В августе... под утро...

 

1

 

Сколько себя помнит, Лёнька Чутов не любил этот месяц. Ещё со школьных лет в середине августа его всегда охватывала тоска – заканчивались каникулы, когда каждый день – отдых, развлечения… Часто сквозь сон по утрам он слышал, как мать тихо ворчала на отца:

- Не буди, пусть поспит. Скоро впряжётся опять на целый год.

А впрягаться он не умел, да и не любил. Не любил и учиться. Правда, не так, чтобы вовсе. Вот, например, уроки литературы всегда ждал с нетерпением. Писал сочинения взахлёб, красиво. А всякие там математики, физики и химии рождали в нём чувство собственной неполноценности: ничего в них не понимал, да и не старался понять. «Мне это ни к чему, - думал, - пойду по литературной части».

Высокий, с правильной фигурой атлета, он уже в девятом классе слыл непревзойдённым «приколистом». Шутки, если можно их так назвать, часто бывали с сарказмом и издевкой, за что не раз Лёнька получал от одноклассников и ребят постарше. Бывало, что синяки под раскосыми серыми глазами на его русоволосой голове ярко выражали недовольства от подшучиваемых.

Он потянулся до хруста в локтях и скинул с себя лёгкое одеяло. Лучи взошедшего светила через полуприкрытое окно слишком рьяно прогревали изнеженное тело. «На речку, в воду. А там можно и волейбол с ребятами поиграть» - мелькнуло в голове. Он встал, сбросив дрёму, умылся, оделся, наскоро выпил стакан молока, приготовленный матерью, и вышел во двор.

- Серёга! – крикнул в сторону соседнего дома.

- Чего тебе?

- Идём на Десну, на «Песчанку».

- Подожди минут десять, сейчас я…

Усевшись на лавку у дощатого забора, Лёнька снова вспомнил, что на лето ему Борис Николаевич давал дополнительные задания по физике. Настроение ухудшилось. Да ещё и Нина Никитична – ух, въедливая математичка! – расписала темы с примерами да задачками.

Наконец-то Сергей вышел из дому, и они зашагали по Больничной улице, ведущей к санаторию, а там, чуть дальше - излучина Десны с песчаным левым берегом. На противоположном, высотой где два, а где и все три метра местные ребята из соседней деревушки всегда устраивали удобное место для ныряния. «Песчанка» давно была излюбленным местом купания не только молодёжи.

- Что-то ты смурной сегодня, Лёнь.

- Да ладно…

- Что-то случилось? Может помочь чем?

- Отстань, Серый. Пройдёт!

- Это уж точно, пройдёт! Скоро начало последнего учебного года. Ты куда собираешься поступать?

- В литературный или педагогический. По литературной части.

- По литературной? Всё равно, Лёнь, надо бы тебе подтянутся в точных науках, а то с двойки на тройку…

- Не зуди хоть ты, Серёж!

- Что «не зуди»! Неужто не понимаешь, что с твоими знаниями физики, математики, химии можно «пролететь» с аттестатом? Давай вместе позанимаемся, я помогу!

- Отстань же, Серый! Тошно вспоминать об этом, - отторгнул предложение друга, а сам подумал: «Хорошо ему - и физику с математикой щёлкает, как орешки, и по русскому с литературой лады…»

 

2

 

Закончился август. Полетели школьные денёчки один за другим, как листья со стоящих у школы лип. Всё чаще учителя заговаривали с ним о необходимости серьёзно заняться уроками по предметам, оценки по которым у Лёньки граничили с «неудом». Но перспективы он не видел, да и не хотелось ему «париться». Итог не заставил себя ожидать: Лёньку до экзаменов не допустили, выдав справку о том, что он «прослушал курс средней школы»…

Закадычный друг Серёга Евсеев школу завершил с серебряной медалью. А Лёнька… Стиснув зубы, он не пошёл даже на выпускной. С Хомяковым Колькой и Николаем Арусиным набрали вина, в парке, недалеко от школы, выпили по бутылке «на брата». И понеслось…

В милиции, куда их доставили, разговаривать не стали. 

 

Позже, когда он уже работал, выучившись на типографского наборщика, август тоже не приносил ему радости: кончалось время летних отпусков, впереди маячила длинная зима, до новых отпусков было далеко.

В этот месяц поступали в институты, университеты его бывшие одноклассники, товарищи по работе. А он опять только собирался… закончить школу, а потом… так год, второй, третий… Со временем копилась в душе зависть и злость. Рождалась новая позиция, защищающая собственную лень, неумение и нежелание трудиться, преодолевать инерцию. А рассуждать он умел. Причём делал это с удовольствием и, чаще всего, «на публику». Бывало, с друзьями заходил после получки в кафе или пивную, хватив стакана два, высматривал кого-нибудь не старше себя и говорил:

- Зовите этого, будем беседовать.

А начинал беседу примерно так:

- Как вы смотрите на то, что учёные сейчас серьёзно обсуждают ортодоксальную проблему соединения фешенебельного лазера с ультраквазаром…

Подвыпивший оппонент, удивлённо моргая глазами, пытался постигнуть суть фразы и проблемы, а Лёнька, не дав ему опомниться, продолжал:

- Конечно, если посмотреть через призму современной парадоксальности…

Друзья покатывались со смеху:

- Силён!

- Силён! – подтвердил однажды один из зазванных за стол и добавил: - Шут гороховый!

Кончилась беседа тем, что Чутова и его дружков забрали в медвытрезвитель.

После этого вместе с друзьями он устраивался где-либо на лавочке в парке или во дворе дома, когда отсутствовали отдыхающие, или на стадионе. Здесь надо было выпить «по-быстрому», тайком, чтобы не попасться на глаза милиционеру.

 

3

 

Августовская тягучая ночь… Ночь, когда накатывается боль в ногах, выкручивает их. Лёнька вспоминает, как в первый раз эта боль подступила в колонии. Врачи в медсанчасти объяснили – последствия пьянства. Поставили диагноз, оставляющий мало шансов на окончательное выздоровление.

Теперь он стал бояться ночей: вместе с темнотой приходили боли и невыносимая, безысходная тоска. После принятия очередной дозы лекарства, которое всегда у него под рукой, боль немного отступала, затихала. Вот тогда Лёнька тяжело вставал, ковылял к столу и садился за писанину. Уже третий вечер никак не мог закончить эту бумагу. Горько усмехался, вспоминая, как легко и вольно писалось тогда… а какие были сочинения?! Комкал начатый лист, начинал снова…

«В районный народный суд. Уважаемые товарищи судьи! Я много в жизни ошибался, был наказан за это, наконец, поплатился своим здоровьем. И вот больной, один… А ведь где-то тут, в этом же городе живёт моя бывшая жена, дети…»

За окном – ни звёзд, ни огней. Город спит. Спит дом. Налетает порыв ветра. Слышен шелест гонимых по асфальту опавших листьев.

- Всё из-за Надьки. Максималистка… Но воля, характер – позавидуешь. – Минуту он думает о дочери, но с уважением и даже с какой-то робостью.

 

 

4

 

Как пошла в первый класс, Надя помнит хорошо. Мать сшила ей школьную форму, белый фартук, купила всё необходимое для первоклассницы. А накануне первого сентября послала отца купить букет цветов. Он ушёл, а вернулся, когда Надя легла спать. Не сразу заснула, всё ворочалась и беспокоилась: «Куда папка пропал? Как она пойдёт завтра в школу без цветов?» Сквозь сон услышала шум, крик пьяного отца:

- Ну, пропил, пропил я твои гроши! Ещё неизвестно, что за учительница будет, так чего ей цветы дарить? Пусть сначала заработает.

И ещё помнит она вечера, когда мама, переделав все домашние дела и уложив их с маленьким Витей спать, беспокойно ходила от окна к двери: каким отец придёт сегодня?.. Случалось, отец возвращался домой трезвый, тогда в доме было тихо и Надя слышала, как родители разговаривали на кухне. Часто мать умоляла отца:

- Ну, ради детей прекрати пить. Ведь не вытянуть мне их одной, Лёня!

- Что я, алкаш, что ли? – сопротивлялся отец, - захочу, брошу. Может, ещё в школу поступлю. Окончу – в университет подамся.

«Почему же он не может заставить себя учиться? Неужели это не интересно? - думала девочка. – Вот она что захочет, то обязательно старается выполнить, особенно если это порадует маму».

Но таких вечеров становилось всё меньше. Как-то Надя проснулась от крика младшего брата. Витюшка плакал, рыдал, а на кухне что-то гремело. Когда она вбежала, отец скинул на пол с плиты большую кастрюлю с горячим супом, который ему подогревался. Мама пронзительно закричала – кипятком ошпарило ноги. А у Витюшки случилось тогда нервное потрясение. После этого случая братик часто просыпался по ночам и навзрыд плакал.

Когда Лёнька бывал трезвым, этот плач сынишки рвал ему душу. Он, он виноват в том, что заболел малыш. В эти минуты Чутов давал себе слово, что не возьмёт в рот ни грамма этого проклятого вина, начнёт новую жизнь, трезвую. В такие минуты приходили мечты: вот поступит учиться, будет сидеть по вечерам вместе с Надюшкой, будут вместе «учить уроки». И не только потому пойдёт учиться, чтобы доказать всем, как умеет он держать слово. Ещё и потому, что в эти минуты ему самому противна жизнь «от пивной до докладной», как мрачно шутил его напарник по работе.

На душе снова становится муторно: он вспоминал, что завтра его будут обсуждать на месткоме. Морщился. Решал: может не идти? Начнут совестить, что он два раза давал слово не пить, не прогуливать. И… уже не мог не пить. Без  выпивки становился мрачным, раздражительным. А как-то поймал себя на мысли, что растерял, в сущности, всех своих друзей. Школьные ушли далеко вперёд, выучились, стали мастерами своего дела. Общаться с ними, хотя они когда-то и проявляли инициативу, не мог из-за сознания того, что они обошли его в жизни. Признаться же в этом и в своих неудачах  мешали амбиции.

Утром он, ни с того - ни с сего, накричал на жену, хлопнул дверью, уходя на работу и… не дошёл до неё. Когда выпил с «дружками», стало легче, проще. В голове вертелось: «Они меня там ждут, обсуждать собрались. Два выговора записали, домой приходили. Додумались до того, что жену в день зарплаты вызывали. Позорище…»

Может быть, именно тот день, когда за своим высокомерием он старательно прятал малодушие, неумение сделать усилие, преодолеть себя ради себя же, семьи ради, ради детей, и стал началом его падения…

Так его личностные качества стали благодатной почвой, на которой выросла серьёзная болезнь, и симптомы её становились всё глубже, всё страшнее. Однажды, когда увидел, как из стиральной машины выскакивали чёртики и строили ему гримасы, он в ужасе и страхе забился в угол и дрожал… Его увезли в больницу.

 

…В школе Наде нравилось, она не хотела переходить в другую, когда они переехали в новый микрорайон. Всё допытывалась:

- А зачем мы уехали?

- Надо, доченька, - успокаивала мать, - здесь нам лучше будет.

Почему будет лучше, девочка не знала, но слышала, как мама говорила своей приятельнице:

- Переедем, может, оторвётся от своих собутыльников, и жизнь наладится у нас.

Но и на новой квартире скоро всё стало по-старому. Отец ещё больше ожесточился на мать, не раз поднимал на неё руку:

- За то, что устроила меня на лечение, великое спасибо! Уморить хотела, а я вот живу и гуляю в своё удовольствие!

Наде было больно за маму. Особенно ужасно было смотреть на неё, когда та караулила отца в день получки. Девочка чуть ли не со слезами просила:

- Не ходи, мамочка, не надо!

- А на что мы жить-то будем?

Надя заметила, что мать очень постарела, выглядела больной и усталой. Сначала она только жалела её, потом пришла обида: зачем она всё терпит? Особенно было стыдно ей перед одноклассниками, учителями, когда однажды пьяный отец пришёл на родительское собрание и «выступил» там. Двое чужих отцов вывели его за порог школы.

А как-то в начале лета  она пошла с подругой в кино. Когда возвращались, Наташа увидела спящего на лавочке сквера мужчину.

- Надька, это ведь отец твой.

- Нет. Он уехал.

Так она впервые отреклась от отца.

Пришло время, когда сказала «нет» и мать. Их развели по суду. Только он и после этого приходил, случалось, буянил.

Надя с мамой и братиком вновь переехали в другой район. Жили в однокомнатной квартире тесно, но дружно. Мама словно распрямилась, исчез постоянно стоявший испуг в её глазах, ожидание беды. Правда, девочка замечала, как часто мать думает об отце.

Окончив восемь классов, Надя поступила в техникум, попросила маму, чтобы та оформилась на полставки уборщицей, и теперь мыла за неё полы в подъездах. Так им удалось скопить денег для поездки мамы в санаторий. Впервые Наде с Виктором было одиноко. Но они радовались, что маме удастся впервые в жизни на юге и подлечиться, и отдохнуть.

Позже она ещё раз вздохнула с облегчением, что матери тогда не оказалось дома.

 

5

 

Народному заседателю Лидии Васильевне Лыковой предложили опубликовать в печати статью о нескольких «громких», сложных психологически, и, самое главное, «интересных» делах. Чтобы и читалось увлекательно, и было осмыслено ею с юридической и моральной точек зрения. Работа у неё двигалась медленно. Но сегодня захотелось взять бумагу и «осмыслить» последнее дело, в слушании которого принимала участие. Дело было ни громким, ни захватывающим. В общем-то, типичное, несложное для разбирательства дело. Подобных слушается, к сожалению, немало.

А дело было в том, что подсудимый Чутов выпивал в очередной раз со своей сожительницей Ляпиной, на суде именуемой «потерпевшей». В процессе выпивки между ними возникла ссора, которая закончилась тем, что Чутов избил Ляпину. Побои экспертиза определила как «менее тяжкие телесные повреждения». Вынесли приговор, определили меру наказания – в исправительно-трудовой колонии общего режима с принудительным лечением от алкоголизма.

На суде Чутов говорил, что была у него когда-то нормальная жизнь, жена, двое детей. Но они отказались от него. Жена оформила развод. Почему? В чём причина?

- Ну, выпивал, конечно… Была работа, планы на будущее, учиться хотел…

- Почему же не сбылось? Что помешало?

- Выкинули меня из дому, не захотели помочь и понять… А я переживал, вот и глушил водкой тоску.

И вот не задержалось свидетельство потерпевшей Ляпиной.

Честно говоря, бывают такие потерпевшие, которые вызывают отнюдь не сочувствие и не симпатию. Ляпина от «менее тяжкого телесного повреждения», видимо, оправилась легко, потому что выглядела вполне здоровой, уверенной в своей правоте, горящей желанием «упечь» бывшего друга и собутыльника подальше и на подольше.

- Я вначале его жалела, что его жена бросила. Лёнька первое время приходил трезвый. Его интересно было слушать, шутил часто, балагурил. Стихи даже иногда читал. А потом пить стал.

- Скажите, - попросил её судья, - были ли случаи, когда вы сами заставляли Чутова приносить спиртное? Соседи показывают, что вы злоупотребляли им до того, как подсудимый Чутов поселился в вашей квартире.

На суде выяснилось то, что ссора возникла в результате того, что Ляпина послала Чутова за выпивкой. Но он принёс спиртного мало, да ещё и без закуски. Начала кричать, чтобы катился к своей бывшей жене, грязными словами обзывала её и детей.

- Конечно, я обижен на жену и детей, - пробубнил Чутов, - но позволить этой… оскорблять… Как пустил в ход кулаки, и не помню.

Обижен… Но, видимо, и там, в бывшей семье на него были обиды, потому что на суде не было ни его бывшей жены, ни детей.

Говорят, уметь прощать – в этом тоже счастье. Но когда человек может простить? Наверное, тогда, когда он ещё верит, надеется. В прежней семье Чутова, видимо, этой надежды уже не осталось.

Осуждённого уводит конвой. Судебное заседание закончено.

Лидия Васильевна выходит на улицу, в город, обволакивающий теплотой, запахами последних дней августа. И тут на скамейке в аллее замечает девушку. Что-то знакомое в лице. Она сидит и отрешённо смотрит перед собой, никого вокруг не замечая. Украдкой, внимательно Лыкова разглядывает её, спрашивает:

- Вы дочь Чутова?..

Девушка, словно не удивившись ничуть, поворачивается:

- А вы народный заседатель. Я вас видела сегодня там… в зале… Меня Надей зовут.

- А я Лидия Васильевна. Но ведь вас, кажется, не было на суде.

- В зале – нет, а дверь-то было приоткрыта, вот я и слышала всё, видела вас, его…

Налетает порыв ветра, срывает с деревьев ярко-багряные листья. Надя протягивает руку. Один лист ложится на её ладонь.

- Красиво… А вот он не любил август, любил не красивое, а красивости.

Она избегает называть Чутова отцом. Может, отвыкла, может, прежняя боль не даёт.

- Мама… если бы она сегодня пришла на суд, конечно, пожалела бы его и, может быть, слегла от расстройства.

Да, взрослые легче прощают. Дети порой захлопывают дверцы своих сердец раньше, чем на это решаются взрослые.

- Знаете, было такое время, когда он писал нам письма. А в некоторых были стихи. Один запомнился: «Пожелаю света, пожелаю звёзд, пожелаю смеха, пожелаю слёз». Уж чего-чего, а слёз  мы пролили вдоволь. Я сама не могу понять, но сегодня что-то во мне изменилось. Как услышала на суде, что он не дал оскорбить маму, жалко мне его стало. Да нет, не жалко… Это что-то другое…

Она посмотрела на часы:

- Ой, извините, мне за братом нужно.

Лыкова посмотрела ей вслед. Девушка уходила летящей, размашистой и уверенной походкой. Уходил взрослый человек. Что и как у неё будет дальше?..

 

5

 

Начальник отряда капитан Задорин всех своих подопечных делил условно на две категории: страдающие – те, кто глубоко переживал содеянное, казнил себя за причинённую людям боль и те, кто всю свою вину валил либо на водку, либо на обстоятельства и пострадавших, которые спровоцировали их на преступление. И его, воспитателя, задача состояла в том, чтобы переломить в душах последних это убеждение.

Впрочем, добраться до душ некоторых осуждённых не так и просто. Столько в них прикипело дурного, что пока продерёшься через этот душевный бурьян да чертополох, в пору отчаяться. Вот тот же Савин. Серёга-Сова, как его кличут осуждённые в отсутствии администрации. Шут его знает, что у него в голове. Так и норовит поддеть, зло подшутить, вывести из себя.

- Гражданин начальник, разрешите обратиться, - вроде бы серьёзен, а глаза мечут ехидные искры. – Что-то у нас в отряде давно не было мероприятий на тему «Спасите наши души». А необходимость созрела. Из карантина прибыло пополнение. Я беседовал. Исключительно заблуждающиеся люди. Никаких понятий о любви к своей семье, об ответственности перед ближними.

- Ничего, Савин, -  уловив интонацию, отпарировал Задорин, - помнится и вы с таким же настроением поступили к нам, а теперь вот всему отряду по десятому разу показываете фотографию жены и дочки…

Савин смущается. Когда разговор заходит о его семье, шутовской тон у него быстро исчезает.

- Нет, я взаправду. У нас вчера стихийный диспут возник на тему «Кто виноват и что делать». Особенно один там, Чутов, разорялся. Красиво говорил, паразит, но паскудно.

- Осуждённый Савин!

- Извините, гражданин начальник. Но так оно и есть.

Через несколько дней Задорин вызвал осуждённого Чутова на беседу и, откровенно, пожалел. Разговора не получилось. Осуждённый разговаривать не стал, на вопросы отвечал механически, совсем не желая, как говориться, пускать постороннего в душу.

Особенно колючим, желчным становился Чутов в те дни, когда в его отряд приходили письма или когда давали свидания.

- А вам, Чутов, что, писать некому? И писем не получаете, и сами не пишете.

- Гражданин начальник, план я выполняю, нарушений режима нет. а мою кающуюся или нет душу оставьте в покое. Можете отметить себе, что я твёрдо стал на путь исправления, потому что впредь сюда я больше не ходок. А уж где есть уголок оскорблённому чувству, в этом я как-нибудь сам разберусь.

- А вы начитанный…

- Удивлены? Да, имел склонность к чтению… И семью имел… Только утратил…

- Что утратили? Склонность к литературе или семью?

- Бросьте. Вы всё прекрасно знаете из моего дела, что был женат, имел детей…

- Отчего же так? Сказать «был женат» можно, а вот «имел детей»… Ваши дети всегда остаются вашими.

- Когда остаются, пишут, на свиданье приезжают. Впрочем, хватит. Считайте: признаю, виноват.

И всё-таки, анализируя позже этот разговор с Чутовым, Задорин подумал: «Конечно, Чутов считает себя «пострадавшим». Но разговор о родных даётся ему нелегко. Может быть, стоит написать письмо его родным?

 

6

 

Днём колонистская жизнь оставляла мало времени на думы. Самое тяжкое время – вечера и ночи. Лёнька привыкал к ним трудно, охватывала такая тяжкая тоска, что иногда возникало желание вскочить, бежать, кинуться на заграждения, чтобы вырваться отсюда.

С некоторых пор Чутов стал замечать, что некоторые заключённые, как и он, не могли сразу уснуть, а спокойно спят только те, кто получал весточки из дома. Однажды даже услышал, как Савин во сне бормотал ласково и тихо: «Пойдём, пойдём, доченька, в цирк, вот только маму дождёмся». Вот когда он ощутил подкатившийся к горлу комок, что-то тогда оборвалось у него там, внутри… под сердцем.

Шли дни, и Чутов вдруг заметил, что согласился бы получить из дома, точнее, от кого-либо из родных, письмо любого содержания. Пусть ругают в нём, пусть виноватят… Только бы увериться в мысли, что они где-то есть: Надюша, Витюнька, бывшая жена Светлана…

И вот однажды дневальный позвал его:

- Чутов, тебе письмо.

«Здравствуй, отец! Твой начальник написал нам, что ты переживаешь без наших писем. Если бы я не написала тебе, то поступила бы так, как ты с нами, бросила бы тебя, когда тебе трудно. Я не забыла, как мы по твоей милости бедствовали. Витюшка болел, мама жалела нас и тебя и оттого мучилась больше всех. Впрочем, не буду о том, что было. У нас всё хорошо. Все здоровы. Срок у тебя небольшой, но, наверное, вполне достаточный для того, чтобы подумать, кем ты стал. Знаешь, у меня теперь нет на тебя ни обиды, ни чего такого. Витя иногда вспоминает тебя, но мы ему не говорим, что ты в колонии. Тут как-то недавно разбирали старые бумаги и нашли твоё поздравление маме с днём рождения. Ты помнишь: мама накрыла стол, мы тебя ждали, а ты пришёл пьяный, без подарка и, конечно, без получки… Потом, на следующий день, мучился, извинялся и написал маме стихи: «Прости меня, родная самая, что в этот светлый, весь твой день, моя бесценная Светлана, твоё лицо накрыла тень…»

Он дочитывал письмо, написанное незнакомым почерком его родной дочери. И тут острая боль навалилась на грудь, словно придавило бетонной плитой, опалило чем-то горячим. Поплыл из под ног пол…

 

7

 

Очнулся Чутов в медсанчасти.

- Очухался, слава Богу! – с облегчением вздохнул дежурный врач. – Но пока не вставать, Чутов, лежите.

Но Лёнка вдруг почувствовал, впервые ощутил, как острая, рвущая боль сковала ноги. Тогда-то и поставили врачи тот диагноз.

Навещающие его товарищи по отряду поддерживали, как могли. Даже Савин, от которого можно в любое время ожидать любого «прикола», по-дружески похлопал его по плечу:

- Не унывай, Лёнь! Болезнь свою ты купил сам на собственные деньги, в винном отделе… Выкарабкиваться надо.

Подлечили его хорошо, правда, от тяжёлой работы он был освобождён. Стал дневальным по отряду. В этот же день в колонии должна была состояться встреча с представителями шефствующего предприятия. Капитан Задорин встретил гостей, крепко пожал руку одному из них, кадровому рабочему.

- Николай Свиридович! Дорогой вы наш! Не поможете в очередной раз?

- Что случилось?

- Есть у меня в отряде один, к которому не могу подобраться: никак обиду всему свету простить не может.

- Так, так… А что, капитан, у нас до официальной встречи ещё время есть. Может, познакомите меня с ним?

Через пару минут Задорин с Самохиным пришли в отряд.

- Покажите, Чутов, Николаю Свиридовичу, как вы тут живёте, - и ушёл.

Конечно, при знакомстве с бытом отряда у них состоялся разговор. И разговор-то вначале был какой-то общий, поверхностный: за что, по какой статье. Лёнька отвечал вежливо, заученно, пока не споткнулся об иронический взгляд собеседника:

- Хорошо, что вы не сказали мне, что во всём виновата водка, что если бы не она, вы  здесь не оказались. А то я столько раз об этом слышал. Говорит человек, а сам хочет услышать в ответ: вот, мол, получилось, хороший он, если бы не выпивка… Только нельзя жить в двух измерениях, человек всё равно приходит к одному знаменателю, и жаль, если к плачевному.

- А как же тогда быть с теми, которых медики считают алкоголиками. Алкоголизм же – болезнь! Ведь в таком случае уже не человек правит собой, а вино им управляет.

- Сложно всё это. Только я бы, помимо всех прочих симптомов этой болезни, назвал один из самых страшных – эгоизм. Как и в любой болезни, в этой бывает начальный этап, когда человек может справиться с собой, ещё в силах. Если он только не о себе в первую очередь печётся, о ближних. Если ему не собственное похмелье страдания приносит, а их боль. Впрочем, что это я?  Ещё подумаете, что нотации читаю…

А Лёнька вдруг в мыслях поймал себя на том, что его впервые не раздражают эти резкие слова. Ему захотелось продолжить разговор, рассказать Николаю Свиридовичу про то, какие у него были мечты. Как он сам не смог, не сумел постоять за них, и тогда пришли зависть, озлобление… Но они явились только поводом…

Промолчал. Подумал только: «Вот первый раз вижу этого человека, а готов рассказать ему то, о чём даже себе только вот сейчас признался». Но он промолчал.

- Можете верить мне, Чутов. Это всё действительно так, - закончил Самохин. – Я ведь сам прошёл через это и даже отбывал срок в этой же колонии. Правда, давненько это было.

Потом была встреча с шефами в актовом зале. Чутов аж вздрогнул, когда капитан объявил:

- Слово имеет бригадир, орденоносец, заслуженный строитель России Николай Свиридович Самохин.

А на следующий день отдал Чутову листок бумаги:

- Возьмите. Самохин просил передать вам его адрес. Говорил, если захотите, напишите. А нет, то позвоните, зайдёте, когда освободитесь.

Уже несколько дней носил Чутов в кармане этот листок. Вначале он обрадовался, хотел «достойно» ответить Самохину, поспорить с ним. А то «раскис» при встрече. Он был рад, что появилась возможность написать, порассуждать, кого-то опровергнуть, получить удовлетворение от того, как он красивой фразой «забьёт» оппонента. В уме прикидывал слова, строил фразы, формулировал мысли. И… ловил себя на том, что даже его они теперь не убеждают.

 

8

 

Дни шли тягучие, похожие один на другой, но всё-таки приближался день освобождения. Вспомнился Савин. На свободе уже почти месяц где-то гуляет. Усмехнулся Лёнька: «В цирк, небось, ходит к одиннадцати ноль-ноль». И тут же удивился известию от капитана:

- Чутов, вам привет от Савина. Письмо прислал. Почитайте, - протянул сложенный вчетверо лист из школьной тетради.

Писал Савин, что чуть было опять не пошёл по старому кругу. Дома-то его встретили хорошо. В дочке души не чает. Но чувствовал постоянную настороженность людей. Заела обида: что же это он теперь всю жизнь клеймённый? Пошёл в гастроном, пока жены не было дома, взял бутылку. Пришёл домой, поставил на стол, налил стакан… и не выпил. Противно стало. Да ещё колонию вспомнил… теперь уж, пишет, никогда в рот не возьмёт. Отвернуло напрочь. В тот миг, словно в мгновение, увидел то, что было с ним раньше и будет опять, если…  Ну, а что люди пока не очень верят, так ведь правы они – нет причин, чтобы его как героя встречать. Так что неизвестно ещё, что труднее: там срок отбывать или здесь, на свободе, срок этот зачёркивать каждым поступком своим, отношением к работе, к людям, к близким.

Чутов и думал, и гнал от себя мысли, как ему будет там, на свободе. Напоминанием о семье приходили письма, посылки. В одной из них был вложен рисунок сына, Витюшеньки. «Лето пришло» - стояла под ним надпись печатными буквами. Зелёные деревья, утки, похожие на двойки, плывут по синей воде… И подумал Лёнка, что сына-то почти не помнит. Как, впрочем, и тот его. Хотя лучше пусть будет так, чем помнить такое.

Последнее письмо он получил от дочери за месяц до освобождения. «Мы знаем, что ты болел. Больные всегда вызывают сочувствие. И мама, конечно, плакала, узнав об этом. Скоро ты освободишься. Неужели опять станешь пить?! Впрочем, теперь, когда от этого будешь страдать ты, а не только мы, наверное, воздержишься. Прошу к нам пока не приходить. Пусть мама сама решит, когда встретиться с тобой».

 

9

 

- Нет, ты определённо за это лето стала совсем взрослой, - сказала Надежде руководитель группы, встретив девочку, которая вернулась с каникул и забежала в техникум. – Между прочим, видела на улице двух твоих сокурсников, обещали быть здесь.

Надежда Семёновна хитро улыбнулась. А Надя, догадавшись, что та видела Егорку Доронина с другом, смутилась. И тут входная дверь со стуком растворилась и, как вихрь, влетел в вестибюль Егор.

- Надюшка, ты? А я думал, ты ещё не приехала из санатория.

- Детей уже родители всех вывезли. К школе готовят. Так что мой трудовой семестр закончился чуточку раньше, вот я и приехала.

 

…Какие же в августе короткие дни, как рано темнеет! Кажется, Надя и Егорка ещё ничего не сказали друг другу, а уже висит над городом чернильная темнота. Надя смотрит на свои окна, где иногда мелькает за занавеской силуэт мамы.

- Видишь, беспокоится. Надо идти, Егорка. Мама сейчас и так вся на нервах.

- Он вернулся, да?

От Егорки у Нади нет секретов.

- Да.

- А ты бы простила, к примеру, если бы я тебя обидел?..

- Что ты говоришь? Разве ты смог бы так?!

- Да нет, Надюша. Дурак я, вырвалось. Просто хочется узнать, как ты ко мне относишься…

- Я, наверное, и вправду, как сказала Надежда Семёновна, повзрослела. И поняла, что решать всё – маме. Она готова поверить, что он понял всё. Я – не могу ещё. Не знаю.

Звёзды вызревают над городом чистые, сочные. Перемигиваются весело. Тянет наступающей осенью, лёгким холодком. А ей тепло с Егором, который не очень-то умеет говорить, выражать свои чувства словами, но всегда готов что-то сделать для неё.

 

10

 

Чутов снова берется за письмо к судье. Перечитывает. Задумывается. Кажется там, в колонии, уже ушли из него обиды на жену и детей. Понял, что некого винить за то, что не состоялся ни в деле, ни в личной жизни. Принёс столько горя родным…

В первые после освобождения дни он просто ждал их с тревогой и страхом. Потом подумывал, не пойти ли самому. Нет. Дочь писала, чтоб не приходил. И ещё он не шёл потому, что боялся – придёт и, кроме обычного сочувствия к больному, ничего не встретит. Боялся, что почувствует себя ненужным семье. А потом опять стали подниматься жалость к себе, обида на «них». Решился снова написать судье.

Снова берёт ручку. Снова выводит слово «прошу». А потом кладёт её на стол. А чего он, собственно, просит? Что он может просить? Обязать? Заставить их? С женой – в разводе, а дети…  Витюшка ещё мал, Надежде восемнадцать только через два года – на основании закона ничего они не должны.

И тут вспомнился разговор с Самохиным, который состоялся у него днём по телефону. Николай Свиридович сразу уловил раздражение и обиду Лёньки, хотя тот ни словом об этом не обмолвился.

- Когда освободился?

- Да вот уже скоро два месяца.

- Так что же ты не появился? Или всё болячку свою нянчишь? Давай приходи завтра, есть разговор насчёт работы.

- Не смогу завтра. Плохо себя чувствую.

- Ладно, жди, послезавтра зайду к тебе сам. Поговорим.

 

Лёнька лихорадочно комкает очередной лист бумаги. Ему не по себе от мысли, что её может увидить Николай Свиридович. Потом долго-долго смотрит в окно.

 

11

 

Снова август. Самый нелюбимый месяц в году. Ночь темна и длинна. Кажется, так и не наступит рассвет. Так же долго тянутся и горькие думы. Много их накопилось. Но вот где-то на востоке сначала синеет маленький кусочек неба, потом рассвет заливает комнату. Чутов включает радиоприёмник, ищет «Маяк». Струится мягкая, нежная мелодия. От неё ещё тягостнее. Проходят тянущиеся минуты, диктор объявляет: «Московское время девять часов…». На кухне засвистел чайник, весело сигнализирует – «кипяток готов!». А веселья-то нет. Выпив чай, Лёнька взял в руки книгу, но возникший за его дверью шорох заставил прислушаться.

И тут раздался звонок. Он вздрогнул, но не спешил открывать – может, ошиблись дверью? Но звонок раздаётся снова, настойчивее. Господи, кто это?

Чутов хочет встать с кресла, пойти открыть дверь и не может: ноги подкашиваются, не подчиняются. В них опять поднимается боль. Нет, нет, нужно встать, сейчас он встанет, пройдёт несколько шагов и откроет дверь…

 

Другие произведения автора:

Пусть повезёт

Тайфун

Дождёмся