Пыль. Часть II. гл.5

***

То ли майор внутренней службы, а может быть все еще полковник военной разведки, или уже целый генерал НКВД усмехнулся и подмигнул то ли зеку Чехонину, то ли снайперу Авдотьину, как обычно подмигивают люди старым знакомцам.

– Ну, а раз вспомнил, так подсаживайся поближе, – пригласил майор. – Поговорим кое о чем по-своему, по-фронтовому.

Усмехнувшись в свою светлую бородку так, что бы не выглядело это вызывающе, Авдотьин подтащил вплотную к столу табурет и с интересом глянул на майора, набравшего в этот момент какой-то короткий, трехзначный номер на телефоне и скомандовавшего:

– Чай, сахар, лимон, бутерброды свежие!

И тут же обратился запросто, будто к другу, к Авдотьину:

– Я вот еще ничего с утра не ел, а тебе тоже не в тягость будет, а то какая б у нас хорошая пайка не была, а всё казенная…

Местная пайка еще три дня назад, по прибытии в лагерь, удивила Чехонина до невозможности. Так не кормили не только в полутора десятке предыдущих лагерей, пересылок и тюрем, где он успел за свою жизнь отметиться, но иной раз и на фронте. И судя по лицам местных старожилов пайку эту не выгоняли из многострадальных зековских тел неподъемными нормами выработки.

– А пока, хочешь ты или не хочешь, – переключился с приятного на необходимое майор, – начинай потихоньку рассказывать, как ты из Авдотьина Чехониным стал, да и как сюда попал – тоже интересно…

Кум приподнял над столом пухленькую папку с надписью «Дело» и непонятными для непосвященных буквенно-цифровыми аббревиатурами на обложке.

– Вот тут про тебя много чего написано, да только все нечеловеческим языком, казенным. А мне вот интересно, как сюда тот самый снайпер попал… Да, а с глазами-то у тебя что? Про зрение нигде ничего не сказано…

– Форс это, – пояснил Авдотьин, снимая красивые очки в  тонкой золотистой оправе. – Понты, если по-нашему. Тут стеклышки простые, да и не стеклышки вовсе, плексиглас авиационный, тот, что на фонари кабин идет.

– А зачем тебе пустые очки? – и насторожился, и удивился одновременно майор. – Под интеллигента косить? Так ты и без них на громилу не тянешь. Да и неудобно, небось, по камерам да пересылкам их сохранять? Начальство, да конвой так и спешат от греха подальше прибрать…

– Так я, гражданин начальник, не уркаган какой и не бухгалтер-растратчик, что б меня опасаться, – солидно огладил бородку Авдотьин. – Себя уважаю, да и другие меня тоже. По лагерям немало бывал, знают меня, да и конвойные на всем пути наслышаны были, кого везут. Кой-кто говорил даже: «Побольше б таких, не служба была б, а малина»…

– Слышал-слышал, как же, – покивал в ответ майор. – Где Часовщик, там всегда порядок, тишина и покой. Сам не шумит, другим не дает. Закона старого держится, с начальством уважителен, но не сучится.

– А как же без уважения? – согласился Авдотьин. – Мы воруем, вы ловите. Поймали, доказали – изволь отбыть без бузы и шороха, что положено. Вот только если и тебе выдается положенное. Да что ж я вас, гражданин начальник, учить-то буду? Сами все знаете получше меня, раз теперь в должности такой.

– А прямо спросить? – подсказал майор. – Как, мол, сюда попал? На чем погорел?

– Так не мое это дело, – уклончиво ответил Авдотьин, – вот только, помнится, в сорок четвертом на вас полковничьи погоны были… Ну, да времена меняются, люди нынче кругом новые…

– А ты на этот маскарад не смотри, – посоветовал майор. – В сорок третьем я к вам в батальон тоже не в чекистском обмундировании приезжал.

– Вот-вот, я и говорю, какое мое дело? Разве вы, гражданин начальник здесь, да в майорских погонах, значит, так надо. А мое дело – вас слушать, помогать, если смогу, на ошибки ваши указывать, если такие случатся.

– И частенько в прежних местах указывал? – искренне поинтересовался майор.

– Да бывало, все мы люди живые, кто не работает, тот не ошибается. Важно ошибку во время заметить, не дать ей в непоправимую перерасти…

– А что по-твоему непоправимо?

– Да смерть человеческая непоправима, – пояснил Авдотьин. – Остальное всегда можно как-то поправить, ну, или компенсировать…

Тут в их разговор, доброжелательный и спокойный, вмешался дневальный по корпусу, такой же молоденький солдатик, как и тот, что конвоировал сюда Авдотьина. Солдатик принес на чеканном медном подносе, сделанном где-то в Центральной Азии лет двести-триста назад, пару граненых стаканов в мельхиоровых, фигурных подстаканниках, сахарницу, полную мелкого, ослепительного белого, как снег за окнами, песка, блюдечко с тонко нарезанным лимоном и тарелку с горкой бутербродов, накрытую цветастой салфеткой. Следом за ним второй паренек в потрепанном, грязноватом мундирчике, явно подменном для хозработ, притащил здоровенный, литров на пять, закопченный чайник, исходящий жаром, чувствительным даже в таком протопленном помещении. Поднос с нехитрой, но такой аппетитной снедью был водружен на стол, а чайник второй солдатик поставил на пол, предупредив: «Оно, тарищ майор, огнянное! Кяпиток!»

– Приступай, рядовой, – пригласил майор, разливая чай.

Отказываться Авдотьин не стал, в лагерях от угощенья не отказываются, прихватил лежащий сбоку большущий бутерброд с толстым, смачным куском любительской колбасы – когда еще такую попробуешь, в посылках с воли сырокопченую иной раз пропускают, да только на нынешней зоне не посылок, ни писем ждать неоткуда и некому. Так хитро накрутили после приговора исполнители, что исчезли с людских глаз и почтовых адресов несколько сотен приговоренных, будто и не было их никогда на свете.

– Рассказать вы меня о себе попросили, – прожевав бутерброд и запив его кисло-сладким, крепким чаем, сказал Авдотьин. – Понимаю, что не просто так, особенно с переменой фамилии. Значит, начал я свою жизнь лагерную в пятнадцать лет, считай, перед самой войной. Осудили тогда нас за один грабеж, дальше рыть не стали, поленились, а в самом деле за нами много чего к тому времени числилось…

На детской зоне тогда порядки были копией взрослых. В авторитете те ходили, у кого статья посерьезнее, да кто за себя постоять мог не только кулаками, но и головой. Не скажу, что жизнь там райская была, но устроился я неплохо, если с другими сравнивать. Да и как не устроиться, если старшие мои подельники со «взросляка» на меня маляву отправили, да и с воли по их наущению посылки подбрасывали. Я-то сам сирота, есть где-то в Саратове или Самаре тетка какая-то по материнской линии, если живая еще, да только я её никогда не видел, не искал и искать не собирался. Зачем человеку своим объявлением привычную жизнь ломать, какая б она, жизнь эта, не была.

Ну, прокантовались мы худо-бедно до войны, а как попер германец на нас, так и в самом деле стало и худо, и бедно. Никто, правда, не ворчал, не возмущался, что пайки урезали, что нормы выработки прибавили, хоть пацаны, а понимали, что положено. Я-то там в основном слесарил. Говорят, талант у меня к механике, ко всяким железкам. Я ведь и в серьезной банде оказался из-за него, любой замок в городке своем мог женской шпилькой открыть. Это я уж после войны до сейфов-то добрался, а по первости – магазины, склады, квартирки кого из богатых. В стране пусть и полное равенство, а богатые люди есть.

По весне сорок второго мне, да еще полусотне ребят, восемнадцать стукнуло, думали, на «взросляк» переводить будут. Мне еще два года тянуть полагалось, а по военным временам никакой досрочки никому не светило. Однако, собрали нас в клубе лагерном, и кум объявил, что прерывает советская власть нашу отсидку и дает возможность судимость вообще снять. Короче, отправили всех воевать.

Уже потом, лет через десяток после Победы, слышал я истории, как таких вот пацанов с одними лопатами под танки германские бросали, как с одной винтовкой на троих в атаку посылали. Вранье это всё, кто и зачем такое придумывал – не знаю, да и знать таких людей не хочу. А нас определили в полевой лагерь, учиться. Вот там зона за сказку нам показалась. Пусть и кормить стали чуток получше, но к вечеру до коек едва добирались и падали, как убитые. Серьезно готовили, без дураков.

Комбат наш будущий, он тогда начальником этого лагеря был, частенько выходил с «дегтяревым» на полигон, где мы ползали, окапывались, бегали то в атаку, то обратно. Посмотрит-посмотрит, бывало, на нас, да как даст пару-тройку очередей над головами… Пули свистят, душа в пятки уходит, а комбат только посмеивается. Мол, вот на фронте посерьезнее будет, да и там я вам трусить и лениться не дам. Спасибо ему, хорошо выучил, я эту науку до сих пор помню.

Почти три месяца нас гоняли, как сидоровых коз. И вот что интересно, будь это на зоне, давно бы половина из собранных в «учебке» в бегах ушла или бунт учинила, а тут никто даже не пикнул. То ли понимали, что за свою жизнь драться учат, то ли просто народ у нас такой, что раз уж беда пришла, так для всех она, что для воров, что для фраеров, что для прочих граждан. А через три месяца перебросили наш батальон подо Ржев, там как раз наступление началось наше, пытался тогда генерал Жуков германскую оборону сломать. Говорят, если б не получилось, то и на юге нас поперли бы аж до самой Волги. А что? Там ведь степи кругом, зацепиться-то не за что… Но – получилось у Жукова, жаль только сам он там голову и сложил, говорят, отчаянный был генерал, ничего не боялся и того же от остальных требовал.

Все лето мы там провели, то в наступлении, то в обороне, когда германцы огрызались, но дело свое сделали. Пусть и народу потеряли… да вот хоть бы и из нашего лагеря. Пятьдесят человек призвали Родину защищать, все вместе со Ржева и начинали. Под Смоленском нас уже и двадцати не было, да и то если раненных считать.

Ну, да это война, кого убивают, кого бог милует. Меня как раз в тех боях и произвели в снайперы, заметил сперва взводный, потом ротный, что получается у меня с винтовочкой обращаться. Нас ведь сначала чем попроще вооружили, старыми мосинками, карабинами, да еще судаевскими автоматами, теми, что на коленке фэзэушники делали, под пистолетный патрон. Вот мне и досталась мосинка, наверное, еще дед мой с такой служил, но – вещь. И безотказная, и неприхотливая, а уж бой какой – сказка. Жаль, не дожила она до Победы. Разбило винтовочку уже в Румынии, миной накрыло, а я вот – целехонький.

Потом, с Западного фронта на Южный нас перебросили, после пополнения и отдыха, конечно, потом на Румынский, вот где мы с вами, гражданин начальник и познакомились, а уж заканчивал я войну в Белграде югославском. Тоже еще те оказались братья-славяне, почище иных германцев на своей же земле зверствовали. Ну, да это их дело, семейное, пускай хоть совсем друг дружку перережут. Нас они задевать всерьез боялись, так, иной раз постреляют издалека, подранят кого…

Из Белграда меня и демобилизовали, помню, везли нас по железке зачем-то по кругу, через Германию, Польшу, почти месяц в дороге провели, вечно на узловой в тупик вагоны загонят, пару дней простоим, все какие-то эшелоны с грузами сюда, в Россию, пропускали.

А дома меня никто не ждал, да и не было дома-то у меня. Поехал на Урал, там заводов много еще до войны было, думал, найду применение своим рукам. Но… Как обещали, судимость с нас всех сняли, да только метка-то в личном деле все равно осталась, как же без этого. На оборонные заводы лучше было не заходить, там проверяли крепко и всех ненадежных гнали взашей, потому как претендентов – очередь за воротами стояла. На «оборонке» и пайки получше, и зарплата повыше. А я тогда пристроился в часовую мастерскую. А что? Город большой, народ с заграницы себе часов всяких понавез много, а заграничные вещицы – они ж капризные, ломаются то и дело, да и чистить их надо, обихаживать. С тех времен меня Часовщиком-то прозвали, по профессии, стало быть.

Промаялся я там полгода. Заработков особых не было, заведующий строго следил, что б не подхалтуривали, на дому не поработаешь, за пришлыми присматривали ой как сильно. Одна отдушина, что с любимыми железками повозиться, да еще инструмент у нас был отличный, германский и австрийский, трофейный. Ну, присмотрел я себе за полгодика кассу кооператорскую, что бы, значит, с государством не связываться, под большую статью, если что, не попасть. А тут, как на грех, нашли меня старые знакомцы, из тех еще, довоенных, кто вместе со мной, но на «взросляк» загремел. Со взрослой зоны на фронт не брали, вот они полную катушку «от звонка до звонка» и отбыли. Встретились случайно, стали они клинья подбивать, на дело звать, а я вижу – нефартовое дело у них, засыпятся с полпинка. Отговорился кое-как, сделал им как бы откупной инструмент, ну, отмычки, фомки да прочую снасть.

Как в воду глядел тогда, повязали их на этом деле, да и меня отследили, таскали по следакам, опера пытали, но – отговорился, даже инструмент за свой не признал. Повезло, что их на горячем взяли, особо-то копать не стали. Чуть поутихло это дело, я за свое взялся. Не один, с напарником, как раз его Чехониным Володькой звали.

Кассу мы оприходовали запросто, мне даже не поверилось, как легко получилось. Ну, и рванули из города на юга, что б отсидеться, да отдохнуть. Тут как раз всё в масть прошло, на меня вряд ли кто подумал, ведь только что в уголовку таскали, не должен был я светиться, а что из города уехал, тоже понятно, не стало бы мне там житья.

Пока могли, мы с Володькой артельщиков изображали сибирских, золотишников, кто при больших деньгах в отпуск вышел. Потом приболел мой кореш, то ли потравился чем, то ли здоровьишко слабое оказалось, но помер он прямо на одном полустанке, мы тогда с курортов на север возвращались.

Покумекал я, как мог, решил, что надо бы личину сменить. Ему свои документики оставил, а его себе взял. Сироты, одногодки, да еще чем-то на лицо похожи, вот только он потемнее меня мастью был, да ведь на паспортном фото кто углядит разницу? А еще, не судимый был мой дружок покойный, чистый. Не первое у него, конечно, дело было, но не попадался ни разу. А тут ведь, помните, наверное, гражданин начальник, тот самый Указ и вышел, что до трех раз…»

Майор кивнул понимающе. Про Указ ему напоминать не надо было. После войны преступность в стране разгулялась не на шутку, оружие было много неучтенного, брошенного, да и страх перед насилием народ терять стал после такого-то побоища с германцами. Вот и подняли голову всякие… личности. Пришлось меры срочные и суровые принимать. На второй уже ходке срок по статье просто удваивался автоматически. А третья становилась последней. В народе, конечно, слухи правильные ходили, что не расстреливают рецидивистов в третий раз попавшихся. Мол, отрабатывают они на урановых рудниках да в других для здоровья вредных местах оставшиеся полгода-год жизни. Конечно, и рассстреливали без лишних церемоний, выводя под корень породу профессиональных преступников, особенно тех, кто и до войны успел отметиться в милицейских картотеках.

Как бы то ни было, удушливую волну преступности погасили быстро, а скоро и вовсе загнали наиболее изворотливых, авторитетных воров, поддерживающих старые, царских еще времен, порядки и правила в уголовной среде, в убийственные лагеря «третьей ходки».

– Так и получилось, что сел я через три года, как стал Чехониным, первый раз, – закругляя свои устные мемуары, сказал Авдотьин. – По мелочи, но два года получил, да еще год в лагере мне набросили, но – не по справедливости. Да я не жалуюсь, чего ж теперь-то вспоминать…  Потом я долго на воле гулял. И кассы брал, и пацанов помоложе на дело наводил, и уходить от закона удавалось. Пока вот… с поличным на «медвежонке» взяли… Вот только ума не приложу, почему ж меня-то со второй ходкой к вам направили?

– И не прикладывай, – посоветовал майор серьезно. – Ничего не придумаешь…  и – хорошо, что такой знакомец ко мне попал, нам пора бы уж вплотную за дело свое приниматься, а вот беда – не было среди зеков надежного человечка, чтобы я довериться мог. Не подумай, стучать-наушничать мне не надо, без тебя любители есть… А вот порядок держать, такой, как ты привык, это – да.

«Помнишь, как тогда, в Румынии, ты сказал: «Раз пришли, значит, так надо…» Вот и сейчас просто надо. Сделать так, как велят умные люди. Это не я, не начальник лагеря, даже не Верховный Совет, хоть и там тоже не дураки сидят. Тут ум другой… Но – не наше это дело – зачем и почему. Нужны люди серьезные. Кто просто так, из прихоти, со скуки или по глупой любопытности не запорет результат всеобщих трудов… Ладно, это я тебе всё, как с трибуны объясняю. А конкретнее, надо бы вот что организовать…» 

Другие произведения автора:

Платина для блондинки

Искажение. Наших бьют

По чуть-чуть (таймлайн) 1