Новые
МенюРождественский сочельник, или не буди лихо, пока..
5 января 2016 — Надежда Опескина
Накануне Рождества у Пашки Зуева случился большой раздор с женой Фроськой, которая всякий раз подчеркивала, что никакая она не Фроська, а Ефросинья Силантьевна. Всего-то чего хотел Пашка, так это щей, сваренных на свининке, блинов со сметанкой, яишенки на сальце. Он так и пытался втолковать своей жёнушке, наскочив с утреца на неё с кулаками. Наскочил, и тут же отскочил, поскольку в руках этой паскудницы ухват оказался, коим она его и отметелила, приговаривая при этом:
- Отошло твоё время об меня кулаки чесать! В другой раз не только бока отхожу, а и по другим местам пройдусь! Щась! Так я тебе и выложила в Рождественский сочельник на стол яства скоромные! Не дождёшься, хрыч старый!
От обиды скулы свело. Ещё и пятидесяти ему не исполнилось, а в хрычи записала, окаянная баба. Сама на себя бы глянула в зеркало. Волосы из чёрных в кудели серые превратились, зубы напрочь повыпадали. Тощей стала от своих постов бесконечных, словно доска неструганная. Сама себя голодом морит и его, Пашку, до худобы довела.
Жила себе некрещёной до сорока пяти годков, а потом побежала по церквям лбом полы протирать. Была бы хоть церковь в ихнем селе, а то в город за сто вёрст катается.
Наберёт корзину продуктов для подношения и покатила. Кладовку на трёх запорах держит, чтобы его от соблазна уберечь.
Много у Пашки к ней претензий по жизни. Возьми хотя бы детей. Восьмерых нарожала, а ни один на него не похож, что сыновья, что дочери. Все чернявые, ни одного блондина. Лица у всех материнские, ни одной чёрточки его. Пашка даже сумлевался, его ли это дети. Он столько и не спал с ней за их совместную жизнь, сколько она наплодила деток. Поколачивал её частенько, когда водочки выпивал, выпытывая правду. Страсть как любил кулаки об неё почесать, но детки выросли и лафа эта прекратилась. Встали горой за мать.
- Отошло твоё время об меня кулаки чесать! В другой раз не только бока отхожу, а и по другим местам пройдусь! Щась! Так я тебе и выложила в Рождественский сочельник на стол яства скоромные! Не дождёшься, хрыч старый!
От обиды скулы свело. Ещё и пятидесяти ему не исполнилось, а в хрычи записала, окаянная баба. Сама на себя бы глянула в зеркало. Волосы из чёрных в кудели серые превратились, зубы напрочь повыпадали. Тощей стала от своих постов бесконечных, словно доска неструганная. Сама себя голодом морит и его, Пашку, до худобы довела.
Жила себе некрещёной до сорока пяти годков, а потом побежала по церквям лбом полы протирать. Была бы хоть церковь в ихнем селе, а то в город за сто вёрст катается.
Наберёт корзину продуктов для подношения и покатила. Кладовку на трёх запорах держит, чтобы его от соблазна уберечь.
Много у Пашки к ней претензий по жизни. Возьми хотя бы детей. Восьмерых нарожала, а ни один на него не похож, что сыновья, что дочери. Все чернявые, ни одного блондина. Лица у всех материнские, ни одной чёрточки его. Пашка даже сумлевался, его ли это дети. Он столько и не спал с ней за их совместную жизнь, сколько она наплодила деток. Поколачивал её частенько, когда водочки выпивал, выпытывая правду. Страсть как любил кулаки об неё почесать, но детки выросли и лафа эта прекратилась. Встали горой за мать.
Ушибленные места побаливали. Чертыхаясь, взял со стола хлеба краюху, в сарае нашёл чекушку припрятанную, луковицу большущую прихватил в сенцах и пошёл куда глаза глядят, дороги не разбирая. Погода хоть и зимняя, но мороз слабенький был, безветренно. По дороге в сельмаг заглянул, у Нюрки-продавщицы выпросил поллитровку беленькой в долг.
Ноги сами принесли его к озеру Поповскому. Зашёл в камыши высокие, присел на кочку, стряхнув с неё снежок, и принялся водку из горла отхлёбывать, лучком и хлебцом закусывая. Прикончил чекушку, очередь подошла поллитровке. Сам вслух рассуждает о жизни своей, будто к кому-то обращаясь:
- Вот послушай-ка о моей жизни! Достала она, эта жизнь, меня до чёртиков! Сил более нет жить! Ни пожрать чего хочу, ни сказать о чём думаю! Лихо мне, ой как лихо!
Дремота наваливаться стала. Очнулся, а на соседней кочке сидит подобие человека, но только глаз у него один. Сидит, молчит, головой покачивает, будто соглашаясь. Такой страх обуял Пашку, волосы дыбом на голове встали. Хочет встать, а сил и нет. Рад бы откреститься от этого чудища, а не получается. Нащупал в кармане полушубка спички, сломал несколько камышинок, сложил между собой и пришедшим, чиркнул спичкой. Огонь вспыхнул и пошёл камыш полыхать. Высох, что порох.
Такое началось! Полыхнуло всё вокруг, а этот напротив сидит, ухмыляется, вроде и и губы не шевелятся, а Пашка слышит слова:
Ноги сами принесли его к озеру Поповскому. Зашёл в камыши высокие, присел на кочку, стряхнув с неё снежок, и принялся водку из горла отхлёбывать, лучком и хлебцом закусывая. Прикончил чекушку, очередь подошла поллитровке. Сам вслух рассуждает о жизни своей, будто к кому-то обращаясь:
- Вот послушай-ка о моей жизни! Достала она, эта жизнь, меня до чёртиков! Сил более нет жить! Ни пожрать чего хочу, ни сказать о чём думаю! Лихо мне, ой как лихо!
Дремота наваливаться стала. Очнулся, а на соседней кочке сидит подобие человека, но только глаз у него один. Сидит, молчит, головой покачивает, будто соглашаясь. Такой страх обуял Пашку, волосы дыбом на голове встали. Хочет встать, а сил и нет. Рад бы откреститься от этого чудища, а не получается. Нащупал в кармане полушубка спички, сломал несколько камышинок, сложил между собой и пришедшим, чиркнул спичкой. Огонь вспыхнул и пошёл камыш полыхать. Высох, что порох.
Такое началось! Полыхнуло всё вокруг, а этот напротив сидит, ухмыляется, вроде и и губы не шевелятся, а Пашка слышит слова:
- Ну, как, бедолага, не жарко ли тебе? Глядь, уже и шубняк опалило. Усы и брови напрочь снесло, будто и не было. Посидим ещё чуток, побалакаем. Может ещё чего о жизни своей горькой расскажешь? Послушаю. Страх, как люблю, когда народ меня кличит.
Рванул Пашка с озера бегом, не оглядываясь. Навстречу дед Пятаев бежит, видите ли, любопытно ему поглазеть, как камыш полыхает.
- Кто же это, Пашка, камыш поджог? Вышел по нужде, а тут такое зрелище в канун Рождества. Ты никого не видел?
- Откель мне знать, кого сподобило такое сотворить, сам хотел глянуть, вон все брови и усы опалило. Сидит там на кочке чудище одноглазое, вроде и пламени не боится.
- Одноглазое говоришь? То, Пашка, не иначе Лихо прибежало, позвал его ненароком кто-то. Теперь не выкуришь его из озера и огнём. Может, разве, только молитвами бабы изгонят. Тебя твоя Ефросинья более часа по селу бегает ищет. Скоро первая звезда на небе появится, пора за стол садиться. Сыны ваши приехали отведать мамкины угощения, Рождество на пороге. Да и мне пора. Чую от тебя такой луковый дух прёт, на вот конфетку мятную возьми, а то как с сыновьями лобызаться будешь, - прошепелявил дед, махнул рукой и пошёл в свой конец деревни.
Рванул Пашка с озера бегом, не оглядываясь. Навстречу дед Пятаев бежит, видите ли, любопытно ему поглазеть, как камыш полыхает.
- Кто же это, Пашка, камыш поджог? Вышел по нужде, а тут такое зрелище в канун Рождества. Ты никого не видел?
- Откель мне знать, кого сподобило такое сотворить, сам хотел глянуть, вон все брови и усы опалило. Сидит там на кочке чудище одноглазое, вроде и пламени не боится.
- Одноглазое говоришь? То, Пашка, не иначе Лихо прибежало, позвал его ненароком кто-то. Теперь не выкуришь его из озера и огнём. Может, разве, только молитвами бабы изгонят. Тебя твоя Ефросинья более часа по селу бегает ищет. Скоро первая звезда на небе появится, пора за стол садиться. Сыны ваши приехали отведать мамкины угощения, Рождество на пороге. Да и мне пора. Чую от тебя такой луковый дух прёт, на вот конфетку мятную возьми, а то как с сыновьями лобызаться будешь, - прошепелявил дед, махнул рукой и пошёл в свой конец деревни.
Пашка поспешил к своему двору. Уже в сенцах почуял запах щей наваристых, мяска зажаренного. Не зря он, Пашка, на неё с кулаками ринулся. Поумнела, карга старая! Постоял в сенцах, вспомнил слова деда Пятаева о первой звезде. Глянул в оконце, а там, на небе, звезд тьма. Вот ведь баба зловредная, не могла с утра пояснить ему, бестолковому, когда скоромное подавать будет. Чуть до беды не довела, окаянная. Пора и ему на Крещенье к вере приобщиться. Говорит же народ - Муж и жена одна... Чур, чур! Лучше и не вспоминать об том. Рождество на пороге.
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0223054 от 5 января 2016 в 13:14
Рег.№ 0223054 от 5 января 2016 в 13:14
Другие произведения автора:
Исповедь старого итальянца - Пролог.
Это произведение понравилось:
Рейтинг: +1Голосов: 1565 просмотров
Нет комментариев. Ваш будет первым!
