Заинька и Настасья

ЗАИНЬКА И НАСТАСЬЯ. ПОЭМА 1983 г.

1997

Заинька и Настасья

Растерянно стрела летела,

не задевая тела,

летела вдаль стрела ночная,

дробя осколки дня.

Я ни о чем не думал дольше,

чем веер четырех сторон,

растягивалось вдаль пространство –

там я летел.

Кому принадлежит сей остров,

сия страна?

Корабль, распаханный, как поле,

из ничего,

он втиснут в кромку голубую

из этих фей,

навеянных прохладой горькой

лугов, стогов.

Дарован бабочке небесной

древесный плот,

она распахивает двери своих двух крыл,

и вовлекая все пространство в свои слои,

плывет та теневая фея из сдобных сот.

Как голубь начинал, ворклив,

дробить свой звон,

на самом дне всего пространства

мой сонный сын.

Негеют голуби из грома

древес,

нас обнимают тамариски и ломота

холодного движенья –

подрагивания листа

на грани вод.

Тот праздник сановных взоров,

где я из огня воды,

из космоса шлют тарелочки

в заоблачные сады.

Так синеворот

ворота открыл,

а вот, заарканив плоть,

выныривает из гласных нот

всемирный зеленый конь.

Не опрометчивым будь ты, как…

Не затемняйся, где…

Видимо око

и зарев верх

в неотраженной воде.

Ты из волны добывай волну,

а из струны струну.

Слишком родной тебе этот дом

и громогласный сад,

трижды вычеркнутый из книг,

но напечатанный по слогам

в поминальник

или в букварь.

В конечном итоге ты – только шрифт,

рассыпанный по лугам,

все состоит из себя во всем,

будет луг твой,

как голубок.

Улетая за облака,

где нет твоих глаз,

не надейся, что улетишь.

В каждом облаке расширен зрачок,

достигающий двух криниц.

Лесосплав или лесоповал полуслов –

так уплыл этот плот,

где не тонет нога,

но зачем мне дана нагота.

Был я лирником и мурлыкой –

орамура –

отныне

я в тесном не-сне живу,

постоянно воспламеняем,

люблю.

Два волкодава Заинька и Настасья

посуху плывут из грозы.

Как королевич твой Сигизмунд,

так и мой кротокоролевич Речь,

гремя турнирами,

входит в розовый будуар,

а я нечаянно опрокинул коня,

огибая твою линию

и еще один интимный изгибчик сзади.

Я надеюсь, что оба конника

благополучно доскачут вдаль,

но даже если не доскачут,

им гарантирован самострел,

таран

и уже совсем ненадежная центрифуга,

отделяющая

небо-масло

от земли-молока.

Так думал я,

входя в трухлявый пень,

за что меня возненавидел муравьиный род,

обросший крыльями на время,

пока тонул в трухе железный рыцарь,

теряя латы, саблю и коня.

Девчурочка-полотнянка,

прочирикай и прославь

мои пламенные речи

про твои нагие грудки,

от которых я устал.

Не теряй свой мокрый лифчик,

чтобы он не улетел

дальше близлежащих

деревень и сел,

полей, лесов, лугов.

Так думал я,

сравнивая правую и левую сторону

белой девочки,

подсыхающей вокруг неба.

Я решил, что справа

всегда немножко больше, чем слева,

и вспомнил жалобы,

что правому всегда достается больше.

Даже от собственного тела

приходится иногда таиться.

Сколько бы ни было лет вселенной,

у человека времени больше.

Переполняют меня облака,

а на заутрене звонких зорь

синий журавлик и золотой

дарят мне искренность и постоянство.

Сколько бы я ни прожил в этом мире,

я проживу дольше, чем этот мир.

Вылепил телом я звездную глыбу,

где шестеренки лучей

тело мое высотой щекочут

из голубого огня.

Обтекаю галактику селезенкой,

я улиткой звездной вполз в себя,

медленно волоча за собой

вихревую галактику,

как ракушку.

Звездный мой дом опустел без меня.

Ты будешь больше солнца, больше света

на волоске громадного себя.

Ты не похож на гром луны,

ты гололед вчерашних рам,

луч громкого пространства,

вчерашнее ничто,

сегодняшнее окостенение,

любоцвет,

восточная отроковица,

гнездышко бурь.

Не надейся на светотень,

на тень пролетевшей птицы.

В водовороте огня-воды

сонный вол гладиолус,

тот вертоград,

где луны вытекающий глаз

и взгляд

слепо обводит горизонт

никогда вчера.

Не проморгай троянскую плоть,

не саблезубь в три горла коня,

это заря овса утекла

и захрустела свежая мгла.

Неужели вписали в криницы

костенеющий взгляд и зрачок?

В полдень неба толчков

и роды.

Боже,

обагри.

Разве не плывет незабудка в златоткань

из нутра нутра?

Открой мне дверь,

ведь я колдун залетный,

не тральщик.

Неужели из нутряного ткачества

не выткать небо,

сердечное солнце,

золотую звезду Настасью?

Тихое дыхание ажурных хоров

из незатихающих листьев.

Прощай, отраженье,

никогда еще не было ты так прозрачно.

За день распадается время.

На границе меж взлетом и взлетом

златорогая птица плывет,

танцевальная плоть стрекозы

переливчата, как стрекоза.

Нет ни тела,

ни даже того, что вне тела,

кроме грозных стрекоз,

ускользающих в наст,

оставляющих нас

под настилом из тала,

леденящего, звездного, жуткого, нежного вихря,

из тумана

и полновоздушного ада любви.

От обилия праха настил оседает,

и над бездонным затоном

тонны неги туманной

нагой,

огнедышащей,

плотной.

Тронным листным настилом

и лопнувшим солнцем

от недавнего гнета оторванных плеч

в лунной Сызрани

и прошлогоднем опале.

Точильщик-точильщик,

верстальщик и веретенщик,

атман и атаман из резни лазури

выпестовал няню,

надзирающую за прахом,

охотницу на стрекоз,

веретеницу зорь,

точильщицу, огневицу,

ластоногую конницу,

уносящую все-все

на себе себя

в огнелицей буре

из платяного шкафа

наших и ненаших широт…

Та мама моя велела:

"Не стынь на морозе,

если облако впадает в невмоготу”.

Ладить надо кораблик, ладить,

Ведь эта ладья

от того туда

в лад уплывшая лада.

На разных оградах

один железный узор –

розы, розы, розы.

Заря из зорь.

Другие произведения автора:

вечный орг

Зеркальный попугай

Философский соловей