где подпоят (падки были до зелья новоуправители) и сами наставят печатей, где купят справку, где вы­крадут печать - лишь бы скрыться подальше от роди­мых мест, ведь вскоре начали выявлять и арестовывать быв­ших «кулаков» в близлежа­щих городах. Кинулись мужи­ки на неведомый край земли, к Тихому океану. Ушел на Амур и один из братьев, Александр.

Когда же страх овладел всеми и побежали кто куда, мне было 15 лет, и я осталась с мамой и 82 летним дедом.

Из нашего хозяйства ничего не осталось, и одежда была вся на нас. Не все люди оса­танели:    многие отказывались участвовать в дележке вещей, а когда нам нечего стало есть, приносили еду. Но мно­гие из тех, что  разорили, радовались: «Хватит - пожи­ли, теперь мы будем по-на­стоящему жить!»

Они врыва­лись в дом в любое время су­ток, отбирали и полбулки хлеба, принесенную добрыми людьми.

В свое время мы, имея такое хозяйство на столе, видели мясо нечасто, даже блины ели с хлебом,  где напе­чешься на такую большую семью, да и пост всегда со­блюдали, будучи даже деть­ми.

Григорий по весне самым бедным всегда выделял на посадку зерно - никакой долг не брал осенью. Мама постоянно стряпала корзину богадельне при церкви, застав­ляла нас относить то творог, то сметану то молоко, тем, у кого не доилась единственная корова. Смертный грех был отказать нищему, убогому, не дать пристанище нуждаю­щемуся. Были, конечно, жад­ные и среди зажиточных - даже себе масло в кашу жа­лели. Но, и сейчас ведь  все люди разные, только плохих стало больше, чем хороших.

Зимой стали нас гнать из собственного дома. Посадили мы с мамой дедушку на са­ночки и повезли к Иннокентьевским, которые приютили нас. Дед долго не протянул, и некому было его хоронить. Кое-как мы, одни бабы, его похоронили. После похорон мама меня, благословила и понесла я по жизни свой крест.

В Качуге нашла я сестру Лиду              и решили мы   устроиться на работу в «Заготзерно». Через месяц дознались, что мы за птички - выгна­ли. Больше не устраивались, а жили случайными заработками, ночуя на             поветях у знакомых, пока подались подальше от дома искать ти­хой гавани. Чудом остались живы, когда ночью переплыли Байкал и поднялись волны.

Добрались до Нижнеангарска,              думая, что здесь-то до нас никому нет дела, и пошли работать. Но там-то нас              и разоблачили, как вредителей, с умыслом скрыв­ших «свое прошлое». Да и как было не скрывать:      или подзаборное житье, или надо лгать, изворачиваться, что в то время расценивалось одно­значно — имели против влас­тей умысел.

Дали нам с сестрой по два года и стали использовать в тюрьме на разных хозяйствен­ных работах. Лида была большая мастерица по шитью, и это стало известно жене начальника тюрьмы. Она сде­лала ее своей личной портни­хой, а я вскоре стала печь хлеб. В общем, даже было лучше, чем когда, полуголод­ные, прозябали на поветях. Мы даже стали посильно по­могать другим заключенным. Да, видно, коль петля начала затягиваться — не выскочишь. Сестру начал принуждать к сожительству, сам на­чальник тюрьмы, а потом и до меня стал домогаться его заместитель. Они пугали, что отведут на ночь в камеру смертников к мужикам. Волка на собак в помощь не зови — плакали с ней по ночам, упо­вая лишь на Бога.

И правда, говорят, сам са­тана помогает измываться над людьми: однажды ночью нас отвели и закрыли в камере с мужиками. Обмирая от страха смерти. Молилась и плакала, плакала и молилась.

Как-то выпекала хлеб, и на­до было сдать его. Вошел заместитель начальника тюрь­мы и хотел повалить меня на пол. Я изо всех сил сопро­тивлялась. В углу стояла пи­ла зубьями наружу и мы по­летели прямо на нее. На всю жизнь остался шрам у меня, но этим-то он и спас меня.

Стали разбираться. Я до этого спрятала одну записку его, где он, угрожая, принуж­дал меня вступить с ним в связь. Его арестовали. Меня, подлечив, отправили рыбачить на баркасе вместе с мужика­ми. Охранял нас один кон­войный, который сидел тут же, но за этого конвойного и приходилось дрожать больше, чем за свою шкуру. Байкал коварен и, не дай Бог, сва­лится за борт и утонет - всех расстреляют тогда.

Какой мне стыд тогда пришлось пережить:одна, еще несовершеннолетняя, сре­ди мужиков, к берегу подъез­жали только улов сдавать, вот и жди целый день ночи, чтобы в туалет сходить. Одни болезни себе нажила. Осо­бенно жалел меня старенький дедушка: заметит, что я на­чинаю кукситься, упрашива­ет: Сходи-сходи, внученька в туалет. Плюнь ты на всё, раз к такой скотской жизни нас принудили. Я тебя за­горожу. Все пережила с Богом, но только врагу не пожелаю испытать такие унижения.

Подошло время, и нас ос­вободили. Мама все это время жила в домработницах у одной учительницы. За кров и кусок хлеба она была готова ей горы перевернуть, а так, как она к тому же бы­ла искусницей во всем, учи­тельница была ею очень до­вольна. Растеряв в один миг такую большую семью, и не зная, кто где, мама каж­дый день умывалась слезами.

По выходу из тюрьмы нас тоже предупредили: порвать все связи с родственниками. Мы даже рады, что у мамы кров над головой. А нас на работу не берут, не прописы­вают на квартиру, не пуска­ют — живи, где и как хо­чешь. Что только не приш­лось пережить: и голод, и холод, и опять страхи, и уг­розы, и опасности. Нашлись знакомые. Мы в тюрьме, ког­да у нас была возможность, помогали их отцу с едой. Жить у них было негде, но они пустили нас в кладовку. В ноябре зуб на зуб не по­падал в таком «доме» и неку­да было уйти. Временно нас брали на самые трудоемкие работы и то гнали с одной на другую.

Но вот, сначала Лида выш­ла замуж, потом я, и пома­леньку начали оперяться. Даже купили избушку на курьих ножках и, наконец, взяли к себе мать, но жили бедно, очень бедно. И всегда под страхом. Особенно в 37— 38 гг. люди боялись разгова­ривать друг с другом. На работе то одного ночью заг­ребут, то другого. Кто посту­чит в дверь — всех колотит.

Много воды утекло, все хотят вернуться к крестьян­ским хозяйствам. Да кто же сейчас будет так спину гнуть, кого заставить так работать? Свели «на нет» хозяина. Ес­ли бы тогда дали жить му­жику, был бы разве голод без войны? Трудно предста­вить, как бы жили сейчас!

Да, мы очень много рабо­тали и, несмотря на это, не было такого бездушия к ра­боте — все делалось с охотой и радостно. Сеешь хлеб - переживаешь: хорошо бы взошел. Взойдет - радуешь­ся от всего сердца, и... опять боишься: не побило бы гра­дом, не сожгло бы в засуху, жатва наступит, дни погожие вымаливаешь, теленок по­явится, ожеребится кобыла, объягнится овца — все, все входило в твою жизнь не­объяснимой радостью. То есть работой жили, а не отбывали повинность. И, поверьте, ра­дость была другая, лучше, чем от концертов по телеви­зору или от хорошей покупки в магазине. Этого сейчас не понять: в разор. разорили, пресекли хозяйский род, а волю получили горлопаны.

Время все расставляет по своим местам. Кто был раз­граблен и остался жив, пло­хо-хорошо опять наладил свою, жизнь, и душу сохранил, и детей вырастил умелых. А кто верховодил всем этим, Бог давно покарал.

Каждый человек за свои все поступки несет ответст­венность сам или в своих де­тях. Одна знакомая житья не давала своей свекрови-ста­рушке: Чтоб глаза мои тебя не видели, чтоб ноги тебя не носили». Не зря говорят: «Не гони постылого, Бог приберет и милого». Одно ей отвечала бабушка. «Кому что Бог даст — и ладно!». Умерла она безболезненно во сне, до по­следнего дня убирая за собой и никому не мешая. А вот на эту женщину повалились на­пасти одна страшнее другой: начала слепнуть и потеряла один глаз старшая дочь, ко­сой родилась младшая, умер муж, отняли ногу у самой... Что тут сказать на это?

Через много лет довелось мне встретиться с активист­кой, которая восстанавлива­ла справедливость», отбирай нажитое чужим горбом. Все у нее развалено, запущено, лебеда выше забора, беспут­ные дети и сама, как поби­рушка, ходит. Не вытерпела и сказала: «Раньше мы вам мешали жить, но, а теперь-то кто тебе не дает по-людски жить?» Одно можно только сказать: «Лень вкусного не ест, и в чистом не ходит».

Я, можно сказать, прожи­ла уже жизнь, но всегда, когда побирались от голода, когда тряслись от холода, когда давили страхи и тревоги, когда жизнь уж совсем становилась невмоготу, когда начала помаленьку жизнь ла­дится, — я повторяла и сей­час повторяю одну тюремную молитву: «От ворот поворот в чисто поле... Меня никто не тронет. Пресвятая Мать-Бо­городица, спаси и сохрани меня. Аминь!»

А. БЕЛЯЕВ.

Другие произведения автора:

Шестьдесят четвёртый, помню очередь за хлебом

Когда Европа сыто засыпает,

Легенда о Байкале и непокорной его дочери Ангаре