Курильские страдания

Сверху совсем как игрушечный, пассажирский лайнер «Ольга Садовская» ещё белел на глади подковообразного залива на  рейде Южно-Курильска, когда, сойдя с плашкоута на избитый тоннами грузов деревянный пирс, я прошествовал мимо просоленного и прокопчённого рыбозавода, и, по извилистой дороге поднявшись мимо деревянных бараков, оказался у здания почты.

Восемнадцать лет тому назад

Это был уже третий мой «десант» на Кунашир, но впервые он был произведён средь бела дня. Предыдущие два производились глубокой ночью, а самый первый к тому же ещё и под хоть и несильным, но ни на минуту не прекращающимся дождём и в условиях сильной качки, - бортовой теплоходный трап то задирался на полутораметровую высоту, то опускался вровень с палубой плашкоута. Будь волнение чуть более сильным, или капитан более осторожным, то, не разгрузившись и не взяв новых пассажиров, теплоход ушел бы дальше, на Шикотан, - в рейсах на Курилы такое случается нередко.

Высадка пассажиров, тем не менее, проходила тогда весело, потому что возвращающиеся из отпусков и уже соскучившиеся по дому кунаширцы, - дело происходило в первой половине августа, - начали праздновать встречу с родным островом ещё на старенькой, уютной «Туркмении», и продолжили уже на плашкоуте - широкой неуклюжей барже, буксируемой к берегу прилепившимся сбоку катером. Один из таких празднующих не сумел потом перешагнуть в общем-то неширокое пространство между пирсом и невысоким бортиком плашкоута, который, возможно, именно в этот момент немного отодвинуло волной от причала, и ухнул с трёхметровой высоты в весьма прохладную и глубокую океанскую воду. Вскоре его, наглядно продемонстрировавшего действие известного правила, что пьяному море по колено, подняли на пирс. Вымок он, правда, по самую голову, но был в целости и сохранности, по-прежнему веселым и лишь слегка протрезвевшим.

А ещё до выгрузки на плашкоут многие пассажиры «Туркмении» наблюдали за своеобразным аукционом полутора сотен девушек, которых теплоход доставил с материка для работы на плавбазах, - их огни разноцветным мерцающим бисером были рассыпаны вокруг в бархатной ночи. По очереди к теплоходу подходили катера, в скрипучие мегафоны с них выкрикивали названия плавбаз, и приписанные к ним девушки сходили на них по качающемуся трапу. Затем катера, выпустив едкое облако дыма, один за другим исчезали в кромешной тьме как будто поглощённые Великим Океаном.

Тот рейс вообще был молодёжным. Открытая передняя палуба «Туркмении», - четвертый, «палубный» класс по терминологии пассажирского помощника капитана и билетных кассиров, - была заставлена палатками со студентами-первокурсниками геологического факультета Владивостокского политеха. Под руководством дальневосточного палеовулканолога Г.М.Фремда они добирались на Кунашир на первую свою геологическую практику. Первые день и ночь они провели на палубе под открытым небом, - было по-южному тепло, но на второй день нашего путешествия, когда теплоход поднялся в более северные широты и подул "свежий ветер странствий", они срочно приступили к установке палаток, привязывая их за что попало.

Вместе с моим сокурсником Женькой Булгаковым мы тоже находились на практике, но уже преддипломной. Когда в конце четвертого курса мы выбирали себе будущих руководителей дипломных работ и места прохождения практик, не задумываясь, я остановился на профессоре Татьяне Ивановне Фроловой, которой нужны были два студента для поездки в экспедицию в Приморье. Мой выбор был обусловлен не столько географическим аспектом, сколько тем, что на защите курсовых Татьяна Ивановна жестоко раскритиковала мою работу, которую я писал на четвертом курсе.

Пришлось рассказать, что на производственной практике на геологической съемке в Восточном Саяне я практически и не мог набрать материала для хорошей петрологической работы, остановившись на изучении кембрийских вулканитов. Опробовал, как мне казалось, хороший разрез, но породы оказались настолько изменёнными, что из них удалось получить самый минимум информации. Работу, оцененную сердобольными петрографами в четыре балла, я всё-таки сделал, хотя, положа руку на сердце, больше тройки себе не поставил бы.
Исходя из изложенного, я рассудил, что преподавателя, сразу увидевшего огрехи моего произведения и не постеснявшегося их озвучить, непременно следует брать в руководители, - уж он то научит, как нужно делать науку. О сделанном выборе я не пожалел ни разу и моё блестящее предвидение подтверждает тот факт, что под руководством Татьяны Ивановны я написал потом не только дипломную, но и кандидатскую работу. Мне кажется, что она научила меня излагать мысли логично и просто, как это делает сама, за что ей от меня низкий поклон.

Со временем выяснилось, что кроме Приморья нам предстоит работать ещё и на одном из южных Курильских островов. Предвкушение встречи после этого, теперь уже с "Заморьем", для нас с Джоном - так, по-английски, в соответствии с до сих пор не проходящей среди молодых людей моде, на нашем курсе звали Женьку, - стало настоящим ожиданием праздника. Когда же в середине июня на Кунашире началось извержение вулкана Тятя-яма, или просто Тяти, до этого считавшегося безнадёжно потухшим, то наша экспедиция стала представляться сказкой наяву.

Путь от Москвы до самого последнего километра Транссибирской магистрали мы с Джоном преодолели на железнодорожной платформе с загруженным на неё экспедиционным автомобилем, забитым полевым скарбом и продуктами. Три недели мы жили в крытом фанерой и брезентом кузове, который был нам и спальней, и гостиной, и столовой, и кухней, и как потом выяснилось, перевязочным пунктом и лечебницей.

В столь дальней дороге, естественно, не обошлось без приключений. Отправившись с канистрой в руках в поисках воды на какой-то небольшой станции перед Канашом в Чувашии, я чуть было не отстал от поезда. Вынужденный заскочить на ходу набирающего скорость состава на одну из последних платформ, заставленных закрепленными проволочными скрутками новенькими автопогрузчиками, я часа полтора потом ехал в кабине одного из них, - первая же дверь, которую потянул, оказалась незапертой.

В Канаше поезд остановился и, убедившись, что двигаться он не собирается, я побежал вдоль состава в его голову, где стояла наша платформа. Посередине состава меня остановили трое мужчин, которые спросили, кто я такой и куда так поспешаю. Всё им рассказал, не забыв об автопогрузчике, в котором временно ехал, и, как мне показалось сначала, был отпущен с миром. Забрался на свою платформу, обрадовав своим появлением Джона, который на светлой фанерной стенке будки, куда мы заносили ручкой некоторую информацию о нашем передвижении по магистрали, уже написал такой текст: «Гешка отстал от поезда такого-то, во столько-то. Вечная ему память!», заключив его в траурную рамку. Несмотря на внешнюю суровость, иногда переходящую в угрюмость, Женька Булгаков был веселым и остроумным парнем и мог очень тонко пошутить. Ровно через десять лет после нашего с ним путешествия, летом 1983 года он, к несчастью, погиб в геологической экспедиции в Казахстане.

Мои университетские друзья звали меня Гешей. Под этим, несколько видоизменённым своим именем потом я стал известен в узких геологических кругах «от Москвы, до самых до окраин». Даже Татьяна Ивановна Фролова звала меня только так, разве вот на специализированном совете, как руководитель работы в своей необходимой речи по процедуре защиты диссертации вынуждена была признаться, что помнит меня ещё и как Геннадия Викторовича.

Только через много лет, после очередного просмотра "вечного" фильма Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука», появившегося на экранах как раз тогда, когда почти все мы, прошли эволюционный путь развития: «выпускник школы – абитуриент - студент», я понял, откуда они, истоки этого прозвища. Все, наверное, помнят, что именно так Лёлик–Анатолий Папанов звал эксцентричного, постоянно попадающего в смешные истории другого героя, блестяще исполненного Андреем Мироновым. По-видимому, своим поведением я напоминал этого персонажа, поэтому и моё имя было несколько трансформировано.

… Рассказал всё слово в слово и Джону, уже четвёртому за последние пару минут слушателю моей, в общем-то, пока ещё счастливой истории, порекомендовав ему написать под траурной рамкой опровержение, что слухи о моем отставании оказались несколько преувеличены.
На этом бы всей истории и закончиться, ан нет! Минут через десять, когда я уже чем-то занимался в кузове, загремел железный борт платформы, и по её деревянному покрытию раздались тяжёлые шаги. Это к нам пожаловали непрошенные гости – те самые, останавливающие и опрашивающие меня мужики.

Самый решительный из них сразу, без предисловий, проговорил мне сквозь зубы: «Сейчас же отдавай молоток!» - стал «брать быка за рога», в общем. Впрочем, откуда им, «рогам», было тогда взяться, ведь до первого моего законного брака с молодой (но необыкновенно ранней!) женщиной, как потом выяснилось - нетяжёлого поведения, оставалось ещё более пяти лет беззаботной в этом смысле жизни.

Я пригляделся к нему, – на сумасшедшего он похож не был, смотрел на меня осмысленно, хотя и враждебно, как и другие, впрочем. Очень скоро, - в университете все-таки обучался, - стало ясно, в чём меня обвиняют. В автопогрузчике, в котором я ехал, был кем-то вскрыт инструментальный ящик, из которого исчез молоток. Этот некто, видимо, и кабину автопогрузчика открыл, - она должна быть опломбирована, а поскольку я сам рассказал, что открывал её, то и это вменялось мне в вину. Впервые в жизни, - добавлю здесь сразу, что и в последний, - меня обвиняли в краже, да ещё со взломом.

Вначале я прямо онемел от такой вопиющей несправедливости, но быстро пришёл в себя и, напирая на презумпцию невиновности, тоже на повышенных тонах начал доказывать, что ничего не вскрывал и не брал, посидел только в автопогрузчике, держа руки на руле. Сей факт я отрицать не мог, ведь любая дактилоскопическая экспертиза это доказала бы в два счета.

Самым забавным в этой ситуации было то, что мне инкриминировали кражу того, чего мы уже имели более чем в достатке – какие бы мы были геологи, если бы у нас не было молотков, – с десяток их лежало в кузове, убедиться в чём я пригласил своих обвинителей. Это не помогло, мужики продолжали на меня наезжать, даже не принимая во внимание тот очевидный факт, что спрятать на своем теле молоток из автопогрузчика, - не из часовой же мастерской, - мне было абсолютно негде, - я был одет в легкую рубашку с короткими рукавами, стоял июль всё-таки, и не Ямало-же-Ненецкий автономный округ нас окружал.

Один Джон был на моей стороне, но он ничем мне помочь не мог, ведь и его можно было рассматривать, как соучастника преступления. Речь стала заходить о том, что меня снимут с поезда. Я был категорически против такого поворота событий и, поменяв тактику разговора, сменил тон на более спокойный. Очень скоро после этого во вначале сплочённой группе мужиков начался раскол, – один из них продолжал свои обвинительные речи, но двоих других, я даже сам не понял когда это произошло, мне удалось превратить в своих союзников, миролюбивая политика пробила брешь в единстве моих обвинителей. Счет вместо недавнего сокрушительного ноль-три, вдруг, - как будто Старик Хоттабыч свой волосок в нужное время разорвал, превратился в два-один в мою пользу. Хотя и с минимальным счётом, но это была победа. Двое моих теперь уже союзников начали уговаривать третьего оставить меня в покое, и с величайшим неудовольствием тот вынужден был признать своё поражение. Спрыгивая с платформы, он всё-таки зловеще пообещал, что в Казани за мной обязательно придут (люди в серых шинелях, мысленно добавил я от себя).

Продолжения эта история не имела, хотя именно на остановке в Казани, куда мы прибыли глухой ночью, к нам на платформу кто-то запрыгнул и, откинув полог, посветил на нас фонарем. Подумал уже невесело, что мне пора с вещами на выход. Вероятно, это был железнодорожный воришка, потому что, рассмотрев наши блеснувшие в свете фонаря глаза, он резко бросил полог, спрыгнул вниз и, убегая, часто-часто захрустел камнями отсыпки. Желания догонять человека с фонарём, чтобы спросить, чего ему было надо, а также - какие он испытал чувства, увидев наши глаза, - сейчас, при написании своей повести мне это очень пригодилось бы, - тогда у нас совершенно не было. Наши молодые организмы требовали сна и они получили его сполна.

Двумя сутками позже новое приключение, гораздо менее благоприятное, и снова со мной. При переформировке состава на станции Свердловск-сортировочная с горки спустили две платформы с многотонными экскаваторами, которые «со всей дури» ударили по нашему составу, мирно стоявшему на берегу Исетского пруда, показавшемуся мне гигантским озером, когда я набирал из него воду в канистру.

В соответствии с законами механики мы чуть не вылетели из кузова после этого весьма резкого столкновения, и лучше бы, выбирая меньшее зло, я сделал именно это. Случилось же зло неизмеримо большее, потому что стоявший на портативной газовой плитке котелок с только что заваренным чаем опрокинулся на мою обутую в туристический ботинок ногу, которую именно в эту секунду, принимая более удобное положение, я проносил в опасной близости от плитки.

Покуда я срывал с ноги зашнурованный ботинок, а затем ещё с полчаса после этого, у меня было ощущение, будто держу ногу в сосуде с расплавленным металлом. Видя мои сопровождаемые зубовным скрежетом мучения, и вспомнив, наверное, как в Великую Отечественную войну партизанам в Брянских и других лесах перед хирургическими операциями для общей анестезии давали выпить стакан спирту, Джон налил мне такую же дозу водки, захваченную нами из Москвы. Почти сразу после перемещения жгучей жидкости в мой желудок боль в ноге стала стихать. Затем мы уже вместе с Джоном выпили снова, а потом ещё.

Одним из последних моих воспоминаний того дня было вот что. Наша платформа медленно катится мимо перрона свердловского вокзала, мы стоим, покачиваясь, у её борта и горланим песню про вагонные колеса, диктующие, что «вместе не встретиться нам», радостно сообщая скопившимся на перроне людям, что «наш адрес не дом и не улица – наш адрес Советский Союз», прощально машем им всеми четырьмя руками, успевая посылать приглянувшимся девушкам воздушные поцелуи, - малая скорость движения позволяла нам их рассмотреть и оценить степень привлекательности.

Как я себя чувствовал на следующее утро, когда водочная анестезия кончилась, зато началось похмелье, лучше и не вспоминать.

Первые дни после ожога я не мог опускать ногу вниз, – тут же начиналась непереносимая боль. По ночам, чтобы нога была выше головы, приходилось подкладывать под неё набитый вещами рюкзак, - только в таком положении я мог спать более или менее спокойно. На крупных станциях ходил в медпункты на перевязки, – как проводник груза я имел на это законное право, - и к концу пути был почти здоров.

Больше никаких приключений у нас не было, если не считать того, что где-то посредине трассы мужества «номер один» Абакан – Тайшет (Байкало-Амурская, соответственно – «номер два»), когда наш поезд вилял вдоль горной реки в Восточном Саяне, один из вагонов в задней половине состава своими колесами сошел с рельсов и некоторое время крушил ими шпалы. Произошло это ночью, когда, налюбовавшись закатом в горах, мы уже лежали в спальных мешках. Вдруг поезд резко остановился. Кругом стояла глухая тайга, в обе стороны от дороги спускались крутые откосы.

Скоро мимо нашей платформы пробежали люди, оказавшиеся машинистами электровоза. Мы поинтересовались сверху, что там произошло. Нам ответили, что где-то сзади от одного из вагонов сыпятся искры, - это обнаружилось на очередном повороте, когда открылся весь состав. Минут через десять, оживленно переговариваясь, машинисты возвращались обратно. Они поведали нам то, о чем я уже написал, а также свой возможный, к счастью не реализованный, прогноз, что если бы поезд не остановился сейчас, то на следующем повороте вагоны, как доминошки, стали бы валиться под откос. От такого сообщения стало не по себе, ведь случись подобная авария, то, учитывая высоту насыпи, от нас с Женькой, наверное, остались бы только «фрагменты тел».

Наш укороченный состав оттащили на ближайшую станцию и тронулись в дальнейший путь мы лишь через несколько часов. К длительным стоянкам, впрочем, мы привыкли. На станции Половина в Иркутской области, - по непроверенным данным она стоит аккурат посредине между Москвой и Владивостоком, - наш состав, отведя его на запасной путь, вообще бросили на двое суток. В местный медпункт я успел сходить на перевязки раза три, прежде чем нас прицепили и мы услышали такой желанный для нас бегущий спереди нарастающий грохот, сигнализирующий, что вскоре и наша платформа дёрнется и покатится. Потом этот грохот лавиной уходил в хвост состава, уступая место другому звуку – мерному перестуку колес на стыках рельсов.

Последняя длительная стоянка, полуторасуточная, у нас была уже в Приморье, на станции Губерово в нескольких километрах от советско-китайской границы. Мы уже настолько освоились со своей должностью, что я позволял себе здесь, подобно революционному матросу, прихрамывая, ходить к начальнику станции с требованием немедленной отправки состава. Для полной аналогии не хватало лишь бескозырки на голове и пулемётных лент на груди крест-накрест, да маузера на поясе, а только тельняшка и белые бинты на ноге.
Последнюю неделю своего железнодорожного турне мы питались всухомятку, поскольку газовых баллончиков нам дали только два, а каждого из них хватало ровно на неделю. В ранней молодости, впрочем, на такие мелочи не обращаешь внимания.

За десяти тысячекилометровый путь от Москвы до Владивостока к нам неоднократно просились попутчики. Мы не отказывали никому. Один парень в Забайкалье ехал с нами суток двое до Дарасуна. Совсем не исключено, что он был каким-нибудь беглым з/к, - внешне на него сильно смахивал, - потому что попросился сначала до одной станции, кажется до Хилка, потом вдруг оказалось, что ему надо было дальше. Так или иначе, мы с ним делились своим сухим пайком, и покинул он нас без всякой обиды, с небольшой, правда, травмой, - это я совершенно случайно прижал ему палец дверью кабины, в которую мы иногда забирались. Боюсь, что после этого на злосчастном пальце у него сошёл ноготь. Но это уж издержки перемещения на платформе, я и сам был не совсем здоров.

За сутки до конца нашего путешествия к нам подсел парень, который сказался сыном военного коменданта Владивостока (хорошо ещё, что не лейтенанта Шмидта). Весь оставшийся путь он развлекал нас своими байками и потом ушёл, клятвенно пообещав скоро появиться с выпивкой и закуской. Больше мы его, разумеется, не видели.

Владивосток

Соединившись с прилетевшими из Москвы остальными членами отряда из шести человек - сотрудников кафедры петрографии МГУ Владимира Рогова, Ирины Буриковой, Анатолия Гущина и Татьяны Комаровой и нас двоих, - несколько дней до теплохода мы попринимали морские ванны в бухте Три Поросенка близ Владивостока. С солнечными ваннами было гораздо хуже, - светило до середины августа здесь никак не может пробиться сквозь густой туман. В такое время чувствуешь себя огурцом в парнике, хочется, чтобы тебя все время поливали из лейки. Альтернатива этому – всё время сидеть в море, благо на его дне есть на что посмотреть – морские звёзды, ежи, - не уколотся бы только, крабы-отшельники в охапку со своими домиками-ракушками, чуть подальше на песке морские огурцы – трепанги, но там они – большая редкость, за ними надо ехать на острова Попова, Рейнеке, Рикорда.

Названия островов, бухт, проливов и мысов в районе Владивостока поражают своей поэтикой, вы только послушайте: Патрокл, Диомид, Золотой Рог, Улисс, Аякс, Парис, Емар, Артур, Анна, Новик, Рында, Старк, Эгершельд, Воевода, Горностай, Босфор-Восточный, наконец. Если вы приезжаете во Владивосток на поезде, то сразу же, едва покинете железнодорожный вокзал, окунаетесь в дальневосточную романтику, оказавшись на Алеутской улице. Поднимитесь немного вверх до Посьетской, поверните направо, перевалите через гривку под пушкой, стреляющей ровно в полдень, затем немного вниз, – и вы на улице Светланской.

Кто живет или бывал во Владивостоке и знает его, возразит: «Но ведь до Светланской можно дойти и короче, прямо по Алеутской». «Правильно, короче, но не быстрее»,- отвечу я, - «Вам, ведь захочется зайти в «Арагви», и Вы застрянете там часа на три в двух шагах от неё». Это про Светланскую, довольно длительное время по большевистской традиции называемой Ленинской, Александр Твардовский сказал когда-то: «К этой улице швартуются, пройдя полсвета, корабли!».

Если вы пройдёте по Алеутской ещё два квартала, или проедете остановку на трамвае второго маршрута, то окажетесь на перекрёстке, где до середины семидесятых годов стоял кинотеатр «Родина». Доброжелательно улыбаясь, молодые парни в трамвае вежливо здесь спрашивали перед остановкой у девушек: «Вы, у «Родины», выходите?», своей интонацией заключая середину вопроса в запятые. Посвящённым девушкам обижаться было не принято, а следовало отвечать: «Сами не красавцы!».

 

Люблю Владивосток с первого взгляда! Наверное, в одной из предыдущих жизней, матросом корабля, одним из первых бросившем якорь в этом райском уголке, мне довелось заходить в бухту, названную потом Золотым Рогом. Жизнь сложилась так, что я был вынужден уехать оттуда, но часть своего сердца навсегда оставил в этом продутом всеми ветрами портовом городе.

Наш путь на Курилы начинался на Морском вокзале. В одной хорошей песне поётся о том, что «провожают теплоходы совсем не так, как поезда», поскольку «морские медленные воды, не то, что рельсы в два ряда». Мне никогда не было понятна, правда, логика этих слов, наверное, здесь мы имеем дело с образцом чистой поэзии, которую, как и любую гармонию, «алгеброй», то есть логикой, поверять не рекомендуется. Наверное, здесь всё-таки имеется в виду то обстоятельство, что поезд стартует значительно быстрее, чем теплоход и у провожающих его больше времени махать вслед платочками.

Несмотря на то, что во Владивостоке мы все оказались впервые, нашлось и нас кому провожать. Это Света Медяник, наша с Джоном однокурсница, в назначенный час пришла на Морской вокзал. Его "башенки", - кажется уместным вернуться к словам из той же провожальной песни про вездесущую воду, которая «кругом», - совсем уж приготовились «исчезнуть» из поля нашего зрения, а "причал", на котором валом лежал наш экспедиционный скарб, - в том числе длинный и, как стефаноцвейговский гроб из «Амока», тяжелый ящик с продуктами, - давно мечтал начать удаляться от нас, - ему надоели наши по нему топтания в тяжелых туристических ботинках с грубыми протекторами.

Не помню, чтобы я что-нибудь «прокричал» тогда Свете с борта теплохода, но вот то, что она мне «сказала» по нашему возвращению с Курил, оказалось для меня архи «важно». А сказала она, что договорилась о распределении в Дальневосточный Геологический институт после окончания университета и посоветовала сделать мне то же самое, если хочу поехать на Дальний Восток. Я был очарован красотой дальневосточной природы, поэтому, конечно, хотел, и буквально перед самым отлетом из Владивостока сделал так, как подсказала Света.
Сама она распределилась туда же, но уже в декабре выпускного года уехала рожать свою дочку и больше не вернулась. Сейчас она работает где-то в Бразилии со своим мужем Николаем Мырляном, нашим сокурсником, и отцом вышеупомянутой дочки. Меня же Светин совет связал с Дальним Востоком на долгих двадцать пять лет, о чем, я, впрочем, нисколько не жалею, потому что, чуточку перефразируя песню великого барда о горах, я мог бы написать: " В Европе не встретишь, как ни тянись, за всю свою счастливую жизнь, десятой доли таких красот и чудес".

… Со Светой мы встретились совершенно случайно на оживлённом Океанском проспекте уже на второй день нашего пребывания в городе, когда машина с Джоном в качестве охранника ещё стояла на платформе, а я по всему Владивостоку разыскивал запропастившихся куда-то наших начальников. Обладая минимумом информации о них, всё-таки я вышел на их горячий след, и мне нужно было сделать последний телефонный звонок, после которого все должно было окончательно проясниться.Чтобы наменять двушек для телефона-автомата (позвонить по уличному телефону при социализме стоило две медных копейки, – замечание для молодых читателей), на рынке возле Приморского геологического управления я купил кулёк вишен и, сплевывая косточки в кулак, жевал их в ожидании своей очереди крутить телефонный диск. Неожиданно вижу боковым зрением, как какая-то девушка, пристально осмотрев меня, произнесла одновременно удивленно и неуверенно: «Гешка, ты что ли?!». Надо было уехать из Москвы почти за десять тысяч километров, чтобы на улице большого города вот так запросто встретить хорошо знакомого человека!

Света Медяник находилась на практике в Приморском геологическом управлении, где она занималась своими ракушками. Начинала учиться она вместе с нами, на геохимии, но потом увлеклась ископаемой флорой и фауной и «изменила» нам, уйдя в палеонтологи. Обрадовались мы друг другу несказанно, поднялись к ней в лабораторию, попили чаю, и я, записав её владивостокские координаты, отбыл на вокзал, где наше начальство в виде Владимира Рогова уже к тому времени нашлось само.

Ещё две такие неожиданные встречи произошли у нас потом на Кунашире, в самые первые дни пребывания там. Сначала в Южно-Курильске, в узком коридоре здания ДОСААФ, которое арендовали камчатские вулканологи, прибывшие для изучения тятинского извержения, мы столкнулись нос к носу с Наташкой Силантьевой, которая тоже сначала оторопела, а потом с радостным визгом повисла у меня на шее.

В конце мая, сразу после окончания сессии, меня и ещё трёх наших однокурсников Наташку Масалову, Сергея Медведева и Шурика Небрата она провожала во Внуково, откуда мы летели дней на десять на Чёрное море, в Пицунду отдохнуть дикарями – в те годы студенты такое легко могли себе позволить. Силантьева же вскоре должна была отправляться на практику на Камчатку. И вот такая неожиданная встреча буквально на краю света!

Все мы, её друзья, звали Наташу Мамой. Как никто, она умела заразительно смеяться на кинокомедиях, или, наоборот, рыдать во весь голос, как, например, на бразильском фильме «Генералы песчаных карьеров» в душераздирающей сцене опускания тела умершей героини в теплые воды Атлантического океана. При этом мне приходилось делать вид, что я оказался рядом с ней случайно, потому что Наташка, а за компанию с ней и я, сразу становились центром внимания всего зала.

Мамина увлеченность вулканами приведет к её распределению в Институт вулканологии ДВО РАН, куда она уедет под фамилией Гавриленко после замужества с ещё одним нашим сокурсником Жорой. Через пятнадцать лет, при переправе через бурную реку, она трагически погибнет на Камчатке.

…С гидрогеологом Володей Павловым мы вообще встретились на окраине посёлка пограничников Горячий Пляж в маршруте на вулкан Менделеева. Я ещё издалека узнал его и, стараясь прятать от него лицо, нарочито равнодушным голосом поздоровался с ним, когда мы поравнялись: «Привет, Володя!». Он чуть не упал от удивления, потому что никак не ожидал встретить здесь своих знакомых.

… Но это всё будет потом, а пока что убрали трап, и под марш "Прощание славянки" «Туркмения», осторожно набирая ход, взяла курс на северо-восток.

Мы не спускались в каюту, пока теплоход проходил по Золотому Рогу, затем мимо Русского острова и полуострова Басаргина через пролив Босфор-Восточный (с тех пор, по молодости, при общении с какой-нибудь «Шаганэ», я позволял себе сказать иногда: «Много раз бывал я на Босфоре, ты меня поспрашивай о нём…»), впитывая своими глазами красоту приморских берегов. Затем, чтобы смыть с себя морскую соль, по очереди воспользовались душем, давно уже редким для нас благом цивилизации.

Мне довелось идти последним, когда, видимо, срок подачи воды уже истекал - на теплоходе соблюдался режим экономии пресной воды, и едва я полностью намылился, она вдруг кончилась. В такой классической ситуации, наверное, все себя ведут одинаково, - несмотря на очевидную бесполезность таких действий, начинают лихорадочно вращать краны. Я был не оригинален и тоже зачем-то их покрутил.

Роман Ильфа и Петрова к тому времени я уже прочитал, фильм «Двенадцать стульев» тоже посмотрел, поэтому хорошо помнил, как один из героев оказался на лестнице без одежды (так ведь и для него нашёлся выход, - в подтверждение моего тезиса, вынесенного в заголовок раздела, - появился Остап Бендер, и всё устроил самым замечательным образом и за смешную цену, - в обмен на какой-то стул, в котором даже не было бриллиантов). Искать водопроводчика по коридорам теплохода, роняя мыльную пену на ковровую дорожку, я благоразумно не стал, и совсем уж приготовился вытереть мыло полотенцем, когда душ опять заработал. Видимо, первое отключение было предупредительным, как выстрел в воздух. Второй раз я уже не намыливался и правильно сделал, так как через полминуты работы душ снова замолчал.

Четверть века спустя, совсем близко, практически в этой же точке земного шара, если смотреть на мелкомасштабную карту, - уже в самом Владивостоке, - я стал участником истории, где-то близкой описанной юмористами, благодаря именно мне тоже не до конца реализованной, вот только без присутствия мыла, и также с избытком воды в конце (и опять ведь: «безвыходных положений не бывает», теперь уже для постороннего для меня человека).

Довелось мне приехать в столицу Приморья в канун празднования великого для неё праздника, - Дня Военно-Морского Флота (ДВ-МФ), который, как известно, всеми флотами и соединениями нашего государства отмечается в последнее воскресенье июля. «Амурские волны» (композитор Агапкин посвятил ведь свой вальс морским волнам Амурского залива, отнюдь не мутного Амура, как думают многие и о чём вроде бы говорят слова песни, написанные гораздо позже самого вальса) к тому времени меня уже основательно подзабыли, ведь не был я во Владике к тому времени уже целых восемь лет. Я ходил по его улицам, вновь, - не могу не повториться, - погружаясь в дальневосточную романтику этого замечательного города (в Геленджике, хоть и там тоже море, никак не мог вызвать в себе этого чувства, всё там казалось стерильным и цивилизованным, романтикой и не пахло). Тогда же впервые побывал на Русском острове, - закрытом для посещения мирным населением в эпоху моего здесь проживания, когда я любовался его берегами лишь с борта парома, направлявшегося к островам Попова и Рейнеке.

В один из дней, пройдя по Светланской до конца, - туда где она упиралась в Спортивную гавань, решил искупаться, хоть и было, как всегда в это время, вовсе не солнечно, а, напротив, - весьма туманно. Но сначала меня заинтересовала суета возле гостиницы «Владивосток»: большое количество женщин обустраивали территорию вокруг высокого памятника, показавшегося мне до боли знакомым, но раньше на этом месте не стоявшего.
Решил удовлетворить любопытство, - ну, конечно, это же адмирал Макаров, погибший в Порт-Артуре, памятник которому многие годы стоял в самом конце бухты Золотой рог на Луговой! Десятки раз я проходил мимо него, мудрено мне было его не узнать. Выяснил, что к нынешнему ДВ-МФ было решено перенести его из относительной глуши на самое видное и почётное место во Владивостоке, - чтобы подходящим кораблям он первым показывался в своей развевающейся чёрной шинели. А упомянутая выше суета была обусловлена помимо прочего также приездом сюда к празднику очередного премьера, - они менялись тогда едва ли не ежеквартально.

Спустился к динамовскому причалу, разделся, сложив свои пожитки на бетонной набережной, на метр возвышающейся над уровнем спокойного пока что моря. Неподалеку увидел лежащую кучкой тоже одежду, а метрах в сорока в море – парня в бассейновских очках, без устали, словно челнок, плавающего между двумя выдающимися в море пирсами. В полукилометре от берега стоял на якоре большой десантный корабль.

На нём репетировали празднование ДВ-МФ, - из чрева его выползли несколько плавающих бронетранспортёров, они скоренько поплыли к берегу, а потом там застрекотали автоматы, - во Владивостоке высадился понарошечный десант, среди которого нашлось место и Нептуну с трезубцем и развевающейся длинной бородой. К тому времени я несколько раз искупался, в очередной раз обсыхая на берегу. И тут корабль поднял якоря и на всех парах двинулся, выполняя ещё какой-то манёвр. Спустя несколько минут к нам пришла первая от него волна, ещё не очень большая, но обдавшая меня солёной водой и слегка замочившая одежду: мою и продолжающего плавать, ничего не подозревающего спортсмена, ведь даже цунами чувствуется только на берегу.

Быстро схватил в охапку всю одежду, не разбирая, где своя, где чужая, и побежал от следующей волны, сразу накрывшей это место и догнавшей меня уже метров через пять-семь. Отбежав на безопасное расстояние, разложил вещи на две кучки, наблюдая, как волны слизывают и уносят в море всё оттуда, где только что лежала наша одежда. Когда минут через десять пловец выбрался из уже успокоившегося моря, я ему сказал, что спас его от путешествия по городу в одних только плавках и очках на резиночке, - а во Владивостоке это не принято, это вам не упомянутый выше Геленджик, где даму в купальнике можно лицезреть на значительном удалении от моря. Парень сдержанно поблагодарил, ещё не до конца, наверное, понимая, что на самом деле ему грозило, не окажись я в нужном для него месте, и, самое главное, - в нужное время.

Жизнь на разрезающем морские просторы теплоходе шла своим чередом. Некоторые из владивостокских студентов – дело ведь молодое – за три дня рейса успевали весьма близко познакомиться с «завербованными» на плавбазы девушками, и многие пассажиры теплохода стали потом свидетелями сцены прощания одной из таких пар, когда под доброжелательный смех наблюдателей только дюжие матросы с плавбазы смогли оторвать рыдающую рыбачку от будущего геолога.

Пережидать первую ночь на острове нам пришлось вместе со всей толпой студентов в одном из цехов располагающегося рядом с портом рыбозавода, - это наш начальник, ухитрился устроить в дождливой ночи крышу над головой для нашего маленького отряда, а они подтянулись позже. Студенты, видимо уже подготовленные теоретически по части разделки рыбы профессионалками этого процесса, тоже проявили недюжинные в этом способности. Они забрались в гигантский чан с приготовленной для засолки горбуши, за что были жестоко критикуемы объявившемся наутро заводским начальством, утверждающим, что теперь всю партию рыбы придется забраковать.

Расстелив надувные резиновые матрасы и спальники на цементном полу в уголке, и сразу отойдя ко сну, мы не принимали участия в этой ночной «рыбалке», поэтому покидали завод с чистой совестью, оставив Георгия Максимовича объясняться за поведение своих подопечных. Сейчас, спустя восемнадцать лет, проходя мимо сильно обветшавшего за эти годы завода, я «вспомнил время золотое, и сердцу стало так тепло».

Улица 3-го сентября

…В уже, наверное, подзабытом читателем отделении связи, куда я направлял свои стопы, единственном в Южно-Курильске, я рассчитывал получить письмо с инструкциями для меня от сотрудника всё той же кафедры петрографии геологического факультета МГУ Владимира Сывороткина.

Для проведения совместных работ на Кунашире мы должны были встретиться на Сахалине ещё неделей раньше, но дела задержали меня на материке, поэтому добираться до острова мне пришлось одному, в ожидании попутного теплохода двое суток просидев в мрачном сером Корсакове. О предполагаемом времени прибытия в ЮК, - так кунаширцы называют Южно-Курильск (губернскую же свою столицу Южно-Сахалинск курильчане ласково и тепло зовут просто Южным) - я сообщил телеграммой еще из Благовещенска. В ней я попросил Володю оставить «до востребования» на почте информацию о себе и своих планах.

В почтовое окошко я протянул свой потрепанный от частого употребления паспорт: при покупках билетов на поезда, самолеты, теплоходы, получении почтовых отправлений, при проездах в пограничные зоны, - не далее как полчаса назад его листал проверяющий документы пограничник при выходе с пирса на землю, - при поселениях в гостиницы; при регистрациях и расторжении гражданских браков, наконец, - этот список можно было бы продолжить еще долго.

Служащая почты быстро прокидала конверты на букву «Б» и отрицательно покачав головой, вернула паспорт. С тем же результатом закончился и ее второй по моей просьбе просмотр. В это не хотелось верить, но письма для меня не было (только потом выяснилось, что письмо для меня Володя попросил оставить на почте, - да просто бросить в почтовый ящик, - одного командировочного из Москвы, но он, видимо, решил сохранить его на память о Курилах у себя). Тогда я сам оставил для Володи записку, в которой написал о своем прибытии на остров и предполагаемом месте обитания, а также отправил в Благовещенск телеграмму с сообщением о своем благополучном прибытии в ЮК жене Лиле, оставшейся с двумя детьми, Инной и Вадиком, которым на двоих было в ту пору восемь лет, в среднем по четыре года, а фактически пять и три соответственно, и вышел затем на крыльцо, - там меня терпеливо ждал давно потерявший первоначально сочный цвет хаки потрепанный в экспедициях рюкзак.
Кроме некоторого запаса продуктов в нём лежали легкий синтепоновый спальник, сменная одежда, посуда и палатка, - как улитка, я носил свой дом и кухню на плечах, это всегда придавало спокойствие и уверенность в будущем. Вот и во второе посещение Кунашира, которому уже минуло четырнадцать лет, сразу после высадки глухой ночью, использовав в качестве кольев какие-то попавшиеся под руку доски, под первым попавшимся забором я поставил палатку, и сладко заснул, убаюканный шумом океанских волн, накатывающихся на черный от магнетита песок.

Рассудив, что решения лучше всего принимать на сытый желудок, я пообедал в небольшом, столиков на шесть, кооперативном кафе, - в 91-м году, на заре «дикого» капитализма в России, таковые существовали в изобилии по всей стране. В кафе меня приятно удивило качество сливок, которые по своей густоте дали бы сто очков вперед материковской сметане. Блинчики с мёдом и прекрасно приготовленная горбуша могли бы стать фирменными блюдами для любого уважающего себя ресторана. Всё это я запил соком растущей только на Сахалине и Курилах клоповки, или, по-другому, красники, обладающей необыкновенным, ни с чем не сравнимым вкусом, и в хорошем расположении духа вышел из кафе, по длинной, зигзагом взбегающей на морскую базальтовую террасу «опериленной» деревянной лестнице «цунами», спустился к речке Серебрянке и, перейдя её по деревянному мосту, по улице «Имени 3-го сентября» двинулся к западной окраине поселка.

Коллекционерам «датских» улиц, проспектов, переулков, проездов и тупиков, названия которых происходят от каких-либо дат (например, «8 –го марта», «9-го января», «1-го мая», «Октябрьская» - с ними все ясно) сообщу, что эта, одна из самых восточных улиц России, названа так в честь дальневосточного «Дня Победы над империалистической Японией», особенно чтимого и отмечаемого жителями Сахалинской области.

Вспомнилось третье сентября в первое посещение Кунашира. Посланный за продуктами в магазин, - он находился как раз на улице имени той даты, каковая красовалась в этот день на перекидных и отрывных календарях, - я стоял у прилавка, перебирая в уме список заказанных мне продуктов, и невольно стал свидетелем короткой сценки, ничем не примечательной, но мне почему-то запомнившейся.

Кроме меня в магазине был ещё только один мужчина с красным лицом регулярно пьющего человека, и он уже приступил к совершению своей покупки. Небрежно бросив на прилавок красную десятку с Лениным в профиль, он сказал женщине - продавцу, своей хорошей знакомой, конечно, ведь здесь все друг друга знали: «Заверни!». Та, безусловно, всё поняла без лишних слов, но с чувством юмора у неё было в порядке и она, взяв десятку, аккуратно её завернула в обёрточную бумагу и вернула «заказчику».

Тот принял игру и, расслабленно улыбаясь, - мужики в предвкушении выпивки вообще всегда настроены благодушно, - вернул упакованную десятку продавцу. Только после этого она, наконец, завернула в бумагу бутылку питьевого спирта по цене девять ноль девять, не забыв поздравить мужика с праздником.

 

В этот день возлагаются венки к памятникам советским воинам, звучат салюты. Однажды и мне довелось побывать на подобном мероприятии на мемориале, сооружённом на месте высадки десанта советских войск на Шумшу, самом северном из Курильских островов.

Ещё один экскурс в историю

В сезоне 77-го года полевой отряд кафедры петрографии, где я тогда уже учился в аспирантуре, работал на соседнем с Шумшу Парамушире, базируясь в Северо-Курильске в здании метеостанции. Главной задачей этой станции, называемой всеми «Цунами», было предупреждение населения острова и капитанов стоящих на рейде судов о приближающейся гигантской волне, способной смыть нижнюю часть города и вышвырнуть суда на берег, что и произошло в ноябре 1952 года, унеся жизни сотен людей Северо-Курильска.

По тревоге "цунами" все должны срочно подниматься по специально построенным лестницам (в народе на Курилах они так и называются - «цунами») на высокие террасы, образованные древними лавовыми потоками, а судам предписывалось уходить подальше от берега. Чтобы проверить готовность населения к необходимым действиям, иногда устраивались учебные тревоги. От одной из таких тревог и мне немного досталось, и как раз на Шумшу, и именно вскоре после празднования Дня Победы.

После церемонии с возложением венков, речами и автоматными залпами, употребления каши из полевой кухни, «наркомовских» ста грамм, осмотра дота, амбразуру которого закрыли своей грудью дальневосточные «Матросовы» - старшина второй статьи Николай Вилков и матрос Петр Ильичёв, а затем фотографирования на ржавой броне японского танка – десятка два их, как грибы-подосиновики краснели среди зелени кедрового стланика (фото) - и тряски в кузове «Урала» от мемориала до портпункта Байково, - после всего этого я не переправился вместе со всеми через Второй Курильский пролив на поджидающем делегацию из Северо-Курильска МРСе, а остался порыбачить на небольшой речке Веснянке, а по-японски Беутобе. Для этого я взял с собой снасти, палатку и все остальное, что необходимо и достаточно для автономной жизни на реке.

Рыбалка тогда удалась на славу. Червей для приманки я накопал на заднем дворе коровника на окраине Байково, благодаря чему клев был отменным. Я столкнулся лишь с одной проблемой, - как умудриться вырубить удилище из корявых стволов кедрового стланика. В первый вечер вообще рыбачил без него, - бросал крючок с наживкой на течение, поплавок выплывал на середину ямы и почти сразу нырял в глубину. Несколько секунд спустя рыбка уже оказывалась в висящей на моём плече сумке. И так повторялось раз пятьдесят в течение часа-полутора. Такую рыбалку не хотелось прерывать, и только наступающая ночь заставила меня поспешить готовить ночлег.

При постановке палатки мне пришлось пережить небольшое потрясение. Ставил я её уже в сумерках на невысокой терраске, кое-как вырубив колья для палаток из подручного материала – кедрового стланика. В какой-то момент на меня вдруг набросились полчища мокреца, сразу напомнив о всех «прелестях» сосуществования с ним, отнюдь не мирного, - к тому времени по этой части у меня был накоплен богатый приморский опыт. В первое же своё после окончания университета поле я уехал без пологов и поначалу, как и студент-практикант Толя Петухов (как мы с ним тогда быстро выяснили, он тоже был среди «фремдовцев» в том самом рейсе на «Туркмении») по ночам от злости «полуплакал» – «полуспал».

К счастью, из-за поломки машины мне пришлось вернуться во Владивосток, и с той поры, работая в приморской тайге, с бязевыми пологами, «любимыми», я уже не расставался, - знал, что в противном случае со спокойным сном можно было проститься до возвращения в город, либо до наступления ночных холодов. Сейчас полога у меня с собой не было, и мысленно я приготовился к ночному бдению у костра, однако резко понижающаяся температура быстро загнала мокреца в траву, - он исчез так же внезапно, как и появился.
Чистил рыбу я уже при свете костра, а потом еще долго сидел около него, наблюдая за пляшущими огоньками. Не хотелось бы говорить банальностей, но всё же не удержусь, скажу, кто ещё не знает, что смотреть на огонь в костре можно бесконечно долго, и с удовольствием, если, конечно, в этом огне не горит ваш бумажник, или, хуже того - дом, а сами вы не находитесь в положении Джордано Бруно.

Ночью в кустах стланика трещало, но я уже был предупрежден, что медведей на Шумшу нет, поэтому спал спокойно. Скорее всего, это лисы подбирались к моему костру, рассчитывая чем-нибудь полакомиться. А вот на Парамушире совсем недавно свидеться с медведем мне и нашему сотруднику Анатолию Васильевичу Гущину уже довелось. Произошло это в маршруте во всех смыслах замечательном, но пока что только о медведе.

Мы поднимались тогда по краевой части широкого базальтового потока, когда-то давно вытекшего из вершинного кратера вулкана Билибина. Потом центральные части потока из-за возникновения в них полостей обрушились и образовались две параллельные гривки, - внизу лежал снежник. Мы поднимались по левой, если смотреть вверх по склону, когда кто-то из нас почти под нами заметил четко выделяющийся на белом снегу вначале неопознанный ползущий объект. Довольно быстро, даже не вооруженными никакой оптикой глазами, мы рассмотрели, что под нами, никуда, видимо, не торопясь, в направлении, куда надо было и нам, брёл большой медведь.

Чтобы спугнуть зверя, мы немного пошумели, кидая вниз глыбы базальта. До медведя, видимо, доносились эти звуки, потому что он останавливался, внимательно всматриваясь в нашу сторону, но ничего подозрительного не заметив, - у медведей проблемы со зрением, - продолжал свое медленное перемещение. Если бы и мы шли с прежней скоростью, то встретились бы с ним на гривке минут через пять.

Поскольку помеха справа была у нас, по правилам дорожного движения медведь имел преимущество в пересечении перекрестка, мы обязаны были его пропустить. Пришлось нам сесть на камушки и посмотреть, как будут развиваться события. А развивались они сначала медленно, потому что Топтыгин всё также, не спеша, забрался на гривку, но в этот самый момент дующий нам в спину легкий ветерок, видимо, донёс до зверя наш запах.

Он вдруг весь встрепенулся, кинул взгляд в нашем направлении и, - куда только делась его медлительность, - с бешеной скоростью рванул в противоположную от нас сторону и, проскочив по крутому склону метров четыреста, несомненно, с новым мировым рекордом, - скрылся за перегибом. Вот и попробуй от такого спринтера убежать! Больше мы его в том маршруте не видели, да и почти ничего потом из-за резко изменившейся погоды не видели, но об этом я напишу в другом, более подходящем по контексту месте.

... Весь следующий день я ходил по Веснянке с удочкой, удилище для которой с трудом удалось вырубить в зарослях кедрового стланика. Оно было неуклюжим и тяжелым, и рука быстро уставала его держать, но рыбалка была настолько увлекательной – то и дело приходилось снимать с крючка гольцов, разогнавших всю мелочь в ямах, - что о таких неудобствах порой просто забывалось. Иногда мимо проплывала отметавшая икру горбуша.
Уже обречённые на гибель, потрёпанные на камнях, из последних сил совсем недавно мощные рыбины безучастно кружили вокруг, выставляя свои чёрные спины, на которых, как незаживающие язвы, белели ссадины. В последние свои часы, они вспоминали, наверное, океанские просторы, на которых три года нагуливали вес и вот приплыли на родину, чтобы здесь оставить потомство и погибнуть.

К вечеру мой рюкзак от пойманного гольца отяжелел вдвое, и мне осталось только переночевать, чтобы к восьми часам утра быть на причале в Байково, куда один раз в день в восемь часов утра из Северо-Курильска приходил катер. Он привозил пассажиров оттуда и безо всяких билетов переправлял пассажиров через Второй Курильский пролив обратно на Парамушир.

Как я уже заметил ещё в Северо-Курильске, на вопрос, как перебраться через пролив на Шумшу, почти все объясняют одинаково: нужно взять два ведра, вставить в них свои ноги и, переступая ими, просто перейти пролив. На шутку никто не обижался, потому что была она совершенно беззлобной и произносилась с лёгкой улыбкой. К месту сказать, что населяющие Курилы люди вообще отличаются своим спокойствием, добродушием, готовностью помочь при необходимости. Как мне показалось, так они относились и к приезжим, и друг к другу.
Чтобы не быть голословным, докажу это утверждение примерами из своей жизни. Вскоре после рыбалки на Шумшу, на пассажирском теплоходе «Михаил Урицкий», совсем без денег, почти без остатка ушедших на билет до Южно-Курильска, - оставаться без наличности, впрочем, было для меня не впервой, ведь и месяца не прошло, как телеграммой я просил живущих в далеком Татарстане своих родителей «пятидесятирублировать» мне в Петропавловск-Камчатский, где я ожидал теплохода на Парамушир, - я совершал перемещение на юг Большой Курильской гряды, на Кунашир, куда, пользуясь возможностью, наличием свободного времени и изрядной доли бесшабашного авантюризма, я решил попасть, чтобы в одиночку сходить на вулкан Тятя, просто так, по следам четырехлетней дальности.

Моя начальница Ирина Бурикова поневоле поставила на мне эксперимент по выживаемости, почти не оставив денег, поэтому в эти дни я перешёл на подножный корм, - питался пойманной на Шумшу рыбой, произрастающими в окрестностях Северо-Курильска дикоросами, а беспроцентную ссуду на дорогу до Кунашира взял у нового знакомого по фамилии Березовский. Такое, впрочем, испытание мне, любителю экстремальных ситуаций, даже нравилось, - с честью и почти без потерь выходя из них, я потом испытывал чувство глубокого и долго не проходящего удовлетворения.

Бородатого, с жёлтым платком на шее, в штормовке и новеньком суконном берете, брошенным, видимо, беглым каторжанином и подобранным мной перед этим на какой-то реке в Приморье, меня заметила молодая женщина лет тридцати по имени Зина. Сам собою завязался разговор, - на океанском теплоходе знакомства завязываются особенно легко, почти как в купе вагона, - и Зинаида спросила меня, почему я не хожу в ресторан, - единственное место, где можно весьма неплохо поесть, - она, оказывается, уже второй день за мной наблюдала.

Вынужден был признаться, что я сильно «поиздержался в пути», в первый день питался собранной на Парамушире черникой, но сейчас и она кончилась и теперь вынужден соблюдать строжайший пост. Чтобы не уподобляться Хлестакову, оказавшемуся в такой же щекотливой ситуации, и не разжигать свой аппетит, в место общественного питания я не заглядывал, глотая на палубе малокалорийный морской соленый ветер и слюнки при воспоминаниях о какой-либо еде.

У меня оставалось рубля полтора, но я их берег для телеграммы своей начальнице из Южно-Курильска в Москву, - в ней нужно было сообщить, что я прибыл именно туда, чтобы Ирина Александровна послала мне деньги «до востребования», - при проводах в Северо-Курильске, я еще не знал, где буду высаживаться – на Итурупе, или же на уже знакомом мне Кунашире, и только «выкупая» у пассажирского помощника капитана свой паспорт, отобранный при посадке с плашкоута, решил всё-таки взять билет до Южно-Курильска.

Потом, правда, выяснилось, что можно было сэкономить и расплатиться только до первой остановки на Итурупе, в бухте Касатка, поскольку теплоходу высадить пассажиров там из-за нерасторопности береговых служб и принципиальности капитана «Урицкого» все равно не пришлось. После положенной трехчасовой стоянки на рейде, он отдал распоряжение поднять якоря и двинуться дальше, на Шикотан, хотя от причала в это самое время уже отвалила десантная баржа с пассажирами, такая же, в какой сорок девять дней носило по Тихому океану Асхата Зиганшина с сослуживцами.

Унесло героических мореплавателей как раз с Итурупа. Прежде, чем отправиться в своё беспримерное плавание, их баржа стояла слева от входа в бухту Касатка, - об этом мне поведал один из пассажиров «Михаила Урицкого», и даже это место показал. Ещё он сказал, что нашим морякам очень повезло, что их подобрали американцы, ведь если бы это сделал наш корабль, то им вряд ли удалось бы избежать военного трибунала за халатное отношение к службе, приведшее к таким последствиям.

... Наш теплоход, загудев на прощанье, уверенно двинулся к выходу из бухты. Баржа какое-то время гналась за ним, как будто желая совершить обмен пассажирами на полном ходу, но куда ей состязаться в скорости с океанским лайнером, - мы видели, как она развернулась и пошлепала назад, к причалу. Можно было догадаться, какие тогда слова капитан баржи произносил в адрес нашего капитана, но ввиду резко выраженной непечатности мне вряд ли удалось бы их опубликовать.Узнав причину моего непосещения ресторана, Зинаида обрадовалась, что в состоянии помочь моей беде, а именно, накормить, - что может быть благороднее этого действа, - и стала приглашать меня пообедать, а затем и поужинать с ней. Поотказывавшись для приличия, я согласился, зная, какие великолепные бифштексы готовят в кухне ресторана, да и потом, - почему не сделать приятное хорошему человеку, да и себе тоже, ведь голод - не тётка.

Потом, провожая меня ночью, когда «Михаил Урицкий» встал на рейде Южно-Курильска, она всё-таки, как я ни протестовал, засунула мне в карман штормовки десятку - «на первое время» - и дала свой адрес, но не для того, чтобы я прислал ей долг, делать это она запретила категорически, а попросила обязательно найти ее в Северо-Курильске, если я там когда-нибудь окажусь.

Ну, а как могут радоваться курильчане при встрече со знакомыми, я тоже наблюдал, а вернее ощутил воочию, ведь этим самым «знакомым», а может даже другом, поневоле оказался сам. Это произошло уже после того, как «отловленный» пограничниками на Кунашире, я возвращался на материк, получив от них рекомендацию покинуть остров на первом теплоходе. Вопреки предписанию перемещаться «в составе геологических или туристических групп», я всё-таки пошел в одиночку на Тятю по тихоокеанскому, свободному от погранзастав побережью, но на середине пути, на речке Филатовке, был задержан двумя замаскированными под рыбаков офицерами-пограничниками, и под их конвоем этапирован в Южно-Курильск. Среди ночи меня всё же отпустили и я был вынужден - снова в кромешной темноте, - ставить палатку в том самом месте, где несколькими днями раньше уже ночевал после высадки с теплохода «Михаил Урицкий».

А начинался тот мой полусостоявшийся поход просто волшебно. На первом же привале в устье небольшой речки я захотел поймать рыбки на уху. На Курилах речки некрупные, негде разбежаться, - только началась, а через десяток-другой километров уже в солёный океан впадать приходится. Забросил спиннинг в надежде, что за блесну зацепится кунжа или голец, сопровождающие пришедшую на икромёт горбушу и не брезгующие мелкой рыбёшкой, но сразу же получил «бороду» из спутавшейся лески.

Пока соображал, как же теперь к ней подступиться, со стороны спокойного доселе океана вдруг пришла волна и аккуратно положила к моим ногам серебристую горбушу. Она лежала на песке, безмолвно разевая рот, как будто хотела мне что-то поведать. Всё выглядело настолько сказочно, что я даже поднёс рыбину к уху в надежде услышать её просьбу отпустить обратно в синее море с твёрдыми обещаниями выполнять мои «хотения». Тогда, правда, я совершенно не знал, что мне пожелать, у меня было всё: здоровье, удача, хорошее настроение, не деньги же выпрашивать у красной рыбки, подрывая её веру в человечество.
Одно, впрочем, попросить следовало бы, - туристические ботинки поновее, ведь мои уже готовились «потребовать» у своего хозяина «каши», да побольше. Только прожив ещё несколько лет, я понял, что мне тогда просто необходимо было пожелать у рыбки: сделать так, чтобы судьба не сводила меня близко с людьми, способными на предательство.
Горбуша, увы, оказалось простой рыбой. Зато из неё получилась хорошая уха и почти целая кружка икры.

На другой день я дошёл до речки Филатовки, на ней стояла артель рыбаков, среди которых затесались два офицера-пограничника. Проверив мои документы, они убедились, что я представляю собой нарушителя границы и, как уже было сказано, доставлен в ЮК для дальнейшего разбирательства. Кто его знает, может те пограничники, спасли тогда мою молодую жизнь, ведь намерение покорить Тятю у меня было твёрдое, а в одиночку в такой маршрут идти было крайне нежелательно, тем более, что уже на следующий день Кунашир посетил трёхдневный тайфун.

Из-за этих досадных осложнений с пограничниками я не решился воспользоваться приглашением своей землячки из Казани, с которой я познакомился на пирсе в Южно-Курильском порту – весьма симпатичной рыбачки с Шикотана, - погостить у неё немного. К тому времени у меня вновь появились проблемы с деньгами, - присланных их из Москвы хватило ненадолго, опять оставалось ровно на билет до Владивостока, - но они были вполне решаемы, и только конфликт с пограничниками остановил меня от того, чтобы ринуться в гущу новых приключений, теперь уже на Шикотане, поэтому я лишь помахал с палубы своей новой знакомой, когда темной ночью за ней и другими островитянами пришёл плашкоут.

Утром следующего дня заглянул в ресторан. Деньги на еду у меня еще оставались, - чтобы вызволить свой паспорт, я взял билет только до Шикотана, сэкономив, таким образом, значительную по тем временам сумму. Остальной путь в так называемом "авиасалоне", где никто билетов не проверял, я благополучно преодолел "зайцем"- жить три дня до Владивостока без приёма пищи мне совсем не хотелось. Увидев, что ресторан полон, вышел на палубу и, облокотившись на поручни, стал наблюдать, как океанские волны стремительно убегают назад. Вдруг меня несильно ударили по плечу, я обернулся … и сразу попал в объятия здорового бородатого мужика.

Он хлопал меня по спине, только что не целовал, как генерал Чернота - Михаил Ульянов в «Беге» лобызал Евгения Евстигнеева - банкира Корзухина, и мне ничего не оставалось, как делать то же самое. Позади приветливо улыбалась молодая женщина, и у меня мелькнула приятная мысль, что после того, как я закончу с бородачём, мне предстоят объятия и с ней тоже. Потом он все же оторвался от меня и радостно завопил: «Ты давно с Итурупа, бродяга!».

На «бродягу» я не обиделся, но вынужден был сразу признаться, что на Итурупе пока еще ни разу не побывал, хотя и собирался. Бородач отпрянул от меня в изумлении, взглянул внимательнее и произнес с чувством, обращаясь одновременно ко мне и продолжающей улыбаться женщине, до объятий с которой дело у меня, к сожалению, так и не дошло: «Но как же похож!». Мы посмеялись вместе, и они ушли, оглядываясь и улыбаясь. Было приятно, что я похож на неизвестного мне человека, встрече с которым так радовались эти симпатичные люди.

В этом году это было, кстати, второе «узнавание» меня посторонним человеком. Первое было на противоположном конце Союза, в Закарпатье, где в качестве руководителя я путешествовал с группой студентов, использующих свои зимние каникулы для повышения своего профессионализма. Такие поездки всегда практиковались на геологическом факультете МГУ, - студентом я проехал по месторождениям и городам Урала, Кавказа, Кольского полуострова и Карелии, а аспирантом, уже руководителем, – по Западной Украине и Средней Азии.

После посещения Львова, месторождений серы в Новом Роздоле и калийных солей в Стебнике, перевалив через Карпаты, мы спускались в Солотвино, на месторождение каменной соли. Предыдущая ночевка на вокзале в Яремче у нас была бессонной, поэтому я сладко задремал на своем сидении в уютном «пазике». Остальное мне поведали студенты.
Вдруг, рассказывали они, меня стал расталкивать какой-то усатый мужик деревенского вида. Стерегущие мой сон студенты спросили, что ему от меня надо, на что он ответил, что я из его деревни и у него ко мне есть важное дело. Надо сказать, что тогда я тоже носил длинные обвислые усы, поэтому не удивительно, что в Закарпатье меня часто признавали за своего, иногда приходилось говорить обратившимся ко мне людям, что я их не понимаю. Лишь после данного ему объяснения, что я никакой не гуцульский крестьянин, а аспирант геологического факультета МГУ, он тоже, присмотревшись, только с западно-украинским акцентом произнес ту же фразу: «Но як же ж похiж!».

Забавно, что пообниматься вскоре с незнакомой девушкой, и довольно длительное время, – да, практически всю следующую ночь, – мне все-таки довелось, когда меня снова приняли за другого. Происходило это так... Пройдя через пролив Екатерины, где я впервые в своей жизни ощутил признаки морской болезни (некоторые пассажиры, не стесняясь, перегибались через борт и опорожняли свои желудки прямо в океан, – так нас беспощадно качало), полюбовавшись на вулканы Берутарубе, Львиная Пасть и сказочно красивый Атсонопури (Тятя-Яма, как обычно, стыдливо спрятался в облаках и нам так и не показался) к ночи мы подошли к Курильску на Итурупе, «охраняемому» сразу двумя вулканами – Чирипом и Богданом Хмельницким. Смотреть во тьме было не на что, поэтому я расстелил свой спальник прямо на полу в конце «авиасалона», лег поверх него – было тепло – и сразу уснул.

Сквозь сон слышал, как салон заполняют пропахшие рыбой возвращающиеся с путины студенты, только что поднявшиеся на борт нашей «Любови Орловой». При очередном пробуждении под мерное гудение двигающегося теплохода я вдруг обнаружил, что лежу рядом с весьма симпатичной девушкой, – она безмятежно спала, доверчиво положив руку на мое плечо. По другую сторону от нее спал бородатый, как и я, парень, и, очевидно, именно ему предназначалась эта доверчивость и нежность. «Ладно, – подумал я, – вы первые начали», и тоже положил свою руку, тоже якобы во сне, якобы совершенно того не желая, но уже на ее талию, после чего она прижалась ко мне еще теснее. Поиспытывав с полчаса вполне естественное волнение, я снова уснул, а когда утром пробудился, то уже никого рядом не обнаружил, – все студенты уже сидели в креслах. Свою ночную соседку я потом увидел рядом с ее другом, – она иногда посматривала на меня, улыбаясь совсем, как Джоконда. Вполне вероятно, что она тоже думала: «Ну как же похож!» Я тоже улыбался ей, не знаю уж как кто, – со стороны было бы виднее, но лицезреть себя в таком ракурсе, я возможности не имел.

Цунами

…Снова, как по мановению волшебной палочки перенесясь к своей палатке на острове Шумшу, погружающемся в ночные сентябрьские сумерки, сообщу, что на следующий день мне нужно было обязательно переправиться в Северо-Курильск, потому, что вечером должен был придти теплоход, на котором отправлялись на материк два других члена нашего отряда, и я должен был их проводить.

С вечера, едва я успел закончить трапезничать у костра, - в меню ужина, разумеется, опять была только рыба, - погода начала быстро портиться, а ночью по крыше палатки зашуршал дождь, который не прекратился и утром. Он был несильным, но, когда я кое-как свернув мокрую палатку, двинулся в сторону Байково, дождь сразу вымочил меня сверху, а высокая, местами по пояс, трава напитала влагой брюки и ботинки. Когда я появился в Байково, из одежды у меня была лишь одна сухая вещь – запасные носки, лежащие в рюкзаке в непромокаемом пакете.

На берегу дул холодный, пронзительный ветер, и спрятаться от него можно было только за стеной какого-то складского строения. В ожидании катера там уже стояли несколько охотников, - это их выстрелы, похожие издали на удары молотком по доскам, я слышал весь день накануне из своего лагеря, как будто кто-то дачу строил в отдалении. Ветер всё усиливался, пролив был забит «стадами» крупных белых барашков.

Когда я продрог окончательно, катер всё-таки пришел. По качающемуся трапу мы взошли на него и спустились в кубрик. Там было тепло и уютно. Сел поближе к обогревателю, блаженно расслабился. Не прошло и пяти минут, однако, как в кубрик спустился матрос с пренеприятнейшим для нас известием, - по рации было получено предупреждение, что на острова идёт цунами, поэтому судно уходит в открытое море, подальше от губительного в этой ситуации берега. Нам же предложили незамедлительно сойти, что и было нами сделано с большой неохотой, ведь мы уже почувствовали разницу между пребыванием в кубрике и под открытым небом. На наше счастье, дождь снаружи прекратился, в разрывы туч стало проглядывать солнце.

Вместе с охотниками поднялись повыше и сели на ступеньки магазина, откуда было хорошо видно акваторию пролива, - незамеченным цунами не осталось бы. Пребывание в тепле кубрика, хоть и недолгое, оказало благотворное воздействие, - мои зубы перестали колотиться друг о друга.

Как охотники и предполагали, тревога оказалась учебной (к некоторому моему тайному, и одновременно преступному сожалению), и через два часа катер вернулся, забрал нас, уже совсем согревшихся и просохших, и по всё еще волнующемуся проливу переправил в Северо-Курильск. Маленькое суденышко швыряло, как щепку, но стоять на его палубе доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. Прогуливающийся в это время по берегу Анатолий Гущин говорил мне потом, что видел наше судно, - ему было страшно на него смотреть, казалось, что после очередного нырка в океанскую волну, ему уже выплыть.

После поездки на Шумшу и проводов моих компаньонов по работе на Парамушире я ещё пять дней ждал теплохода "Михаил Урицкий", следующего по островам на юг, затем на Сахалин и во Владивосток. За это время вместе с Толей Березовским, - метеорологом со станции "Цунами" - сходил на базальтовое плато, оборудованном японцами под аэродром бомбардировочной авиации и в кратер вулкана Эбеко, где чуть было не отравился сероводородом, подойдя слишком близко к действующей фумароле, чтобы покрупнее её сфотографировать. Тогда ветер вдруг поменялся и я оказался в облаке ядовитого газа, едва успев выскочить из него, как ошпаренный. Всё же, один вдох я сделал, и потом полчаса откашливался, приходя в себя.

«Дом на отливе»

…Четырнадцать лет спустя я снова был на Кунашире, шёл с рюкзаком по улице имени "3-го сентября" в полную неизвестность, но азарт уже проснулся во мне и не терпелось схватиться с неблагоприятными ситуациями, чтобы снова выйти в этой борьбе победителем, ведь безвыходных положений не бывает.

Дополняя коллекцию названий «датских» улиц, - посвящённых значительным датам, уведшую меня в столь длинный экскурс в историю, сообщу ещё четыре, известные мне. Алеутская улица во Владивостоке, пока ей не вернули первоначальное название, долгое время именовалась улицей «25-го октября». Но, как многие думали, и автор в их числе, названа она так была отнюдь не по поводу очередного юбилея «Великого Октября», пришедшегося на второй год Великой Отечественной войны, а в честь самой даты, – именно 25 октября 1923 года, взяв столицу Приморья «…на Тихом океане свой закончили поход…» красные партизанские отряды, по учинённым здесь зверствам ни в чем не уступающие современным бандитам всех мастей, а скорее их превосходящие, - дикий был народ, необразованный, сумевший таки уничтожить почти весь цвет великой Руси, заменив его собой.

Если же вы приедете во Владивосток не на поезде, а на автомобиле или велосипеде, то первым делом попадёте на проспект «Имени 100-летия» города. Есть и такая остановка общественного транспорта, про которую был сочинён даже такой ремейк по мотивам песни, рефрен которой: «Хмуриться не надо, Лада». В ремейке были такие слова: «Нам «Столетье» не преграда – нам на Постышева надо!».

Из-за неактуальности ныне забытый, смысл его был очень глубоким. На следующей после «Столетия» остановке, если ехать в сторону Второй Речки, названной так в честь героя гражданской войны Постышева, находился единственный тогда пивной бар, - строение, больше похожее на бомбоубежище. В нём всегда был аншлаг, ведь до пивного изобилия, наступившего с приходом капитализма в России, было ещё добрых два десятка лет, поэтому пьющему населению Владивостока «на Постышева» иногда было очень «надо». Полагаю, что пива сейчас и на «Столетия» хоть залейся, поэтому ремейк забыт.

Продолжу, однако, тему. В красивом уральском городе Миассе есть улица имени «8-го июля» – в этот день в 1944 году был выпущен первый автомобиль на «Уралазе», производящем сейчас знаменитые и пока незаменимые «работяги» – многотонные «Уралы».
Самое оригинальное название улицы, всё же, находится в небольшом поселке Затонье близ Самары, - имени «3-го года пятой пятилетки».

Если же выйти за рубежи нашей Родины и даже материка, то можно упомянуть улицу в Лиме – столице Перу, которая носит имя «2 мая», всего на один день более позднее, чем наши многочисленные «первомайские» улицы.

…Вдоль улицы имени «Дальневосточной Победы», самой длинной в Южно-Курильске, тянутся деревянные тротуары. Сначала дома идут по обеим сторонам, потом слева остается только океан. В песчаный берег вросли остовы выброшенных штормами судов, когда-то бороздивших океанские просторы, на пляже валяются ракушки, бурые «полиэтиленовые» ленты морской капусты, волшебно пахнет морем и свободой.

Вот, наконец, и цель моего путешествия: «Дом-на-отливе», известный всем вулканологам страны. В нём располагался стационар лаборатории биологии вулканизма, руководимой доктором наук Е. К. Мархининым. Этот дом давал мне приют в первые два посещения Кунашира, поэтому я рассчитывал найти его снова. Ещё с теплохода возле дома рассмотрел в свой бинокль грузящуюся машину и предположил, что на ней подвезут какую-нибудь экспедицию к теплоходу, и не ошибся, - вскоре встретился со своим давним знакомым Василием Викторовичем Наседкиным из Москвы, который сообщил мне, что в доме можно остановиться, все временные жильцы съехали.

За деревянным забором из штакетника открылся большой двор, слева – грядки, справа – лужайка, очень удобная для постановки палаток приезжающих на Кунашир экспедиций, и высокий «вигвам», в глубине – сам дом. Зашёл в него, постучав. Похоже, этот дом никогда не закрывался на замок, – внутри никого не было, хотя он был явно обитаем, – на деревянном топчане лежал расстеленный спальный мешок.

Поставил в уголке свой рюкзак, вышел на улицу. Метрах в двадцати пяти спокойного сейчас океана волны лизали гладкий пляж, чуть правее на боку лежал металлический корпус рыболовецкой шхуны с иероглифами на борту. Было заметно, что в шторма волны добегали до забора и с разбега даже заскакивали во двор.

Не теряя времени, двинулся в сторону Горячего Пляжа, поселка пограничного отряда, – там мне еще нужно было получить разрешение на перемещение по острову. Надо сказать, что для того, чтобы попасть на Курилы, ещё за несколько месяцев, я писал соответствующие письма в Управление пограничного округа во Владивосток, ждал, пока «таможня даст добро» на работы на Кунашире.

Через пару домов Южно-Курильск закончился, и я бодро зашагал, почти не оставляя отпечатков протектора своих туристических ботинок на «курильском асфальте» - спрессованном песке, остающемся на широком отливе после временного отступления океана. Машины на нём развивают бешеную скорость, а океанские волны за один накат смывают ёлочку от колес. По пути навстречу мне попался бредущий по отливу молодой кришнаит, предложивший мне купить что-нибудь из его специфического набора буддистских книг, - и это почти на краю Света! Вежливо отказался. Вскоре после этого меня подобрал попутный грузовик и вскоре я оказался у проходной отряда.

Часовой, ознакомившись с имеющимися у меня документами, полученными после оформления пропуска на Кунашир, куда-то позвонил и, положив телефонную трубку, направил в отдел пропусков. Там после некоторого ожидания в приёмной, у майора я узнал, что Сывороткин с ещё двумя сотрудниками находится где-то в районе мыса Прасолова в поселке геологов, разведывающих золоторудное месторождение. Мне тоже нужно было туда попадать, и поселок Рудный был внесен в маршрут моего передвижения.

Выйдя за пределы отряда, по давно знакомому пути мимо полуразрушенных японских императорских горячих ванн прошел затем к устью ручья Лечебного. Почти два десятилетия назад там стоял только большой железный бак с проведенной в него железной трубой, по которой набиралась горячая вода, поднимающаяся из раскаленных глубин вулкана Менделеева. В 77-м году здесь уже были оборудованы маленькие бассейны, а теперь располагался целый санаторий с двумя большими бассейнами под крышей и еще несколькими ванночками под открытым небом. Почему-то он назывался «Тятя», хотя до расположенного на севере Кунашира одноименного вулкана отсюда было добрых семьдесят километров.

Пока я наслаждался японской баней, на поляну рядом с санаторием у самого океана, - солёные брызги долетали до резиновых колес, - сел вертолет «Ми-8», и его пилоты тоже присоединились ко мне. Я спросил, не «подбросят» ли они меня до Южно-Курильска, но оказалось, что они жили в санатории, и один из них уже успел засунуть ногу в ванночку с неразбавленным кипятком и в настоящее время лечил глубокий ожог. На этом вертолёте геофизик с Сахалина Злобин летал по вулканам для постановки сейсмостанций, выявляющих динамику мелких землетрясений, которые нередки на Курилах, подтверждением чему стало Южно-Курильское землетрясение 1994 года. Боюсь, что оно разрушило этот санаторий у подножия вулкана Менделеева, возможности кого-нибудь спросить о его судьбе мне до сих пор не представилось.

Вскоре к санаторию подъехала вахтовка, которая потом шла в Южно-Курильск, - с ней я и вернулся в Мархининский дом. За время моего отсутствия там появились люди – Валерий и Олег. Первый оказался работником лаборатории – он выполнял функции охранника стационара. Вместе с женой он жил в соседнем доме, а возделанные грядки было их рук делом.

Олег приехал в командировку из Ленинграда. Он был биологом и весьма небезуспешно занимался исследованиями основы живой материи – аминокислот, обнаруженных в продуктах извержения вулканов. Исследования по поиску в них признаков жизни, еще в начале семидесятых годов, начал сам Е.К.Мархинин, а теперь он руководил ими с черноморского побережья Кавказа, где, проводя международных симпозиумов по разным проблемам науки, он жил после своих многочисленных экспедиций по вулканам Дальнего Востока.

Олег жил в «вигваме», где предложил остановиться и мне, узнав о моих проблемах. Оставив их решение на завтра, я расстелил свой спальник на топчане, а затем мы выпили за знакомство его припахивающего духами спирта - Олег объяснил этот феномен тем, что спирт заливали в посуду, не промытую после содержания в ней какого-то эфира. Когда совсем стемнело, он вдруг предложил сходить за рыбой. Я удивился, конечно, но, захватив фонарик, пошел за ним по отливу, обнажившим идеально ровный пляж.

В полукилометре от южной оконечности Южно-Курильска в океан впадает небольшой ручей. Если воды в ручье мало, то в отлив она, просачиваясь в песок, уже не доходит до океана. Идущая на нерест горбуша, застигнутая врасплох стремительным отливом, не успевает вернуться в родную стихию, а остаётся беспомощно лежать на песке. Так было и сейчас. Она была ещё жива, но до следующего прилива она станет добычей ворон. Мы взяли несколько рыбин с икрой, остальные выбросили в морскую воду дожидаться прилива
Вернулись с добычей назад, сделали икру-пятиминутку, получилась неплохая закуска. В голове шумело от выпитого спирта, в нескольких десятках метров, ударяясь о корпус выброшенной на берег шхуны, шумели океанские волны, - было хорошо и уютно, засыпая в деревянном "вигваме", слушать эти звуки.

Наутро мне было худо, - видимо, попавшие в спирт частицы эфира не благоприятствовали хорошему самочувствию. Тем не менее, с самого утра я приступил к подготовке к переходу в Рудный. Понадобилось еще оформить пропуск в Южно-Курильский заповедник, поскольку золотое рудопроявление находилось на его территории. Чтобы добраться до места, сначала нужно было по тихоокеанскому побережью доехать до рыбалки в устье ручья Винай в 15-ти километрах от ЮК, затем пересечь остров с выходом на охотский берег на заставу Назарово и пройти еще километров пятнадцать на север.

Все это я выяснил в Южно-Курильске и на следующий день пустился в путь. Как и предполагалось, до Виная я быстро добрался на рыбацком «Урале», а дальше мог рассчитывать только на свои ноги.

Закинув рюкзак на плечи, зашагал на запад. Дорога шла вверх по левому борту ручья, иногда подходила вплотную к нему и тогда в нём в разные стороны с шумом бросалась горбуша, которая сплошным потоком шла на нерест, много рыбин, уже выполнивших свой долг по продолжению рода, с выклеванными глазами лежало на берегах. Воздух от гниющей рыбы был далеко не первой свежести.

Почти на перевале, на свежем грунте я вдруг увидел следы медведей, большого и маленького.Встреча медведицы с медвежонком была для меня более, чем нежелательна, ведь из оружия у меня был только складной нож, маленький топорик и геологический молоток, что, конечно, не могло считаться достаточным для самоообороны. В настоящий момент при обилии рыбы в реке, правда, медведица наверняка была сыта, но все мог испортить медвежонок, из-за своего детского любопытства пожелавший со мной познакомиться, а не разобравшаяся в ситуации мамаша, могла причинить мне массу неприятностей.

Чтобы отпугнуть медведей, если бы они оказались поблизости, стал горланить какую-то песню, - так и шёл "с песней по жизни", пока не показалась застава, где прямо на въезде меня встретил офицер на коне. Он проверил документы, сказав, что им обо мне уже сообщено, спросил, нужно ли что-нибудь, а потом приказал одному из пограничников отвести меня в столовую. Пока я обедал, один из пограничников на работающем дизеле просушил мои мокрые от пота рубашку и штормовку.

Едва вышел с заставы и тронулся по берегу моря на северо-восток, начался мелкий моросящий дождь. Пограничники объяснили, что километра через три будет "непроход", называемый ими «Верёвка», который нужно преодолевать, поднявшись по привязанному канату. До него я шел не меньше часа, дорога была не из легких. За пеленой моросящего дождя к западу иногда проглядывал японский берег – полуостров Сиретоко - северная оконечность острова Хоккайдо.

Перелезать прижим пришлось в два приема – сначала забираться самому, потом поднимать довольно тяжелый рюкзак – для этого пригодился захваченный «на всякий пожарный» длинный капроновый фал. Обогнув несколько мысов, прошел ещё километров пять. Последний мыс, далеко выдающийся в море, представляющий собой нагромождение базальтовых глыб, тоже пришлось перелезать поверху, а потом кидать вниз рюкзак и прыгать самому на крупногалечный пляж у самой кромки шипящей волны. Было время прилива, но я все еще надеялся пройти несколько мысов до озера Валентина, где стояла артель рыбаков, - там можно было отдохнуть и обсушиться. Уже вечерело, но по моим расчетам я должен был успеть. Дождь тем временем не прекращался ни на минуту.

Перед ручьём, впадающем в море посредине бухты, в крутом базальтовом обрыве я обратил внимание на высокий грот и отметил про себя, что в нём можно было бы и переночевать, разложив костер в центре, как это делали пещерные люди. Всё же желание попасть в тепло к людям оказалось сильнее желания романтической ночевки, и, по камушкам перейдя ручей, направился к очередному мысу. Об него бились волны, и пройти его на видимом пространстве можно было только по скале, цепляясь за выступы.

Здравый смысл подсказывал, что нужно отступить, но я все же решил попробовать пройти. Уже метров через десять очередная волна попыталась слизнуть меня со скалы, и это ей почти удалось: я соскользнул вниз, но, окунувшись по пояс в холодную воду, руками и ногами приостановил процесс своего погружения в пучину морскую. Выбравшись с трудом на исходную позицию, осторожно вернулся назад. Дождь тем временем разошёлся и очень быстро верхняя часть меня, еще остававшаяся более или менее сухой, тоже сделалась мокрой. Положение становилось отчаянным.

Выход нашелся и на этот раз. Тут же я вспомнил о гроте и, не разбирая дороги, вброд через ручей, – всё на мне и без того было мокрым, - кинулся к нему. Зубы выбивали барабанную дробь, - купание в холодном море под сентябрьским дождем даже на Южных Курилах не способствует согреванию живого человеческого тела.

В гроте, – он вдавался в скалу метров на пять-шесть, – меня ждало приятное открытие: на мелком отмытом песочке здесь лежали ветки хорошо просушенного плавника, заброшенного сюда сильными штормами. Вначале, правда, при воспоминаниях о спичках, меня посетило кратковременное потрясение, потому что я хорошо помнил, как они лежали на столе в «Доме на отливе», но вот были ли они затем положены в рюкзак, а не остались ли в ЮК ждать моего возвращения, напрочь забыл. Трясущимися от холода и от ожидания, что так оно и было, начал выбрасывать из рюкзака вещи и с громадным облегчением нашёл два коробка, для профилактики намокания завернутых в полиэтиленовый пакет. Быстро сложил шалашиком палочки помельче, достал фляжку со спиртом и щедро плеснул его на дрова, затем трясущимися от озноба руками чиркнул спичкой. Пламя тут же ухватилось за плавник, чтобы уже не отпускать его из своих горячих лап. Другая и ещё более мучительная, чем через утопление, кончина, - от переохлаждения, теперь мне явно не грозила. Как когда-то от Василия Тёркина, и от меня тоже, «…вздохнув, отстала Смерть».

Разложил костер пошире, и немного согревшись, с подобранным тут же двухлитровым четырёхугольным тетрапаком с многочисленными иероглифами на боках, под моросящим дождём, уже с фонариком, пошел на ручей за водой для чая.

Придя с чистой водой в сухой и теплый грот, в походной кружке развел немного спирту и принял, теперь уже для внутреннего согревания. Разлившееся по всему телу тепло разбудило, наконец, чувство комфорта. Переоделся во все сухое, мокрые тряпочки разложил для просушки, поставил на костер вариться гречневую кашу, открыл для неё, а также холодной закуски банку тушёнки, ещё развёл спирта, и только потом, умиротворенный, сел у костра.

Непогода снаружи разыгралась не на шутку, – разгулявшиеся волны в непроглядной темноте шуршали тоннами гальки. Ветер и дождь в мой грот не залетали. Не припомню, чтобы я был когда-либо так счастлив, когда, произнеся вслух тост за своё спасение, позволил проникнуть внутрь ещё одной дозе спирта и хорошему куску тушеного мяса вслед за ним. Страшно было представлять свои ощущения, если бы геологические процессы не образовали этот спасительный для меня грот, ведь было очевидно, что на Кунашир обрушился тайфун. Со мной была палатка, и я, конечно, мог её поставить, но как под непрекращающимся дождем я развел бы костёр, ведь в этих условиях дрова напрочь утрачивают свои горючие свойства?

Дальневосточные тайфуны

Сидя в уютном тепле от костра и слушая завывание ветра, я вспомнил две первые экспедиции на Курилы, - и тогда мне дважды пришлось пережить разгул стихии.
В первый раз это было у подножия внутреннего конуса вулкана Тятя-Ямы. Там я был не один: компанию шести членам нашего геологического отряда составляли пять человек группы центрального телевидения, снимавшие фильм для клуба путешественников. Среди них был оператор Валерий Меньшов. Он меня поразил тогда, сказав: «Вот мы сидим на вулкане и не знаем, что в мире твориться, а может в это самое время в Чили переворот совершается». Вначале я даже не придал значение словам.

Когда мы спустились с вулкана и пришли на брошенную из-за извержения вулкана заставу Урвитово, откуда через пролив Екатерины хорошо просматривался вулкан Берутарубе на Итурупе, нас радушно встретили там пограничники, прилетевшие сюда на заготовку икры. Они нас до отвала накормили всякими морепродуктами, - икра, разумеется, тоже была и в большом избытке. И, когда мы наконец престали жевать, и захотелось поговорить, тот же Меньшов задал такой вопрос пограничнику, который метал нам блюда на стол: «А скажи-ка ты, служивый, что в мире делается». Ответом было вот что: « В Чили переворот произошёл, власть поменялась».

На последнем нашем лагере на втором, северном прорыве, который получил название маар Влодавца, когда мы уже собирали лагерь перед уходом вниз, я поднял чайник с остатками чая, – больше воды в округе нескольких километров не было ни капли, и весь снег в округе мы уже растопили жаром своего желания пить. Я увидел, что ещё могу сделать несколько глотков прямо через верх и стал, фильтруя губой невкусные чаинки, тянуть в себя живительную влагу. Я не обратил внимания на стрёкот кинокамеры, а оказывается, всё это время был в кадре оператора Валерия Меньшова. А в апреле следующего года, в День Геолога, весь многомиллионный и многонациональный Советский Союз, целую минуту имел возможность наблюдать на экранах своих телевизоров в фильме «На дымящихся островах»., как допивается последняя вода на склонах вулкана Тятя.

…Тогда тоже стоял сентябрь - самое «тайфунное» время на Курилах. В одну из ночей он и не замедлил со своим появлением. Наш лагерь стоял у подножия лавового потока, выплеснувшегося из центрального конуса во время последнего перед нынешним извержением, произошедшим в год нашествия Наполеона на Россию. Ураганный ветер поднялся сразу после полуночи, едва мы разбрелись по своим палаткам.

Обычно тайфуны приходят внезапно. Так случилось и в тот раз: легкий бриз вдруг превратился в северный порывистый ветер с дождем. Мы вылезли из палатки, укрепили растяжки, нырнули назад в тепло и сухость своих пуховых спальников и под завывание ветра уснули.

Пробудился через пару часов от чувства дискомфорта, какого не испытывал, наверное, с младенчества, – я лежал в луже воды. Насквозь промокшая под порывами ураганного ветра стенка палатки почти лежала на мне, - это я ощутил руками, а потом и увидел, когда зажег свечку, стоящую у нас в изголовье. Совершенно сухой Джон, которого я закрыл от дождя своей грудью, мирно почивал у совершенно сухой стенки другой стороны палатки.
Выбравшись из почти насквозь промокшего спальника, достал из рюкзака оставшиеся сухие вещи, - те, что я положил под голову, тоже промокли, - надел их на себя, свернул кучей спальник, сел на него, как на маленький кусочек суши - пригорюнился. Стало неприютно и тоскливо, как на необитаемом острове, лишь горящая, но быстро таявшая свечка скрашивала моё одиночество, - сладко спящий Джон был не в счет.

Вдруг мой взгляд остановился на пришитом к задней стенке кармане палатки, который оттопыривался под тяжестью наполнившей его до краев дождевой воды, она уже начала переливаться к моему изголовью. Но не вода меня заинтересовала, её и без того хватало. Из кармана над водой торчали горлышки двух бутылок – чекушки и поллитровки.

Первая, уже наполовину опорожненная, содержала белую, похожую на кефир жидкость, которую мне прописали в медпункте Южно-Курильска для лечения ожога ипритки. Наши маршруты на Кунашире обычно проходили по берегу моря, потому что в заросли бамбука, покрывающего склоны гор, лезть было бесполезно. Незадолго перед возвращением в ЮК, откуда мы потом вылетали на Тятю, в одном из маршрутов, одетый только в плавки, я поднялся за образцами к возвышающейся в зарослях скале, а к вечеру одно бедро у меня покрылось волдырями, происхождение которых всем нам, впервые попавшим на Курилы, было совершенно непонятно. В медпункте врач спросила меня сразу, заходил ли я обнажённым в лес, и, услышав утвердительный ответ, успокоила, что это не малярия, а следы от жгучей лианы под названием ипритка, выписала рецепт на «панацею» из аптеки, а также порекомендовала принимать морские ванны или, ещё лучше, искупаться в серных источниках на «Горячем Пляже».

Решил лечиться комплексно, мазал ожоги «кефиром» и пару раз в день погружался по пояс в океан, благо он плескался в нескольких десятках метров от наших палаток, поставленных во дворе «дома на отливе». Стоял сентябрь, воздух и вода, были довольно прохладными, поэтому я заходил в океан прямо в телогрейке, придерживая её за полы, чтобы не замочить. Дно понижалось медленно, поэтому идти приходилось довольно далеко.

Мои товарищи по-доброму потешались над такой весьма экзотической картиной. Я не обращал на это внимания - чего не сделаешь, чтобы не болеть, а в данном случае, – чтобы не ходить по посёлку и не чесать беспрерывно свою «пятую точку» – помимо других неудобств, это неприлично, наконец? А перед самым отлётом на Тятю я искупался и в сернистых «офицерских» ванночках в погранотряде, выложенных гладким кафелем. Эти то процедуры, похоже, лучше всех помогли, потому что сразу после них ожоги стали быстро заживать, но белую «панацею» я так и носил с собой на случай рецидива или нового соприкосновения с вредоносной лианой.

…Нынешней же бурной ночью меня больше интересовала другая бутылка, запечатанная алюминиевой крышкой, под которой находилась «огненная вода» - спирт – коллективная собственность, взятый нами в качестве лекарства от всех болезней.

Некоторое время меня мучили сомнения, потом я решил, что ввиду экстремальности ситуации общество простит меня за несанкционированное вскрытие сосуда, ведь я собирался использовать его содержимое по его самому прямому назначению – профилактики заболевания. Достал бутылку, оставив плавать в дождевой воде отклеившуюся этикетку с надписью: «Спирт этиловый питьевой, крепость 96%, цена 9 руб. без стоимости посуды», решительно сорвал крышку, и сделал добрый глоток прямо из горлышка, и, за неимением другой воды, запил его из кармана.

С питьевой водой на вулкане были большие проблемы. Ей негде было здесь накапливаться (кроме как, - это только что выяснилось, - в углублении прямо подо мной и в кармане брезентовой палатки), - безвозвратно теряясь, она просачивалась сквозь вулканический шлак. Нам приходилось ходить на сохранившийся ещё с прошлой зимы снежник, набивать снегом мешки и нести его в лагерь, - там из него мы топили воду на костре (за топливом для костра – кедровым стланником – приходилось ходить ещё дальше, на склоны вулкана). Талую воду мы и использовали для своих нужд. От очень тонкого пепла, невидимого невооружёным глазом, она становилась похожей на слабые чернила, а её вкус почему-то сильно напоминал компот, – до сих пор не объяснённый наукой феномен.

…Едва первая доза спирта был мною благополучно выпита, я почувствовал, как внутрь пролилось блаженное тепло. Минут через пять повторил эту процедуру, после чего моё настроение за очень короткое время поднялось на необыкновенную высоту, в соответствии с высотой нашего лагеря над уровнем совсем близкого моря, а точнее двух морей, одно из которых – Тихий океан. Всё чудесным образом переменилось, - завывание тайфуна за стеной теперь уже лишь добавляло дальневосточный колорит в моё ночное бдение. Немного посидел со скрещенными по-турецки ноги – Джон по-прежнему спал, его не разбудили даже несколько песен, спетые мной вполголоса. Потом и я задремал в таком не совсем удобном положении.

Проснулся, когда уже было светло и тихо. Выглянул наружу и с удивлением увидел, что на небе - ни облачка. Тогда я ещё не знал, что, как мифический циклоп, тайфун имеет один «глаз», - это его центральная часть. Даже когда ураганный ветер на краях гигантского вертящегося волчка крушит всё на своем пути, хлещет полосатый ливень, там – чистое небо и полный штиль.

Выбрался на мокрые камешки, с трудом поднялся на затёкшие ноги. Делать было нечего и, чтобы взглянуть на мир с высоты, решил сбегать на край кальдеры. Тятя представляет собой сооружение типа «вулкан в вулкане», - в середине ровный центральный конус, затем окружающая его широким, с километр, кольцом плоская площадка с несколько приподнятыми краями - кальдера, и, наконец, крутые склоны «внешнего» вулкана.
Скоро я уже стоял на невысоком гребне, круто обрывающемся к океану, по которому вдали, в лёгкой дымке «плыл» гигантский остров Шикотан. Солнце уже оторвалось от линии горизонта, - начало свое восхождение по небосклону. Полюбовавшись на открывающиеся виды, - как на ладони был виден путь нашего восхождения на вулкан и ещё один, уже обследованный нами, так называемый «паразитический» конус на склоне, из которого происходило недавнее извержение.

Когда через полчаса я вернулся в лагерь, с голубым небом уже было покончено, - почти мгновенная конденсация паров воды утопила Тятю и вместе с ним наш лагерь в кромешном тумане, подул ветер. Тайфун, правда, уже заметно ослабевший, продолжался.

Второй раз меня и А.В.Гущина он застал четыре года спустя на Парамушире, в том самом маршруте, когда мы наблюдали за топающим по снежнику медведем. Через пару часов после этого, когда мы, вслед за Топтыгиным пройдя по узкому краю кратера вулкана Билибина и преодолев заполненное снежниками пространство до следующего вулкана Вернадского, уже работали там, внезапно налетел сбивающий с ног ураганный ветер. На голове Анатолия Васильевича была надета легкомысленная матерчатая бейсболка и он шел, закрывая ухо от бешеного ветра, пока я не вспомнил, что у запасливого меня, ну совсем как в американском фильме «Тупой, ещё тупее», где один герой ехал в мороз на мотоцикле с голыми руками, а его напарник парился в двух рукавицах, - два капюшона, один из которых – на штормовке – отстёгивается. Видимость не превышала десятка метров, все снежники были как близнецы-братья, ориентиров абсолютно никаких, а нам нужно было в этой круговерти искать свой лагерь. Василий Анатольевич потом признался, что он уже был уверен, что нам – «крышка», потому что стало очень холодно, руки закоченели и перспектива загнуться от переохлаждения была более, чем реальна. Но я уже тогда, в свои двадцать пять годков, наверняка знал, - безвыходных положений не бывает.

Несколько позже, здесь же, на Парамушире, в подобную ситуацию в маршруте попал муж Татьяны Ивановны, профессор Владимир Тихонович Фролов. Их маршрутную пару вообще разметало тайфуном, его напарник к вечеру сумел выйти на лагерь, а он всю ночь, чтобы не замёрзнуть, копал яму в шлаке. Володя Сывороткин рассказывал, что когда он на другой день пришёл всё-таки в лагерь, то из-за перенесённого потрясения, - он тоже, видимо, мысленно расставался с жизнью на протяжении многих часов, - вообще сначала потерял дар речи.

Природа на Курильских островах сурова. В Северо-Курильске мне рассказывали, что как-то зимой из областного центра к ним приехали два инспектора на предмет урезания каких-то льгот. К вечеру началась метель и их оставляли в здании администрацииь её переждать, но они решили дойти до гостиницы, и в условиях нулевой видимости, - в таких случаях только по натянутым верёвкам ходят, - вышли за пределы посёлка и потом их нашли замёрзшими в снегу в нескольких километрах от жилья. Дома там строятся так, чтобы зимой, когда снегу наметает по самые наличники, наружу можно было выходить через крышу.

…Только внутреннее чутьё вывело нас из этой бушующей стихии к месту нашей ночёвки в старой хижине на самом водоразделе. В ней когда-то очень давно жили буровики, разведывающие какое-то рудопроявление. У неё не было двери, и вместо неё мы приспособили тяжеленный щит, приваливая его к дверному проёму. Когда мы заявились в хижине, остававшаяся там И.Бурикова рассказала, что эта «дверь» чуть было её не придавила, когда мощным порывом ветра опрокинуло и она «просвистела» в нескольких сантиметрах от головы наклонившейся в этот момент Ириной Александровны. Вес этой «двери» я уже хорошо оценил, поэтому мне было страшно представить последствия, если бы она «не промахнулась».

Много бедствий приносят тайфуны дальневосточным государствам, - Японии, Филиппинам, Корее, - разрушают строения, дороги, нередко гибнут люди, но однажды, наоборот, они же помогли избежать порабощения Японии чужеземцами. Произошло это в эпоху татаро-монгольских завоеваний, когда сотни кораблей, нагруженные вооружённым до зубов монгольским войском подошли к берегам слабого в военном отношении островного государства, случился сильнейший тайфун, который разметал деревянные судёнышки как щепки. Точно так же закончилась и вторая попытка монголов высадиться на островах, после чего отказались от идеи завоевать Японию.

 Благодарные японцы этим тайфунам дали название «камикадзе» – «ветер богов». Во время второй мировой его вспомнили и присвоили лётчикам-смертникам, но на этот раз «ветер богов» не помог – Япония проиграла войну.

…Приятно было вспоминать свои приключения, сидя у жаркого костра под защитой многометровых скал. Второй раз за день меня потянуло на песни, не хватало только гитары и кого-нибудь из друзей, пришлось петь одному под аккомпанемент завывающего ветра.
Дров было достаточно, и я просидел у горящего костра часа три, просушил всё, что успело намокнуть, и уже собрался ставить палатку, благо высота грота позволяла это, как вдруг понял, что совсем не слышу шума прибоя. Вышел на воздух и обнаружил море совершенно спокойным, отступившим метров на тридцать. Дождь тоже прекратился, на небе высыпали звезды, повис фонарь полной луны. Хоть и было близко к полуночи, я решил воспользоваться отливом и окном в непогоде. Это был «глаз тайфуна».

Быстро собрал рюкзак, пошарил лучом фонарика, - не оставил ли чего из вещей, - и продолжил путь, мысленно поблагодарив свой приют. Там, где, спасая свою жизнь, я судорожно цеплялся за скалы, воды не было и в помине, - море слабо плескалось где-то далеко в темноте, и я шел по отполированному волнами каменному дну, как по асфальту, лишь изредка подсвечивая себе фонариком, - хватало и лунного света.

Пройдя еще несколько бухт, вышел, наконец, к рыбацкому посёлку. В одном из дощатых домиков заметил свет, а подойдя поближе, услышал разговор. Постучался в дверь, вошёл, – это была столовая. Несмотря на то, что было уже за полночь, в ней сидели человек пять рыбаков. Поведал им кто я, откуда и куда путь держуь. Они сообщили, что до Рудной еще километров семь и предложили переночевать у них, с чем я сразу согласился. Для начала меня напоили чаем, поставив передо мной большую чашку, доверху наполненную лососёвой икрой. Хлеб с маслом на столе тоже присутствовали, поэтому "чай" у меня получился весьма вкусным и калорийным, почаще бы так. Места на кровати в домике, куда мы потом все вместе пришли, правда, не оказалось, и я лег прямо на полу, завернувшись в палатку, как в плащ.
Утро следующего дня снова было пасмурным, моросил мелкий дождь. Позавтракав с рыбаками, я тепло с ними распрощался, и, накрыв рюкзак полиэтиленовой пленкой, отправился в путь в предвкушении встречи с Володей Сывороткиным, с которым почти полгода назад в Москве планировал наши совместные работы на Курилах. С ним мне приходилось ходить на лыжах по Архангельской области, работать в Приморье, но вот встречаться на Курилах раньше не доводилось.
Про поход на лыжах хотелось бы рассказать особо.

По следам Ломоносова

…На перроне Ярославского вокзала тогда дуло, как в степи, и покуда я, взмыленный после метро и эскалатора, с тяжело гружёным рюкзаком и лыжами ждал посадки в свой вагон, он, этот ледяной январский ветер, успел сделать так, что в первые дни нашего похода меня всё время знобило, а в горле как будто стоял непрерывно его царапающий ёрш для промывки кефирных бутылок.

Вместе с Аллой Ворониной мы догоняли экспедицию «по ломоносовским местам», организованную Володей Сывороткиным. Начав свой путь в Москве, она продолжалась поэтапно уже несколько лет, но я подключился к ней на последнем отрезке от Каргополя до Холмогор. Незадолго перед этим прошла моя предзащита диссертации, и мне срочно нужно было проветриться, отдохнуть от суеты и напряжения последних месяцев, выразившихся в том, что последнюю ночь перед ней я вообще не смог сомкнуть глаз, и, убедившись в невозможности уснуть, пошёл гулять на Ленинские горы. Иногда у меня начинала идти носом кровь, - своё обещание: «кровь из носу, но предзащиту пройду в срок» я воплощал на деле.
Доклад на «Московском обществе испытателей природы» задержал меня на несколько дней, и я не смог выехать вместе со всеми. Договорились воссоединиться на станции Плесецкой, недалеко от нашего северного космодрома, о существовании которого из-за повышенного режима секретности мы тогда и не подозревали.

Алла тоже задержалась в городе, поэтому мы и оказались вместе в одном вагоне плацкартного вагона поезда «Москва – Архангельск» и часов через пятнадцать высаживались в северном краю, встретившем нас двадцати пятиградусным морозом.
Прибывшие накануне шестеро наших товарищей встретили нас на вокзале Плесецка, мы немного передохнули с дороги и поначалу двинули вдоль широкой дороги по направлению к Мирному, но вскоре нас завернули местные жители, сообщив, что впереди закрытая зона. Это и было первое наше знакомство с понятием «Космодром Плесецк». Пришлось идти в сторону Емцы, следующей станции в сторону Архангельска.

Кроме руководителя группы Владимира Сывороткина, меня и Аллы Ворониной в поход шли Володины друзья Михаил Семаков, Борис Киреев, Сергей Сколотнев, муж Аллы Дмитрий Воронин и похожая на Лию Ахеджакову девушка Зоя.

В первый день мы шли вдоль асфальтированного шоссе, царапая свои лыжи о камешки, невидимые под слоем снега, и к вечеру были на станции Емца, где поднаторевший в делах «вписки» в незнакомых селениях, Володя нашёл для всех нас жильё в просторном доме директора единственной школы этой небольшой станции, заручившись, правда, нашим выступлением перед учениками. Небольшие речи сказали Володя и Дима Воронин, - главный редактор издательства «Мысль», нам подарили по небольшой брошюрке со стихами местного автора и мы снова надели лыжи с бахилами и продолжили движение на север.
Фотокорреспондентом в нашем походе был Боря Киреев, то и дело прикладывающийся к окулярам своего аппарата, результатом чего впоследствии стали великолепные снимки, выполненные настоящим мастером.

На второй день мы всё-таки не избежали контакта с военно-космическими войсками и упёрлись в зелёные ворота с красными звёздами посередине. Некоторое время ушло на то, чтобы убедить военное начальство, что мы всего лишь желаем пройти по территории части, никуда не отклоняясь от дороги и не фотографируя ракеты, нацеленные в космос, и уж тем более, не интересуясь содержимым планшетов, в которые «заправлены космические карты».
Следует здесь отметить, что чуть более, чем через месяц после нашего похода, на нашем северном космодроме на старте взорвалась ракета, но, слава Богу, никому не пришло в голову связать эту трагедию с нашим кратковременным пребыванием в относительной вблизи от стартовых площадок. Тогда всё свалили на команду, готовившую ракету к старту и погибшую в полном составе, и только потом разобрались, что виной всему были фильтры для системы, перекачивающей перекись водорода.

Военно-космические войска расположились в живописном еловом лесу, по которому мы шли, словно через рождественскую сказку, покуда не выбрели к вечеру в посёлок лесорубов, которые эту сказку превращали в штабеля брёвен. Нам, впрочем, этот посёлок был весьма кстати, - уже смеркалось, и нужно было думать о тёплом ночлеге, так как к холодным ночёвкам мы подготовлены не были, - палаток с печками не несли, и если бы таковая случилась, то пришлось бы нам коротать ночь у костра.

Приютил нас в просторном балке маленький мужичонка, оказавшийся, однако, большим матерщинником, невзирающим на присутствие среди нас двух представительниц женского пола. Пришлось с этим мириться, да и матерился он как-то беззлобно, совсем, как Шура Каретный.

Продукты несли с собой, и в месте нашего временного проживания нам требовалась лишь вода, да жаркий очаг. Всё это нам предоставляли гостеприимные северяне, да ещё солёными огурчиками и грибочками угощали.

Обедали мы всегда в пути, - разжигали костёр, варили какой-нибудь супчик, подкреплялись и двигали дальше. Часов в пять - «файв-о-клок ти» - небольшой перекус, а там - до ближайшей деревни, где просились на постой. Дома на севере большие, - всё подворье под одной с домом крышей, места хватало.

Спали где придётся, всё больше в своих спальниках на полу, застеленным какими-нибудь фуфайками и матрасами. Для двух наших девушек, правда, всегда находились места на кроватях.

Вообще-то проходить днём через деревни было плохо, - за пару километров до них лес кончался, и мы оказывались на ледяном ветру, поэтому это пространство старались проходить максимально быстро, чтобы в лесу сбавить скорость, - там ветер запутывался в густых ёлках, гудел только в вышине, а на нас сыпался тихий буран.

Вот, наконец, и Холмогоры, - небольшой городок на берегу Северной Двины. Местные жители, произнося его название, делают ударение на первом «о», что для всех нас стало откровением. Родная деревня Михаила Васильевича, однако, оказалась не совсем здесь, и нам ещё пришлось сходить до села Ломоносова, чтобы уж точно сказать, что побывали там, где родился основатель Московского университета.

Страна заходящего солнца

…Едва я вышел от рыбаков, дождь начал усиливаться. Накрылся плёнкой полностью и продолжил путь. Скоро тайфун опять набрал силу, дующий слева ураганный ветер пытался прижать меня к скалам. Надо ли говорить, что дождь снова вымочил меня до самой последней нитки.

На первый взгляд, в посёлке геологов было безлюдно. Заглянул в один дом, другой – никого. Только в третьем обнаружил первого человека и сразу кого нужно – коменданта поселка. Он рассказал, как мне найти своих товарищей и через пару минут, оставляя мокрые лужицы на полу, я ввалился в их жарко натопленный балок, - подобные сооружения на Курилах по-электрически называют обогревателями, - где по причине дождя они ещё лежали в спальных мешках в столь далеко не ранний час. Кроме Володи здесь были ещё два сотрудника, - лаборант кафедры Лёня и химик, кандидат наук с химфака МГУ Никита, однофамилец актрисы Ольги Садовской, - это в честь неё был назван теплоход, доставивший меня на этот прекрасный и таинственный остров, в который я был по уши влюблён ещё восемнадцать лет назад, – Кунашир. Сразу выяснилась причина неполучения мной письма от Володи на почте Южно-Курильска, - оно было написано и передано для опускания в почтовый ящик с каким-то командировочным из Москвы, который, видимо, так и забыл его в своём кармане, у него, очевидно, были свои проблемы, не до чужих.

К обеду тайфун ушел, тучи развеялись, и мы смогли сходить в маршрут по обставленной могучими пихтами дороге на Прасоловское золотое месторождение.
А уже вечером, возвращаясь из маршрута по охотскому побережью, мы наблюдали, как солнце опускается за самый северный остров Страны Восходящего Солнца – Хоккайдо. Нам ещё предстояло возвращение в Южно-Курильск, затем через Сахалин на материк, но думать пока об этом не хотелось, – мы наслаждались тишиной и покоем ласково плескавшегося моря.

Перед отъездом с Кунашира я ещё раз сходил посмотреть на «чудо света», не знаю уж под каким номером – мыс Столбчатый. Слагающие его риолито-дацитовые столбы, как тесно прижатые друг к другу каменные карандаши вертикально стоят в скорбном молчании. Я пробирался по отполированым прибоем до состояния мостовой камням и вспоминал, как отбирал здесь материал для своего диплома, нырял со скал, чтобы ещё раз поразиться красоте подводного мира Охотского моря, слушал эхо своего голоса, отражающегося от этих величественных труб гигантского органа, - оно, похоже отсюда никуда и не уходило, вот я опять слышу его, оно нисколько не изменилось за эти годы, потому наверное, что своей памятью я неизбежно возвращаюсь сюда, к этим скалам, к этому морю, вулканам, к шуму прибоя, солёным брызгам, свисту тайфуна в ушах, и когда-нибудь я обязательно сюда вернусь, хотя бы ненадолго. 

Другие произведения автора:

О клещах и не только

Смерть генсека

Как я попал в "коллектив" VIP-персон