"ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЕРДЦЕ" (2002)

+

 

Сентябрьский наклон
                   у свеже-легших луж.
Клен на бомжа похож,
попутчик – на нахала.
На кафедре дают зарплату в полнакала.
А рядом дождь дают. И черенки от груш.


Благодарю судьбу
за то, что все болты
                    затянуты на дню до плоского отказа…
Ворона с пляжных куч орет до хрипоты
в разгаре своего прокисшего экстаза.


Прощай, мой белый труд!
Прощай, моя болезнь…
Да здравствуют тона
                 шафрановый и рыжий!
И дай, Господь, тому, кто мне в карман полез.
И не Забудь того,
кто хлеб с ладони лижет…


Сентябрьский наклон
у свеже-легших луж…
Кто молится в душе,
кто просто моет рамы.

И трассы мокрый зев
                   огнями заскорузл,
и хочется свернуть.
А надо ехать
прямо.




+



А я остановился
               на Земле  -
чтоб шум дождя карнизно-голубиный
подмножить
           на дыхание любимой;
и ощутить. Как это все  –  взаймы…


Как твои губы
            мне сквозь сон дерзят,
            не умещаясь в поцелуй
                                 короткий…
Как, матерясь, яичницы десант
бежит по скользкой трассе сковородки


и неба в сад
             октябрьский кусок  -
откинут настежь
на петле рояльной…
И наш союз
           неправильно-нахальный
бьет всем в глаза. Как голубь Пикассо.


Я. Самовольно. Вышел у Земли.
Сдав за углом скафандр - за этюдник.
Не ангел во плоти. И не паскудник.
А просто половинка
для семьи.




+



Я дал городу имя Адель,
        заблудившись средь тающих улиц.
Я сегодня не с тем  -  кто задел.
Слава Богу, я с тем  -  кто качнулся…


Средь грачиного черноженства…
Средь сугробного мумие…
         Я сегодня не с тем,
                            кому лжется.
И не с тем, кто считает в уме.


Все смешалось: ручьи и мальчишки…
Сигареты редисочный вкус…
И, кружась, пролетают спичинки
         сквозь две тысячи лет. К рождеству.


Как я счастлив – чего-то не знать,
с рук твоих повстречать полотенце…
И привычно над нами весна
ставит опыты Парацельса.


И привычно шуршит по стеклу
светлый голубь рублевого цвета…

Я сегодня не с тем, кто рискнул.
Я семь раз с тем –
кто вновь сделал это.




+




Я выйду в мир –
               с дождем, с ключами
и взгляд на плечи получу
трамвайно-женский и случайный,
в листву
         уехавший. В свечу.


Я не ведущий, а ведомый -
по лужам, небу. По кольцу.
И всех котов зовут Вадимы
Ивановичи – по отцу.


Как хочется шаги
                 примедлить;
сто лет назад взять ранец твой,
рябин рубиновую мелочь
тряхнув на сдачу
                 в школьный двор…

Уйти кафешками от кармы –
промозглой кармы октября.
Застыв кривыми мотыльками
                       во взрослой толще янтаря…


Бальзак
      стал вчетверо бальзачней  –
меж двух обложек дождь собрав…
И клен вдоль окон стал прозрачней,
                         прибавив в воздух серебра…

Уже разрешена парковка
         двум листопадам буквой «Ж».
Душа светла и беспокойна…..
Как и положено душе.




+



Я скажу тебе: свет и дорога…
Становись в ряд за счастьем. Как все.
Пахнет свежим бельем синагога,
             купол вспенив на  наше кафе…


Бармен утренний - плоский, без нимба.
Серых стульев «матрешка». Бродвей…
Городское стервозное небо
              фотографией рвется твоей.


Мы с тобою молчим, как два блюдца.
Супом залитые до краев.
Наши ауры не расстаются.
Разминулись – котлета и плов.


И чего же ты хочешь от двери,
              раз у нас нет за ней вкусноты?
              Нет совместных дождей и артерий.
              Нет прихожей своей.
                                 Нет мечты.

…Ты не слушаешь. Боль и потеха.
Ты уже досчитала до двух.
             В траур наш в пляжных шортах
                                          подъехал
             твой мобильный, неоНовый друг.


Я на бампер спокойно смотрю вам.
Я желаю вам спичек во мгле.
Воробьи тиражируют клювом
наземь рухнувшее крем-брюле.




+




Из рук моих
            в руки твои
уходит свет, уходит дрожь.
Губам  -  терпеть,
глазам  -  говорить.
А крыльям бить в пасхальный дождь.


Из снов моих
              в слезы мои
идет твой смех,
плотный, как мед.
И Крест готов. А плечи малы.
Хочется выспаться на год вперед.


И праздника хочется, а не кнута.
Почек набухших, спелых молитв.
И чтобы Любовь не ушла никуда.
И лишь с твоих рук  -
                   в руки мои…


Под выкрики я прихожу на твой трон
бумажной салфеткою вместо парчи…
На то и толпа, чтоб утюжить нутро.
Но ты не толпись.
И в такт не топчи…


Из рук моих
в руки твои
          уходит  город,
                        грусть и кино…
Свечам  -  отгореть,
дверям  -  отворить.
А нам превратиться с тобою.
В одно.



+




Мне 200 дней. Я самиздат.
Я лишь подол
            у бабы Нюры.
Наверно, выпал из гнезда,
а, может, с края подмогнули.


Как тянет в воздухе укропом
и правдой голой дворовой.
Шаги промножу на сугробы
и разделю на голос твой.


Мне двести лет: я шум и слизь.
Я гладь морей.
Я рев ослиный.
Как мы неправильно нашлись
среди асфальтовой вселенной!


И мне рука твоя должна,
и  вслед нам форточка лепечет.
Косой миллениум дождя
промозгло тикает на плечи…


О, сколько в нас еще шагать
промокшим улицам сорочьим,
                  обтекший оникс и агат  -
                  сшибая с мартовских обочин!…


И будут Брюсов и Бальмонт
под  целлофаном с нами тут же…
             пока кормой не развернет
сорокавесельную тучу.


Нам в брод перебегать «Л Ю Б Л Ю»
Нам вечность умещать в шесть писем…
Сквозь кожу, ветер и луну
друг в друга душами вцепившись.


Строгать детей,
пилить внучат  - 
на рельсах жизненных трамваясь…

И от отчаянья кричать.
На полсекунды расставаясь.




+



Я убит в ноябре. Ты по мне не тужи.
Не на вечность убит. А на месяц.
Карантины небес, карантины души  -
              свет и темень в едином замесе.


Мы не видимся целые страны с тобой,
континенты, народы, созвездья…

Здравствуй, яркий раздрай.
Здравствуй, белая боль.
Здравствуй, выстрел.
И здравствуй: отверстье.


Я погиб лишь на месяц
                      всех наших не-встреч.
Раз Господь попросил  -  значит надо:
серой стрелке секундной
                        мне на руки лечь
неподвижной скрипучей громадой.


Не дождаться чудес нам
с большого стола.
И не сделать судьбе своей тюнинг.
Глупо всё: и гореть, и у дома стоять -
ни души, ни коленей
не чуя...

Я, наверно, смешон.
Я, наверно, грешон.
Я, наверно, привязчив до хруста.
Бледно-синий термометра
                         наш кругляшок
мне с окна улыбается грустно.


Нет, не трудно
еще раз тебя потерять.
Дать тебе
          быть святой и замужней.

Нет, не трудно
себя самого расстрелять.

Но чужим тебе стать
невозможно.



+

Майкл Томас Космика
книга стихов "Его величество Сердце" 
май-ноябрь 2002