Сивка

        –      Алексеев!

        –      Я!

        –      Бароян!

        –      Я!

        –      Буркин! … Буркин!

        Завертелись стриженные «под ноль» головы, всколыхнулись ряды новобранцев, и шёпот их, сдержанный и тревожный, прошелестел по неровным, наспех выстроенным шеренгам: «Буркин… Кто здесь Буркин?».

       Расставшиеся на два года с гражданской жизнью, только что сменившие обычную одежду на военную, нескладно они выглядели со стороны. Угловато сидела, топорщась слежавшимися складками, на них армейская форма – не приладилась пока она к их по сути  ещё штатской стати, но пройдёт не так уж и много времени, пооботрётся она на этих молодых, полных здоровья и задора телах, пообвыкнется на их фигурах, и даже снятая будет повторять осанку своего хозяина.

        Прапорщик Булыга, не дождавшись отклика, повернулся к светильнику, что висел над входом в баню, и пристально всматриваясь в список, беззвучно зашевелил губами.

        –      Всё верно, товарищ прапорщик, так и есть  – Бур-кин! – заглянув через плечо Булыги, шепнул ему на ухо сержант Савчук, разбив для пущей убедительности фамилию на слоги.

        –      Не слепой… – буркнул прапорщик, посмотрев на сержанта осклизлым взглядом. – Сам вижу, что Буркин. Вот только где он, этот твой Буркин?  Ну-ка, живо отыщи!

        Савчук тут же скрылся за дверьми бани.

–      Кто может сказать, где Буркин? – зная наперёд, что не получит вразумительного ответа, тем не менее обратился  Булыга к молодому пополнению.

        И снова ни звука… Одни просто молчали, пожимая плечами, другие, как казалось Булыге, с издевательской ухмылочкой на лицах или же с явным безразличием к происходящему, глядя прямо перед собой. А молчали они потому, что не только не могли знать, куда запропастился их товарищ, но не имели ни малейшего представления о том, как он выглядит, кто такой и, вообще,  что из себя представляет этот исчезнувший Буркин. За сутки пути им едва удалось перезнакомиться и в лучшем случае они знали друг друга лишь по именам, а когда после помывки облачились в армейскую форму, то перестали узнавать даже тех, с кем уже успели подружиться…

       Побагровело лицо Булыги, надулась и заиграла, пульсируя, жилка над левым виском, казалось, ещё немного, он сорвётся, и, разъяряясь ещё больше, выпустит на волю поток отборного мата. К тем, кто сейчас стоял перед ним, прапорщик Булыга не испытывал ничего, кроме нарастающего внутри раздражения – нервы были на пределе. Мало того, что вопреки его воле он в очередной раз был назначен старшиной учебной роты (будто у него в своём подразделении забот мало!), так к тому же приходится торчать на службе, когда в этот майский вечер дома в самом разгаре веселье – жена его, Людмила, в тот день отмечала своё сорокалетие.

       С утра он принял, помыл и переодел уже девяносто два человека, и всё шло как по маслу. А тут на тебе! Последняя партия новобранцев прибыла издалека и с большим опозданием, почти перед самым отбоем, и вот теперь валандайся с ними до полуночи!

        Булыга судорожно перевёл дыхание и продолжил перекличку:

        –      Гриднев!

        –      Я!

        –      Демич!

        –      Я!

        Над военным городком повисла ярко-жёлтая, чуть выщербленная луна. Лениво раскачивались за забором тополя, лопоча на ветру маслянистой от лунного света листвой. Во всех подразделениях уже полчаса как был объявлен отбой, а вновь прибывшая партия всё ещё стояла возле бани. Дежурный по части дважды присылал гонца из кухонного наряда, грозился, требовал, чтобы Булыга поторопился, а тот всё никак не мог покончить с помывкой личного состава и его переодеванием.

        Но вот бухнула дверь, и из бани, как ошпаренный, выскочил испуганный курносый паренёк с сапогом в руке. За ним не спеша, вразвалочку, вышел сержант Савчук, левой рукой потирая правую, которой он, очевидно, и придал закопошившемуся бедолаге необходимое ускорение. Савчук слыл одним из лучших сержантов в части, но имел прочно укоренившуюся привычку раздавать подзатыльники и обкладывать подчинённых бранью, делая это не по причине отсутствия у него ума и такта, а по прочно прижившемуся в нём убеждению, что иначе в армии поступать нельзя.

        Буркин, едва успев заправиться, с наброшенным в спешке на шею, словно хомут, солдатским ремнём, на потеху более удачливым своим товарищам резво, кенгуриным скоком, запрыгал на одной ноге к ожидавшему его строю, пытаясь на ходу надвинуть непослушный сапог на вторую.

        – Не с того службу начинаешь, боец! Хреново тебе придётся, если попадёшь ко мне в роту! – рыкнул вслед ему Булыга и с притворным добродушием добавил.  – Ишь ты, поскакал… Сивка-Бурка!

        Вот с той-то поры Женьку Буркина и прозвали Сивкой. И он не обижался, рассуждая, примерно, так: «Ну что ж, Сивка так Сивка… Могли ведь  окрестить и похуже!» На прозвище отзывался охотно, и вскоре в учебной роте  мало уже кто помнил его настоящее имя.

        Сивка был нрава миролюбивого и кроткого, ни с кем не ссорился, в пустые споры не пускался, дружил со всеми ровно, ни с кем, однако, коротко не сближаясь, словно опасался завязывать более тесные отношения. Когда выпадало свободное время, он брал в руки гитару и, неумело вырывая из инструмента аккорды, напевал вполголоса одну и ту же, скорее всего, самим же им сочинённую довольно примитивную песенку:

                                  Ты ушла от меня

                                  Тихо скрипнула дверь…

                                  Как мне жить без тебя?

                                  Что мне делать теперь?

        В болтовне Сивка был неутомим, и уже через несколько дней все в казарме знали, что из-за неразделённой любви, разорвавшей, как он уверял, его сердце в клочья, он бросил институт и, не дожидаясь повестки, добровольно явился в военкомат с просьбой забрать его в армию и отправить куда угодно, хоть к белым медведям. Пассии своей, ничего об этом не сказал, но, каким-то образом прознав об этом, Нинка (так звали объект обожания Сивки) прибежала провожать его на вокзал. А, может быть, и не провожать, а лишь для того, чтобы воочию убедиться, что это не досужие вымыслы, и наконец-то она будет свободна от его назойливых ухаживаний. Когда тронулся поезд, вместо слёз, клятв верности и обещаний ждать, Нинка весело крикнула своему несостоявшемуся ухажёру, чья белобрысая голова в тот момент высунулась в окно: «Женька, я не буду ждать тебя! Не мечтай об этом и не надейся!»  

        Пожалуй, наиболее тесно из своих сослуживцев он общался с соседом по койке Мишкой Гридневым. Тот был москвичом, и Сивка время от времени приставал к нему с просьбой рассказать о метро, а выслушав, вздыхал и мечтательно закатывал глаза:

        –      Эх, мне бы хоть разок прокатиться на метро! Я ведь его только в кино видел! Вот везли нас сюда через Москву, ну, думаю, сбылась моя мечта! А нас с вокзала и на вокзал – с Ярославского да на Казанский…

        И читалась в глазах Сивки неописуемая грусть.

       Сивка был нерешителен, неряшлив и нерасторопен. Сколько раз спасал его Гриднев в первые дни их службы! То постель ему поможет заправить, то в тумбочке приведёт в порядок, спасая от гнева старшины, то подворотничок к гимнастёрке подошьёт.

      Сам Сивка был откуда-то из Зауралья. Как-то раз собрался он показать Гридневу свой городишко на карте, водил-водил пальцем, да так и не сумел его отыскать.

       –      Эх, слаб я, Миша, в географии!  – горько вздохнул тогда он.

         После окончания курса молодого бойца и присяги, молодое пополнение раскидали по разным батальонам и ротам. В роту, где старшиной был прапорщик Булыга, Сивка, к счастью, не попал, но и в другой роте старшина тоже был не ангел, и первые месяцы ох уж и попадало Сивке от него! Гриднева же отрядили в другой батальон, и так сложилось, что за всё время службы они не виделись друг с другом.

*    *   *

         Но вот те долгие, как казалось вначале,  неохватные умом, два года пролетели. И не верилось Мишке Гридневу, что через считанные дни он сменит казарму на вагон скорого поезда и, лёжа на полке,  под ласкающий слух стук колёс с каждой минутой будет неумолимо приближаться к родному дому.

        Чем ближе становился день увольнения, тем всё чаще и чаще забирал Гриднев свой чемодан, хранившийся, как и чемоданы всех увольняемых, в ротной каптёрке. Бережно открывал его, не без трепета отщёлкивая два никелированных замка (и это звучало как музыка!),  неторопливо перебирал содержимое. Всё было в порядке: аккуратно уложены личные вещи, недорогие подарки родителям, брату и сестре, особое место занимал его дембельский альбом, которым Гриднев гордился – немало труда и терпения он  потратил, чтобы это стало настоящим произведением искусства.  Посидев на кровати некоторое время над распахнувшим свой зев чемоданом, он закрывал его и нёс своё сокровище обратно в каптёрку. Каптёрщик ловко забрасывал его на специально сооружённую под самым потолком полку к другим чемоданам, которые так же скоро разъедутся вместе со своими хозяевами по всей стране.

         Но странное дело – пришёл последний день службы, тот самый день, который они все два года «приближали, как могли», а особой радости Мишка не испытывал. Уже на следующий день вечером выстроятся увольняемые на плацу с чемоданами, и под звуки духового оркестра увезёт их автобус на вокзал. Как ни было в армии трудно, но здесь он оставлял привычную и понятную ему жизнь, а впереди, на гражданке,  ждала туманная неизвестность, пугающая его своей неопределённостью…

        В зачитанном на плацу приказе об увольнении в запас, среди прочих фамилий назвали и Буркина. И ожили в Гридневе воспоминания их первых дней службы. «Вот, значит, как получается, – подумалось тогда ему. – Вместе начинали службу и заканчиваем вместе…».

        В последний день перед отъездом домой, вернув, как обычно, чемодан в каптёрку, Гриднев от нечего делать решил заглянуть в Ленинскую комнату, и лоб в лоб столкнулся с выходившим оттуда замполитом роты капитаном Бондарем.

                 –  Гриднев! А ты когда думаешь доделывать стенд? –  спросил тот. – Смотри у меня, не закончишь к завтрашнему утру, тормозну с увольнением!

        В части уже давно сложилась традиция, когда увольняемые брались за так называемую аккордную работу. Обленившиеся и считавшие себя уже наполовину гражданскими людьми «старики» за обещание отправить их домой в первую очередь брались за любую работу, и начальство этой слабостью старослужащих пользовалось. Гриднев ухватился за предложенное замполитом оформление Ленинской комнаты, что сделать, как тогда ему казалось, было проще пареной репы, но, углубившись в работу, он вскоре понял, что просчитался и кусал локти, жалея о том, что не согласился вместе с остальными на покраску забора. Конечно, угроза задержать его с увольнением, как он справедливо рассуждал, была неприкрытым и наглым шантажом. Приказ был подписан и зачитан, поэтому вряд ли замполит мог что-либо предпринять.

         В целом стенд уже был готов, осталось только приклеить выпиленные из плексигласа буквы, которые составляли его заголовок: «Жизнь В.И. Ленина». Для этого нужен был дихлорэтан, и, зная, где его наверняка можно раздобыть, вечером, сразу после ужина, Гриднев отправился в радиомастерскую к своему земляку Ивану Гущину.

         Гущину с армией повезло немного больше: всю службу, за исключением карантина и первых месяцев он провёл в радиомастерской, занимаясь посильным ремонтом армейской радиотехники, а большей частью возвращая к жизни телевизоры и радиоприёмники офицерам. Иван Гущин мог позволить себе ходить без строя, в наряды его не ставили, в расположении роты  появлялся редко, питался отдельно, на кухне, где повара усаживали его за отдельный стол в варочном цеху и  старались ничем не обидеть. Иван был из разряда тех людей, которые всегда всем нужны, всегда всё знают, и к которым окружающие испытывают непонятную симпатию. Поэтому и по службе ему часто прощалось то, за что других строго карали. Если в семье офицера выходил из строя телевизор или радиоприёмник, то вместо того, чтобы тащить его в часть, офицер оформлял Гущину увольнение, и тот быстренько управившись с ремонтом, мог целый день болтаться по городу.

         Вот к нему-то и  направился рядовой Гриднев.

        Мастерская находилась в одноэтажном здании, где размещались учебные классы. Когда-то в торце строения прорубили дверь и сделали отдельный вход, превратив один из таких классов в радиомастерскую.

        На условный стук в дверь, Иван некоторое время не открывал. Сначала внутри приглушили музыку, затем послышались шаги и, наконец, лязгнул дверной замок.

        – А, это ты, Мишка! – приветствовал его Гущин. – Проходи! Ну что, завтра домой? Прощаться пришёл?

        – В общем да, – смущённо улыбаясь, ответил Гриднев. –  Но не только за этим.

        Иван закрыл дверь за гостем, и Мишка услышал, как звякнула посуда где-то в глубине помещения.

        –  Кто у тебя? – насторожился он.

        – Да так, один парень. Кстати, тоже завтра увольняется.

        И тут из-за шкафа высунулась радостная физиономия Сивки.

        – Привет, Мишка! – радостно воскликнул он. – Где же ты пропадал? Я уж думал, в другую часть тебя, что ли, перевели?

        – Вот так встреча!– обрадовался другу и Гриднев. – Не думал, что увижу тебя здесь!

        Тем временем Гущин разлил водку по стаканам, разложил на столе нехитрую закуску.

        – Ну что, выпьем за наш с тобой дембель, за эти два не зря прожитых года?– Сивка весь светился от радости, и Гриднев невольно залюбовался им: это был уже не тот Сивка, что скакал на одной ноге у бани.

        Гриднев сел на подставленный ему услужливым Сивкой табурет.

        Выпили, и Сивка разговорился. Мишка узнал, что особа, отказавшая ему когда-то во взаимности,  не выдержала и через полгода стала забрасывать его письмами, что он пообещал ей после службы восстановиться в институте, и что теперь он необыкновенно счастлив.

        А чтобы Сивку сделать ещё более счастливым, Мишка предложил ему ехать домой через Москву.

        –      Столицу тебе покажу, Сивка…

        –      И метро? – у Сивки загорелись глаза.

        –      А как же? Накатаешься вдоволь!

        Гущин разлил по стаканам то, что оставалось в бутылке.

       – Ну, за наше увольнение пили, – поднял стакан Сивка. – А теперь, Иван, за то, чтобы оставшиеся твои полгода пролетели как один день!

       Сказал и залпом выпил. И вдруг, загадочно подняв палец вверх, выскочил из-за стола и на бегу уже прокричал:

       – Братцы, у меня ещё бутылочка припасена для этого случая.  Я за ней сейчас, я мигом!

        Когда за Сивкой закрылась дверь,  Гриднев с Гущиным  опустошили свои стаканы.

        –      Да, вот что, чуть не забыл, – сказал, закусывая, Гриднев. – Я же к тебе вот по какому делу шёл: нет ли у тебя дихлорэтана? Замполит-собака со своим стендом пристал, не отвяжешься! Доделывай, говорит, раз взялся!

       –      У меня, Миша, сам знаешь, – хлопнув друга по плечу, сказал Иван. – Как в Греции… Сей момент!

        Гущин ушёл в кладовую. Не прошло и двух минут, как он вернулся, неся бутыль из тёмного стекла.

       –      Ну, давай, подставляй!

       –      Что подставляй?

       –      Ну, куда тебе отливать-то? – удивился Гущин непонятливости своего товарища.

       –      Вот, чёрт! –  хлопнул себя по лбу Гриднев. – Я же с собой ничего не взял…  Ладно, подожди, сейчас сбегаю в санчасть к знакомому фельдшеру, у него этих склянок море!

        Гриднев выскочил из мастерской, а Гущин… Хотел было Гущин поставить бутыль на стол и подождать, да потом решил времени не терять –  отлил из бутыли её содержимого  в стоящий на столе стакан и, закупорив ёмкость, понёс её обратно. И не слышал Иван на беду, как хлопнула входная дверь, как вбежал в мастерскую счастливый Сивка, как вынул он из-за пазухи поллитровку и, поставив её на середину стола, вдруг заметил налитый стакан.

        –      Ничего себе, – удивился Сивка. – Вроде бы все выпили, а осталось… Наверное, Мишка не осилил… Слабак!

      И  махнул залпом, осушив стакан до дна.

       На следующий день из окружного военного госпиталя пришло в часть известие, что рядовой Евгений Буркин  умер.

       Так и не покатался Сивка на московском метро…

Другие произведения автора:

Жадность

Ловушка для дураков

Годы армейские

Это произведение понравилось:

Александр Щербаков-Саратовский