Новые
МенюНемногое из того, что было... (Роман)
6 августа 2017 — Ваагн Карапетян
К читателю.
Я не стремился к подробному изложению своего прошлого, многие имена, время и место действий изменены, в мою задачу входило воссоздание той атмосферы, в которой я родился, вырос и ушёл на пенсию. И сегодня, в преклонном возрасте, я с горечью осознаю, что отношусь к поколению, которое можно назвать потерянным поколением.
Для меня потерянным поколением является поколение, которое свою юность, молодость и зрелые годы провело в страхе, лжи, лицемерии и в постоянном унижении. В СССР какое бы ты положение не занимал, всегда находились те, кто держал тебя в страхе, опутывал ложью, вынуждал тебя быть лицемерным и доводил до униженного состояния.
Автор
Язык политики выдуман для того, чтобы ложь звучала правдиво, убийство выглядело благородным поступком или актом возмездия, а пустословие казалось исполненным смысла.
Джордж Оруэлл
1
Диссидент или вместо вступления.
Не знаю, как у кого, но в нашей школе, в восьмом "А" классе, история считалась легким предметом. Может быть, по той причине, что преподаватель истории Мария Яковлевна Драга не особо напрягалась. Сейчас, по прошествии пятидесяти с лишним лет, понимаешь, что она просто отбывала время, вела урок спокойно, не замечая, или не придавая значения тому, что не все ученики вовлечены в учебный процесс. Ее муж, Николай Драга, занимал высокий пост председателя райисполкома, по сути, был вторым человеком в районе, и опасаться «набегов» директора школы Орлова Ивана Петровича, ей не приходилось.
В тот день, с которого берут начало мои воспоминания, на уроке истории Мария Яковлевна рассказала о своеобразном юбилее, торжественной дате в истории советского спорта. Оказывается, советской тяжелой атлетике, с этаким пафосом объявила она, в эти дни исполнилось 80 лет, и объяснила, что в свое время, а именно в 1885 году, в Петербурге одним из передовых людей того времени - Владиславом Краевским - был открыт «Кружок любителей атлетики».
-Ну и ну?! - удивился я:
- Ведь самой Советской власти к тому времени и 50 лет не исполнилось?
И тут меня осенило. По аналогии, если учитывать досоветский период, то и советскому театру должно быть более 2000 лет, ведь несколько лет тому назад Армения помпезно отмечала двухтысячелетие армянского театра. Я не особый знаток истории, но одно время увлекался марками, и в моём кляссере имелись марки, посвященные этому событию. И я, как потом выяснилось, сделал первый, политически мотивированный, а потому неверный шаг в своей жизни, необдуманно воскликнув:
- А почему мы не празднуем двухтысячелетие советского театра?
И ударился в рассуждения, стал пояснять сказанное, проводить параллель с юбилеем тяжелой атлетики.
Мария Яковлевна выслушала меня хладнокровно и, ехидно изрекла:
- Оказывается, у нас в классе сидит крупнейший историк современности, а мы и не знали.
Класс стал в угоду учительнице посмеиваться. Выдержав паузу, чтобы ученики вернулись в «рабочее состояние», довольная собой, Мария Яковлевна заключила:
- А теперь, Карапетян, вернись на землю. Я все пытаюсь хотя бы одну четверку тебе поставить, чтобы четверть вытянуть, а ты где-то в облаках витаешь.
Я смутился, вспомнив о веренице троек в журнале...
Вечером мать набросилась на меня:
- Чего это ты, скандал в школе устроил?!
- Какой скандал? - удивился я.- Не было такого!
- Как ты, вот так спокойно, умудряешься неправду говорить. Подожди, отец вернется - три шкуры с тебя сдерет!
- О чем это ты, мам? – я в недоумении застыл, пытаясь сообразить, что происходит. Мысленно прокручивал весь день. Вспомнил, как на уроке химии мы спорили с "химиком” Василием Яковлевичем Забросковым с каким счетом закончится предстоящий матч московского "Торпедо” с ереванским "Араратом”. Он был заядлым болельщиком "Торпедо”, а мы, соответственно, болели за "Арарат”. Я хорошо помню, что был самым пассивным из «наседавших» на Василия Яковлевича, но и этот диспут продолжался от силы 1-3 минуты. Затем последовал урок, как всегда интересный и содержательный. Мне нравился этот преподаватель, из-за него я и химию полюбил. Уроки он вел в непринужденной обстановке, как бы беседуя с нами, словно бы рассказывая о делах домашних. Мы с большим вниманием слушали его и неожиданный звонок об окончании урока доставлял нам даже некоторое огорчение. А потому и не укладывалось в голове, чтобы он мог донести об этом пустяковым споре директору школу. А эта новость потом по цепочке дошла до моих родителей.
2. Отец
Угроза, что отец с меня три шкуры спустит, меня не страшила, так как знал его мягкий, покладистый характер, его отношение к детям в целом и ко мне, в частности. Его отличало тотальное спокойствие и замкнутость, что среди шумных, вспыльчивых и резких в выражениях друзей, соседей и знакомых, считалось положительной чертой характера. За все свои детские школьные годы я получил лишь одну оплеуху. Забегая вперед, отмечу - вполне заслуженную. Насколько помнится, я учился в то время в шестом классе. У меня закончились чернила в авторучке, а я имел счастье писать не простой ручкой, а китайской, с золотым пером - подарок младшего брата моей мамы, дяди Левона. Между прочим, известного спортсмена, неоднократного чемпиона СССР по борьбе самбо. Так вот, кончились чернила и я, в надежде отыскать дома пузырек с чернилами, дабы не мотаться по магазинам, стал искать дома: осмотрел полки в складском помещении, искал склянку с чернилами среди заготовленных на зиму банок с вареньем и соленьями, заглядывал в выдвижные ящики комода, который стоял в прихожей. Затем вытряс на диван все содержимое из портфеля своей сестры: вперемежку с тетрадями и учебниками, посыпались иголки, нитки, куклы и всякая дребедень, но чернил не обнаружил. Продолжая поиски, обшарил стеллажи и шкафы на кухне, в гараж заглянул. Не оставил без внимания шкафы в столовой комнате и добрался до кабинета отца. В самом нижнем ящике его массивного рабочего стола, обнаружил... не чернила, нет - новенький пистолет Макарова, что ни на есть, весь в масле. И, забыв о чернилах, не задумываясь о последствиях, засунул эту железяку за пояс и помчался в школу.
Два дня ходил с ним героем. На перемене пришло в голову выстрелить в открытое окно - эффект потрясающий! Девочки после этого очарованно «расстреливали» меня глазками, или мне так казалось. Скорее всего, хотелось, чтобы так и было на самом деле. На следующий день я произвел еще один выстрел: на перемене прошли на территорию школьного сада, и я выстрелил с пяти-семи метров в ствол дерева. Потом мы долго толпились у дерева, изучали дырочку от выстрела, пытались определить глубину, на которой застряла пуля. Несколько дней после исторического выстрела вся школа любопытства ради к этому дереву перебегала.
Тут двоюродный брат Микаэл объявился, попросил поносить оружие. Как ему отказать? Солидный человек, на три года старше меня. А вскоре он доверил еще более солидному, тот очевидно еще кому-то. И пистолет пропал. Микаэл испугался и рассказал своему отцу, моему дяде, а тот - своему брату, моему отцу то есть.
Возвращается раздосадованный отец домой, а я прямо на пороге стою и как всегда ему улыбаюсь (я же не догадывался, что произошло). Здесь я и вывел отца из себя своей дурацкой ухмылкой. Он отвесил мне увесистую оплеуху и я, строго соблюдая законы физики, прямиком отлетел к противоположной стенке.
Услышав шум, вышла из кухни перепуганная мать. Отец пришел в замешательство и буркнул ей:
- Убери этого мерзавца, чтобы глаза мои его не видели.
Пистолет, конечно, нашли, вернули. Но оплеуха, первая и последняя в моей жизни, осталась и на всю жизнь запомнилась.
Запомнился мне еще вот такой случай школьных времен. В шестом классе учительница французского языка Наталья Владимировна, одержимая мыслью, что она должна добиться от меня отличного владения французским языком, стала прессовать меня. Такая язва была! Каждый день вызывает к доске и гоняет по-черному.
А какие могут быть результаты, если я после школы как забрасывал портфель на кушетку в прихожей комнате, так только утром на следующий день, перед уходом в школу, вспоминал, что надо было бы хоть раз в учебники заглянуть
Довела она меня до такого состояния – хоть школу бросай. К слову сказать, мои родители в начальниках ходили и особо нами не занимались. Мы были сыты, одеты, обуты - чего же еще?
И я нашел способ, как дать понять Наталье Владимировне, чтобы отвязалась от меня. Она снимала угол в частном полутораэтажном неказистом домике у одной старушки. Мы с моими друзьями, соседом Эдиком Хрояном и одноклассником Валерой Мкртчяном, вычислили ее комнату, и поздно вечером подкрались к окну. Чуть дыша и волнуясь, набрали камней побольше в обе руки, и на счет "раз, два, три” - пальнули. Атака оказалась удачной - стекло, издавая "душераздирающий" звон, стало осыпаться. Мы - ноги в руки и по домам.
На следующий день я миролюбиво смотрю Наталье Владимировне в глаза, она с тем же миролюбием вызывает меня к доске.
Вечером этого дня мы повторили залп, и осколки нововставленных стекол с уже знакомым нам звоном посыпались вниз.
В школе я опять тепло и преданно смотрю ей в глаза, и она отвечает тем же и опять вызывает меня к доске. Ну, что ж, дождемся вечера, думаю я себе.
Вечером меня от злости аж трясло, я уже по дороге собирал камни, выбирал покрупнее, мелкие откидывал.
Подошли к окну, заняли удобную позицию, но только успел я сказать «раз», как перед нами выросла фигура крупного мужчины. Мы с визгом, которому и разбитое стекло бы "позавидовало", рванули в разные стороны. Мне не повезло - этот мужчина почему-то в мою сторону побежал. Вероятно, все-таки в этом случае восторжествовала сама справедливость, ведь ловить нужно было именно меня. Я бежал со скоростью света, но мужчина бежал быстрее, и я, понимая, что конец известен, и как только он схватил меня за шиворот, выпалил: «Я сын Карапетяна Самсона». Понимал, что только это спасет меня от заслуженного мордобития. Отца в то время только назначили (рука не поднимается, написать "избрали”) вторым секретарем райкома партии нашего города. С этим простому люду надо было считаться. Я уже имел удовольствие не раз и не два убеждаться в преимуществах, которые кроются под словосочетанием «райкомовский отпрыск», или, как за глаза нас называли некоторые учителя, «сопливая интеллигенция». Мужчина оторопел,остановился, посмотрел на меня. Я узнал его, это был молодой инженер, которого к нам в Калинино (ныне город Ташир) на стажировку прислали. Он, немного поразмыслив, понял, что в данном случае можно нарваться и на неприятности, продолжая крепко держать за шиворот мою «светлость», молча повёл эту «светлость» в сторону дома секретаря райкома партии, Самсона Карапетяна.
К сожалению, на втором этаже свет не горел, светились только окна первого этажа. Пишу «к сожалению», потому, что я надеялся, что если отец уже на втором этаже, в своей комнате отдыхает, то молодой инженер не решится его беспокоить.
Он постучал в дверь и, подталкивая меня, вошел.
Отец сидел в кресле напротив двери, как всегда с газетой «Правда». Очевидно, изучал очередные директивы о внеочередном повышении роли партийных ячеек на местах, или как страна, возглавляемая самыми лучшими сынами отечества (в смысле - коммунистами), уверенными шагами движется от социализма к развитому социализму, намереваясь и дальше двигаться в сторону коммунизма, который уже несколько десятилетий маячит на горизонте.
Молодой инженер, увидев отца, растерялся и начал мямлить:
- Товарищ Карапетян, вы меня простите, но… Вот уже два дня… Разбивают окно… У нас маленький ребенок… Мы всю ночь не спим… Вы простите меня… Товарищ Карапетян…
Затем, набравшись духу, выпалил:
- До свиданья, товарищ Карапетян, спокойной ночи.
А отец, как уставился в Центральный орган компартии СССР, так в течение всего этого нечленораздельного монолога ни одного движения и не сделал. Такое впечатление, словно он восседает в своем любимом кресле со своей любимой газетой в полном одиночестве.
Инженер, переминаясь с ноги на ногу, постоял еще пару минут и, не зная как поступить, развернулся и вышел, осторожно прикрыв за собою дверь. На «подиуме» остался я один. Стою, понурив голову, жду, а отец, как ни в чем не бывало, продолжает читать газету. Проходит пять минут, десять – тишина, лишь слышно, как отец страницы переворачивает. Я, наконец, осмелев, делаю небольшой шаг в сторону двери - никакой реакции. Я продолжаю - еще один шаг, затем еще. Постоял у двери c минуту и тихонечко вышел.
Ни в тот вечер, ни на следующий день и вообще никогда, отец не вспомнил о том инциденте.
Надеюсь, этими примерами я смог убедить читателя в том, что отца мне менее всего следовало опасаться…
_____
А мы, оказывается, неточно вычислили комнату Натальи Владимировны, не в то окно палили. И это произошло по вине Эдика. Когда я ошибочно указал на ближайшее окно, он тут же не раздумывая согласился. Надо сказать, он поступил очень опрометчиво, а опрометчивость, как известно, в таких вопросах - не лучший советчик. И все пошло наперекосяк...
3
- Мам, ты можешь мне сказать, на каком уроке я скандалил? - наконец сообразил я спросить.
- Ой, ой, ой, - мать стала причитать и качать головой, - в кого ты такой уродился?
- Мам, ну серьезно.
- На уроке истории, на каком еще. Хватит притворяться. Из тебя невинной овечки не получится, как ни старайся!
- На истории!? Да я только один вопрос задал, а она высмеяла меня перед классом и не ответила,- столкнувшись с откровенной несправедливостью, у меня от обиды глаза на лоб полезли.
- Ух, ты какой! Оказывается, учительница высмеяла его. Какая беда-то. Какая нехорошая учительница, - всплеснула руками мама.
В это время позвонили. Мама подняла трубку и долго, молча, слушала, лишь изредка добавляла: «Ну да», «Конечно», «Естественно», «Вы правы».
Положила трубку и обернулась ко мне:
- Завтра зайдешь на большой перемене к директору.
- А его никогда на месте не бывает.
- Хватит перечить! - оборвала меня вконец расстроенная мать.
- Его постоянно все ищут, - я стал раздражаться в ответ, - то и дело слышишь: «Вы не видели Ивана Петровича? Вы не видели Ивана Петровича?»
- Будет дверь закрыта, у двери постоишь всю перемену. Понятно?!
- Понятно, - проворчал я и поднялся к себе в каморку.
У нас на втором этаже, по недосмотру проектировщиков, образовался не то чулан, не то комната, и я облюбовал ее для себя. С трудом втиснул кровать и тумбочку рядом, одним словом, обустроился, а на дверь еще и замок повесил. Мать, когда пребывала в хорошем настроении, подшучивала надо мной:
- Смотри, как бы твои миллионы не выкрали!
На следующий день на втором уроке, перед большой переменой к нам, в класс заглянул директор. Стоя в дверях, прошерстил все ряды суровым взглядом и, отыскав меня, сказал:
- На перемене ко мне зайдешь, я жду тебя.
Настроение, прямо скажем, ниже среднего. Главное, я не могу понять, что я такого натворил. Вопрос задал. Разве нельзя вопросы задавать?
Прозвенел звонок, иду, понурив голову. Поскольку дверь открыта, захожу без стука в кабинет, стою, переминаясь с ноги на ногу. Иван Петрович, словно бы не замечая меня, с серьезным видом что-то пишет. Соображаю, если сейчас прозвенит звонок на урок, как быть? Но нет, он отложил бумаги и, не глядя на меня, спрашивает:
- Карапетян, в последнее время с какими-то сомнительными пацанами тебя видят. Кто они такие?
Я еще больше растерялся:
- Да ни с кем я, кроме моих друзей, не общаюсь... с нашими соседями только - и все.
- А откуда у тебя эти мысли?
- Какие мысли? – напрягаюсь я.
- Кто тебя надоумил такие вопросы задавать?
- Какие, Иван Петрович? Я всего один вопрос задал, и всё.
- Всего один вопрос, - усмехнулся Иван Петрович, - если бы ты задал вопрос, какой полагается задавать ученикам, то и не стоял бы сейчас здесь. Ты понимаешь, что можешь подставить не только Марию Яковлевну, не только меня, но и своего отца. Ты подумал об этом?
Иван Петрович сделал паузу, чтобы я имел возможность осознать всю степень своего "грехопадения”, и продолжил:
- Ты, - он показал на меня пальцем, чтобы я не сомневался в том, что речь именно обо мне идет, - добьёшься того, что тебя из школы попросим. Отправишься коров пасти. Но и там ты не сгодишься, там тоже грамотные нужны, коров считать надо уметь.
От нахлынувшего волнения я стал всхлипывать, накатились слезы, и тут меня прорвало, завыл, как волк, попавший в капкан. Слезы градом… реву, не стесняясь. Иван Петрович встал с места, подошел ко мне и стал гладить по голове:
- Ну все, все, успокойся, успокойся. А впредь думай головой, ты ведь взрослый уже. Рассказывает вам Мария Яковлевна о тяжелой атлетике, вот о тяжелой атлетике и задавай вопросы. И нечего отсебятиной заниматься.
Я стал успокаиваться, мягкая рука и спокойный голос Ивана Петровича возымели надо мной действие, и я, продолжая всхлипывать, спросил:
- А что, есть вопросы, которые нельзя задавать?
Иван Петрович, тяжело вздохнув, вдруг ожесточился:
- Таких вопросов нет, - резко ответил он, - но думать надо, Карапетян!
И продолжил на повышенных тонах:
- Думать надо. Понимаешь?!
Затем рывком развернул меня к двери:
- Иди, иди, – и, качая головой, он что-то невнятно пробормотал и, в сердцах, вытолкнул меня из кабинета.
Я, так ничего и не поняв, поплелся в класс. Навстречу шла старшая пионервожатая, товарищ Алла. Увидев мое зареванное лицо, улыбнулась:
- Ну что, диссидент, досталось тебе?
Я испуганно посмотрел на нее, низко опустил голову, и пошел дальше. «Что это она сказала? - подумал я.- Как это она обозвала меня? Что такое диссидент?»
На следующий день проходил мимо газетного киоска. Там тётя Люся работает, она всегда мне еженедельник «Футбол» оставляет. Думаю, дай-ка спрошу, что это за слово.
-Здравствуйте, теть Люсь. Вы не знаете, что означает такое слово… Вчера меня обозвали этим словом…
- Каким словом?
- Вот, выскочило из головы… Только что ведь помнил…
- Я тебя научу, как быть в таких случаях. Вспомни, в какой обстановке, или по какому поводу оно прозвучало.
- Меня товарищ Алла этим словом обозвала.
- Эта старая дева? От неё ничего хорошего не жди, - махнула рукой тетя Люся.
- Ну как, вспомнил?
- Нет, забыл, тёть Люсь, как вспомню, спрошу, - стушевался я окончательно.
____
Вспомнил я это слово лишь лет пять спустя, став московским студентом.
4. Москва
Главный корпус Московского педагогического института.
Большой перерыв между парами. Коридор гудит как растревоженный улей. Весь курс высыпал поразмяться - без малого человек сто-сто двадцать. Энергичным и озорным студентам тяжело высидеть шесть пар подряд после летних каникул. Кругом хохот, нецензурная речь, шелест тетрадей, стук каблучков, сигаретный дым и громкие приветствия. Я стоял у стены в группе ребят, которые восторженно делились своими подвигами за выходные дни и заметил Валентину Семеновну, зам.декана нашего факультета, белолицую женщину со вздернутым носиком и с огромными зелёными глазами. Она пробиралась в толпе раздвигая студентов и высматривая кого-то.
Но вот Валентина Семёновна, загадочно улыбаясь, протиснулась между плотно стоящими юными телами, дышащими энергией, задором и пропитанными сигаретным дымом, и приблизилась ко мне на достаточно близкое расстояние. Настолько близкое, что я, признаюсь, растерялся, ведь до сих пор она практически не замечала меня и никаких признаков фамильярности не проявляла.
Она, как правило, приветствовала меня, вернее отвечала на моё приветствие, когда случалось идти навстречу друг другу, как говорится лоб в лоб, небольшим кивком головы, при этом глядя либо под ноги, либо рассеянно по сторонам.
Теперь же подошла и цепко схватила меня за руку, словно опасаясь, как бы людское море не поглотило меня и я не затерялся в толпе.
- Вот ты-то мне и нужен! – пробасила она, обдавая меня теплом своего тела и азартно стреляя изумрудными глазами.
- Вот смотри, - выпалила она и, заигрывая, помахала перед моим лицом, слегка задевая мой армянский нос, помятым листком бумаги, вырванным из тетради в клеточку.
- Валентина Семеновна, не издевайтесь, - пробурчал я совершенно озадаченный и обескураженный её поведением.
- Всё, всё, гарачый джыгит, смотри, - она развернула лист бумаги с текстом в мою сторону.
На помятом листке с трудом прочитывалось небрежно написанное неизвестное мне имя и номер телефона .
- А кто это - Виктор Урин? – не понял я.
- Как, - воскликнула, продолжая жеманничать, Валентина Семёновна, - ты не знаешь Виктора Урина?! Как можно не знать Виктора Урина!? Автора восемнадцати книг! Ты меня убил! - и торопливо добавила :
- А впрочем, и я его не знаю, но это не важно. Он поэт. Автор многих книг. Член Союза и так далее, приглашает к себе в гости. Я сразу о тебе подумала, перепиши номер.
Затем, сообразив, что переписка номера займет немало времени, пока я смотаюсь в аудиторию за бумагой и ручкой, она сунула мне в руку этот смятый листок с адресом.
- Только не потеряй. Позвони ему. Потом расскажешь.
И, словно старый закадычный друг, подмигнула и поспешила в сторону деканата.
5. Виктор Урин
Сразу после занятий я отправился на поиски двухкопеечной монеты, чтобы позвонить с телефона-автомата, автору восемнадцати книг, теряясь в догадках, что ему от меня нужно. Выторговал двушку в газетном киоске. Вернее, выменял. Киоскерша поставила условие: беру четыре экземпляра газеты «Социалистическая индустрия» и на сдачу получаю двухкопеечную монету.
Когда сделка состоялась, я тут же, демонстративно, у нее на глазах, свалил газеты в ближайший мусорный ящик и поспешил к телефонной будке. Встал в очередь, в полном неведении, кому я намереваюсь звонить и, что должен сказать, а главное, что ответят мне.
В Москве, в те годы, с телефонной связью не было проблем, так что минут через сорок и моя очередь подошла. Не успел я за собой закрыть дверь кабины, как мне в спину зашипели:
- Кацо, не тяни только.
Стал набирать номер в полной уверенности, что мне не ответят и придется, не отходя далеко от телефонных будок, неопределенное время болтаться. Установленные в районе нашей общаги три телефона-автомата вот уже с месяц виновато смотрят на прохожих. Два - с оторванными трубками, а третий являл собой такое жалкое зрелище, что без содрогания на него смотреть невозможно было. Как трактором прошлись по нему, или разгневанные молодчики кувалдами поработали.
Но нет, ошибся. Прозвучало несколько гудков, раздался долгожданный щелчок, монетка упала вовнутрь аппарата и послышался прерывистый голос:
- Я слушаю.
- Здравствуйте, - запинаясь и волнуясь, начал я,- мне передали ваш номер телефона… и сказали вам позвонить…
- Ты поэт? – перебил меня голос.
- Да, я пишу стихи…
- Отлично. Завтра нас ждут в издательстве "Молодая гвардия”. Мы готовимся, приезжай. Это тот день, который год кормит. Записывай адрес.
- Сейчас, сейчас, только ручку достану, - вконец растерялся я. С трудом отыскал ручку в портфеле, вытащил, не глядя, первую же попавшуюся тетрадь и приготовился записывать.
- Метро «Аэропорт», улица 1-ая Аэропортовская 24, квартира 41. Записал? Приезжай!
- Я уже выезжаю.
- Молодец!
И на том конце бросили трубку.
Я, обескураженный неожиданным приглашением, одной рукой застегиваю портфель, второй придерживаю массивную дверь телефонной будки и выхожу с озадаченным лицом.
Очередь, видя мое состояние, заволновалась.
- Ну что, соглашается!? – злорадно-ехидно пробасил один.
- Не дрейфь, кацо, ты у неё не первый и не последний,- бросил двухметровый, но тощий, как швабра, с большущей головой мужчина, приняв меня за грузина.
- Я армянин, - отпарировал я ему.
- А какая хрен, разница! - загоготал тот.
- Ты не слушай их, иди, иди, - поддержала меня сердобольная старушка и добавила. - Посмотрите, какой он счастливый.
Что и говорить, она была права. Короткий разговор и последующее приглашение от незнакомого человека, да не от рядового жителя Москвы, разнорабочего, там или, в лучшем случае слесаря, третьего разряда, а члена Союза писателей, повторюсь, автора восемнадцати книг. К тому же этот "везунчик" не был избалован подобным вниманием даже со стороны близких людей, и это счастье не могло не отразиться на его, то есть на моём лице. Но я всё ещё пребывал и в полной растерянности - не мог осмыслить состоявшийся разговор. Повинуясь внутреннему инстинкту, я, не спеша, побрел к ближайшей станции метро «Фрунзенская».
Сейчас, по истечении лет, мне трудно передать то состояние, в каком я пребывал, - какая-то легкость, уверенность, целый ряд непривычных для меня ощущений. Я уже понимал, что из телефонной будки вышел совершенно другой человек, и что в моей жизни начинается нечто новое, до сих пор неизведанное.
Свободных мест в вагоне метро имелось предостаточно. Но я не стал садиться и, держась за поручни, мерно покачивался в такт движению вагона, всю дорогу улыбка не сходила с моих губ. Я улыбался неведомо чему, и мне было приятно на душе, хотя и понимал, что со стороны выгляжу, может быть и нелепо.
А вот и станция «Аэропорт», вот она 1-ая Аэропортовская улица, дом 24. Роскошное здание, отметил я про себя, добротная постройка сталинских времен. И действительно, лестничная площадка необычно широкая, потолки высокие, дубовый паркет и резные двери ручной работы. В просторном зале квартиры прямо на стене крупными буквами впечатано двустишие:
«Тот жалок, низок, некультурен,
кого не принял Виктор Урин».
Но это я вперед забежал и описываю, как квартира выглядела, а пока я только добрался до пятого этажа, нажал на кнопку звонка и слышу громкий мужской голос:
- Откройте дверь, к нам кто-то пришел.
Дверь со скрипом отворилась, в образовавшийся проём, продолжающей скулить, двери, высунула головку миниатюрная, хрупкая на вид девушка, но с эдаким развязно-сиплым, прокуренным голосом. Она полюбопытствовала:
- Вы к Урину?
- Да, да - поспешно выпалил я, опасаясь, как бы моё долгое размышление в поисках оригинального ответа не обернулось неприятными последствиями, такая дама часами изучать мою физиономию не станет - дверь может внезапно и захлопнуться.
- Проходите, чего уж там, - пропела она устало, слегка покачивая головой и хлопая густо накрашенными ресницами, которые смотрелись как бабочки средней величины, опустившиеся на её белоснежное лицо. Затем она широко распахнула дверь и предложила войти, не освобождая прохода. Пришлось протискиваться в квартиру, стараясь не задеть некоторые выпуклости гостеприимной дамы, в квартиру.
Как я и подозревал, элитная квартира оказалась набитой молодыми людьми и более напоминала производственное помещение. Одни пилили, другие вырезали, третьи клеили. На кухне истерично визжал напильник и при этом раздавался задорный женский смех. Двое студентов, откровенно скучая, слонялись из комнаты в комнату, к месту и не к месту лезли с советами, и, искоса посматривая на Урина, изображали показушную занятость, но остальные добросовестно трудилась.
В коридоре я заметил прислоненные к стене, очевидно, готовые стенды. Но моё внимание отвлекли две кучерявые головы представителей африканского континента, с растопыренными ушами. Обладатели кучерявых волос высунулись из гостиной и, не церемонясь, стали рассматривать меня, хлопая широко раскрытыми глазами, как бы спрашивая:
- А ты чего приперся?»
Я, почувствовав себя неловко, отвернулся в сторону, но в это время откуда-то сзади, как мне показалось, из спальной комнаты, донесся уже знакомый мне мужской голос:
- Все, все, все отдыхаем. Релакс пять минут.
И в проеме двери спальни появился мужчина лет пятидесяти. Увидел меня, неприкаянного, развел руками.
- Проходи, чего же ты стоишь! Девочки, помогите ему раздеться.
Тут же две девушки, словно бы ждавшие отдельного указания, краснея и стесняясь, взялись обслужить нового "волонтёра”. Увидев, как девушки заворковали вокруг меня, он громко распорядился:
- Затем сюда пройдешь, - махнул рукой и исчез за дверью.
Избавившись от своего пальто, я последовал в указанную комнату. На широкой двуспальной кровати с покрывалом из гобелена, покрытого пылью и опилками, лежал огромный стенд, и несколько студентов, облюбовав себе по уголочку на стенде, усердно корпели над ним.
Я уже понял, что этот мужчина лет пятидесяти, и есть Виктор Урин. Я сразу обратил внимание на его неестественно согнутую кисть правой руки.
Спустя несколько дней, Эдмунд Йодковский, поэт - шестидесятник, расскажет мне, что это след от немецкой пули, и что Урин - фронтовик и даже имеет награду, медаль «За отвагу», и что он классный мужик, и процитирует применительно к Урину строчки, на мой взгляд, полные глубокого смысла: «Когда остается одна рука, жизнь хватают наверняка!» И что он в прошлом был женат на волгоградской поэтессе Маргарите Агашиной, авторе более полусотни книг, которая в своём творчестве лишь однажды, и то вскользь, коснулась их совместной, отнюдь не безоблачной жизни, написав вот эти строчки.
...Но не верю ничему. Только сердцу своему. Что творится в этом сердце! А тебе и не к чему.
У тебя тяжёлый нрав - Не помогут сорок трав: Всё по твоему выходит, Ты всегда бываешь прав.
Но я отвлекся.
6.
Вот этот самый Виктор Урин, оценивающим взглядом осмотрел меня и спросил:
- Как зовут тебя?
- Ваагн.
-Отли-и-и-чно, - пропел он, - а теперь смотри, завтра мы в «Молодой гвардии», но ничего еще не готово.
И он, глубоко вздохнул и потряс руками над стендами, выражая свою неудовлетворенность темпами работы:
- Из двенадцати стендов только пять имеют божеский вид. А уже девять вечера. Выбери вон из тех,- он указал пальцем на три незавершенных стенда, - и сам разберешься, что там надо делать. Если что – спрашивай. Хорошо?
- Хорошо, понял, - с готовностью ответил я.
Схватил первый же стенд, пристроился на небольшом свободном столике у окна и стал доводить его до ума.
Тут и понимать нечего. На стендах размещены фотографии, по версии советской власти, прогрессивных зарубежных поэтов, их высказывания, стихи, отрывки из прозы, биографии, автографы и прочее. И лейтмотивом всему этому - штампом впечатанный в каждый стенд - призыв к объединению отмеченных на стендах поэтов и писателей в единое международное образование.
А впрочем, я не стал во все это вникать и не особо задумывался. Главное, у меня появилась возможность прикоснуться к «большой» поэзии, пока в статусе технического работника.
За час работы я сдал "на отлично» стенд и принялся за второй. Тут только я заметил, что ряды добровольцев заметно поредели, то и дело слышался скрип, а затем хлопок закрывающейся двери. А к одиннадцати часам вечера остались мы с Уриным вдвоем. На полу валялись еще три незаконченных стенда, которыми он, к тому же, был совершенно недоволен.
Но Урин устал и с трудом держался на ногах. После небольшой паузы, когда стихли последние голоса, он обреченно спросил:
- Ты торопишься?
- Нет, - ответил я, - надо же эти, - я показал рукою на пол, - закончить.
Урин вздохнул с облегчением и заметно повеселел.
- Ты прав, конечно, – глядя на разбросанные по полу письма, ответил он.
- Виктор Аркадьевич, - все более обретая уверенность, обратился я к нему,- вы мне покажите как надо, разложите снимки и тексты и идите отдыхать, я сам, не спеша, все сделаю. До утра уж точно закончу. А вам ведь завтра еще и выступать.
Урин в знак согласия задумчиво кивнул головой:
- Мне бы с час поспать и все.
- Когда проснетесь, и ладно. Не волнуйтесь, я постараюсь сделать все, как надо. Я уже понял, что вам нужно, - заверил я его.
Он, устало хлопнув меня по плечу, разложил фотографии по стендам и отправился в комнату, не тронутую пронесшимся по квартире разрушительным ураганом под кодовым названием «Подготовка к встрече молодых прогрессивных поэтов с руководством издательства «Молодая гвардия».
К пяти утра я закончил последний стенд и, расчистив двуспальную кровать, не раздеваясь, плюхнулся на нее и мгновенно уснул.
Проснулся в девять утра от прямых солнечных лучей, бьющих в глаза и не сразу въехал, где это меня угораздило уснуть. А сообразив, легко соскочил с постели, обулся, заправил выбившуюся сорочку в брюки.
Первая мысль:
«Неужели проспали, опоздали?!»
Но из кухни доносился запах жареной картошки и бодрый голос Урина. Он, фальшивя и картавя, напевал песню военных лет:
- Бьётся в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза. И поёт мне в землянке гармонь…
Это успокоило меня и я поспешил на кухню.
- Доброе утро, Виктор Аркадьевич, - бодрым голосом обратился я с приветствием к хозяину квартиры.
- Ты знаешь, чем знаменателен этот день? – без вступления заговорил Урин, и, хитро прищурившись, по-хозяйски поставил руки в бока, - Не сегодняшней встречей в «Молодой гвардии», кстати, в «Московской правде» и в «Вечерке» уже есть информация. Это рядовая встреча в творческом плане мне ничего не дает. Этот день для меня особый - потому, что я с тобой познакомился.
- Есть дети от спермы, - продолжил Урин, - а есть от духа. Так вот ты - мой сын от духа. В твои годы я таким же был! - заключил он и жестом, которому позавидовал бы самый лучший официант в мире, пригласил к столу.
- Мы не опаздываем? - втискиваясь в узкое пространство между столом и стулом, спросил я.
- В десять часов приедет машина от издательства, заберет стенды, Наум Евсеич распорядился, а мы на метро доберемся. У тебя проездной?
- Нет, но вы не беспокойтесь.
- Разберемся, - ответил Урин и принялся поглощать картошку.
7. Издательство «Молодая гвардия
Если представить московское метро подземным озером, то мы нырнули у берега «Аэропорт» и вынырнули у берега «Новослободская». А оттуда пешком, напрямую через парк, вышли к элитному респектабельному зданию, в котором располагалось издательство «Молодая гвардия».
Урин по дороге молчал, о чем-то напряженно думал. Пребывая в задумчивости, задавал сам себе вопросы и отвечал на них. Вел с кем-то беззвучный диалог. Предполагалось, что это связано с предстоящей встречей, на которую, как я понимал, он возлагал большие надежды, поэтому я молча шел рядом, пытаясь не отвлекать от обуревавших его мыслей.
Подошли к «Молодой гвардии»,Урин легко распахнул дверь и пропустил меня вперед. Вахтер, увидев нас, тут же отрапортовал:
- Виктор Аркадьевич, я вас приветствую, - и, расплываясь в улыбке, вытянулся по- военному.
- Здравствуй, Коля, рад тебя видеть, этот молодой поэт со мной.
- Какие могут быть вопросы, - продолжая улыбаться, развел руками вахтер Коля.
- Смирнов на месте?
- Все у него в кабинете, - перешел на шепот вахтер, и интригующе добавил,- вас дожидаются.
Поднялись на второй этаж, а там в фойе вчерашние студенты развалились на мягких диванах. Увидев нас, оживились, вверх взметнулась пара рук, изображая пальцами латинскую букву "V". Кто-то негромко, чтобы избежать внимания работников издательства, прокричал «Ура-а-а-а!»
Урин подтолкнул меня к ним:
- Забирайте Ваагна и не особо шумите. Ждите.
А сам по коридору отправился дальше.
Девушки потеснились, уступив на диване место. Самая бойкая, которую я еще вчера приметил, спросила:
- Долго еще работали?
- До пяти утра.
- И Урин?
- Да, - после небольшой паузы ответил я.
- Ой, сомневаюсь,- покачала она головой и небрежно похлопала меня по колену.
8. Расул Гамзатов
Постепенно разговорились. Естественно, повели речь о творчестве, о поэзии. Я стал осматриваться. Здание и внутри имело респектабельный вид: колонны, раскрашенные под мрамор, бронзовые люстры с канделябрами, на стенах портреты корифеев современной литературы, среди них, прямо напротив нас, портрет живого классика аварской литературы Расула Гамзатова.
Вспомнилось, по Первой программе ТВ пару дней назад показывали документальный фильм о нём, и я решил рассказать об этом. Стал соображать - с чего начать, как подступиться, как вклиниться в общий гвалт. Вдруг мои новые друзья замолкли и обернулись в сторону лестницы, ведущей с первого этажа на второй, - в нашу сторону шел не кто-нибудь, а сам Расул Гамзатович Гамзатов.
- Смотри, смотри, - зашушукали девушки и притихли.
В свою очередь, и он не мог не заметить длинноногих красавиц в коротких ярких юбочках и, чтобы привлечь к себе внимание, остановился у своего портрета. Зачмокал губами, рассматривая его, затем нарочито глубоко вздыхая и откровенно посматривая в нашу сторону, поправил рамку и пошел дальше.
Мы же, продолжали, затаив дыхание, рассматривать эту живую легенду и долго смотрели ему вслед, пока его плотная коренастая фигура не скрылась за поворотом.
Возобновился прерванный разговор, и одна из девушек достала из папки листок бумаги и зачитала свое новое стихотворение, в котором осуждала китайский ревизионизм (в то время сложились напряженные отношения с Китаем). Посетовала на то, что никак не может найти рифму к названию газеты ЦК КП Китая "Жэньминь жибао". Подобно героям рассказа Чехова «Лошадиная фамилия», мы принялись шевелить губами, искать к этому слову подходящую рифму.
Минут через двадцать возвращается Расул Гамзатов и уже издали сверлит глазами нашу компанию, мы все еще копаемся в сокровищнице русского языка, рифму ищем. Я, недолго думая , вскакиваю с места, и подхожу к нему:
- Расул Гамзатович, вы не могли бы нам помочь? - приглашаю его в наш круг.
Он заулыбался, подтянул живот, подошел и уселся в предложенное ему кресло.
Будущие корифеи, оказавшись рядом с этой личностью, как в рот воды набрали, во все глаза рассматривают его, не в силах и слова вымолвить. И полная тишина. Пришлось мне продолжить:
- У нашей поэтессы, - показываю рукой на автора, - проблема с рифмой - не может найти подходящую рифму к слову «Жэньминь жибао».
Гамзатов с удовольствием включился в игру и стал вместе с нами в полуслух шевелить губами:
- Жэньминь - не жми, Жэньминь - не жми, Жибао - же бабу, Жибао – же бабу, Жэньминь Жибао - не жми же бабу, не жми же бабу, не жми же бабу - затем, одаривая студенток обворожительной улыбкой, обратился к поэтессе:
- Ну как, подойдет?
Последовали аплодисменты, и даже крики "Браво!" Расул Гамзатов, довольный удачной шуткой, встал, раскланялся и отправился своей дорогой.
9.
Вскоре появилось руководство издательства вместе с Виктором Уриным. Не замечая нас, они прошли в комнату, где сияли всеми цветами радуги наши стенды. Мы притихли, пытаясь понять, о чем там идет разговор. Донеслась фраза: «Дорога ложка к обеду... Расул Гамзатович ведь ушел».
«Так вот зачем аварец приходил, наверняка напакостил», - подумал я.
Прошло еще с полчаса утомительного ожидания. Теперь собравшиеся у стендов руководители издательства практически перешли на шепот - понимали, что мы можем стать свидетелями этого необычного обсуждения. Сквозь неплотно прикрытую дверь, мы видели агрессивную жестикуляцию рук - видимо, у чиновников, играющих судьбами писателей так же легко, как клоун жонглирует кольцами и булавами, не хватало цензурных слов. Всё говорило о том, что обсуждение вот-вот грозит выйти за рамки приличия, поскольку, то один, то другой, изображая на лице ужас, хватался за голову, а то и подносил кулак к лицу Урина.
Через несколько томительных минут представители издательства, раскрасневшиеся и расстроенные, стали покидать зал. Последним вышел Урин.
Он подошел к нам и сел на все еще свободное место Гамзатова:
- Все хорошо, - сказал он, - этого следовало и ожидать. Сейчас расходимся. На днях соберемся, будем решать.
В это время вернулся один из участников обсуждения, подошел сзади к Урину, положил руку ему на плечо и наклонился к уху.
- Витя, я тебя очень прошу, позвони Луконину, поговори с ним.
- О!!! В ход пустили тяжелую артиллерию,– загоготал Урин.
Мы рассмеялись, не понимая, о чем идет речь, но сочли своим долгом поддержать нашего лидера.
- Вася, - торжественно и громко заявил Виктор Аркадьевич, - мы с Мишей, с Лукониным, воевали вместе, Вася!
- И все же он ждет твоего звонка.
- Я позвоню, но только завтра. Нет, я поеду к нему. Я хочу ему при этом в глаза смотреть. Ты будешь звонить ему?! Вот и передай, что завтра я у него буду.
Несколько минут посидели, молча, затем Урин, уже став прежним - уверенным и решительным - сказал:
- Ну что ж, диалог продолжается. Значит, договорились - пока расходимся, а в субботу - ко мне. Будем обедать.
Наташа, так звали приглянувшуюся мне девушку, подошла ко мне.
- Ты на метро?
- Да, - покорно ответил я.
10.
Чтобы читателю было легче въехать в сложившуюся обстановку, я позволю себе добавить ещё несколько штрихов к портрету Виктора Аркадьевича Урина.
Поэт-фронтовик, поэт-новатор, король импровизаций и экспромта и, наконец, поэт от Бога. Скорости его поэтического мышления завидовали многие привилегированные, обласканные властью поэты. Например, Евгений Евтушенко откровенно восхищался и цитировал уриновское стихотворение «Лидка»:
Было, Лидка, было, а теперь – нема…
Все позаносила новая зима.
Оборвалась нитка, не связать края…
До свиданья, Лидка, девочка моя.
А Андрей Вознесенский, однажды, с восхищением воскликнул:
«Виктор – Эра! Век тореро!» И низко поклонился.
И, чтобы расставить все точки над «i» и развеять сомнения, напомню вам о том, что именно Урин стал одним из соавторов политической песни «Дружба-Фройндшафт» в честь Советско-Германской дружбы:
Нас ведут одни пути-дороги!
Так народы наши говорят.
Клич звенит от Одера до Волги:
«Дай мне руку, друг мой, Kamerad!»
Дружба-Freundschaft, дружба-Freundschaft… и так далее
Как известно, эту песню Леонид Брежнев с Эрихом Хонеккером неоднократно исполняли, взявшись за руки, на самых высоких форумах, именуемых Съездом коммунистической партии Германской Демократической Республики, преимущественно в столице ГДР, Берлине, куда Леонид Ильич регулярно приезжал, чтобы иметь возможность в очередной раз и песенку спеть и прилюдно пооблызаться с камэрадом Эрихом.
Вместе с тем, нужно отметить, что Урин обладал неординарным и противоречивым характером. Достаточно сказать, что за всё время общения с нами, он ни разу не вспомнил ни своих друзей-знакомых из прошлой жизни, ни своих близких и родных, ни детей, хотя к нам, ровесникам его отпрысков, проявлял отеческую заботу. Вчерашний день, со всем произошедшим и всеми теми людьми, принимавшими в нём участие, для него как бы уже не существовал.
Но, я отвлекся.
11.
Вся загвоздка состояла в том, что в литературных кабинетах кресел на всех не хватало, да и сама борьба за них отличалась особенным упорством. Ведь за каждым местом расчетливая власть закрепляла ряд привилегий, а потому каждое место привлекало к себе немалое число воздыхателей. Вот и получилось, что поэт, казалось бы, идеально соответствующий по всем параметрам на одно из этих кресел, вынужден был, образно выражаясь, творить стоя, в то время, когда другие, сотоварищи по литературному цеху, имели возможность смачно дымить папиросами, развалившись на этих самых предметах из дорогого мебельного гарнитура.
Так вот, Урин и оказался не у дел, даже профоргом не взяли, тому тоже кабинет положен. Тут бы с горечью и изречь: «Обидно, да !!!».
Однако, он не стал этого делать. Урин даже и воскликнул бы, если бы помогло, но он являл собой редкое для лирика, сочетание реалиста и прагматика, и поэтому восклицать да восхищаться отказался. (Помните, у Окуджавы: «Давайте восклицать, друг другом восхищаться…») А он даже наоборот, вскинув по-ленински руку, в точности повторил слова Владимира Ильича. Кто забыл, напомню: «Мы пойдем другим путем!».
Забегая вперед, отмечу, что слова Владимира Ильича оказались плохим пророчеством. Всё человечество двигалось в одну сторону, а мы, все семьдесят лет, шли и шли другим путем.
Доверились бы ещё одному - Ивану Сусанину- больше бы пользы было. На полпути сообразили бы, что не в ту сторону путь держим, надавали бы тумаков незадачливому проводнику и вышли бы на правильную дорогу, а то шли и шли… Ведь куда пришли, помним очень даже хорошо.
Но, я опять отвлекся.
И Виктор Урин решил, раз кресел в литературном сообществе на всех не хватает, самому себе создать кресло, торжественно воссесть на этот престол, и занимать его, пока не надоест. Родилось и подходящее название: Интернациональный клуб «Глобус поэтов», то есть мы. И мы начинаем (подумать только!) строительство Олимпийской антологии мировой поэзии. Во, куда замахнулись!
В члены этого клуба попали молодые и темпераментные, в основном, как особо привилегированная каста, зарубежные студенты из Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы. От нашей страны в состав президиума вошли два избранника: Василий Брусилин, с Урала и я (ваш покорный слуга) из Армении. Среди иностранных студентов особое усердие проявляли Бадрул Хасан Баблу из Бангладеш, Роберт Кваши из Того, Субхи Курди из Сирии, Лауриу Родригес де Батиста из Бразилии и хрупкая, тоненькая, как тростиночка Марьяна Мартинес с Кубы.
Но и Виктор Урин, несмотря на ранение и зрелый возраст, тоже обладал не меньшим темпераментом и юношеским задором.
И письма, адресованные прогрессивным поэтам и писателям, помчались во все концы нашей планеты. В тех письмах отмечалась необходимость объединить усилия во имя мира и прогресса на земле, во имя спасения, в конце концов, всего человечества. Предлагалось периодически - по принципу олимпийского движения - встречаться, проводить форумы, чтобы отчитываться о проделанной работе.
Зарубежные писатели и поэты получали подобные письма, и им даже не приходило в голову, что эта акция не санкционирована советским государством, а есть всего лишь личная инициатива одного одиозного поэта, а нашим советским писателям, приученным по струнке ходить, и тем более. И поэтому писательская братия в предвкушении приятного времяпровождения на этих самых форумах, дружно и с особым вдохновением засыпала Урина ответными письмами, одобряя это начинание. Урину выразил своё восхищение и широко известный, во всяком случае, в СССР, кубинский поэт, лауреат Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» Николас Гильен. Так вот с его письмом Урин долгое время, как со знаменем, носился по кабинетам.
А остальные письма-отклики нашли свое отражение в изготовленных нами, с особой добросовестностью, стендах.
Но Урин здесь допустил стратегическую ошибку. Если бы он поделился с руководством Союза писателей своей идеей, то без сомнения его бы поддержали, внесли бы в план работы, его бы и назначили ответственным. Ещё и ежемесячно стружку снимали бы за медленное выполнение, нарушение, так сказать, графика. Но он решил потешить свое "поруганное” честолюбие иным путём, принудить капитулировать литературное руководство перед армией зарубежных лояльных к советскому режиму, а потому считавшихся прогрессивными, поэтов и писателей. И пошел напролом. Но он не учёл одну особенность того времени - это в войну можно было идти напролом, рискуя жизнью, поднимать роту, идти в атаку. Тогда разрешалось. Теперь же он, по простому говоря,своим натиском напугал старших товарищей по возрасту и регалиям грандиозными планами, к тому же не контролируемыми Союзом писателей, а вы, читатель, берите выше - Советской властью.
12.
Вторым этапом в его до мелочей продуманной кампании стал поиск свободных, не закрепленных за конкретными лицами, или не используемых ими, кабинетов.
И здесь он сфокусировал свое внимание на издательстве «Молодая гвардия». Видимо, кто-то шепнул ему на ушко, что в этом, вызывающем уважение своей необычной архитектурной планировкой здании, есть кабинеты, которые месяцами не видят своих владельцев, попросту не используются и, чтобы не несло откровенной плесенью, раз в неделю уборщица стряхивает пыль с роскошных вальяжных кресел и на рабочих столах, в очередной раз переставляет местами чернильницы, ручки, карандаши и всякую утварь, вносит небольшие изменения, по своему разумению создаёт рабочую обстановку.
И Урин решил поднажать на начальство, убедить, может, и подсластить при надобности, чтобы заполучить права на ключи от… так и просится написать "от города”, но нет - пока только от кабинета, съедаемого пылью, влачившего безрадостное существование от невостребованности и одиночества.
Ключи от кабинета являлись частью большого стратегического плана, ведь простое кабинетное кресло, как ни крути, а делает его обладателя про-государственной личностью. Одно дело, назначать место встречи в кафе и рассуждать о перспективах покорения вселенной, другое - сидя в кабинете.
И Урин разложил стенды пред очами высокого начальства, руководителей "Молодой гвардии", и еще нас привлек, для убедительности, намереваясь наглядно продемонстрировать - какая огромная и кропотливая работа ведется во имя мира и прогресса и, наконец, во имя спасения всего человечества, и под это дело вытребовать для себя возжеланное.
Неофициальным владельцем одного из кабинетов являлся пользующийся особым расположением руководства "Молодой гвардии” Расул Гамзатов, кабинет которого, как правило, пустовал. Вот его-то по этому поводу и пригласили. Он, когда понял, о чем речь идет, вскинул гордые кавказские брови и стал на пальцах объяснять, что ему крайне необходима келья еще и в этом районе города Москвы и вот почему.
- Я,- стал перечислять он, загибая пальцы, - являюсь:
Депутатом Верховного Совета Дагестанской АССР;
Заместителем Председателя Верховного Совета Дагестанской АССР;
Депутатом и членом президиума Верховного Совета СССР;
Несколько десятилетий был делегатом писательских съездов Дагестана, РСФСР и СССР;
Членом бюро солидарности писателей стран Азии и Африки;
Членом Комитета по Ленинской и Государственной премиям СССР;
Членом правления Советского комитета защиты мира;
Заместителем Председателя Советского комитета солидарности народов Азии и Африки.
Он перевел дыхание и продолжил.
Я - депутат Совета Союза Верховного Совета СССР 6-11 созывов от Дагестанской АССР;
Лауреат Ленинской и Сталинской премии;
В 1962—1966 годах и в данное время - член Президиума Верховного Совета СССР;
Действительный член Петровской академии наук и искусств.
И в заключение добавил:
- У меня каждый год по две книги выходит, и нет ни одной аварской семьи, у которой на полках не стояли бы, как меня заверили в редакции газеты «Аварский комсомолец», хотя бы три из моих замечательных книг. Меня печатают на всех языках народов СССР, в том числе и на армянском, (он это особо подчеркнул)!
А в прошлом году , - здесь он поднял указательный палец правой руки вверх и, хитро усмехаясь, осмотрел присутствующих, - я подписал гневное письмо вместе с группой честных советских писателей в редакцию газеты «Правда» в адрес отщепенцев Солженицына и Сахарова;
К тому же я член правления Советского комитета защиты мира.
Сообразив, что повторяется, он сбился, перестал перечислять и загибать пальцы, просто гордо осмотрел застывших в растерянности руководителей издательства и победоносно покинул помещение, не удостоив и каплей внимания нашего Урина.
13.
На следующий день, во время перерыва, к нам в аудиторию заглянула зам. декана Валентина. Стоя в дверях, она, привстав на цыпочки, отыскала меня глазами, и этак небрежно кивнула головой, что означало, нужно срочно покинуть сие помещение и предстать перед вышестоящим начальством. Не понять этот красноречивый жест было сложно, к тому же одна из студенток, Никанорова Наташа, еще и прокомментировала. Она с сомкнутыми губами, чтобы не засветиться, насмешливо посматривая в сторону двери, сквозь зубы процедила:
- Карапетян, на выход.
Её подруга понимающе ухмыльнулась. Я, не въехав, чем обусловлено это ёрничество, прервал на полуслове очередной анекдот про армянское радио и послушно направился к выходу.
- Был у Урина ? - выказывая нетерпение, спросила Валентина.
- Да, спасибо вам, это такой необычный человек, гигант, такие у него планы…
Но нарастающую волну моего восхищения состоявшимся знакомством Валентина резко погасила:
- Сейчас некогда, после третьей пары зайдешь, расскажешь. Хорошо?
Я подобострастно закивал головой:
- Хорошо, зайду.
После шестой лекции я, влекомый общим потоком, позабыл о Валентине и, погрузившись в свои мысли, не заметил, как оказался на троллейбусной остановке. Там, в ожидании троллейбуса, и вспомнил об обещании зайти в деканат. Пришлось вернуться.
Робко постучал в дверь и нерешительно стал ее открывать. Зам. декана сидела одна за рабочим столом и что-то перебирала. Бросилось в глаза, что на обычно переполненной вешалке висело только её модное пальтишко.
- Заходи, заходи, - радостно посмотрела на меня Валентина, - сейчас освобожусь...Чай будешь? - не глядя в мою сторону, продолжая перебирать листочки, спросила она.
- Спасибо, не надо.
- Какое спасибо, вон возьми чашку, сам за собой поухаживай, чай горячий и чебуреки есть, на второй полке в красной кастрюле.
Я не заставил себя долго упрашивать, тем более что уже слышал ароматный, умопомрачительный запах свежеиспеченных чебуреков. Налил себе чай, размешал сахар и, предвкушая огромное наслаждение, надкусил сочный и горячий чебурек и, урча от удовольствия, начал его медленно с упоением прожёвывать.
Попытался было одновременно начать свой рассказ, но Валентина махнула рукой:
- Ешь, потом расскажешь. И, глядя с каким удовольствием , я уплетаю чебурек, заулыбалась. - Возьми еще, а остальные заберешь с собой в общагу, вечером поужинаешь.
- Спасибо,не надо, - стал я отнекиваться.
- Да перестань, - отрезала Валентина, - что я, студенткой не была?!
Я съел два чебурека, потянулся за третьим, но вспомнил, что мне обещаны все чебуреки, и я успею ещё их съесть, тотчас же отдернул руку и стал не спеша допивать остатки чая.
Валентина закончила перебирать карточки, аккуратно сложила их в одну стопку. Спрятала в сейф и, оперевшись о потертое кресло, на котором еще местами угадывался бархат вишневого цвета, с нескрываемым удовольствием осмотрела меня.
- Я вам очень благодарен, это такое везение, слов нет. У него такие гигантские планы, и самое главное - мы подружились… начал я свою заготовленную речь.
- Вот и хорошо, - Валентина закивала головой и нечто вроде скептической ухмылки промелькнуло на её губах, - я рада за тебя.
Затем она встала, схватила деревянную табуретку и решительно направилась к двери. По пути убрала с черного кожаного дивана две папки, закинула их на полку с книгами. Резким умелым движением вставила ножку табуретки в дверную ручку, этим самым намертво пригвоздив дверь. Затем, глядя на меня с вожделением, нащупала на стене трехклавишный выключатель, поочередно нажимая на клавиши, погасила все лампочки и, стягивая с себя блузку, направилась ко мне...
14. Наталья Лазарева
Лишь спустя полтора часа я, очумелый и изнеможденный от... усталости, но донельзя счастливый, вновь оказался на троллейбусной остановке. Еще не успел я занять очередь, как на меня налетела однокурсница Лазарева Наталья.
Эта особа являлась одной из последних, если не самой последней представительницей древнего армянского рода в Москве, прародители которой осели в столице еще с наполеоновских времен. Ее отец, Владимир Георгиевич, работал в Министерстве обороны и занимал высокую должность советника министра обороны Андрея Гречко.
Родители благожелательно относились ко мне, может быть, и с определенной целью, кто знает, но я слишком, прямо скажем, был глуп в ту пору. Такое понятие, как "брак по расчету”, то есть - иметь не только реальную возможность улучшить свои бытовые будни сегодня, но и обеспечить себя до старости беспечной и вполне презентабельной жизнью- мне тогда и в голову не приходило.
Хотя Наташа и собою была хороша, и даже красива, - о чем тут говорить. Работали бы мои мозги получше, я бы понял, что это и есть моя судьба, но увы…
Я до сих пор не знаю, сколько комнат имелось в их элитной двухъярусной квартире. Они жили втроём, общее число дверей превышало количество обитателей в три, а то и в четыре раза.
Меня приглашали, как правило, в гостиную, иногда бывал в кабинете Владимира Георгиевича и на кухне. А остальные двери куда вели, и сколько их было, до сих пор понятия не имею.
Помню восторженные реплики наших преподавателей, когда они заставали нас вдвоем коридоре.
- Ой, какая пара, как хорошо вы смотритесь!
Но мне все это до лампочки было. Не могу сказать, что нас не тянуло друг к другу, но мы часто ссорились по пустякам. Ведь и она находилась в центре внимания, в фаворе, так сказать, у ребят, и я не на обочине валялся, не был обойден этим же отношением со стороны ее подружек и однокурсниц, благо на нашем потоке между ста двадцатью девушками всего лишь пятеро ребят затесалось.
Наташа налетела на меня, как коршун, какая-то озлобленная, сердитая.
- Где это тебя носит, я уже два часа тебя ищу!
- Не понял, - в свою очередь возмутился я, - вот дура! Чего это я перед тобой отчитываться должен?
- Сам дурак, выбирай выражения. Где тебя носит?
- Тебе-то что? Что это с тобой? – продолжаю я ерепениться.
- Мама сказала, чтобы ты к нам приехал, она армянскую долму приготовила. Строго-настрого наказала, чтобы я без тебя домой не возвращалась.
- Но я впервые это слышу, - изумился я.
- Да, забыла сказать,- Наташа виновато посмотрела на меня, пытаясь сгладить возникшую неловкость, - а вспомнила только на остановке, но вижу, и ты в очереди. Ладно, думаю, в троллейбусе сообщу, но ко мне эта Галя, зараза, как банный лист прилипла и тараторит, и тараторит. Ты в очереди впереди стоял, решила в троллейбусе подойти, только смотрю: троллейбус тронулся, а ты куда-то уходишь...Мама, моя! Я на следующей сошла, и за тобой, все корпусы обскакала. В библиотеках побывала. Куда ты пропал, слушай!?
- Да дело было одно, пришлось вернуться, и задержался, - стал я отнекиваться, но, судя по выражению лица, Наташа не очень-то в это поверила.
- Ну, так едем?
- Дай твой портфель подержу, тяжелый он, - по-хозяйски ответил я ей.
15. Чебуреки
- Ваганчик, дорогой, я рада тебя видеть, - такими теплыми словами встретила нас тётя Вероника, Наташина мама. Меня всегда обезоруживала её искренняя улыбка и щедрое гостеприимство.
- Раздевайся и проходи, дорогой, - тетя Вероника рукой показала в сторону гостиной, - сейчас стол накрою и позову. Я, обласканный тёплыми словами, чувствовал себя, как дома, привычно разулся и прошел по коридору в гостиную. На журнальном столике лежали несколько номеров элитного журнала «Америка». Взял верхний, с портретом президента Никсона и стал нехотя рассматривать его.
В дверях появилась Наташа:
- Ты сегодня конспектировал логику?
- Да.
- Могу посмотреть?
- В портфеле, там желтая обложка.
Вдруг слышу удивленный возглас:
- О! Смотри-ка, у него чебуреки есть! Домашние! Откуда это у тебя?
Опять в дверях появилась Наташа, теперь уже с завернутыми в писчую бумагу чебуреками.
Фу! Час от часу не легче. Я стал лихорадочно соображать, как объяснить историю появления в моем портфеле лучшего лакомства московских студентов.
- Неужто сам приготовил?
- Ну да.
- Что-о-о-о! - это тётя Вероника не выдержала и, громко выражая свое изумление, вошла в гостиную.
- А ну рассказывай, как ты их готовишь? Что добавляешь в тесто?
- Ну-у-у-у… Вам весь процесс рассказать? Но-о-о-о, я это в секрете держу.
- Ха-ха-ха, посмотри на него. Сейчас разберемся, можно попробовать?
Тётя Вероника взяла один чебурек, откусила.
- Все понятно. Мука и вода и никаких добавок. Какой ты у меня умничка. Дай-ка я тебя поцелую.
Она подошла, проворно наклонилась, поцеловала меня в лоб и, продолжая мною восхищаться, удалилась.
Чтобы как можно скорее сменить пластинку, я попросил разрешения у Наташи позвонить.
- Сейчас принесу, - бодро ответила она, продолжая смачно жевать на ходу и раскачивая головой от удовольствия. Мне же оставалось лишь с тоскою наблюдать, как она поглощает один за другим мои, припасённые на вечер, чебуреки.
Наташа исчезла в кабинете старшего родителя и через пару минут вернулась с телефонным аппаратом на длинном проводе. Тут я сообразил, что действительно надо бы Урину позвонить. Поинтересоваться, был ли он у Луконина?
Урин тут же ответил, словно бы ждал моего звонка.
- Виктор Аркадьевич, здравствуйте, это Ваагн беспокоит.
- Кто?
- Ваагн.
На том конце провода - тишина. Очевидно, соображает, из какой оперы высветился этот Ваагн. «А говорил, от духа рожден»,- подумал я.
Но вот Урин разобрался, вспомнил:
- Ты где сейчас? – чуть ли не вскрикнул он.
- У знакомых. Виктор Аркадьевич, вы планировали к Луконину сходить.
- Вот я завтра собираюсь. Я хочу, чтобы ты тоже подъехал. Во сколько твои занятия заканчиваются?
- Завтра в три, а вообще по-разному.
- Можешь за час до ЦДЛ - (Центральный дом литераторов) доехать? Это Большая Никитская, 53.
- Могу, адрес я знаю, Виктор Аркадьевич.
- Завтра в 4 часа я тебя жду.
- Понял, буду, - повеселев, бодро отчеканил я.
Положил трубку и услышал голос тёти Вероники:
- Дети мои, обед на столе. Но сначала мыть руки.
16. Михаил Луконин.
- Витя, ты, что обалдел? Я в ужасе! Аня, как услышала, так ей плохо стало. Пришлось неотложку вызывать. Я серьезно, Витя. Кончай ты этот балаган. Все! Завязывай!
- Вы же сами меня на обочину спихнули. Не надо на меня теперь. Ты еще не такое услышишь, мало не покажется. Два года моя книга висит, а у тебя каждый год по двухтомнику выходит.
- Умоляю, не впутывай ты меня в это дело.
- Как не впутывай, это твоя прямая обязанность. Вот ты и разберись, позвони.
Михаил Луконин обреченно вздохнул, поднял трубку и принялся накручивать диск телефона.
- На память номер помнишь, - раздражаясь, стал подначивать Урин.
- Ты у меня один что ли? Приходится каждый день названивать. Алло !
- Добрый день, Сергей. Что там у вас с Уриным?.. Второй год вроде...Сколько?.. Ну, урежьте!..Так что ему передать?.. У меня сидит вот... Хорошо... И впредь внимательнее будьте к фронтовикам, обожрались вы там совсем... Ну, ну рассказывай ! Хи-хи, да не может быть... Да пошел ты…!
Луконин положил трубку, нарочито не глядя на Урина, переложил пару папок с места на место. Из одной папки достал потрепанный блокнот. Поплёвывая на пальцы, перелистал его, пару раз прошелся от начала до конца, наконец, уткнулся в одну страницу. Выписал из нее пару строк и только затем откинулся на спинку кресла и устало посмотрел на фронтового товарища:
- Ты слышал? В план третьего квартала внес. Он тоже сука порядочная. А что делать? Вот и приходится с такими…
- Третий квартал, говоришь? - Виктор Урин покусывая губы неприятно смотрел на Луконина, затем ухмыляясь сказал, - так второй еще не начался.
- Ну, Витя, тебе не угодишь, хватит, слушай - не борзей,- Луконин поморщился, - кстати, помог бы ты мне. У тебя там молодняк вертится… Мне дачу выделили, нужно книги перевезти, послал бы пару ребят. Можешь?
- У тебя же есть дача.
- Я же сказал, переезжаю. Николая Семеновича освободилась, мне предложили.
- А что он ?
- О! Ему правительственную отвалили на Воробьевых горах. Было время - Косыгин там проживал.
- А почему не тебе, ты и рангом не ниже и вообще…
- Ой, Витя, спасибо и на этом, - отмахнулся Луконин.- Так можешь помочь?
- Позвони вниз, там мой товарищ, студент, пригласи его.
Луконин тотчас же поднял трубку внутреннего телефона и небрежно рявкнул:
- Петрович, там у тебя должен быть... - отвел трубку в сторону,- как фамилия?
- Карапетян.
- У тебя там Карапетян должен быть, молодой человек, пропусти его ко мне. И подскажи, куда идти.
- Здгавия желаю, Кузьмич! Послушай мене, Кахапетян говохите ? Есть тут один ахмян, вгоде он.
Вахтер обернулся ко мне:
- Ты Кахапетян?
- Да.
- Он самый, Кузьмич, я ему сейчас объясню, как до твоего кабинета добгаться. Не беспокойся.
- А ну, сюды иди, - махнул мне рукой вахтер Петрович, - Михаил Кузьмич тебя к себе вызывает. Я тебе так скажу, - заговорщически полушепотом закартавил Петрович, - Кузьмич - вот такой мужик, вот такой, - для убедительности Петрович поднял большой палец правой руки вверх и энергично потряс, - я его очень уважаю, и он меня уважает, чуть что, так схазу ко мне. Я ему всегда помогаю, хагактех у меня такой. Я в отца своего пошел, он у меня тоже покладистый был. Так что, если надо, обхащайся,чем смогу – помогу. Когда я на Металлогежущем заводе на вохотах стоял, так ко мне даже зам. дигектоха обгащался. Вот так-то! Ну иди.
- Вы бы объяснили, куда…
- На тхетий этаж подымись, а там газбехешься. Кузьмич - вот такой вот мужик! - услышал я вслед.
Я, озадаченный неожиданным приглашением, теряясь в догадках что происходит, и зачем я им понадобился, не стал дожидаться лифта, легко пробежался по лестницам, на третьем этаже сделал пару лихорадочных движений по коридору, и оказался перед дверью с табличкой
"М.К.Луконин . Секретарь правления СП СССР”.
Открыл дверь. Напротив, у окна сидит лучезарная девица вся из себя с маленьким зеркальцем в руках, брови выщипывает. Хотел было сострить: «Мол, это вы М.К.Луконин?» Но не стал, не рискнул. Взглядом показав на боковую дубовую дверь, робко спросил:
- Мне сказали подняться… к вам.
Девица, не глядя и не отрываясь от своего занятия, кивком головы дала добро, мол, двигай налево.
Иду к двери и чувствую, как от волнения поджилки трясутся и ноги слабеют, не могу твердо ступню поставить. Неприятное, незнакомое состояние.
Осторожно открываю дверь. Захожу. Хозяин кабинета исподлобья смотрит на меня, и в спешном порядке пытается суровый взгляд трансформировать в нечто похожее на улыбку.
- Здравствуйте, - говорю я и, не получив ответа, продолжаю, - мне сказали к вам подняться.
- Ваагн, тут вот какое дело, - обращается ко мне Урин. - Мише помочь нужно, книги перевезти. Можем это организовать?
- Пожалуйста, - я радостно киваю головой, - только скажите день, куда и когда подъехать. Я начал ровно дышать, развёл плечи и спину выпрямил.
А Урин заерзал на месте и торжествующе посмотрел на фронтового товарища.
- Решай, Миша!
- Один не справится, - не глядя ни на меня, ни на Урина, произнёс Луконин.
- Можешь пару ребят привлечь? - спросил меня Урин и обернулся к Луконину:
- Сколько тебе надо?
- Хотя бы еще двоих, а то за день не управятся. Ты помнишь мою библиотеку?
- Откуда? Я у тебя никогда и не был.
- Да, да, - Луконин поморщился, - я с квартирой спутал.
- Успокойся, я и на квартире никогда не был. Еще двоих достаточно?
- Ну! - выражая удовольствие, кивнул головой Луконин.
Вот здесь -то Луконин и принимает волевое решение обратить на меня внимание и заговорить со мной:
- В четверг, с утра, к девяти, сюда с ребятами подъехать сможешь? Отсюда на служебной поедем.
- Хорошо, - как можно увереннее отвечаю я, и настроение поднимается, да настолько, что впору бы на радостях и в пляс пуститься.
- Вот и чудно, договорились, - прерывает наш диалог и поднимается с места Урин и добавляет:
- Ваагн, обожди меня внизу, я через пару минут спущусь.
Вышел я и тут только почувствовал, что весь взмок. Достал носовой платок и старательно протер влажную шею. Платок впитал в себя обильные ручейки пота, стал мокрым, хоть выжимай. Кончиками пальцев сложил его вчетверо, спрятал в портфель, в свободное от книг отделение и, не спеша, спустился на первый этаж, в фойе. Сел на угловой диван без подлокотников, закрыл глаза и размяк от навалившейся усталости.
Стал думать, кого бы из ребят забрать к Луконину. То, что желающих найдется немало, я и не сомневался, еще и в обиде останутся, мест-то всего два, не потащу ведь за собой целую роту. Он ведь прямо сказал, что на служебной поедем, очевидно, поэтому троих и попросил. Кого выбрать-то? Обиженные появятся, это точно. Может быть, условие поставить, чтобы не особо трепались? Нереально. Вот удивятся ребята. Степа, Сергей, Володя да и Дима не прочь… У самого Луконина! Это ж надо?! А девочки? И они захотят. Если они обидятся, то это надолго. И Маша, и особенно Лариса. Да, есть над чем подумать. Вернусь в общагу, там видно будет, - так и не определившись, решил я.
В конце коридора появился Урин.
- Ваагн, идем, - замахал он руками и, не дожидаясь меня, направился к дверям.
У автобусной остановки Урин злобно выругался:
- Ублюдки, мать вашу,.. еще посмотрим, - затем обернулся ко мне:
- Не подведи, подъедь с друзьями, там на час работы. Я предупредил, чтоб вас накормили. Пусть Аня похлопочет.
- Это вы зря, Виктор Аркадьевич, лишнее это, - стал я отнекиваться.
- А как же?! – возмутился Урин.- Только так и никак иначе, пусть стол накроет. Не убудет…
Расстались мы на станции «Белорусская». Он пересел на зеленую ветку до станции «Аэропорт», а я по кольцевой - на «Проспект Мира».
17. Волонтёры
Захожу в общагу, а в фойе, прислонившись к телефонной будке, о чем-то спорят Володя и Сергей. Володя вроде упирается, а Сергей пытается его в чем-то убедить. Как всегда: Сергей излишне напорист, а Володя, наоборот, очень осторожен. Даже когда собираемся в кино либо пикник организовать, с Володей проблемы возникают. Все ему не так и не этак.
Приближаюсь, один - белый от возбуждения, другой - красный по той же причине.
- Чего не поделили? - уверенным голосом встреваю я.
- Ну его! - махнул рукой Сергей и бросил уничижительный взгляд на Володю.
- Сергей, отвлекись, - решил я не тянуть, - слушай, есть дело. Я только что от Луконина. Поэта.
- Это он про пустой рукав писал?
- Да, но стихотворение хорошее, чего это ты.
- Допустим. И что с ним? Умирает?
- Переезжает?
- Поздравил бы от нашего имени.
- Кончай умничать.
- Ну вот, и этому не угодил, - притворно обиделся Сергей.
Я понял, что разгоряченные упрямцы на другую тему сейчас переключиться не в силах и решил плыть по течению, присоединиться к предмету их спора.
- О чем это вы? С чем Володя не согласен?-
- Я ему говорю: надо поздравить, а он - ни в какую,- стал пояснять Сергей.
И этим самым вконец меня озадачил, - Кого поздравить-то?
- Как кого?
- Ну, кого поздравить, а Володя - ни в какую?
- Что сделать?
- Поздравить ты же сказал.
- Ну да, он - ни в какую.
- Володя, кого поздравить, о ком речь идет? – не выдерживаю я болтовни Сергея.
- Ты у него спроси. Если шариков не хватает, таким уродился, я тут при чем?
- Сергей, кончай базар. Кого поздравить?
- Ну, ты и непонятливый. Как кого? Луконина, сам же сказал, что поздравить надо.
Меня как током шарахнуло:
- А знаешь, прав Володя, не мешало бы тебе пару шариков добавить.
- И пошутить нельзя, - пошел на попятную, довольный собой Сергей.
- И сам ты плоский, и шутки такие же,- занервничал я. - Ладно, тут вот какое дело. Луконин с дачи съезжает, нужно помочь книги уложить в коробки и на другой даче по полкам расставить, ему новую выделили.
- Говоришь, переезжает.
- Ну, да.
- А сколько книг у него?
- О-о-о! У него солидная библиотека.
- Так сколько же?
- Тысяч пять наберется, - наобум ответил я.
- Сколько дает?
- Что дает?
- Ну, за работу сколько обещал заплатить? Меньше трешки не согласен.
- Как заплатить? - растерялся я.
- А ты решил, что я задаром на кого-то батрачить пойду? И Володя не пойдет!
- Ты понял хоть о ком речь идет?
- Ваагн, пошел он на хер. Только не обижайся. Он денежки лопатой гребет. В любой библиотеке его книги на полках метра полтора занимают, ты понимаешь, что это значит?
- Нет, не понимаю, пару дней назад ты ныл, что так и останемся на задворках, пока не выйдем на элиту, а теперь, когда такая возможность появилась, ты артачишься?
- Вот пойду батрачить, - вскипел Сергей, - так батраком для него и останусь. Ничего не изменится.
Я обернулся к Володе, а он молчит, но нет сомнения в том, что и он солидарен с Сергеем.
- Ладно, ребята, пока, - я устало махнул рукой и поднялся к себе в комнату. Сбросил обувь и, не раздеваясь растянулся на кровати.
Совсем не ожидал я подобной реакции Сергея. Что нашло на него? Не с той ноги, видимо, 151-ый день 4-ого года 9-ой пятилетки начал.
18.
Минут через пятнадцать зашел на кухню, поставил чайник. Вдруг слышу за спиной негромкое покашливание. Повернул голову: Дима с соседнего потока в трусах, майке и громоздких ботинках на босу ногу стоит рядом и бесцеремонно меня разглядывает, а с него так и прёт хорошее настроение, весь сияет. Поприветствовали друг друга.
- Чего это ты такой бодрый? - спрашиваю.
- Какое там?! - поморщился он, - Машку только что проводил. Весь день в постели провалялись. Сил нет.
- Так вы поженитесь или разбежитесь?
- Не думаю, каждый день ссоримся.
- Понятно. Дим, я был у Луконина… да, да того самого. Не хочешь с ним познакомиться? Ему помочь надо книги перевезти.
- Переезжает?
- Дачу меняет.
- Пусть грузчиков наймет, на любом вокзале полно их.
- Я это к тому, что есть повод познакомиться.
- Допустим, познакомились, а дальше что? Если мне надо будет, в любой библиотеке встречи с писателями проходят, пригласительные билеты насильно предлагают. Пойду и познакомлюсь. Только я сам чувствую, что мне показывать еще нечего, сырой пока.
- Напрасно ты так. У тебя есть классные стихи. Не хуже чем в «Юности» печатают.
- Спасибо, конечно, но это только твое мнение,- улыбнулся Дима, - ну, бывай, я спать пошел.
Вышел я с горячим чайником, иду по коридору, мысленно перебираю имена ребят и девушек из литобъединения нашего факультета. К кому бы постучаться, думаю. У самой двери в свою комнату наткнулся на второкурсников Васю и Федю. Это крепкие коренастые ребята из города Петушки Владимирской области, которых мы за глаза петушками и зовём. Они стихи не пишут и даже не читают, но работяги, на всех субботниках за троих вкалывают.
- Ребята, подработать хотите?- неожиданно для самого себя, выпалил я.
- А чего там? – притормозил Вася.
- Книги надо перевезти с одной дачи на другую. Дают по трояку.
Федя восторженно поднял вверх оба указательных пальца:
- Мы это одобрям-с, можно попробовать.
- А когда?
- Послезавтра с утра.
- Мать мне денег не выслала, - приободрился Вася и глубокомысленно добавил, - так что годится, в самый раз.
- Только ты больше никому не говори, - встрепенулся Федя, - мы готовы.
- Учти, мы работяги, - стал наставлять Вася, - если тех хлюпиков наймешь, сам не рад будешь.
- Да я вас с утра ищу,- заверил я крепышей, - так что, замётано. Значит, в четверг в семь ноль-ноль я за вами зайду.
- По рукам, - оживились "петушки” и по очереди долго трясли мою руку.
19. Дача
В восемь тридцать наша бригада в полном составе, а именно, если расположить в алфавитном порядке, то Вася, Федя и Я добрались до входа в ЦДЛ, расположенного на Большой Никитской. Здесь нам предстояло, как оказалось, долго и с замиранием сердца ожидать появления человека, перед которым трепещет вся литературная гвардия Страны Советов и нам не мешало бы, коли мозги имеются.
Думалось, на худой конец увидим шикарную Волгу с водителем, но нас встретила снегоуборочная машина и та без водителя. Колеса на треть в мусоре погрязли, бросили её видимо, как только снега сошли, в ожидании следующего снега, да и прикорнула она, невостребованная, в ста метрах от назначенного нам места встречи.
- А чего она здесь торчит? – хором пропели мои друзья, вернее, коллеги по передислокации частной библиотеки особой важности.
- Чего это вы, как с луны свалились? Все правильно, - со знанием дела ответил я, тем самым поддержав решение коммунальных работников начать подготовку к зиме уже в мае месяце.
- Слышали ведь: «Готовь сани летом»? То-то!.
Но уже, 8.00, 8.30, 9.30, никого нет: ни машины, ни хотя бы Луконина с известием о том, что перевозка книг отменяется, вроде всё к этому идет.
- А мне как-то до одной части тела, которая пониже спины находится, будем мы сегодня работать или нет, - стал рассуждать Федя, - я вовремя приехал, нахожусь на рабочем месте. Так что свою трёшку уже имею.
- Правильно, - тут же согласился я и, развязно продолжил, - да, он заплатит, вилять не станет.
- Пусть попробует, - ухмыльнулся Федя, - я ему такое устрою, его персоналку подожгу, окна повышибаю.
- Ну и отгребёшь от трёх до пяти, - вздохнул Вася.- Подождем еще час, если не приедет, вернемся в общагу, нам Ваагн по бутылке пива за простой поставит. Верно, говорю? - он обернулся ко мне.
- С воблой, - добавляю я.
И только тут до меня дошло, что не только за пиво, но и по "трёшке” платить не Луконин, а я должен. Чего я это вообще сболтнул… Может быть они и так бы без оплаты согласились...Но если грезящих о великой поэзии Луконин не заинтересовал, то эти деревенские пахари и подавно бы отказались. Вот оно как оборачивается, придется все же платить. Настроение изменилось, причем не в лучшую сторону.
И в эту минуту из-за поворота, словно желая отвлечь меня от неприятных мыслей, показалась «Волга» с мигалкой на макушке. Она, поблескивая перламутровыми боками, лихо развернулась и, скрипя и повизгивая тормозами, на скорости подъехала к нам. Тачка классная, что ни говори.
- Это вы к Луконину? - ухмыльнулся мужчина средних лет. - Садитесь!
Втроем втиснулись на заднее сиденье, поскольку на переднем кепка водителя лежала, которую он не решился убрать, видимо поскромничал. Тронулись, катим по Москве.
Лихо играя баранкой водитель оборачивается к нам:
- Ребята, вы уж меня не подведите, спросит, чо так поздно, скажу, вас дожидался.
Мы многозначительно переглянулись.
- Вам-то что, отработаете и баста… и неизвестно, свидитесь ли еще когда-нибудь, а мне работать, семью кормить, - он наигранно вздохнул. Но поняв, что мы не особо горим желанием поддержать его просьбу, кисло улыбнулся, разглядывая нас в зеркало.
- А чего опоздали тогда? - Спросил его Вася, - нам тоже не хочется выглядеть необязательными. Лучше вы сами со своим шефом разберитесь. Водитель на полуслове осекся и оставил нас в покое.
Выехали за Московскую кольцевую, свернули на проселочную дорогу, ведущую к дачному поселку. Едем по потрескавшемуся асфальту с выбоинами да колдобинами, лобовое стекло в пыли, словно в тумане, впору щетки включать. Пришлось окна наглухо закрыть, чтобы не задохнуться.
А вот и Луконин стоит, нас дожидается, от пыли отмахивается, смотрит , как мы освобождаем лимузин представительского класса от нашего присутствия. Подошел, энергично, эдак торжественно, поздоровался с каждым за руку. Оказывается он такой простой, свой в доску, когда не в персональном кабинете, изумился я своему открытию. Пропустив нас вперед, Луконин обернулся к водителю:
- Коля, предупреждаю, и не пытайся валить на ребят, вовремя вставать надо.
Мы от удовольствия замурлыкали, а водитель, насупился, как провинившийся школьник, показушно опустил низко голову в ожидании, когда шеф сменит гнев на милость.
- Ну, пойдем, ребята, - обратился к нам Михаил Кузьмич, - а ты иди к Ане, помоги ей,- это он уже водителю. Тот нехотя поплелся в указанном направлении.
20. Библиотека Михаила Луконина
Прошли в зал и… О! Мам-ма мия! Так здесь книг, тысяч десять, не меньше! А в середине на полу разобранные картонные коробки.
- Ну, тут уж и объяснять нечего, - развел руками Луконин, - давайте ребята, спасибо, коль помочь решили.
- Михаил Кузьмич, не волнуйтесь, вы идите, займитесь своими делами, мы сами тут... - ответил я ему и стал засучивать рукава.
Луконин ушел, а Федя мне на ухо:
- Как помочь? Мы что, приехали ему помочь?
- Так принято говорить, - чуть слышно ответил я им уже обоим, - вы только эту тему не поднимайте, эти вопросы я решаю. Получу и вам отдам.
- Сегодня?
- Я думаю, да, но, может, скажет, заедь ко мне на работу и забери, кто знает. А теперь за дело, - отрезал я.
Собрал одну коробку и стал в нее складывать книги. И работа закипела. Работали, как угорелые, и вскоре в центре зала образовалась гора из коробок, а на полках, соответственно, свободные от книг ряды. Но и время бежало. Уже полдень, а еще и расставить их нужно на новой даче, в том же порядке, как и складывали по темам и по авторам.
Я обратил внимание на книги с автографами, думаю, книг пятьсот, не меньше. Здесь Серафимович, Шолохов, Пастернак и многие другие. Показываю ребятам, а они на меня сердито:
- Делом займись, нашел, чем любоваться.
К пяти вечера подъехал грузовик, мы покидали тяжеленные коробки в кузов и сами забрались. К шести уже въехали в широкий двор новой дачи, и с удвоенной энергией принялись выгружать и расставлять книги. Пот в три ручья, голодные, уставшие, но не покоренные, как предпочитали говорить о себе большевики. К десяти вечера мы выдохлись, но к тому времени практически все книги уже разместились на бесконечных полках, а коробки приняли свою естественную форму: в разобранном состоянии образовали огромную гору в центре зала.
- Здравствуйте, мальчики, - вдруг услышали мы женский голос. Это появилась супруга Михаила Луконина Анна Васильевна.
Она спускалась со второго этажа и, как подобает актрисе, а она являлась артисткой театра на Малой Бронной, передвигала ножками с особым пафосом. Каждый жест, каждое движение поражало своим достоинством. И мы залюбовались ею, забыв об усталости и голоде.
- Какие вы молодцы и как аккуратно расставили, - продолжала играть свою роль актриса, понимая, что "зрители” всецело ею поглощены.
- А вы не голодны? Может, вас покормить надо? - пройдя на середину зала, озадачила нас вопросом Анна Васильевна.
И так приятно это было сказано, столько чувств и переживаний впитал в себя её бархатный, слегка интригующий голос, что так и тянуло аплодировать, кричать "браво!” и шапки вверх подбрасывать...
В зал вошел Михаил Луконин со своим знакомым, и, не скрывая удовлетворения, пробежал глазами по полкам, заставленным книгами. Затем представил нам товарища:
- Познакомьтесь, поэт фронтовик Михаил Львов. Кстати, Секретарь союза Московской писательской организации.
Мы несколько скованно закивали головами ещё одному литературному начальнику и продолжили укладывать оставшиеся книги. Хозяин с гостем, беседуя, отошли в сторону. До меня донеслись обрывки фраз:
- Миша, восстание на противолодочном корабле "Сторожевой”.
- Знаю. Слежу. Какое восстание?! Угнать хотел… в Швецию.
- Корабль не самолет, как угонишь.
- Да, понимаю я всё это, не выдержал парень, нервы сдали. Эту ложь проглатывать.
- Дожили.
- Дай-то Бог дожить...
- И главное кто? Замполит!
- Саблин, по моему.
- Да.
- Жаль парня.
- Расстреляют?
- Однозначно.
Затем он направился к нам:
- Ребята, спасибо, слов нет. Век буду помнить.
И Анна Васильевна решила внести свою лепту, она театрально развернулась в нашу сторону, еще более развалившись на диване, чтобы осыпать нас, как ожидалось, словами благодарности:
- Как жаль, - пропела она, - что мальчики отказываются поужинать с нами.
И шокировала нас этой фразой, ведь мы готовы были от голода и книги жрать.
- Чего это вы? - удивился Луконин.
- Да, да, спасибо, если можно, мы поедем, уже поздно, - только и нашелся, что ответить я.
Львов растерянно с неким осуждением посмотрел на Анну Васильевну, и, глубоко вздыхая и качая головой, приблизился к нам, достал из кармана несколько листочков:
- Это пригласительные билеты в ЦДЛ, приходите, - и тепло, по-отечески улыбаясь, передал их мне и продолжил:
- Захотите еще, приходите, с проходной позвоните, я вам пропуск спущу. Договорились?
Он, очевидно, по той причине, что сам был лысым, обратил особое внимание на богатого шевелюрой Василия, ласково потрепал его за волосы, легонько похлопал по плечу Федю, еще раз в знак признательности кивнул мне головой.
- Ну, тогда, Коля, где ты? – стал звать водителя Луконин. Тот заспанный появился из полуподвала.
- Отвези ребят.
Обратился к нам:
- Вы вместе живете?
- Да, на улице Космонавтов, в общаге, - за всех ответил я.
- Ну и ладненько, прямо до общежития. Понял?! - грозно сверкнув очами, добавил Луконин.
- А денежки? - уже на выходе прошептал мне Вася.
- Я завтра с утра заберу и после занятий вам передам.
- Когда ты договориться успел? - вмешался Федя.
- А когда вы со Львовым там…
- Так он меня только по шее потрепал и все, - всплеснул от удивления руками Василий.
- Завтра, после занятий я вас ждать буду у себя, - я решительно поставил точку, - неудобно сейчас об этом, и при водиле ни слова, видите, какое мурло.
_____
В общаге я пересчитал имеющиеся в наличии деньги, пять рублей насчитал. Рубль наскрёб по десять и по двадцать копеек в долг. Утром сбегал в сберкассу, обменял на две новенькие трёшки. А вернувшись в общагу, в проходной на столе, где раскладывали корреспонденцию, увидел денежный почтовый перевод от родителей аж на целых 20 рублей 00 копеек.
- Ого-го-го, - пропел я во весь голос, никого не стесняясь, - значит будем жить!!!
И, уже не содрогаясь при мысли, что придётся отдавать последнее, с некоторым удовольствием стал ждать появления Василия и Феди.
21.
На следующий день, во время перерыва я подкараулил в коридоре Валентину Семеновну и попросил разрешения позвонить из преподавательской.
- Хорошо, - охотно согласилась она, - зайдешь после занятий, чтобы не мешали, и говори, сколько хочешь.
Уходя, пригрозила пальцем:
- Только не девочкам! Смотри у меня!
- Я Урину, хочу… - поспешно пояснил я.
К моему огорчению, в преподавательской толпилось еще много народу. Валентина Семеновна увидела меня в дверях, торопливо подошла и чуть слышно прошептала:
- К семи часам нарисуйся. Хорошо?
Пришлось ждать. Пошёл в библиотеку, порылся на полках, полистал толстые литературные журналы: «Дружба народов», «Роман – газету», «Иностранную литературу». Последние пятнадцать минут просидел в фойе на первом этаже, и в указанный час поднялся в деканат.
На этот раз Валентина Семеновна находилась одна и что-то поспешно строчила.
Я набрал номер Урина, и начал было рассказывать ему о том, как мы работали, и что Луконин остался нами доволен, но Урин меня перебил и сообщил, что знает об этом, так как Луконин ему звонил и благодарил. Договорились встретиться на следующий выходной, в воскресенье.
Не успел я положить трубку, как Валентина Семеновна, с нетерпением ожидавшая конца разговора, вставила ножку табуретки в ручку двери… В этот вечер в общагу я добрался лишь к 12 часам ночи.
22. Марк Цейнис
В воскресенье у Виктора Урина, как всегда, многолюдно. На этот раз пожаловал еще и Эдмунд Йодковский с Ахметом Саттаром. Кто-то принес в резиновой грелке грузинскую чачу, Урин сварил картошку. Народ вывалил из своих сумок селедку, черный хлеб, сало, чеснок и другую "царскую” закуску. И началось застолье, которому позавидовали бы лучшие дома всех европейских столиц.
В разгар пиршества Эдмунд подсел ко мне и предложил в следующую субботу отправиться в гости к его лучшему другу Марку Цейнису. Уверил меня в том, что я встречусь с неординарной личностью, и знакомство с ним будет не бесполезным для меня.
Тем временем Урин стал зачитывать проект обращения к правительству СССР, в котором вкратце обрисовал плачевное состояние культуры в нашей стране и свою обеспокоенность по этому поводу. Вначале обеспокоенность Урина электорат поддержал робкими репликами, но после третьей-пятой принятой рюмки предложения посыпались, как из рога изобилия. Вынесли решение, как на партсобрании, в целом «Обращение» принять за основу, поручить В.А.Урину доработать и ознакомить с окончательным вариантом на следующем "сабантуе”.
_______
В пятницу вечером ко мне в комнату постучала вахтер тётя Нина:
- Ваагн, давай вниз, черти бы тебя унесли, надоел совсем. Ни одного дежурства не проходит, чтобы тебе никто не позвонил. Завтра Марии Ивановне доложу.
Я стал оправдываться:
- Теть Нин, я же вас просил, положите трубку рядом с собой и через пару минут скажите: «Ваагна нет в комнате».
- Да, а вдруг звонок важный! – возразила тётя Нина.- Представительный, я тебе скажу, мужчина звонит.
Она, улыбаясь, обняла меня:
- Ну, пойдем, пойдем, непоседливый ты мой.
В трубке я услышал голос Эдмунда Йодковского:
- Ваагн, не забыл, куда мы завтра идём? – загадочным тоном спросил Эдмунд.
А я действительно забыл, поэтому уверенно ответил:
- Нет, конечно, я и сам планировал тебе позвонить, напомнить.
- Вот и хорошо, встречаемся в пять вечера у метро «Сокол».
- Что брать с собой?
- А! Ты платежеспособный? Тогда возьми бутылку вина, что подешевле, за рубль - ну, полтора, не дороже.
23.
- Так вот ты какой, - во все глаза, рассматривая меня, тепло встретил нас Марк Цейнис, - а то мне Эдик все уши прожужжал, говорит, Ваагн - классный парень и все…
Мы прошли в накуренную, слабо освещенную небольшую комнату, в которой набилось человек 10-12. Сразу бросилось в глаза, что гости сидели без настроения, вяло поприветствовали нас и вновь притихли. Казалось, каждый думал о чем-то своем. В центре комнаты два больших полупустых чемодана, уложенных рядом, служили своеобразным журнальным столиком, на котором стояло несколько бутылок вина, три бутылки водки, соленые огурцы в пластмассовой посуде, открытая банка тушенки и две буханки черного хлеба.
- Ну что, приступим? - ни на кого не глядя, нарушил тишину лысый мужчина с рыжими остатками волос на затылке и потянулся за бутылкой водки.
Выпили молча.
- Что случилось, ребята, что произошло? – спросил, встревоженный невеселой обстановкой Эдмонд.
- Наума Штейнберга повязали, - за всех ответил мужчина, который сидел рядом с ним.
- Наума!? Его-то за что? – ничего не понимая, изумился Эдик.
- Самолет решил угнать, - стал пояснять, низкий, коренастый мужчина по имени Ефим, или Фима, как он представился.
- Все, баста, уезжаю! - взорвался хозяин квартиры Марк Цейнис:
- На хрен сдалась мне такая страна, где правят ублюдочные люди, придумывают ублюдочные законы?! Как все это надоело. Страна, где власть презирает нас, не скрывает, что мы являемся людьми второго сорта. Устал я. В понедельник подаю заявление. Все! Точка! Достали!
Он опустил голову и обхватил её руками.
Эдик повернулся ко мне:
- Наум Штейнберг - близкий родственник Марка. К тому же они ровесники и семьями дружат.
Самый старший по возрасту, Наум Сагалаевич, единственный в этой компании в цивильной одежде: в строгом пиджаке тёмно-синего цвета, в чёрной сорочке и светлом галстуке, стал рассказывать Эдмонду, иногда посматривая в мою сторону, с намерением и меня приобщить к разговору:
- Он возвращался из Фрунзе на Ил-62, на подлете к Москве достал пистолет «Макаров», прижал проводницу к борту и закричал в открытую кабину летчикам свое требование: немедленно развернуть самолет и лететь в Швецию. Самолет вроде бы взял новый курс, потом к нему, с поднятыми вверх руками, подошел один из летчиков и стал объяснять, что не хватит горючего. Ну, и отвлёк его, Наум ведь такой неискушенный в таких делах. Со спины незаметно подошла вторая бортпроводница и бутылкой по голове. Навалились, повязали.
- А как он "Макара” на борт пронёс?
- Ты был во Фрунзе?
- Нет.
-Там и танк пронести можно.
Тут разом заговорили несколько человек, каждый о своём, о наболевшем:
- Он три года уже заявление подает, отказывают.
- Моего свояка тоже мурыжат.
- С работы уволили, а не выпускают.
- И я бы рискнул, да уверен не выпустят.
- Вот уже год, доктор технических наук, автор сорока изобретений шмотками на рынке торгует.
Марк Цейнис призывая гостей угомониться, поднял пустой стакан:
- Наливайте. Говорили, по какому поводу собрались? А вот меня провожаете. Повод, куда уж лучше?
- Тёщу-то, сможешь уговорить?
- Жена займется. Так наливайте же, чего приуныли?!
Пили без особого подъема, так - по инерции, старались заглушить тоску, забыться, хотя бы на время избавиться от тягостных мыслей. К десяти вечера Исаак поднял бутылку с остатками вина и сказал:
- Через сорок минут магазин закроется. Если хотим продолжения банкета, то сбрасываемся, - достал из-под себя изрядно помятую кепку, и пустил ее по кругу. Кепка скоро наполнилась рублевками и мелочью. Он сгреб деньги, пересчитал, добавил еще два рубля:
- Вот теперь имеем две бутылки водки и три «Каберне». Возражения имеются?
- Иди, иди, не тяни, - оживилась компания.
Исаак хлопнул дверью и, напевая песенку, стал шумно спускаться по лестнице.
Наум Сагалаевич снял очки, протер стекла и, чтобы скоротать время, ударился в размышления о смысле жизни.
- Представьте себе, - стал рассуждать он, - деревня, люди как люди, общаются, работают, отдыхают. Лишь из одной избы никто не выходит за ограду, а это, быть может, одна из самых многолюдных семей. пять-шесть сыновей, к примеру, столько же дочерей, ну понятно, зятья, невестки, внуки и правнуки. И вот глава этой семьи никому не разрешает покидать свой двор. Подходят они к забору и с тоской смотрят на деревню, на людей. А за забором гуляют, гармошка, хохот. Так вот - вопрос. Какое мнение может сложиться у соседей об этой семье, об этом хозяине? Как минимум, скажут, на голову больной человек. Я думаю, вы поняли меня. Вот так и мы... За высоким забором… Не проломить его, не взорвать...
Он замолчал, предлагая и другим высказаться.
В ответ послышались реплики.
- А что делать?
- Не воевать же?
- В войне, имея сто шестьдесят миллионов граждан, наша страна потеряла сорок два миллиона, погиб каждый четвертый. Вдумайтесь только в эти цифры! Окуджава пел: «Мы за ценой не постоим». Получается, это не строчка из песни, а доктрина наших руководителей.
- Интересно, а БАМ, построили? Что-то ничего не слышно?
- Как не слышно?!- встрепенулся очкарик с бакенбардами и запел:
- Веселей ребята!
Выпало нам
Строить путь железный,
А короче - БАМ.
Песню подхватили. Закончилось общим смехом.
Очкарик с бакенбардами опять забасил, теперь уже другую песню. Очевидно, в свое время занимал не последнее место среди комсомольских активистов:
- Слышишь время гудит БАМ!
На просторах крутых БАМ!
И большая тайга покоряется нам.
Слышишь время гудит БАМ!
На просторах крутых БАМ!
Этот колокол наших сердец молодых.
Теперь еще дружней поддержали остальные. Двое, как при исполнении гимна, встали, вытянули по швам руки, вошли в раж. Первый приложил руку к виску, отдавая честь неизвестно кому, а второй стал на месте маршировать, усердно чеканя шаг. Общий хохот заглушил это импровизированное исполнение.
- Смеемся. А Жуков тоже посмеивался: «Бабы еще нарожают». Помните?
Неожиданная смена темы отрезвляюще подействовала на собравшихся. Притихли. Фима стал с хрустом жевать соленый огурец. Тот, что сидел напротив, Эдуард, упёрся взглядом в потолок, и остальные ушли в себя, о чем-то думая. Наконец, подал голос хозяин квартиры:
- В понедельник после обеда, иду заявление подавать.
- Да ладно, Марк, остынь.
- Того ты не знаешь, что все ближайшие родственники должны дать согласие.
- Вот-вот, а твоя тёща никогда не подпишет. Так что и не рыпайся.
- Как странно все...
- В Ленинграде в блокаду погибло порядка миллиона ленинградцев, от голода умерли. Что бы произошло, если бы сдали город? – задался вопросом Абрам.
- Да ничего. Сдали ведь Минск, Киев, а это не менее значимые города и там были жертвы. Но это мизер по сравнению с Ленинградом.
- Дело в том, что когда становилось очевидным, что город не удержать, специальные службы готовили эвакуацию, вывозили население, ценное оборудование, целые заводы вместе с рабочими переправляли за Урал. Короче, готовились. А с Ленинградом не рассчитали, немец слишком быстро шёл. Не успели.
- Ну и оставить нужно было, а не голодом морить.
- Те командиры, которые отвечали за эвакуацию, за подготовку города к сдаче, разве понесли наказание? Я что- то не слышал. А ведь именно они виновны в гибели, бессмысленной гибели людей.
- О чем ты? Никого не наказывали.
- Более того, продолжают восхищаться героизмом. Героизмом умерших с голоду. Да будь их воля они до Сибири пешком бы дошли.
- И вплавь, до Америки...
- Это перебор, тут юмор не к месту, – огрызнулся автору фразы очкарик с бакенбардами, грозно посмотрев на него поверх узеньких стеклышек недорогих очков.
- Нет, если серьезно. При царе Москва являлась вторым городом, как сейчас Ленинград. И Кутузов, учитывая сложившуюся обстановку, сдал Москву.
- Как там у Лермонтова? - встрял в разговор, самый неприметный из собутыльников гость Марка, и процитировал на свой лад две строчки из стихотворения "Бородино”:
-Скажи-ка дядя, ведь недаром
Сидела Дунька за амбаром !
Но ожидаемого эффекта не произвел, видимо многим была знакома эта бесхитростная импровизация.
- И был прав Кутузов. Время показало, - вернул к теме разговора и поставил точку Абраам.
Вдруг входная дверь загрохотала, по ней били ногами.
Марк усмехнулся:
- Исаак это, - тяжело поднялся и вышел в коридор.
- А это я-я-я-я-я!!! - ворвался в открытую дверь голос Исаака.
- У тебя что, совсем шарики?! - возмутился Марк.
- Так у меня ж руки заняты, не сообразил авоську взять, - завизжал тот.
И отстраняя Марка, прошел в комнату, и снова весь в возбуждении закричал:
- Да здравствую я! То есть Исаак Михайлович, самый отважный, самый умный, короче, самый, самый !!!
- Во-первых, не Михайлович, а Моисеевич, а во- вторых, ты такой же умный, как и красивый, а заодно и отважный.
- Ну, и я об этом, - не выпуская из рук бутылки, не унимался Исаак, - а будете обижать - уйду!
- Да поставь ты бутылки, наконец, разобьешь.
Сразу трое принялись вырывать бутылки и расставлять на чемоданах.
- Подхожу я, значит, к магазину, а Клава уже с замком возится, дверь закрывает. Я к ней - и на колени.
- Да ладно тебе.
- Зуб даю. Короче, уломал я её. Понаобещал с три короба.
- И что такого ей наобещал?
- Как чего? Она же без ума от меня. Ну, во-первых, я очаровал её своей красивой улыбкой и первозданной чистотой своих чувств и помыслов, и... обещал трахнуть.
- Понятно, пошел заливать.
- Все! Хватит трепаться. Откупоривай лучше. Ты у нас по этому делу мастер.
24
В понедельник, во второй половине дня, Марк Цейнис отправился в Московское отделение МВД в отдел виз и регистраций, в ОВИР, как принято было называть в народе этот отдел. Получил анкеты.
Как и предвиделось, тёща, Людмила Ивановна, наотрез отказалась подписывать, то есть зафиксировать своё разрешение дочери вместе с семьей покинуть СССР и переехать жить в Израиль.
Напрасно, словно бы предчувствуя беду, надрывалась дочь:
- Мама, подпиши, - просила она, - мама, это моя судьба!
- Бабушка, - рыдали навзрыд внучки, - мы хотим жить в свободной стране.
Но тёща стойко держала оборону.
- Только через мой труп, - грозно повторяла она, - только через мой труп!
И как в воду глядела, через несколько дней у квартиры Марка Цейниса появилась крышка гроба, потянулись люди, родственники, друзья, соседи и просто знакомые. Венки, один импозантнее другого, стали украшать стены обшарпанного, отдающего мочой подъезда.
В гробу лежал Марк Цейнис.
В силу известных причин ему отказали в ОВИРЕ. Он вернулся домой, молча поужинал, сел в любимое кресло и уснул. Как оказалось, навсегда. Решившихся проститься с Марком оказалось немного, ведь хоронили человека, намерившего покинуть страну с самым гуманным и справедливым строем. Или во избежание возможных проблем не хотели светиться, кто знает. Или то, или другое.
На кладбище ко мне подошел Давид из той компании и стал нашептывать:
- Вот я о чем постоянно думаю. Советские войска вошли первыми в Берлин и флаг первыми водрузили. Всем на зависть. Так вот, при взятии Берлина наши потеряли (это из учебника по истории) триста тысяч солдат. Это ведь целый город. А французы не потеряли, поскольку не участвовали в боях за Берлин, ни одного солдата. Они шли к Берлину, напевая песенки под губную гармошку и собирая полевые цветы. И Берлин разделили аккурат на четыре части между англичанами, американцами, французами и нашими. Где логика мудрого в кавычках Сталина и за что такие привилегии получили французы.
- Потише вы, - услышав, о чем идет речь, возмутилась пожилая женщина.
Я мысленно поблагодарил эту даму и отвалил подальше от Давида.
В это время попросил слово Наум Сагалаевич. Он, не спеша, подошел к гробу, утирая слезы, поцеловал Марка в лоб, достал листочек бумаги:
- Это стихотворение я написал сегодня утром, - торжественно объявил он и стал читать, картавя и от волнения путаясь в словах.
Вдруг прозвучало:
РАДУЙСЯ, МАМА, ТВОЙ СЫН ОСТАЛСЯ В РОССИИ!
Все оцепенели и посмотрели в сторону тещи, беззвучно рыдающей у ног покойника.
Снова мы услышали.
РАДУЙСЯ, МАМА, ТВОЙ СЫН ОСТАЛСЯ В РОССИИ!
Эти строчки вывернули наизнанку мою душу, до боли в сердце пронзили моё сознание, наверное, и каждого пришедшего на кладбище.
И снова уже знакомые строчки.
РАДУЙСЯ, МАМА, ТВОЙ СЫН ОСТАЛСЯ В РОССИИ!
Я воочию увидел, как сердца тысячи тысяч невинно погибших разом пробудились, чтобы вновь схлестнуться в неравной схватке с черными силами и навсегда унести с собой светлое сердце Марка Цейниса.
РАДУЙСЯ, МАМА, ТВОЙ СЫН ОСТАЛСЯ В РОССИИ!
Теперь они невидимыми колоколами били в набат, жгли сердца, пытались достучаться до каждого, кто способен еще сопереживать и сострадать.
РАДУЙСЯ, МАМА, ТВОЙ СЫН ОСТАЛСЯ В РОССИИ!
РАДУЙСЯ! РАДУЙСЯ! И ЛИКУЙ!!!
25. Кафе Центрального дома литераторов.
Вася и Федя только на третий день вечером, в приподнятом настроении, ввалились ко мне в комнату.
- А мы тебя караулим, все подловить не можем, решили, кинуть нас задумал, - перебивая друг друга, набросились ребята
Я не ответил, не теряя своего достоинства, небрежно достал из кошелька две новенькие, совершенно гладкие, не жеванные купюры, с интересом наблюдая как расширяются зрачки у моих "компаньонов". Они с деловым видом, после тщательного изучения каждой трёшки, немного посовещавшись, разделили их поровну между собой, и основательно утрамбовали в свои кошельки. А на предложение, разделить на троих еще и пригласительные билеты, усмехнулись:
- Зачем оно нам. Лекцию о пользе мыла мы сами кому хошь прочитаем, - и подытожили, - гуляй один.
А уходя, добавили:
- Будет переезжать, дай знать!
Вот я и загулял. Побывал на вечерах Льва Ошанина, Эдуарда Асадова, Давида Кудыкова, Анисима Кронгауза, Алексея Маркова. Читатель, вероятно, скажет, что это, мол, звезды не первой величины. Согласен. Но мне достались билеты на встречу именно с этими поэтами. Да и главное, разве в этом заключалось? Я ведь входил не куда-нибудь, а в Центральный дом литераторов, как к себе в общагу.
Кстати, на стене кафе ЦДЛ красивым почерком выбито следующее четверостишие, за подписью, уже известного нам, легендарного Расула Гамзатова.
Пить можно всем,
Необходимо только
Знать, где и с кем,
За что, когда и сколько.
Эти строчки не могут не понравиться любой, ратующей за трезвый образ жизни, и во время застолий, знающей свою меру, личности. Понравились, соответственно, и мне, я даже их запомнил. Заметьте, не делая попытки заучить их наизусть. Но меня все время терзала мысль, что я эти строчки, или нечто подобное, уже читал. И точно, вспомнил! Это ведь перифраз самого Омара Хайяма.
Вино запрещено,
Но есть четыре, "но":
Смотря кто и с кем, когда
И в меру ль пьет вино.
Но винить депутата Верховного Совета СССР, товарища Гамзатова не особенно хочется, так как я согласен с теми, кто считает, что после Хайяма все написанное - повтор.
Я опять отвлекся.
Так вот, я сначала направлялся в кафе, заказывал кофе и, заняв, расположенный подальше от эпицентра, столик, блаженствовал.
А далее начиналось самое невероятное, ведь в кафе Союза писателей имела привычку тусоваться вся элита советской официальной литературы, а меня в то время завораживала исключительно поэзия и, соответственно, тянуло в первую очередь к поэтам, имена которых были на слуху у многочисленных почитателей советской поэзии.
Я видел, как за соседним столиком перешептывается с кем-то Роберт Рождественский, степенно прохаживается, снисходительно улыбаясь, и слегка кивая головой то в одну, то в другую сторону, принцесса советской поэзии Белла Ахмадулина. Однажды за соседним столиком сидел неулыбчивый и очень строгий на вид казахский поэт Олжас Сулейменов.
Завсегдатай писательского кафе Евгений Евтушенко, как правило, окружал свою персону поэтами-спутниками, которые с особым подобострастием оттеняли величие и степень яркости неповторимой суперзвезды. К моей радости появлялся в кафе и армянский поэт Геворк Эмин, который всем подряд сразу после приветствия, сообщал о том, надеясь на сочувствие, что у него ухудшилась память, и что он особенно плохо помнит имена, числа... и еще что-то не помнит, но не может вспомнить, что это.
А однажды к моему столику с чашкой кофе подошел сам Андрей Вознесенский. Он так вежливо, с эдаким уважением, спросил: «У вас свободно?», что я слегка замешкался, привстал и осторожно, приглашая его сесть, кивнул головой. Он сел, но не успел прихлебнуть пару глотков, как к нему подошли трое. Первый, импозантно одетый мужчина, положил руку ему на плечо и, наклонившись, стал чуть слышно, и преданно нашептывать. А я гляжу на них и соображаю, как быть: за нашим столиком два свободных места, а над головой стоят три мужика. Я собираю вещи, чтобы пересесть, уступить им место, благо почти у каждого столика пустовало по одному стулу, и делаю это нарочито медленно, представляю, как встрепенётся сейчас Андрей Вознесенский, он почувствует себя неловко, начнет отговаривать, благодарить. Но я вежливо откланяюсь, улыбнусь ему, как старому другу и удалюсь в уверенности, что в следующий раз и в другие дни мы будем замечать друг друга, и Вознесенский даже первым станет приветствовать меня. Но, увы, Вознесенский, поглощенный получаемой на правое ухо информацией, даже не заметил моего благородного поступка. А жаль. Он многое потерял. Ведь такой же случай может повториться, тогда я уже, поверьте мне, буду сидеть, как к креслу прибитый. И тогда он вспомнит, и даже пожалеет. Но это уже его проблема.
26. Михаил Львов
И вот я использовал последний пригласительный билет, и двери писательского дома (о, ужас!) вновь закрылись передо мной. Прощай кафе, прощайте возможные благородные поступки, в смысле, место за столиком или очередь к барной стойке уступить. Прощай, Миля - работница кафе, с которой я успел подружиться, но почему-то тянул с приглашением вечером подышать свежим воздухом, думал успеется, но увы, не успел.
Дней десять ходил, как потерянный, чего-то не хватало. Сколько возможностей я упустил! Ведь даже Константина Симонова видел: он мимо проходил, я мог бы поздороваться или обратиться с каким-нибудь вопросом. Да что там Симонов, живую легенду Мариэтту Шагинян видел, она, как утка, ковыляла, глядя себе под ноги. Булата Окуджаву, в потертом пиджаке и сигаретой в зубах, несколько раз. Теперь всех и не упомнишь...
На исходе второй недели вынужденного «простоя» я не выдержал. Ноги как-то сами собой после занятий повели меня к остановке троллейбуса, который шел в сторону ЦДЛ. Подкатил порожняк, еду. И чего еду - непонятно, на дверь посмотреть что ли? А там вздохнуть и с тяжелым сердцем вернуться в общагу?
Вот она уже полюбившаяся, еще совсем недавно такая родная, а теперь уже чужая и холодная массивная дверь. Подхожу, а в голове вертится, скорее всего, давным-давно позабытое, предложение Михаила Львова, если что, позвонить, к нему обратиться. И я, не без робости, направляюсь к вахтеру:
- Здравствуйте, - обращаюсь я к нему, заискивая и вежливо улыбаясь, - мне нужно поговорить с Михаилом Давыдовичем, наберите ему.
Вахтер своей огромной лапой отодвигает телефонный аппарат от меня подальше и с недоверием осматривает меня.
- Ты что, родственник?
- Нет.
- Это служебный телефон, не положено, - заключает он.
- Меня Михаил Давыдович в одно место направил, - начинаю я плести, что в голову взбредет, - и наказал, чтобы я ему после позвонил.
- Ну и звони, вон в городе сколько телефонных будок.
- У меня нет двушки.
Вахтер самодовольно усмехнулся:
- Может тебе еще и ключи от сейфа, где деньги лежат?
- Понятно.
Я развернулся - и к выходу. Вдруг двери открываются, и входит Михаил Львов.
У меня от радости - рот до ушей, и я к нему, как утопающий который за соломинку хватается, только в данном случае не соломинка плыла, а самое крупное бревно, о котором я и мечтать не мог. (Да простит меня читатель за подобное сравнение, я это в переносном смысле) .
И я защебетал, - Михаил Давыдович, здравствуйте! Помните, вы пришли к Луконину, а я как раз… а мы как раз...
- Помню, конечно,- заулыбался Михаил Давыдович.
- Вы говорили, как кончатся пригласительные билеты, вот они кончились, и я хочу поблагодарить вас…
- А ну, пойдем, - перебил меня он, - у меня должны быть еще…
Мы поднялись к нему в кабинет.
- Выбирай, - он показал рукой на журнальный столик, где среди газет лежали пригласительные билеты. Я аккуратно сложил их в одну стопку и стал просматривать.
- Михаил Давыдович, здесь и просроченные есть, вы не заметили.
- Ты выбери, что тебе нужно, а можешь взять все, там определишься, - доставая из портфеля бумаги и раскладывая их на столе, заговорил Львов, давая этим понять, чтобы я не особо рассиживался.
- Правда? - у меня от радости загорелись глаза.
- Правда, правда, бери все. А мне поработать нужно.
Я сгреб все билеты, в дверях остановился:
- Большое спасибо, Михаил Давыдович!
- Нужно будет еще, заходи, звони, только иди сейчас, - уже теплее стал прощаться Львов.
- Спасибо! - с трудом сдерживая радость, я закрыл за собой дверь.
Я победоносно проследовал мимо вахтера, но тот сделал вид, будто и не замечает меня. А впрочем, и у меня пропал к нему всякий интерес. Но уже на выходе вспомнил о Миле, барменше, развернулся и уверенно зашагал мимо того же, откровенно зевающего вахтера, в родное кафе, мимо столов и стульев, даже не обращая внимания на самого Михаила Пляцковского, которого чуть было с ног не сшиб, и прямо к барной стойке.
Но Мили нет, другая девушка на ее месте. Спрашиваю:
- А где Миля?
- Её нет, она уволилась.
- Как так, еще неделю назад…
- Я уже третий день здесь, она замуж вышла за поэта из Даугавпилса и уехала с ним.
Увидев мое удивление, а она и впрямь ошарашила меня, добавила:
- Повезло ей.
- И где тут повезло: из столицы на периферию, - пожал я плечами.
- Так она ж не москвичка, приехала сюда без рода и племени. Из села Альгешево, из-под Чебоксар. Там дояркой работала. А здесь по вечерам на Ленинском стояла, хвасталась: нарасхват шла, очередь к ней, машины выстраивались. Вот и подвернулся ей кто-то. Невероятно. Молчала, никому не рассказывала, никто не знал. Себе на уме была. Кому-то ножки раздвинула, ее сюда и определили. А теперь, как белая леди, будет приемы устраивать, да гостей принимать. И муж-то её, теперешний всё более по заграницам, у нас не особо засиживается. Так что, может, ей уже загранпаспорт оформляют, хотя она толком и обыкновенного не имела. Перед отъездом в Москву только получила, поскольку он ей без надобности был. А он, говорят, классный поэт! Я правда не читала.
- Как его зовут?
- Зачем тебе это, чтобы нашкодить? Иди, иди, раз ничего не заказываешь!
А затем, оглянувшись по сторонам и шепотом добавила:
- Слышал, есть такой поэт Давид Кудыков, вот за него
27. Зачеты
В институте наступила пора зачётов. Я нервно метался от одного преподавателя к другому. Те, ухмыляясь, открывали журнал посещаемости занятий и тыкали мне в лицо мои же пропуски.
- Не был, опять не был, вот снова пропуск, да в марте месяце ты ни на одном занятии не присутствовал!
Возмущению преподавателей не было предела. А по худому загорелому лицу физрука скользнула едва заметная усмешка:
- Карапетян, так ты лыжи не сдал?!
- Я болел, Георгий Иванович, вот честное слово. Вы не помните, я потом к вам подошел, вы сказали: «Ну ладно, не беда». Еще и пожелали мне больше не болеть.
- Ну, как, не болеешь?
- Нет, спасибо.
- Я рад, но ничего поделать не могу. Лыжи сдать надо.
- Георгий Иванович, как… в мае? – выразил я недоумение и смастерил на лице маску, полную отчаяния, угрызения совести и боли за бесцельно пропущенные занятия.
- Не беда, следующей зимой сдашь
Меня от этого предложения в жар бросило, - так меня к экзаменам не допустят.
- Но что я могу поделать? Это не мои проблемы, - вздыхая, развел руками Георгий Иванович.
- Георгий Иванович, - взмолился я, - обещаю… зимой… всю зиму на лыжах проведу. В институт на лыжах стану приезжать. Там всего километров двадцать если напрямую. Нет, серьезно. Георгий Иванович! Не губите, я еще так молод!
- Доконал ты меня. Завтра подъедешь в Лужники к трем часам. Придешь, поговорим, там видно будет.
- Вы самый справедливый преподаватель на свете, Георгий Иванович! - заорал я на весь коридор, да только зря старался.
На следующий день отправился я на стадион, там Георгий Иванович с группой девушек занимается, энергично жестикулируя руками, что-то разъясняет. Такой серьезный, видимо, недоволен результатом.
- А, это ты, - мрачно встречает меня он, - значит так, по беговой дорожке, четыреста метров всего, немного, - и по-отечески успокаивает:
- Не сложно, управишься. Десять кругов и на время. Но если не уложишься, зачета не будет.
- Георгий Иванович, - затрясся я всем телом и с сожалением и тоской посмотрел на свои модные, лакированные туфли армянской фирмы «Масис».
- Вон тапочки лежат, раздевайся, в трусах побежишь, погода теплая.
- Георг…
- Время пошло! – буркнул он и включил секундомер.
Это были затасканные, разорванные, кем-то брошенные тапочки. Не помню, как я сбрасывал одежду, как натягивал на босу ногу эту рвань. Помню только, как на второй четырехсотке выдохся. Но ползу, не схожу с дистанции. Пятый круг, шестой. Перехожу на бег рысцой, когда Георгий Иванович смотрит в мою сторону. Девятый круг, десятый пошел, а Георгий Иванович нарочито всё на секундомер посматривает, и девочки надо мной подшучивают, мне вслед улюлюкают. Попались бы они мне в темном месте, хотя они спортсменки, лучше не связываться, могут и накостылять.
Наконец, чуть ли не по-пластунски доползаю я до финиша. Георгий Иванович смотрит на секундомер и качает головой:
- Не уложился, завтра в это же вре…
Но тут девушки как взвоют:
- Пожалейте, Георгий Иванович! Ну, пожалуйста, Георгий Иванович! Посмотрите на него, он теперь неделю в себя приходить будет.
Девочки, поднятым шумом и гамом привели в замешательство, растопили черствое сердце Георгия Ивановича, он не нашелся что ответить, замялся и махнул рукой:
- Завтра, до десяти, я в деканате буду, принеси зачетку.
У меня и поблагодарить-то сил не осталось. Минут сорок штаны натягивал, рубашку застёгивал, руки дрожали, подташнивало и состояние «под ноль». Помахал девушкам рукой, слегка поклонился в их сторону, мол, глубоко признателен, но девушкам уже не до меня было, они готовились к новому забегу.
28.
В воскресенье, как и договаривались, поехал к Урину. Открыла мне дверь Наташа.
- Где тебя носит? Я два раза к тебе поднималась.
- Зачеты сдавал.
- Успешно? Хвостов нет?
- Да, немножко с физкультурой пришлось повозиться.
- Ой, наш тоже лютует, прям сил нет.
- Да что там, - махнул я рукой, - у нас Георгий Иванович такой есть, придурок. Представляешь, он мне, мол, пропуски имеются… А я молча измерил его с ног до головы, так он надул в штаны, описался от страха, тут же мне: « Давай зачетку».
Выпалив сию тираду, я вспомнил «приятную» встречу с Георгием Ивановичем, этим безжалостным, бессердечным человеком, душегубом, самым подлым экземпляром из рода человеческого и, отгоняя тяжелые воспоминания, устало усмехнулся.
- Серьезно?! Какой ты молодец, мне бы вот так, - вздохнула Наташа. - А Виктор Аркадьевич вышел, должен вот-вот вернуться, разувайся, смотри, как чисто. Это мы с Любой два дня скоблили.
Я сбросил обувь, мы прошли на кухню. Люба у плиты возилась, чай заваривала. Обернулась ко мне:
- Будешь, свежий?
- Не откажусь.
- Люба, расскажи, как наш физкультурник выкаблучивается, - обратилась к подружке Наташа и полезла в настенный шкаф за стаканами. - Вот бы тебя к нам, Ваагн. Ты бы точно его на место поставил.
В дверь позвонили, Наташа помчалась открывать. Послышались знакомые голоса. Это были Урин, Хасан Баблу, Василий Брусилов, Субхи Курди, Роберт Кваши Эдох.
- Девочки, сюда ! - загремел Виктор Аркадьевич.- Работаем, чаи гонять после будем.
Мы с Любой появились из кухни.
- Ваагн, и ты здесь, - обрадовался Урин, - молодец!
- Мы же на сегодня договаривались, Виктор Аркадьевич.
- Все верно, я помню.
- Давайте, рассаживайтесь, наступает торжественная минута. Мы присутствуем при историческом событии! – приняв позу оратора, знакомую по спектаклям из жизни древних римлян, но без лаврового венка на голове, он с особым пафосом продолжил:
- Сейчас я зачитаю обращение, которое наши потомки золотыми буквами впишут в историю человечества. Наступила минута, о которой я мечтал всю свою жизнь!
Мы притихли, неожиданно перешли на шепот и, уступая друг другу удобные места, расселись.
Урин занял старое, с гербом дома Романовых, кресло из потускневшего красного дерева, покрытого филигранной резьбой умелого мастера. Взял в руки тиснёную золотом папку, достал лист бумаги с машинописным текстом, окинул нас соколиным взглядом и стал читать:
«Сообщение библиотеки мировой поэзии «Глобус поэтов».
В июне месяце «Литературная газета» напала с клеветнической статьей на работы интер. клуба «ГЛОБУС ПОЭТОВ».
Высмеивалось создание Олимпийской антологии, которая нашла свое выражение в структуре «ГЛОБУСА»…
Урин прервал чтение, так как зазвенел дверной звонок, Баблу пошел открывать и вернулся вместе с девушками из Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы Марьяной Мартинес с Кубы, Людмилой Левандовской из Польши и Маргаритой Абрамовой из Нижнего Новгорода. Они, войдя и увидев наши сосредоточенные, серьезные лица, молча расселись на предложенные джентльменами места. Урин после небольшой паузы продолжил:
- Защищая честь и достоинство нашего детища, и, опираясь на существующее законодательство, было подано исковое заявление в суд на «Литературную газету», которая обвинялась в безответственном выступлении, нанесшим вред общественному делу.
Представители этой газеты были дважды вызваны в суд, но на призывы судьи Шалагина Б.С. не откликнулись, не явились.
Нам сообщили, что судебный процесс отложен на сентябрь. В сложившейся ситуации интер.клуб "ГЛОБУС ПОЭТОВ" вынужден приостановить свою деятельность в СССР, однако мы уверены, что дух этого клуба не может быть погашен.
Президент интер.клуба
«ГЛОБУС ПОЭТОВ»
Члены Совета интер.клуба
«ГЛОБУС ПОЭТОВ»
Урин закончил читать и напротив строчки «Президент интер.клуба «ГЛОБУС ПОЭТОВ» поставил свою подпись. Вслед за Уриным подписал документ, как член Совета, самый активный участник Бадрул Хасан Баблу из Бангладеш, затем Субхи Курди из Сирии, следом потянулся Василий Брусилов из-за Урала, ну и я к нему пристроился. Последнюю подпись поставил Роберт Кваши Эдох из Республики Того.
Девочки сидели ни живы, ни мертвы, было понятно по их бледным лицам, что они не решаются присоединиться к нам.
Виктор Аркадьевич, не обращая внимания на девушек, убрал в свою папку наше заявление и азартно посмотрел на Наташу:
- А ну, хозяйка, накрывай на стол!
Девочки словно ждали этой минуты, гурьбой бросились на кухню и загремели посудой.
29. Дом дружбы народов
Михаил Анчаров - писатель, поэт, бард, драматург, сценарист и художник. А еще и член Союза писателей, автор шестнадцати книг, соавтор семи довольно-таки известных советских фильмов. Среди которых «Аппассионата», «Мой младший брат». Фронтовик, награждён: «Орденом Отечественной войны второй степени» и «Орденом Красной Звезды». Не уверен, что вы не устали читать перечень его литературных заслуг, лично я устал перечислять. И при этом он оставался практически неизвестной личностью, как говорится, широко известным в узких кругах.
Меня он удивил тем, что оказался автором нескольких, когда-то мною прочитанных в журнале «Юность», строчек, они мне в свое время запомнились.
…Мы ломали бетон
И кричали стихи,
И скрывали
Боль от ушибов.
Мы прощали со стоном
Чужие грехи,
А себе не прощали
Ошибок…
Так вот, он написал песню на стихи Виктора Аркадьевича «Ветер заметает снежные дороги....» - и по этому поводу сегодня встреча у Урина дома. Мы, всей компанией, ввалились к Урину и, радостные и возбужденные, ждали прихода Анчарова. По сложившейся традиции, девочки занимались сервировкой стола, а мужчины с умным видом делились своими радостями и горестями. Рассказывали о своих «подвигах» за прошедшую неделю, вперемежку читали стихи, разбавляя их анекдотами в тему. В квартире стоял гул, схожий с пчелиным, он равномерно заполнял все комнаты. Гости выплескивали свои эмоции хотя и негромко, а иногда и вовсе переходя на полушепот, но все одновременно и это обстоятельство полностью устраивало пишущую братию, так как никто не собирался выслушивать чьи-то бредни, все стремились свои излить… Наконец долгожданный стук в дверь - звонок в последнее время не работал. На сей раз Виктор Аркадьевич сам поспешил встретить гостя.
Друзья-соавторы новой песни долго стояли в коридоре обнявшись, выражая искреннюю и неподдельную радость состоявшейся встрече. В порыве чувств похлопывали друг друга по плечу, с хохотом тискали, приподнимая друг друга. Заражали своим смехом и нас, молча наблюдавших за этой сценой. А когда Михаил прошел в столовую и стал с нами знакомиться, мы обратили внимание на влажные от слез глаза.
Закончив церемониальную часть встречи с долгожданным гостем, мы стали рассаживаться, а Михаил Анчаров расчехлил гитару и начал строить струны, намереваясь, в первую очередь, исполнить песню, ради которой, собственно говоря, мы и собрались в этот день. Но Виктор Аркадьевич опередил его:
- Обожди, Миша, есть важная информация, - Урин сделал паузу и обвел взглядом присутствующих:
- 18 декабря, в субботу, "Дом дружбы народов” ждет нас, к себе в гости. С завтрашнего дня начинаем готовиться, - объявил он и обратился к Бадрулу Хасану Баблу:
- Баблу, завтра я жду тебя после обеда.
Бадрул, с которым меня связывала крепкая дружба, весь сияя, выпалил:
- И Ваагн пусть придет.
- А как же! - воскликнул Урин, подошёл ко мне и приятельски потрепал меня по щеке:
- Ваагн - моя правая рука. Конечно, и Ваагн, - добавил он. - Это и всех касается, у кого есть свободное время, жду. Работы много.
Обернулся к Михаилу Анчарову:
- А теперь, Миша, мы все во внимании, тебе слово!
30.
Дом дружбы народов - одно из элитных оригинальных зданий Москвы, построенное представителем богатого купеческого рода Морозовых Арсением, двоюродным племянником известного купца Саввы Морозова. Впоследствии, дом был продан сыну бакинского нефтепромышленника Александра Манташева Леону. А там нагрянула советская власть, и здание национализировали. Если отвлечься от этого научного термина, то просто ворвались с ружьями в грязных сапогах, про шастали по паркету из мореного дуба и выкинули законных владельцев на улицу. Так, что, при желании и наличии на руках документов, потомки семейства Манташевых могли бы предъявить свои права на это здание и поселиться в нем, а заодно и мне накинуть процент за подсказку.
За годы Советской власти у здания сменилось несколько хозяев, последним владельцем оказался «Союз советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами». Особняк получил название «Дом дружбы с народами зарубежных стран», или, в обиходе - «Дом дружбы народов». В этом здании проводились конференции, встречи с иностранными деятелями культуры, время от времени кинопоказы зарубежных фильмов не для широкой публики т.д.
Так и осталось тайной, как умудрился Урин добиться благорасположения дирекции этого заведения. Я думаю, скорее всего, произошла накладка, и этот день завис, нужно было срочно найти замену, тут и подвернулся под руку Урин со своим, казалось бы, благородным начинанием. Подумали, хуже не будет, а оказалось, будет. Уже к концу встречи Урин подсел ко мне и прошептал на ухо:
- Сейчас попроси слова, выйди к трибуне и начни меня критиковать.
Я напрягся, подумал, что ослышался. Урин наклонился ко мне и ещё раз повторил, более внятно проговаривая слова, теперь уже на правое ухо:
- Слушай меня внимательно, попроси слова, выйди к трибуне и начни меня критиковать. Задай мне вопрос, мол, Виктор Аркадьевич, почему так медленно движется строительство «Глобуса поэтов»? Требуй, чтобы я объяснил. Так надо! Ну, иди.
Я бледнея от волнения, нерешительно поднял руку. Ведущая сразу заметила меня и пригласила к трибуне. Делать нечего, иду. Наши все в недоумении, Бадрул смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Кому - кому, а уж ему известна вся программа, в том числе и те заготовки, которые должны на импровизацию походить. И другие замерли, не понимая, что все это значит.
Поднялся я к трибуне, посмотрел в зал и застыл в неуверенности. Мне стало казаться, что я все же не понял, о чем просил Урин. Пытаюсь осмыслить происходящее, но от волнения ничего в голову не лезет. Осторожно взглянул на Урина, а он в знак поддержки мне головой кивает и незаметно большим пальцем в потолок тычет. Я осмелел, потряс плечами, пододвинул микрофон:
- Уважаемые товарищи, - начал я издалека, - может, и не совсем по теме, но вот наболело.
В зале насторожились, притихли:
- И я решил поделиться с вами своими мыслями, что беспокоит меня. Вам всем известно, сколько сил мы вкладываем в строительство «Глобуса поэтов», и нам хотелось бы уже видеть реальные результаты, тем более, что все прогрессивные поэты с надеждой на нас смотрят. Посмотрите, в мире что творится…
Урин понял, что еще немного и меня не остановить. Встал, поднял руку и со словами: «Я отвечу», решительно зашагал к трибуне.
Я вроде как в себя пришел и, по инерции, что-то еще невнятно пробормотав, поспешил вернуться на место.
Сел и только вижу, как Урин, непонятно кому кулак показывает, глаза раскраснелись, гневом пылает, слюни во все стороны, стены дрожат. Вот он показывает наше заявление, и в воздухе, как веером, машет. Достал из папки стопку бумаг и начинает цитировать выдержки из полученных со всего мира писем. Затем опять тычет пальцем в небо. А в конце, подняв кулак, показывает международный жест «но пасаран».
Ведущая, очевидно, отвечающая за это мероприятие - в оцепенении. Рвется на трибуну закончить разыгранное представление, но ее удерживают двое неизвестных парней, дают высказаться Урину до конца. Уже на выходе они же ко мне и подошли и вроде как между прочим поинтересовались, мол, что это мне вздумалось критикой заняться. А я находился в подавленном состоянии, шел сам не свой, так как не совсем понял, что же произошло на самом деле, то в ответ им слабо и отнюдь не радостно улыбнулся и, как нашкодивший школьник, поспешил от них подальше.
У входа в метро меня догнал Баблу, потянул за рукав и отвел в сторону:
- Зачем тебе это нужно было?
- Он сам попросил.
- Я видел, он что-то тебе на ухо нашептывал. Но разве он не мог без тебя выйти к трибуне
Я ещё больше помрачнел и пожал плечами.
- Ты понимаешь, что он подставил тебя?
Я молча кивнул головой:
- Не бери в голову, я ведь ничего такого не сказал, только вопрос задал.
И вспомнил, как много лет тому назад, в восьмом классе я уже задавал вопрос учителю, вспомнил и последствия того любопытства.
На следующий день о заявлении, сделанном Уриным в Доме дружбы народов, передавали все «вражеские голоса». В сообщении говорилось о том, что известный писатель Виктор Урин, выступая на международном форуме, пригрозил советским властям, что добровольно покинет стены Союза писателей СССР, членом которого он является многие годы, если ему не дадут достроить своё детище «Глобус поэтов» и объединить всех прогрессивных поэтов человечества
Здесь подоспела и очередная конференция Всемирной федерации демократической молодежи в Будапеште. Как по заказу, на этой конференции среди приглашенных оказался и уже нам знакомый Николас Гильен. И он выступил. Для полноты характеристики этого человека, как личности, приведу его небольшое стихотворение о нашей стране.
На поезде - по городам
(я нахожусь в России)
не видел я, присягу дам,
"Для белых - здесь, для черных - там".
Кафе, автобус - не прочесть:
"Для черных - там, для белых - здесь".
И в барах не встречалось нам
"Для белых - здесь, для черных - там".
В отеле, в самолете,
Нигде вы не прочтете:
"Для черных - здесь, для белых - там",
"Для белых дам, для черных дам".
В любви, в учебе - никогда:
"Для черных - нет, для белых- да".
И люди их в краю моем,
Когда мы руку подаем,
На нас не смотрят свысока,
Какой бы ни была рука.
Он, в присущей ему манере, с гневом обрушился на советских оппортунистов, которые засели в чиновничьих кабинетах и ставят палки в колеса Урину, губят замечательное начинание, коим является объединение всех прогрессивных писателей во имя мира на нашей планете.
Ему и невдомек было, что в роли оппортунистов, на этот раз, выступает сама власть страны Советов, так слепо принятая им за идеальное государство.
31.
Тринадцатого сентября, в понедельник утром, меня разбудила оглушительными ударами в дверь староста курса Людмила Солова. Пришлось встать, натянуть брюки. Открыл.
- Тебе чего?
- Ты думаешь на занятия идти, или как!?
- Или как?
- А вот так. Я сегодня буду списки составлять, и декану на стол. Можешь продолжать дрыхнуть.
- Ну-у-у-у, Людочка, я как раз собирался уже, собираюсь. Вот ручку ищу, найти не могу. А так, я готов…
Прямолинейная, не понимающая юмора, между тем, круглая отличница, Людмила Алексеевна Солова, будущий аспирант, и вообще, такая вот крепко сложенная, с прекрасными семейными перспективами девица, стала шарить в своем портфеле с намерением предложить мне запасную ручку.
«Вот уж действительно, круглыми бывают не только дураки, но и отличники!» - всякий раз,- мысленно произношу я эту фразу, как только наши пути пересекаются, и мы обмениваемся с нею несколькими словами.
- Стоп, а вот это делать не надо, – пресекаю я ее намерение, одолжить мне ручку:
- Я уже вспомнил, где моя находится, ее вчера Руслан забрал, докладную дописать, его ручка не пишет, забарахлила.
- На кого докладную?
- На тебя, на кого же еще.
- Дурак ты и не лечишься! (Читатель не волнуйся, это она обо мне) В общем, я предупредила.
_________
Действительно, пора и совесть иметь, пришла мне в голову вот такая, на первый взгляд, странная мысль. Надо хотя бы ради приличия показаться на глаза преподавателям, засвидетельствовать свое почтение и засветиться на территории института в целом и в буфете нашего факультета, в частности. Там иногда воблу продают. А на лекции теперь уже ходить не обязательно, это ясно.
Мне как-то на первом курсе анекдот рассказали: «Сначала первокурсники со страхом говорят:
- Только бы не выгнали.
На третьем облегченно вздыхают:
- Теперь не выгонят.
А на пятом грозятся:
- Я им выгоню!»
Так этот анекдот стал вроде как генеральной линией моего поведения в стенах высшего… в смысле, ну вы поняли, учебного заведения. А я уже на последнем. Такие вот дела.
В первой декаде сентября появляться в институте даже неприлично, выпускник все-таки, неудобно. Первокурсники, другое дело, шарахаются от испуга в коридорах, да что там коридоры, в туалете у писсуара место уступают. Какая там очередь, зашел, значит, посторонись мелюзга, а то одним взглядом вышибу.
У нас впереди ведь, только государственные экзамены. А на государственных экзаменах никого не режут, это всем известно. Для преподавателей мы уже отрезанный ломоть, пройденный этап, побыстрее бы разделаться и забыть.
Иду по коридору, а мне навстречу мчится Галя Горохова и чуть ли не кричит, вся такая возбужденная:
- Я с ума сойду, Ваагн!
Я остановился и жду, к чему это она, чем еще озадачить меня решила.
- Ты представляешь, ужас какой! Наташа Лазарева от негра родила!
Её лицо исказила гримаса брезгливости и отвращения . Она смотрела на меня, ожидая, увидеть и на моём лице зеркальное отражение своего возбужденного состояния. Но я, глядя на нее, думал о другом, в моей памяти всплыл кубинский поэт, Николас Гильен со своими "На нас не смотрят свысока, какой бы ни была рука” - наивный, обманутый советской идеологией, человек.
Хотя, надо признаться, дернуло по самолюбию, вспомнил, как весной перед каникулами, спускаясь по лестнице к раздевалке, увидел Наташу. Ей кубинец Альваро плащ так элегантно подавал, и они, не замечая никого вокруг, улыбались друг другу, прямо светились от счастья. А он у нас такой, симпатяга-богатырь темно-каштанового цвета и весь в мускулах. "На экзотику потянуло",- подумал я тогда о Наташе, стараясь так пройти, чтобы она не заметила меня.
- Альваро?
- Да!
- Вот так тебе и новость, - невольно улыбнулся я, - ну и ну! Да! Огорошила ты меня. Не ожидал.
Подумать только!
- Её родители из дому выгнали, - начала трещать Галя, - а его депортировали за неуспеваемость. За шкирку и выкинули… Вот так-то!
Представил полное отчаяния заплаканное лицо мамы Наташи, тёти Вероники, грозного и гордого отца семейства Владимира Георгиевича, и от огорчения развел руками.
- Да, вот так новость, жалко родителей, - отвечаю ей.
- Ты ведь бывал у них?
- Заходил как-то, не помню, по какому-то поводу.
- Не надо, - возразила, ехидно ухмыляясь, Галя, - ты часто бывал у них. На тебя виды имели. Девочки только об этом и говорят.
- Не сказал бы, но ко мне тепло относились, как к земляку. А нас с Наташей всегда искрило, скандалили по-черному.
- Ты не обращал на нее внимания, вот она и кипела.
- Кто его знает. Она институт-то, будет заканчивать?
- Наташка? Она постоянно на лекциях, такая расфуфыренная сидит, ни подойти, ни подъехать.
- Вы так и не общаетесь?
- Нет.
- С первого курса это у вас?
- Ага.
- А с чего это началось?
- Я уже и не помню, - рассмеялась Галя, - ну пока!
________
В этот день Наташа не пришла на занятия. Не было её и в следующие дни недели. Появилась только в пятницу. Во время перерыва кто-то подошел сзади и ладонями прикрыл мне глаза.
- Наташа! – не задумываясь, выпалил я, и точно, угадал, она.
Раздался знакомый заливистый смех. Повернулся - Наташа Лазарева, собственной персоной, такая же красивая, собранная и сверх меры жизнерадостная. Прямо прет из нее уверенный настрой, пышет энергией.
- Какая ты?! – удивился я, - классно выглядишь.
- А только так, и никак иначе, - парирует Наташа, а у самой глаза огнем горят.
- Мне рассказали… Это правда?
- Конечно, правда, такая красатулька у меня, мальчик.
- А с кем он сейчас?
- В Доме малютки, я его по субботам забираю. Пока… а там посмотрим,- уже спокойнее пояснила Наташа.
- Ему комфортно там?
- Поняла тебя, успокойся, там чуть ли не все такие.
32. Остров Сахалин
В первых числах октября к нам в аудиторию заглянула замдекана Валентина Семеновна. И эдак безапелляционно махнула мне рукой, мол, давай сюда. Девушки тут же отреагировали:
- Иди, иди, ждут, не дождутся там тебя. Скоро и до Надежды Ивановны доберешься.
Надежда Ивановна - самый старый по возрасту преподаватель, ей лет семьдесят, не меньше. Думаю, намёк читателю понятен.
- Не каркать, - огрызнулся я и отправился к двери, по пути лихорадочно вспоминая, что у меня запланировано на вечер.
- Пошли ко мне, дело есть, – заговорщически улыбаясь, шепнула Валентина Семеновна и, взяв меня за руку, потащила в деканат. А в деканате - народу, не протолкнуться. Мы добрались до хорошо известного мне кожаного дивана и оккупировали свободный участок.
- Ты куда решил податься работать? Какие планы-то у тебя?
- Не думал пока. А что?
- Вот дает мужик, - всплеснула она руками и посмотрела на меня как на ребёнка, - значит так, есть возможность поехать на Сахалин работать. Как смотришь на это?
- На Сахалин?
- Ну да.
- Это рядом с Японией?
- Горе ты мое. Ты даже не можешь представить, как все мечтают туда попасть. На Сахалин ведь только по спец. пропускам попадают. Природа! Слов нет, красотища! Такая возможность только раз в сто лет... Лопухи там с человеческий рост…
- Мало им своих лопухов ?
Валентина Семеновна ухмыльнулась, затолкала в пепельницу недокуренную сигарету и погладила меня по руке:
- Советую, настоятельно советую. Потом благодарить меня будешь И ещё как благодарить!
- А как туда попасть?
- Вот это уже теплее, конкретный разговор пошел. Сейчас, еще два дня, в гостинице Москва, в 325 номере будет находиться секретарь Сахалинского обкома Мария Петровна Седокова. Нужно к ней подойти и сказать, мол, у вас хочу работать. Она все сделает. Только ее подловить нужно.
- Вот ни с того, ни с сего заявлюсь, и она…
- Да, смелее только, мол, работать у вас хочу, не подведу и прочее.
- Я вообще-то в Москве хотел остаться.
- Не надоела тебе эта Москва!? Были бы возможности, я бы давным-давно слиняла отсюда. Значит так, после занятий сразу к ней и сидишь до упора, ждешь. Подходишь, прямо говоришь. Если не сработает, обсудим, что-нибудь придумаем. Хорошо?
- Посмотрим, - неуверенно ответил я:
- А пропустят меня, это ведь третий этаж?
- С твоими-то способностями... - разулыбалась Валентина Семеновна, и уверенно добавила:
- Разберешься.
- И не сомневайтесь, - зарделся я и пробежал недвусмысленным взглядом по ее ладно скроенной фигуре, подчеркивая свое намерение задержаться в послерабочее время в деканате.
- Эти дни я занята, - сладостно улыбнулась Валентина, - муж ремонт затеял, в квартире полно рабочих, сразу после занятий убегаю. На следующей неделе, даст Бог, закончим, тогда и задержаться смогу.
- Ладно, - глубоко вздохнул я и, скорчив несчастную гримасу, поплелся в аудиторию.
33. Секретарь Обкома
На следующий день отправился в гостиницу Москва. Портье сразу обратил на меня внимание. Он шагнул, было, мне навстречу, но вроде, как что-то вспомнив, отвернулся и уставился в окно. Синхронно с коллегой, закопалась у себя под стойкой и администратор, только затылок наружу виден, вся под столом где-то.
Я, пользуясь удобным моментом и как ни в чем не бывало, усталой походкой подхожу к лифту и мысленно взлетаю на третий этаж. Но лифт предательски медлит. Чувствую спинным мозгом, как сверлят сейчас портье и администратор любопытными профессиональными глазами мою спину, но почему-то окликнуть, расспросить «куда и зачем» не решаются. Наконец раздвигаются двери лифта, и, грозя прищемить мне одну из пяток, тут же сдвигаются, но я оказываюсь проворнее и в мгновение ока врываюсь внутрь, в полутьму куба объёмом с придорожный туалет и со смердящим запахом, слегка напоминающим отмеченное заведение. Я не оговорился: в полутьму, так как едва мерцающая лампочка под потолком в силах была только себя осветить, обозначить свое присутствие.
Таким образом (имею удовольствие констатировать), проявляя молодецкую удаль и сноровку, я не даю себя обидеть, а заодно и оставляю в целости и сохранности свои пятки. Лифт, вздрагивая и кряхтя, тяжело ползет вверх, словно бы последний раз его год назад кормили, в смысле, смазывали .
Вот и третий этаж, и, удивительно, из персонала никого. Я на радостях глубоко вздохнул. Мало ли, выйдет навстречу здоровенная бабенция в серо-грязном халате и буянить начнет, враз на улице окажусь. Вроде бы начало хорошее, сам с собою соглашаюсь я, и робко стучу в дверь под номером 325. Но, как и ожидалось, никто не ответил.
Неподалеку, метрах в десяти, стоит вполне сносный диван, такой не стыдно и у себя в гостиную поставить. (Правда, у меня пока нет гостиной. Это я гипотетически рассуждаю) Уселся я, выудил из портфеля свежие газеты и занялся изучением портрета «горячо любимого», на первой обложке. Обычно, когда в стране ничего не происходит, на этом месте его портрет печатают. И правильно. Не оставлять же пустой эту страницу. Значит, взлетом бровей любуюсь, пересчитываю его награды, рядами уложенные на широкой груди. Складывается впечатление, что эти награды - замаскированный бронежилет, который не только пистолетом, но и автоматом не прошибешь, так плотно уложены. А заодно и на дверь под номером 325 поглядываю, не пропустить бы. Ведь она может вернуться и сразу от усталости в постель, тогда стучи не стучи - пользы никакой.
А по коридору ходят всякие женщины, и толстые, и тонкие, и с папками, и без, правда, все мимо. Пока не в «мою» дверь вставляют ключи. Но вот одна дамочка подошла к двери, остановилась. Я напрягся, готовый к прыжку. Она заметила молодого человека, удобно расположившегося, на уже известном читателю, диване, измерила его, то есть меня, с ног до головы, и стала в своей сумке копаться. Сейчас достанет ключ, думаю, и… я должен рядом быть. Необходимую фразу загодя заготовил, раз десять скороговоркой повторил, чтобы естественно прозвучало. Нужно будет подойти и, не мешкая, выпалить: «Здравствуйте Мария Петровна!» А она все копается, нервничает. Достала расческу, блокнот, зеркало. Что- то сверила в блокноте и в сумку кинула. Посмотрела на себя в зеркало, пару раз гребешком взмахнула, достала из кармана помаду, прошлась по губам. Затем эти предметы первой необходимости для любой женщины, желающей приятно выглядеть, положила обратно, но почему-то не стала открывать «мою» дверь, а подошла к следующей под номером 326 и постучала. Дверь тотчас же приоткрылась и показалась взъерошенная голова мужчины.
- Я по вызову, - коротко представилась она.
Мужчина легким нажатием руки устранил препятствие между ним и гостьей, именуемое в документах "Мосгорстроя” дверью, и дамочка, вроде как с опаской, прошла в комнату. Дверь с треском захлопнулась, и только слышно было, как проворачивается ключ в замке.
Тут я сообразил, что это не секретарь Обкома, хотя и прилично смотрелась. Я расслабился, выудил из стопки газет в портфеле ещё одну наугад. Газету «Известия», по значимости вторую из газет издаваемых в нашей, самой начитанной и образованной, если верить советской статистике, стране. Кстати, о нашей стране, очень точно подмечено в одной задорной песенке. Помните? «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Ведь действительно, вольно мы только дышать и имели право. Пока, во всяком случае.
Но я отвлекся.
Разворачиваю газету и сразу перешагиваю на третью страницу, так как на первой и второй смотреть нечего, там, словно под копирку, все слизано из газеты «Правда». Углубляюсь в чтение. Столько интересного начитал. Подумать только, оказывается: в Кишиневе состоялся семинар по теме "Преимущество плановой организации, повышения качества и снижения себестоимости строительства и капитального ремонта жилищного фонда в условиях развитого социализма в СССР перед капиталистическими странами". Трижды перечитывал заголовок пока въехал о чём речь идет. Читатель, а ты и не пытайся понять, куда тебе до меня, мозги не те. А в Минске на научной конференции состоялось обсуждение «Об оперативном освещении в прессе успешного ускорения научно-технического прогресса в Девятой пятилетке". И самое интересное, (предвижу, какие сейчас очереди у книжных магазинов), как сообщала газета, в продажу поступила книга «Народное хозяйство Бурятской АССР».
А в это же время в США двое сыновей убитого сенатора Роберта Кеннеди были замечены (подумать только!) в очереди на бирже труда. А в Испании на корриде, от чрезмерного волнения, стало плохо пенсионеру, внучка которого в интервью местной газете "El Pais” назвала корриду пережитком прошлого, имеющего место быть в достаточном количестве в капиталистическом мире и потребовала запретить проведение подобных зрелищ. А во Франции, в частности, в Париже, у молодого поколения и вовсе пропал интерес к предстоящим муниципальным выборам из-за отсутствия веры в светлое завтра, то же самое и в ФРГ наблюдается. По итогам социального опроса проведенного, оппозиционной партией "Немецкий народный союз” в стране среди молодежи преобладает упадническое настроение. Хотя в ГДР по сообщениям синоптиков на ближайшие дни ожидается хорошая солнечная погода. Но это не всё: итальянские студенты распоясались: устроили сидячую забастовку, пытаясь привлечь внимание общественности и своего правительства к надвигающейся экологической катастрофе; потому как на грани вымирания находится птица каменный дрозд . Как известно, пение этой птицы звучит довольно-таки мелодично. Вот и студенты, расположившись на вершине Капитолийского холма, время от времени имитируют это пение, пугают прохожих, создают неудобства жителям столицы Италии. А полиция бездействует, не усматривает в поведении студентов нарушения общественного порядка…
34. Заявление
Вдруг я слышу:
- Вы ко мне, молодой человек?
Я вздрогнул, обернулся. Напротив «моей» двери стоит привлекательная дама и улыбается мне. Вкралось сомнение, а вдруг она тоже девочка по вызову. Или меня приняла за мальчика по тому же назначению.
Дама устала ждать, пока я очухаюсь, и, продолжая улыбаться, спросила:
- Хорошо расположились, не хочется вставать?
Я вконец растерялся, бросил газету на диван, упёрся руками о сиденье и легко вскочил на ноги, схватил расстегнутый портфель под мышку и к ней:
- Здравствуйте, Мария Петровна!
- Ну, проходи, посмотрим, что у тебя.
Пропустила меня вперед. Я оказался в просторном номере, справа видна кухня, следом полуоткрытая дверь в спальную комнату, видна широкая двуспальная кровать. В левом углу - рабочий стол с настольной лампой, в центре - журнальный столик, заваленный газетами. «Ничего себе люкс, однако! », - свистнул я тихонечко и мысленно оценил возможности и потребности наших избранников, в смысле слуг народа.
- Располагайся, садись, - Мария Петровна показала рукой на кресло у журнального стола.
Я продолжал стоять, ждал когда она будет готова меня выслушать.
- Чай будешь? – еще более удивила меня Мария Петровна и прошла на кухню. Через минуту появилась с тарелкой, наполненной печеньем и конфетами.
- Проходи, проходи, - она подтолкнула меня к креслу. Я, повинуясь, уселся, поставил рядом с собой портфель.
- Мария Петровна, - наконец-то, я собрался с духом и начал объяснять цель моего визита, - я заканчиваю институт, педагогический, и хочу на Сахалин, к вам, у вас работать.
Озвучить запланированную фразу о том, как я мечтаю работать на Сахалине, я забыл. Сказалось волнение, но особо убеждать и не было надобности. Потому как, Мария Петровна, показывая неподдельное удивление, широко раскрыла глаза и, лукаво посматривая на меня, сказала:
- Нам нужны хорошие кадры. Почему бы и нет. Надо подумать, как это сделать, - медленно произнесла она.
Опять прошла на кухню и тотчас же вернулась, с чайником и двумя стаканами.
- Мария Петровна, я поэт, пишу стихи, вот. Постоянно печатаюсь в нашей институтской газете «Ленинец», являюсь внештатным корреспондентом «Московского комсомольца» и хотел бы не в школе, а в газете… какой-нибудь.
Она опустилась в кресло напротив и принялась оценивающим взглядом рассматривать меня. Затем, сделав пару глотков горячего чая, облокотилась о край стола, сложила кисти рук лодочкой под подбородком и после минутной паузы, вдоволь налюбовавшись моей физиономией, спросила:
- Районная тебя устроит?
- Да! Конечно! – у меня заблестели глаза от радости и я усердно закивал головой.
Мария Петровна улыбнулась, пододвинула поближе ко мне стакан горячего чая, из общей тарелки переложила в маленькое блюдце несколько печенек и конфет.
- Пей, не стесняйся. А мы вот так поступим, - сказала она и поднялась с места, прошла к рабочему столу, взяла пару листов бумаги и ручку, положила передо мной.
- Мы сейчас подготовим письмо на имя ректора, изложим твою просьбу - желание работать в Сахалинской области. А я припишу от себя, что работой ты будешь обеспечен. Согласен?
Я толком ничего не понял, но на всякий случай кивнул головой.
- Как зовут вашего ректора?
- Кашутин Павел Александрович.
- Вот и начнем. Значит так, пиши - Уважаемый Кашутин Павел Александрович … - и слуга народа, по совместительству секретарь Обкома партии Сахалинской области Мария Петровна стала мне диктовать, а я, как послушный ученик, спешил записывать. Нужно отметить, что точку в конце заявления я поставил самостоятельно, значительно опережая намерение Марии Петровны указать на это.
Затем она, с трудом разбираясь в моих каракулях, перечитала заявление, пользуясь той же ручкой, исправила несколько ошибок. Добавила от себя соответствующий текст и расписалась. Из светло-бежевой сумки натуральной крокодиловой кожи достала печать. Глубоко вдыхая, подышала на печать и приложила к своей подписи.
35.
Только лишь спустя несколько лет, когда грозовые тучи стали сгущаться над моей головой, мне вспомнилась эта встреча и предшествующие ей события. Возник целый ворох вопросов.
Тому, что Валентина Семеновна спокойно отсылает меня на край света, я имел объяснение. Скорее всего, у нее появился новый фаворит и, может быть, это тот краснощекий туркмен со второго курса. Я понимал, что ремонт квартиры - это всего лишь отговорка.
Но как смогла Мария Петровна определить, в гостинице, что человек, который сидит за несколько дверей от ее номера, пришел к ней, и ждет её? Это ведь коридор, а не приемная секретаря Обкома, где любой посторонний - это посетитель и которого, хочешь не хочешь, а принять нужно. Еще и заговорила со мной в полной уверенности, что обращается по адресу, чаем угостила, бумагой пожертвовала, само заявление продиктовала. А я, дурень, избалованный вниманием со стороны преподавательниц бальзаковского возраста, принял её заботливое обхождение, как должное. Да если бы у нее были определенные намерения, тогда зачем было бы ей ждать моего приезда на Сахалин? Двуспальная кровать рядом. А потом, как меня пропустили в гостиницу? Один уставился в окно, другая под стол залезла. А горничная на этаже? Я ведь не раз и не два сталкивался с такой ситуацией, когда, как только раскрываются двери лифта, горничная тут же из своей каптерки выглядывает. Ни одна мышь мимо не проскочит, а я минут сорок сидел, ее так и не увидел.
Вопросы, вопросы, вопросы, но об этом я задумаюсь лишь потом, спустя годы, когда, повторюсь, грозовые тучи сгустятся над моей головой.
А пока я, окрыленный и счастливый, ехал к себе в общагу с твердым намерением рано утром передать это заявление в ректорат института.
36. Последний год учебы
Прошел месяц после той «исторической» встречи с Марией Петровной, одним из лидеров коммунистической партии самого большого острова нашей страны - Сахалина.
В первые два-три дня я с особым настроением ожидал реакции из ректората на мое заявление. Думалось, пригласят или более прозаично, вызовут и начнут с неподдельным, либо наоборот, мнимым интересом расспрашивать, что там и как. А я стану бить себя в грудь, уверять, мол, с детства мечтаю. Или нет, не так, всю свою сознательную жизнь о Сахалине только и думаю. Можно для верности и слезу пустить, и по лицу размазать.
Однако, серые, ничем не примечательные дни с завидным постоянством сменяли друг друга, а руководство моего учебного заведения не подавало признаков "жизни”.
Походил я еще несколько дней в состоянии ожидания, затем спустился на землю и стал добросовестно, чего никогда в моей учебной практике не бывало, посещать лекции. На семинарских занятиях, состроив умное лицо, задавал умные вопросы, этим самым утверждал свое активное участие в развитии педагогической науки, а заодно и оживлял скучную атмосферу, царившую в аудитории.
На всякий случай, побывал в Научной педагогической библиотеке имени К.Д. Ушинского, отыскал книгу «Сахалинская область. Основные показатели», прошелся по страницам. Обрадовало то, что партийная организация острова из года в год получает за успешное развитие сельского хозяйства переходящее Красное знамя Совета министров СССР, что треть выловленной рыбной продукции в СССР приходится на рыболовные хозяйства острова. Вот только надои молока оставляли желать лучшего, но это меня нисколько не огорчало, так как я к молоку с детства равнодушен.
Изучая карту, я с удовлетворением отметил, что Сахалин находится именно там, где я и предполагал. Из Географического словаря "позаимствовал” страницу с картой Дальнего Востока, чтобы вечером ребятам в общаге показать, куда я намерился податься. Обратил внимание на то, что, действительно, на Сахалине лопухи с человеческий рост вырастают.
"Вот еще один прибавится”, - посмеялся я над собой, вспомнив разговор с Валентиной Семеновной.
А Валентина какая-то озабоченная ходит, мечется чего-то, нервничает. То, что к нам в аудиторию не заглядывает, это еще куда ни шло, в коридоре все мимо норовит проскочить, вроде как не замечает. Её прохладное отношение не особо расстраивает, тем более, что какая-то она неухоженная, вроде как только спросонья. Лицо серое, осунувшееся и платье того же цвета и привлекательности. Мне хотелось всего лишь рассказать ей, поделиться впечатлением от встречи в гостинице и только.
Еще и молодой туркмен, со второго курса, масло в огонь подливает, свой нубийский нос задрав, победителем ходит, на меня свысока посматривает. Сорока на на хвосте принесла, что он теперь у нее в фаворитах. Говорят, ей прилюдно семейные разборки устраивает.
«Так тебе и надо, - злорадствовал я, - это я готов был часами вокруг учебного корпуса круги нарезать в ожидании, когда меня принять изволят».
Еще через некоторое время я даже радоваться стал безучастной тишине, царящей в недрах ректората. А к весне полностью выветрилась из головы эта встреча «на высоком уровне».
Лишь изредка я вспоминал загадочную улыбку моей несостоявшейся (как я думал) покровительницы. Ее образ постепенно растворялся в моей памяти, принимая расплывчатые, сходящие на нет, очертания.
«В самом деле, - думал я, - секретарша из ректората наверняка ничего не поняла, повертела в руках более чем странную бумажку, затем усмехаясь, покрутила пальцем у виска и бережно опустила драгоценный листок в мусорную корзину".
По большому счету, причем тут Сахалин, причем тут секретарь Обкома, когда Сахалинский пединститут и понятия не имеет, куда своих выпускников деть?
Что им до тех, которые к ним из Москвы прут, овеянные романтикой прошлого века? И наконец, мало ли что она там надписала, в порыве неизвестных, недостаточно изученных наукой чувств, очевидно замешанных на сексуальных фантазиях, дама не первой свежести, представительница властных структур.
Как ни странно, но меня не особо волновало и то, куда все же меня направят.
То, что не оставят в Москве, это точно, тут и к гадалке ходить не надо, поскольку ни оценок хороших не имелось, ни достойного рвения в учебе не наблюдалось. И к тому же у нас на потоке большую часть студенток составляли москвички, которые для гарантии обзавелись еще и липовыми брачными контрактами.
Изредка вспоминалась Наташа и ее властные родители. В свое время Георгий Владимирович не раз и не два бахвалился, что ему в силах трудоустроить нас с Наташей в любом желаемом учреждении, в пределах Московского кольца. Но появление внука, с цветом кожи спелого баклажана, расстроило все планы, и не было никакого смысла им глаза мозолить, о себе напоминать.
37.
Летние каникулы я провёл под Москвой в пионерском лагере «Орлёнок», на этот раз в ранге старшего пионервожатого. В Москву вернулся в первых числах августа.
Утром, спозаранку, отправился на почтамт заказать переговоры с однокурсником Колей Сайгушевым из Мордовии, напомнить о моей просьбе, привезти художественные альбомы с работами мордовского скульптора Степана Эрьзи. Меня в свое время поразила до глубины души его скульптура «Лев Толстой», вот и захотелось побольше узнать об этом необычном, так скажем, по своему почерку и стилю, не совсем советском скульпторе.
У перехода остановился на красный свет и, глазея по сторонам, обратил внимание на мужчину со свежим номером «Московской правды». На развороте газеты увидел имя в чёрной рамке, напечатанное крупными буквами «Михаил Луконин» и его портрет, обрамленный траурным крепом. Вздрогнул, увидев знакомое лицо.
Михаил Луконин умер. Калейдоскоп воспоминаний закружился в голове. Замелькали по цепочке Урин, дача, Львов... Эта смерть глубоко потрясла меня ещё и потому, что, о кончине человека, с которым мне посчастливилось общаться, мне рассказали не бабки у подъезда, а в газете прочитал, что ни говори, а это обстоятельство повышает твой личный статус.
Купил номер газеты «Московская правда» с прискорбным известием, перечитал соболезнования по этому случаю, и на развороте подборку стихов известных поэтов, посвященных ушедшему из жизни коллеги. Среди них оказалось и стихотворение Михаила Львова. Такое уж просоветское, прямо скажем, ничем не примечательное, написанное по принципу: «Смерть вырвала из наших рядов классного мужика, который по причине плохого здоровья не дожил до коммунизма». Конечно, я утрирую, может быть и не к месту, но там, действительно, были одни штампы, в общем, дежурные слова. Сложилось мнение, что позвонили, сказали: «Надо!».
Он сел и написал, не особо напрягаясь. Запомнилось четверостишие:
И в этом мире меньше стало
На одного его певца.
Хоть жизнь страниц не долистала,
Хоть не дожита до конца…
Весь день я провел в тягостных раздумьях, скорбя по Луконину, а к концу дня спохватился и отправился в ЦДЛ, надеясь застать там Михаила Львова, о себе напомнить и выразить соболезнование.
Входная дверь ЦДЛ оказалась настежь открытой. Молодые люди, рабочие сновали взад-вперед, переносили стулья, подтягивали шторы, убирали лишние предметы, готовились к похоронам. В фойе установлен огромный портрет в траурных лентах, цветы, венки, чуть слышно звучит симфоническая музыка.
Поднялся к Михаилу Львову, у него дверь полуоткрыта. Зашел, Михаил Давыдович мельком взглянул, махнул рукой в сторону стула, мол, сядь и, не обращая на меня внимания, продолжил говорить по телефону; как я понял, согласовывал список ораторов на похоронах. Он положил трубку, устало посмотрел на меня и я услышал:
- Нету Миши, Ваагн.
Меня сразил его слабый голос и глаза, полные скорби и печали.
Мы редко верим в искренность взаимоотношений известных публичных людей, порою кажется, что улыбки, комплименты, объятия, которыми они одаривают друг друга, являются ширмой, скрывающей тайную зависть, жгучую ненависть и прочее шипение, но я воочию убедился, как Львов глубоко переживает эту смерть:
- Я прочёл в «Московский правде» ваше стихотворение, - с трудом выдавил из себя я и почувствовал, как оказываюсь под воздействием его подавленного состояния.
Услышав это, Михаил Давыдович, вроде как поморщился, выдвинул нижний ящик рабочего стола, отыскал несколько бумаг, определил их очередность, сложил вчетверо и протянул мне.
- Потом прочитаешь, а пока иди. Приходи завтра на панихиду.
- Буду, обязательно буду, - кивнул я головой.
Вышел из ЦДЛ и, не спеша, побрел к автобусной остановке. По пути достал листочки Львова. А там еще одно стихотворение на смерть Луконина. Это озадачило и удивило меня. "Какая-то интрига здесь есть”, - подумал я, стал читать, и не ошибся.
Привожу это стихотворение целиком - оно стоит того.
На смерть Луконина.
Луконин… Что сказать теперь,
Луконин...
Уходишь в землю, как там не суди,
Но, как явленье, ты не похоронен-
Живучий лик трагической судьбы.
От менестрелей, гусляров и бардов,
Мы верили, – исходит голос твой,
Но мог ли ты инфаркты-миокарда
Своей эпохи выразить собой?
В свой школьный класс со ставенькой точеной
Ты в разноцветных валенках ходил:
Один был белый, а другой был черный.
Лишь тот поймёт, кто так же беден был.
Ты мог строфу взломать по-Маяковски,
Как льды на Волге – лихо-горячо,
И, вдруг, традиционные обноски
Надеть на подчиненное плечо.
Пусть кто-то скажет - баловень успеха…
Но ты непоказанно страдал.
О том лишь ведает в Заволжье эхо,
Да хуторской лиманный краснотал.
Прощай, порыв к возвышенным идеям,
Прощай, росток Буковых хуторов,
Приволжский клён, задетый суховеем,
Служенье и сложение стихов.
Я помню, ты мне говорил устало,
В какой-то затаившейся тоске:
- Порой чем больше на груди металла,
Тем, вроде, меньше золота в строке.
Ты говорил мне: "Есть одна обуза.
Сказал бы, да накладно чересчур,
Что нет на свете тяжелее груза,
Чем жить в стране вранья и авантюр.
За недосказ душа платила пенни,
Опасные кредиты разорив,
И, как ладья, твоё сердцебиение
Разбилось в испытаниях на разрыв.
Да, обнимала жизнь, твоя подруга…
Да, ты рождал моря поэмных строк,
Но не было спасательного круга,
А был замок и, вот - теперь венок.
Ты был поэт, от Бога самороден,
Но слишком помешала та игра,
Где льготный ордер и завидный орден,
И Новодевичий разряд одра.
Прощай же, футболист годов тридцатых,
Прощай же, цеховой наш побратим,
Садовник в поэтических пенатах,
Всех континентов быстрый пилигрим...
Узнать бы нам: в чьих думах сохранится
Твой облик – недосказанность и боль.
Что скажут в некрологе за границей?
Поймут ли там твоих творений соль?
Певцы от Ганга до Гвадалквивира
Какую тебе почесть воздадут?
В сей день оплаканный цветами мира
И, горше прочих, – глазками Анют.
И это все…
Что говорить, Луконин...
Уходишь в землю, как там не суди…
Но, как явленье, ты не похоронен -
Живучий лик трагической судьбы...
Должен признаться, что дочитывал я это стихотворение, уже волнуясь и оглядываясь. Первое, что пришло в голову, не следят ли за мной наши славные органы, которые всегда начеку? Стало жутко. Это ведь откровенная антисоветчина и за хранение и, более того, распространение можно угодить в места, не столь отдаленные, и на длительный срок.
С другой стороны, как мог Львов при такой должности, будучи одним из привилегированных писателей, отважиться на такое. Более того, как он мог довериться человеку, которого практически не знает. Неужто он меня считает своим доверенным лицом, а я не в курсе? И как быть теперь с этим стихотворением? Спрятать? Если за мной следят, то все мои ухищрения бессмысленны — найдут. Еще и срок добавят. Разорвать, уничтожить, а вдруг Львов в спешке мне не то дал и при первой встрече попросит вернуть. Еще и выяснится, что это единственный экземпляр, тогда прощай ЦДЛ и к Львову ни на шаг.
"Ни рвать, ни прятать”, - решаю я, - между книг в портфеле пусть лежит, а там как сложится. А потом не такое оно уж и антисоветское, размышляю я, и подсознательно готовлю себе алиби, так, на всякий случай. Пытаюсь сфабриковать оправдание, чтобы оно хоть немножко правдоподобным казалось:
"Никаких призывов там нет. По большому счету я его и не понял, как-то туманно все, запутано. Откуда оно у меня? На Арбате кто-то подсунул, чего скрывать. Зачем? Не знаю, так, всунули мне в руки, а я эти листочки положил в портфель, думаю, потом почитаю и забыл о них. Вот вы обнаружили их, я и вспомнил.”
Это я уже на тот случай, если обложат меня и произведут обыск в портфеле. Так в тревоге за свое незавидное будущее и добрался до общаги.
Но прошли дни, недели, годы - сохранил я это стихотворение и храню до сих пор. Сорок с лишним лет прошло. Давно уже нет Михаила Львова, да и советская власть приказала долго жить. А это стихотворение, написанное не для печати, а потому искреннее, настоящее, и сегодня не может оставить равнодушным любого, кто жил при той власти, познал все сладости и горести. Поэтому я его и выставляю на всеобщее обозрение, тем более что, может, оно в единственном экземпляре и сохранилось, кто знает?
Но мне кажется, я понял, эта мысль мне недавно в голову пришла, почему Львов отдал мне это способное любого скомпрометировать стихотворение. Я думаю, он наоборот желал, чтобы я не прятал, а распространил это стихотворение среди студентов, очевидно, назрели вопросы, которые не устраивали его, скорее всего, бытового характера. Либо просто накипело, и ему нужен был «диалог» с советской властью. Прямо скажем, «лез на рожон», чтобы заявить о своем несогласии по наболевшей для него теме, либо, возможно и такое, выторговать очередные привилегии. Советская власть в те годы выборочно штамповала диссидентов, чтобы потом «успешно» бороться с ними. В некоторых случаях правители шли навстречу одиозным деятелям культуры и искусства, задабривали и своими уступками гасили разгорающийся конфликт.
Самый яркий пример того периода - это история с художником Ильей Глазуновым. Он за день до открытия своей персональной выставки заявил, что не откроет выставку до тех пор, пока ему не дадут возможность выставить главную картину своей жизни «Мистерию XX века». Речь шла об огромном полотне, примерно 16-18 квадратных метров, на котором он поместил портреты многих видных деятелей политики, имеющих совершенно противоположные политические взгляды, деятелей культуры двадцатого столетия, не всегда лояльных к советской власти. Здесь и ненавистный советским коммунистам китайский ревизионист Мао Цзэдун, Иосиф Сталин, лежащий в кровавой пелене, Адольф Гитлер и Бенито Муссолини, Мик Джагер, группа "Битлз” в полном составе, Мерилин Монро и так далее. На полотне художник поместил небольшое зеркало, чтобы каждый созерцающий эту картину, увидев себя на полотне, почувствовал свою сопричастность ко всему происходящему вокруг. То есть, социалистическим реализмом там и не пахло. Картину, конечно, он не выставил, уговорили, но и в накладе не остался. Правда, чего он добивался, и на какие уступки в данном случае пошла советская власть, об этом история умалчивает, но если вспомнить, что однажды правительство Москвы уже выделило Глазунову полных два этажа в многоквартирном элитном жилом доме становится понятным смысл этого демарша, намерения, претензии, требования. Насколько мне известно верхний этаж он отвел под мастерскую, а нижний под личные апартаменты. Но я опять отвлёкся.
38. Институт. Последние дни.
В день торжественного вручения нагрудных значков или - ромбиков, свидетельствующих о наличии у его обладателя высшего образования и корочек, подтверждающих это, и распределения рабочих мест дальнейшей дислокации новоиспеченных специалистов - ажиотаж.
Девушки - разодетые, напомаженные, на высоких каблучках и над ними, словно нимб над головой, головокружительный аромат духов.
Ребята, в свою очередь,- в костюмах московской фабрики «Большевичка», в белоснежных рубашках с разноцветными галстуками. Некоторые под градусом и в связи с этим отличающиеся особой игривой походкой. А впрочем, это только начало, так как, под костюмами у них угадывались некие предметы слегка напоминающие форму пол-литровой бутылки.
И преподаватели - рот до ушей, всех приветствуют, делают наставления, желают удачи, стреляют сигареты, в общем, все свои в доску.
В актовом зале набилось человек триста, здесь и родители, и братья и сестры по вере и разуму, а также братья и сестры по крови, между рядами мелькают детские головки. Замечены и прочие родственники и друзья...
______
Проректор института Геннадий Семенович, открывая общее собрание студентов-выпускников, постучал пальцем по микрофону приглашая всех обратить на него внимание. Самодовольно закряхтел, поправил съехавший набок галстук серого цвета, который мы еще на первом курсе имели удовольствие созерцать, и объявил о начале самой торжественной, самой волнующей, как он выразился, минуты в студенческой жизни каждого выпускника.
Началось распределение и народ оживился: посыпались аплодисменты, возгласы радости и огорчения, завистливые реплики. Вспыхивали словесные перепалки и раздавались призывы поддерживать порядок.
«Угомонитесь!», «Нашли место отношения выяснять!» эти и другие реплики тонули в гуле возбужденных людей.
Вдруг Геннадий Семенович опустил голову, уставился в бумажку, посерьезнел, и в зале воцарилась тишина, а я, непонятно почему, напрягся.
- Тут вот какое дело, - начал он издалека, - к нам обратились наши коллеги, товарищи, можно сказать, по цеху, прислать к ним самого-самого…
Я замер, но сердце успокоилось: «Понятно, что это не я самый-самый! Не может быть!? Не дай-то Бог…»
- Мол, вы - первый вуз в нашей стране, - продолжил после небольшой паузы Геннадий Семенович, - мы с вас берем пример. Работаем, так сказать, по учебникам, авторами которых ваши преподаватели являются. Вот и пришлите к нам вашего самого-самого, чтобы не по телевизору, а так, чтобы можно было рукой дотронуться, подышать с ним одним воздухом, на практике убедиться.
- А кто эти коллеги? – послышалась реплика из зала.
- А я не сказал? – удивленно пожал плечами Геннадий Семенович, не отрываясь от бумаги.- Как кто? Вот запрос получили, все как положено, и мы решили удовлетворить их просьбу.
Глядя на его неуверенное бормотание, мне в голову стукнула мысль, что он, как совестливый, честный человек, к тому же не имеющий актерских данных, не в силах справиться с возложенной на него некоей миссией.
- Геннадий Семеныч, не тяни резину! – встал с места и пробасил мужчина весом килограммов под сто пятьдесят.
- А вы что, не поняли? Я ведь ясно изъясняюсь, - теперь уже совсем растерялся проректор, привстал и, потрясая листком бумаги, стал зачитывать текст. Лицо его побагровело, руки нервно затряслись, как у пьяницы, оставшегося на утро без опохмелки. Теперь я уже не сомневался в том, что он осознаёт, что совершает нечто противоестественное его внутренним убеждениям, оттого и нервничает. Листок так и прыгал вверх-вниз:
- Просим вас направить к нам на работу, и подпись стоит. Заведующий областным отделом народного образования товарищ Охлобыстин.
- Геннадий Семенович, – завизжали несколько женщин, - область-то какая?!
- Из какой области просят?!
- Дурдом какой-то!!!
- Б…дь, до инфаркта доведёт!
- Успокойтесь, чего это вы? - не понимая, что происходит, стал успокаивать народ Геннадий Семенович:
- Вот мы и решили…
- У-у-у-у-у, - загудели, вконец измученные люди.
Молодая бойкая преподавательница, по слухам родственница первого секретаря Московского горкома партии Виктора Гришина, поднялась в президиум, выхватила у незадачливого проректора измятый листок и, пытаясь всех перекричать, забасила:
- Товарищи, просьба из Сахалина, из Сахалинской области!
Услышав слово Сахалин, я совсем обмяк, но все еще не верилось. Он ведь ясно сказал, просят лучшего из лучших. Я тут причем? Меня отнести к самым лучшим - никакой фантазии не хватит!
Женская половина зала восприняла сказанное с недоумением, и, пожимая плечами и насмехаясь, стали рассаживаться по местам.
- Ну, и кого вы решили послать? – обратилась к проректору не вставая с места одна из почасовиков нашего факультета.
Наступила тишина, ставшая кульминацией этого тяжелого дня. Геннадий Семенович взял себя в руки, подергивая плечами стряхивая, словно пыль, неудачное начало, поднялся и, широко улыбаясь, объявил:
- Мы решили послать нашего, - он сделал паузу, обвел взглядом зал и торжественно отчеканил: - Ваагна Карапетяна!
Нужно было видеть удивление аудитории.
- Это он-то лучший?
- Этот лоботряс?
- Что творится-то?!
- На кой ему сдался этот Сахалин? Цветами торговать - самое место!
- С ума посходили, что ли?!
"Нет, это я сошел с ума”, - подумал я, и обхватил руками свою горемычную голову.
39.
Самолет долго и напряженно гудел, вздрагивал и чертыхался. Он раздумывал, как ему поступить - то ли взлететь к радости утомленных от нетерпения пассажиров и сосредоточенных, по-деловому настроенных по той же причине летчиков, то ли попросить оккупировавший его люд освободить все три салона, благо трап еще не отъехал, откатиться подальше от глаз начальства и подремать. Под стать настроению железной птицы действовали и облачённые в голубую униформу "Аэрофлота” стюардессы. Они то вяло прохаживались вдоль рядов, растерянно посматривая на открытый грузовой люк, то срывались с мест и носились как угорелые, поражая воображение степенных отцов семейств и их покладистых жен своим задором, энергией и другими потенциальными возможностями. Но вот самолет перестал рычать, притих, вроде как определился, и… тронулся с места. Вздох облегчения пробежал по рядам. В салонах загорела надпись «Пристегните ремни». Следом послышалась реплика. «Опаньки, а я ремень-то дома оставил». Затем высветилось вежливое указание, изложенное в повелительной форме: «Не курить!»
В иллюминаторах замелькали вспомогательные огни взлетной полосы. И наконец-то последовало пожелание командира корабля пассажирам, приятно провести время, скорее похожее на стариковское недовольное ворчание, в адрес внука, который на свидание торопится.
Что касается моей персоны, то меня не интересовали размышления авиалайнера и поведение стюардесс, вот уже которые сутки я не мог вывести себя из состояния оцепенения. «Куда это я лечу и зачем? Что я там потерял?” - в сотый раз спрашивал я сам себя и не находил ответа. Иногда мне казалось, что все это происходит во сне и стоит только себя ущипнуть…
Признаюсь вам, уважаемые читатели, щипал я себя и не раз, но, увы, ни самолет не исчезал, ни пассажиры, и я не оказывался в своей теплой постели.
А воздушное судно, наращивая скорость, поднялось, если верить объявлению второго пилота, на десять километров, и я, взглянув в иллюминатор, увидел под нами плотно расположенные облака удивительно похожие на мою мягкую постель. И так защемило в груди, так тоскливо стало, что не передать словами, ни пальцами изобразить.
____
Город Южно-Сахалинск встретил меня без особого энтузиазма, и я тоже не очень-то возликовал, произошло взаимное неприятие друг друга. Серые обшарпанные двухэтажки, серая погода, серые лица. И серые мысли на этих лицах, как рентген-лучи пронизывали меня, и было от того и холодно, и серо на душе.
Личные вещи загрузил в камеру хранения там, на аэровокзале, и с легким портфелем шагаю по Коммунистической улице. Вот он и дом № 24. С правой стороны у двери мраморная доска с золотыми буквами «Сахалинский обком КПСС» Звучит-то как!
Захожу, а милиционер мне дорогу заграждает, но я иду на опережение:
- Мне нужно к Марии Петровне.
- Сегодня не приемный день,- устало отвечает сержант и показывает рукой на входную дверь.
- Я из Москвы, у нас есть договоренность, она ждет меня, - нагло вру я, - в надежде, что слово Москва магически подействует. И, действительно, к моему удовольствию, завертелся постовой. Ну, а я напрягся, так как нет уверенности в том, что Мария Петровна ещё помнит меня. Если и вспомнит, то что с того, примет ли?
– Понятно, - словно очнувшись, мычит сержант и раздумывает как поступить. Подходит к служебному телефону- автомату внутреннего пользования, набирает три цифры.
- Дусь, тут товарищ из Москвы к Марии Петровне.
Через минуту оборачивается ко мне, - Вы по какому вопросу?
– По личному.
И докладывает в трубку:
- По личному, говорит.
Снова ему Дуся что-то отвечает.
- Понял, не дурак, - обрывает сержант Дусю и снова оборачивается ко мне: - Как ваша фамилия? А впрочем, у вас имеются какие-то документы?
Я передаю свой потрёпанный паспорт и сержант почему-то начинает листать его сзади. Я не выдерживаю: - Можно я сам объясню?
Постовой буркнул Дусе:
- Дусь, пусть он сам тебе все объяснит, - и протягивает трубку мне.
– Я из Москвы, меня зовут Ваагн Карапетян, приехал по направлению, - без раскачки начал я, - мы с Марией Петровной встречались в Москве по этому поводу, в гостинице Москва. Пожалуйста, передайте ей.
- Как вас зовут? Повторите.
- Ваагн Карапетян.
- Ваагн?
-Да, да - Вэ, два а, гэ, эн.
- Ждите.
Я положил трубку. Сержант показал на самый дальний стул:
- Вон там посиди пока.
Но, не успел я подойти к стулу, как прозвенел звонок служебного телефона. Сержант, искоса поглядывая на меня, учтиво выслушал указание сверху:
- Вас ждут. Подымись на третий этаж, по лестнице, лифт не работает. Там, направо, пятая дверь.
Поднимаюсь, дверь полуоткрыта. Дуся, белобрысая, лет под тридцать пять-сорок женщина, встретила меня стоя и, улыбаясь, указала сторону двери. В ответ и я учтиво улыбнулся и двинулся в указанном направлении. Взялся за бронзовую ручку, а там еще одна, такая же. Первую на себя, вторую от себя, главное не запутаться в дверях, мелькает в голове. Но вот, захожу в кабинет. Секретарь обкома на удивление встретила меня доброжелательной улыбкой:
- А ну, проходи, герой.
Она заглядывает в шпаргалку и неуверенно произносит:
- Ваагн.
Затем уже легко продолжает:
- Смотри ты, выполнил обещание. А я, почему- то, сомневалась. Думаю, передумает ехать. Проходи, садись. Молодец!
Я прошел, сел на стул у рабочего стола. Пытаюсь улыбнуться, но улыбка, не получается, какая-то кислая выходит, напряжение не спадает. Мария Петровна сняла очки и облокотилась на правый подлокотник кресла:
- Куда мы теперь тебя направим?
Я пожал плечами, мол, вам решать.
– В городе не смогу, здесь все забито. А район? В любом районе могу трудоустроить. И с жильем помогу. Решай.
– Может, вы сами?
– Нет, вот карта, подойди. И выбирай.
Мария Петровна показала на карту острова, прикрепленную на стене за моей спиной. Я, терзаемый любопытством и смутным беспокойством, подошёл к карте, стал лихорадочно метаться по ней в надежде не упустить лучшее место, интуитивно угадать тот райский уголок, где мне предстоит провести три года.
И вдруг, в северной части острова заметил поселок Задорное. Сразу представил себе гитару, костры, ночные посиделки. По поселку безмятежная молодежь ходит, распевает задорные песни. И совсем рядом, впритык, райцентр Черногорское. Откуда мне было знать, что из 900 жителей посёлка, 600 - это условно освобожденные, то есть бывшие уголовники. Хотя, бывают ли уголовники бывшими?
– А в Черногорском есть газета?
– Ну, естественно. Кстати, хороший район. Сейчас мы посмотрим.
Мария Петровна раскрыла телефонный справочник, полистала, пододвинула к себе поближе один из телефонных аппаратов:
- Добрый день, Крючков. Что нового?..Понятно. Вам хорошие кадры нужны?.. Бери выше, из самой столицы... Он журналист. На все полные три года...
– Так, значит, - Мария Петровна посмотрела на часы, - он последним рейсом к вам поедет. Организуй, чтобы встретили, пока в гостиницу определи, смотри, там люкс номер выберите, почище. (Ого! Люкс ! Я вспомнил люкс номер в гостинице Москва)
- И не тяни с жильем, парню три года жить.
– Похоже, я лучше тебя информирована. Соловьевы уезжают. Дом освобождается, если уже не свободен.
– И смотри у меня, - Мария Петровна, улыбаясь подмигнула мне, - не дай Бог, обидите, сама приеду, три шкуры спущу. С тебя лично.
- Ну ладно, ладно. Встречайте.
Мария Петровна положила трубку:
- Молодец ты, - обернулась она ко мне, - так и нужно карьеру делать, а то, как крысы в московских кабинетах… фу, противно. Ну да ладно, - она, подбадривая, ласково посмотрела на меня, - у тебя времени немного, я так понимаю, твои вещи на аэровокзале, забирай их и дуй на автовокзал. Останется свободное время, посиди там, на месте, ничего. Так правильно, почитай что-нибудь. Она встала с места, подошла к книжной полке и просматривая книги задумалась. Я также поднялся, наполненный чувством благодарности и радостного состояния.
- Вот возьми, - наконец она вытащила одну книгу и протянула её мне, "Сахалинская область: цифры и факты” и на обложке красуется сама Мария Петровна в ярко красной кофточке, показывая безупречные зубы удивительной белизны, а её окружают работницы текстильной фабрики, хмурые, с сомкнутыми губами, и напряжённым взглядом, в темно синих застиранных спецовках.
Взял я книгу и чувствую, как распирает меня от счастья и восторга, теперь я не сомневался, что все складывается, как нельзя лучше, что я правильно поступил, выбрав остров Сахалин. Понимал, что нужно сказать пару теплых слов, поблагодарить Марию Петровну, но не решался это сделать.
- Все хорошо, молодой человек,- пришла на помощь сама Мария Петровна, давая понять, что аудиенция окончена,- если что - звони. Встала с места и протянула мне свою мягкую руку.
40. Встреча
Я, воодушевлённый и счастливый, помчался на аэровокзал, как на крыльях того же нашего родного "Аэрофлота”. Небольшая заминка произошла в камере хранения, наткнулся на записку «Ушла на обед, буду, когда вернусь». Но это обстоятельство не особо огорчило меня, так как времени ещё оставалось достаточно много. "Какая разница - успокаивал я сам себя, растянувшись на деревянной скамейке - где полтора часа околачиваться, здесь или там, на автобусной станции?”
Конечно, на станции спокойнее было бы, ведь пока за билетом в очереди отстоишь, можешь и автобус пропустить, ну да ладно, обойдётся как-то.
Вскоре появилась дежурная и, видя моё нетерпение, тут же выкатила принадлежащие мне чемоданы. Но и на автостанции понервничать пришлось, причём основательно. Прошёл в зал, вижу, над кассой огромный плакат висит, вроде как «Миру мир!» на Красной площади в Москве, только на нём ярко-красной краской написано другое… «На Черногорское мест нет». Здесь меня и затрясло, в Черногорске ведь к автобусу должны подойти меня встречать. И куда теперь, на ночь глядя?
Тут же, не мешкая, с трудом удерживая себя в рамках поведения приличного человека, отправился в автопарк, отыскал нужный автобус, поговорил с водителем. Тот на радостях, не пересчитывая неожиданную прибавку к зарплате, по- хозяйски положил мои чемоданы в отдельный отсек и определил мне место рядом с собой, еще и поделился своим сухим пайком, с любовью приготовленным его женой, как с гордостью признался он. Водитель так настойчиво и искренне предлагал, что я не мог отказаться.
Основательно подкрепившись, я незаметно уснул и проспал всю дорогу. Иногда лишь просыпался на короткое время и с любопытством наблюдал, как наш «пазик», медленно переваливаясь через сопки, кряхтя и надрываясь, упорно ползет к намеченной цели. Видимо упорства ему было не занимать, так как к девяти часам вечера он все-таки дополз до поселка Черногорск.
На автостанции меня встретили двое мужчин средних лет и женщина предпенсионного возраста.
Первый - заместитель главного редактора Алексей Васильевич: крепко слаженный высокий молодой человек без правой руки. Как потом мне рассказали, погнался за длинным рублем, несколько лет ходил в лес на лесозаготовки и однажды вернулся инвалидом. Но для всех осталось загадкой, что же произошло, то ли несчастный случай, то ли выяснение отношений, благо спиртное они с собою немерено брали. Он протянул мне единственную руку и стал, запинаясь и волнуясь, отчитываться, мол, главный редактор бюллетенит и по этой причине не смог прибыть на станцию, и я с ним только в понедельник увижусь.
Второй товарищ, парторг совхоза, Николай Николаевич, он приветствовал меня более темпераментно, он распростер свои объятия и крепко прижал к себе.
Последней подошла третий член делегации, отобранной для встречи на автовокзале высококлассного специалиста из самой столицы, в котором позарез нуждалась Сахалинская область, директор восьмилетней школы. Такая степенная дама, Клавдия Михайловна. Она ласково улыбаясь, элегантно подала мне руку.
Вроде бы непонятно по какому принципу сформирована "спецгруппа”, но откуда мне было знать, что всё просчитано, что у каждого из них имелись определенные интересы, связанные с моей персоной. Но это выяснится потом и не сразу, а пока мы погрузили чемоданы на заднее сиденье новенького ярко желтого "Москвича 2140”, который принадлежал Николаю Николаевичу. Перед тем как тронуться, мои новые друзья устроили небольшое импровизированное совещание, с повесткой дня, куда меня поместить на ночь.
– Лучше в гостиницу к химикам, там ему будет удобно, - стал настаивать Алексей Васильевич.
– Вы согласитесь к химикам? - спросила Клавдия Михайловна, робко потеснив от меня мужчин.
– Можно, я согласен, - не почувствовав подвоха, согласился я.
И своим ответом приятно удивил директрису.
– А вы знаете, кто такие химики? - проявляя властную настойчивость, продолжила интересоваться она.
– Как кто такие? - я замялся, только теперь узрев скрытый смысл в этом вопросе. - Наверное, завод у вас, либо химическая лаборатория, студенты-химики ...
В ответ раздался дружный хохот.
- Химиками у нас условно освобожденных зовут, - глядя на мое растерянное лицо и, продолжая по-доброму смеяться, стал пояснять Николай Николаевич:
- Просто у них хорошие номера, да и люкс имеется.
Я вздрогнул. Опять люкс, что они заладили - люкс, да люкс.
Мне бы попроще, без излишеств, я ведь не на два дня приехал, - стал я возражать против особых условий, опасаясь как бы эта затея не влетела мне в копеечку.
– Да вы не беспокойтесь, все оплачено, - угадал ход моих мыслей Алексей Васильевич.
– Тогда по коням! – воскликнул Николай Николаевич и протянул Алексею Васильевичу руку для прощания.
– Завтра увидимся, - сказала Клавдия Михайловна, - вечером ужинаем у меня. Это и вас касается.
Клавдия Михайловна посмотрела на двух представителей противоположного пола, пытаясь понять, дошло ли до них. Мужчины в ответ дружно закивали головами.
41. Номер "Люкс”
Когда выехали за территорию автовокзала, Николай Николаевич по- военному отчеканил:
- Заедем ко мне, поужинаем, чтобы не на пустой желудок ложиться.
Я безропотно согласился, так как, мой желудок своим ворчанием не давал мне покоя, и я не представлял, как смогу, не подкрепившись, заснуть. Подъехали к добротному с резными ставнями и перилами, приятно окрашенному, одноэтажному домику. Вошли без стука в дверь. Застали хозяйку за сервировкой стола, она услышав скрип в дверях, обернулась в нашу сторону и, не скрывая своего любопытства, окинула меня добрым ненавязчивым взглядом, показала рукой на накрытый всяческими яствами стол: на середине стола особо выделялась бутыль, литра на полтора, с белой мутной жидкостью.
- Вот, ждем дорогого гостя - сладко улыбаясь, сказала она, подошла и протянула руку:
- Настя, вторая половинка Николая.
Я вспомнил фразу Фаины Раневской "Вторая половинка есть у мозга, задницы и таблетки, а я изначально целая”, но не стал бахвалится перед островитянами своми обширными знаниями, лишь ухмыльнулся про себя и скромно представился:
– Ваагн.
– Знаем, знаем. Давайте раздевайтесь, и за стол, а то уже поздно и устали, и проголодались...
Я сел на предложенный стул, а Николай Николаевич уместился рядом на табуретке. Настя пристроилась напротив нас, взяла бутыль и умелым движением плеснула в граненые стаканы. Молча выпили.
Но что это было... горячая жидкость, как огненная лава поползла, выжигая мои внутренности. Перехватило дыхание и ударило в голову, фыркнув и встряхнув головой, я пришел в себя и принялся, забыв о правилах приличия и светских манерах, поглощать овощной салат. Настя прошла на кухню и вернулась со сковородкой жареной картошки, разложила её всю без остатка в три тарелки.
- Закусывайте, ешьте. Вот огурчики соленые, икра, правда, красная, черной не имеем. - Вновь обратила на себя внимание "вторая половинка”, - Маринованные грибочки, одним словом, чем богаты тем и рады.
Тем временем Николай Николаевич потянулся за бутылкой и тоже вполне профессионально плеснул, каждому до определенного уровня, чуть выше середины.
– Давайте за знакомство, дай Бог, чтобы вы прижились у нас. Здесь края хорошие, народ крепкий, правду-матку любит. Если приживетесь, не пожалеете.
– А надолго вы к нам? - спросила Настя, пододвигая ко мне тарелку с маринованными грибами.
– Чего ты ему грибы суешь, икорку ближе поставь, - возмутился Николай Николаевич, - грибов под Москвой знаешь сколько.
– Знаю, знаю, да только они поражены радиацией, оттого и лезут, как ненормальные, а у нас чистейшая экология. Там ведь атомных станций вокруг Москвы понатыкано, не перечесть.
– Потому-то у нас до пенсии толком никто и не доживает, - отпарировал ей Николай Николаевич, переставил тарелки с соленьями и пододвинул ко мне поближе блюдце с красной икрой, но я решил демонстративно не замечать эту элитную закуску.
Затем наступила очередь разливать водку Насте. И так, чередуясь и пререкаясь друг с другом, и разлили гостеприимные супруги всю эту горячую муть до остатка.
Помню, как часы пробили час ночи, как Николай Николаевич отрешенно сидел за столом и пытался из салфетки кораблик сложить. Как Настя суетилась, вокруг меня, пытаясь отодрать от стула. Это последнее, что сохранилось в моей памяти. Проснулся рано утром в постели, раздетый, а одежда рядом на стуле аккуратно сложена.
Слышу голоса в соседней комнате. Настя говорит:
- Кажется, наш гость проснулся.
Заскрипели половицы, присвистнула дверь и вошел Николай Николаевич:
- Здорово брат, ну и крепко же вы уснули. Как уложили вас, так и до утра вы ни разу и не проснулись, а меня всю ночь мотало. Сейчас заморим червячка и в гостиницу. Завтрак уже на столе.
Я наскоро оделся, прошел в столовую.
Настя мне:
- Вы уж извините, рукомойник и все остальное у нас на дворе. Вам придется от московских привычек отвыкать.
«Причем тут Москва» - подумал я и, сделав нарочито огорчённое выражение лица, развёл руками - этим самым вызвал невольный смех у хозяев.
Вспомнилась венгерская студентка Папп Каталин. Из Будапешта прислали к нам на стажировку группу студентов. Так вот они искренне негодовали. «Почему, - возмущались они, - у вас не продается туалетная бумага? Ведь у нас, в Венгрии, вся туалетная бумага советского производства». Понятно, не верили мы им. А они решили её с собой привозить. Читаем надписи на упаковке и глазам своим не верим. " СССР, Ленинградская область, Сясьский целлюлозно-бумажный комбинат”. Все как положено. Главное и знак качества на месте стоит. А мы и знать-то не знали, да и в страшном фантастическом сне представить себе не могли, что есть специальная бумага для попы. И что она, эта бумага производится в нашей стране и отправляется во все, так называемые, социалистические республики, а советский народ для этого дела использует газетную бумагу, благо ее производили в достаточном количестве. Только одной газеты «Правда» на всех бы хватило.
- Вы откровенные националисты, - Однажды резко бросила мне в лицо Каталин.
- С чего это ты взяла? Интернациональное воспитание является одной из основ политики советского государства, - попробовал было я возразить.
– Вот вы пишете, посмотри на этот плакат.
Мы находились на Красной площади
«Да здравствует Великий Советский народ». Нам и в голову не придет написать: « Да здравствует Великий Венгерский народ».
Откуда ей было знать, что мы со стороны, может быть и смотрелись, как единый народ, названный "советским”, но в рамках границы своей страны - более десятка народов, раздираемые многочисленными противоречиями: в первую очередь религиозными, культурными, национальными особенностями; томились под тяжелым гнётом советской системы и никак не воспринимались единым целым.
Помню и другой случай, мы остановились у красочно оформленного плаката с надписью «ДРУЖБА НАВЕКИ!», на котором два небритых мужика целуются, первый наш мОлодец, а второй, то ли китаец, то ли... скорее всего вьетнамец. Каталин засмотрелась.
"Ну, - думаю, здесь-то не к чему придраться”.
Но Каталин, кисло улыбнувшись, полушепотом, чтобы случайные прохожие не услышали, читает надпись на плакате - "Дружба навеки” и полушутя добавляет:
- Но ни секунды дольше.
Я опять отвлёкся.
Не стал я о специальной бумаге для попы рассказывать Насте и Николаю. Они мне бы точно не поверили. Прослыл бы я тогда лжецом, начались бы пересуды и на смех бы подняли.
Представляешь, сказали бы, до чего додумался, этот самый Ваагн, говорит, есть специальная бумага для попы. Ха-ха-ха, го-го-го, гы-гы-гы! Несерьезный человек. Болтун.
42.
Умылся я, придал своей шевелюре надлежащий вид, захожу в комнату, а на столе та же бутыль. У меня помутилось в глазах, и я запротестовал:
- Я вас прошу, не будем, после вчерашнего мне еще с неделю отходить надо.
– У вас на Кавказе как принято? - пустился в дискуссию, не ожидавший такой реакции Николай Николаевич. - Главное, чтобы налито было. Выпьет гость, добавь, а нет, так не заставляй. А то у нас приставят нож к горлу. Ну, нет, так нет. Настя, убирай.
Утренняя трапеза приняла, как тому и следовало быть, деловой характер. Сидели недолго. Поднявшись из-за стола, я принялся благодарить хозяйку за оказанное гостеприимство и извиняться за то, что, как свинья, нализался. Настя с пониманием кивала головой и улыбалась, а затем, чтобы прервать нескончаемый поток моих извинений, махнула рукой:
- Не волнуйтесь, у нас нередко пьянки так заканчиваются. Привыкните.
Уже в машине Николай Николаевич обратился ко мне:
- Ваагн, раз судьба нас свела, будем дружить. Вот моя рука. Переходим на «ты» и без отчеств, для тебя я Коля или Колян. Договорились?
Я крепко сжал протянутую руку и с готовностью посмотрел Коляну в глаза, мол, я знаю цену дружбе и Коля никогда не пожалеет об этом.
Колян вёл машину по поселку осторожно из-за бесконечных ям; огибая их и медленно въезжая в огромные лужи. Эти искусственные водоёмы в некоторых местах покрывали не только проезжую часть, но и заливали приусадебные участки , добираясь до ступенек изб расположенных вдоль дороги и по этой причине объехать их было невозможно.
Сквозь покрытое пылью переднее стекло я рассматривал поселок и, неизвестно чему улыбался, хотя у самого сердце бешено колотилось. Ещё с утра меня охватило непонятное беспокойство, некая тревога закралась в мою душу. Я понимал, что впервые за прожитые годы окунаюсь в самостоятельную, взрослую жизнь. Теперь не на кого опереться, не с кем поделится возникшей проблемой, спросить совета, поплакаться, наконец. Все решения должен принимать сам и своей головой отвечать за них. Я должен выработать в себе привычку полагаться только на себя.
Колян подрулил к трехэтажному зданию, с виду похожему на общежитие.
– Вот и приехали.
– Это не общага ли? - осторожно спросил я, - глядя на старое, обшарпанное здание.
– Второй и третий, да. А на первом этаже гостиница, - погруженный в свои мысли, не сразу ответил Колян.
Как только припарковались, он, не растягивая несложную процедуру "внедрения” нового поселенца в трёхэтажную бетонную почерневшую от времени коробку, со всей очевидностью лишенную элементарных признаков цивильных условий, нашел дежурную, взял ключи. И мы вдвоем потащили по узкому коридору мой скарб. Мой новый друг провернул ключ в замочной скважине и плечом надавил на дверь. Дверь со скрипом отворилась, видимо, не так часто предлагали этот номер-люкс гостям посёлка.
Мы вошли и оказались в крохотной комнате, пропитанной сыростью и отдающей какафонией спёртых запахов. У правой стены железная одноместная кровать, рядом - стол со стулом. На противоположной стене от кровати неряшливо прибиты несколько пластмассовых пожелтевших, имеющие когда-то белый цвет, вешалок.
Колян стал затаскивать чемоданы, а я растерянно остановился посреди комнаты:
- Колян, это и есть люкс?
– Да, - спокойно ответил Колян, - в обыкновенных номерах по три кровати и без стола, а у тебя еще и графин имеется.
Ужас охватил меня.
– И туалет общий?
– Да, в конце коридора, на одном конце женский, на другом мужской, надо уточнить, - не замечая моего волнения, пояснил Колян.
– А ванна?
– Забудь, - тут он позволил себе хитро ухмыльнуться, - у нас общая баня с парилкой. Но зато какая парилка! - воскликнул он,- Как заново рождаешься! - И, с нескрываемым торжеством пояснил,- вторник, четверг, суббота - мужские дни. Попаримся!
- Парилка - это хорошо, - запинаясь и меняясь в лице, пробормотал я в ответ.
- Хотя, непорядок, - вдруг задумался Колян, - два стула должны быть. Сейчас разберусь.
Он вышел искать дежурную. Через пару минут вернулся со стулом:
- Ну вот, теперь комплект. Ты располагайся, вечером кто-то из нас зайдет за тобой. Вечером мы у Клавдии Михайловны, ты помнишь? Кстати, ее муж, Валерий Яковлевич, директор совхоза. Он на десять годов моложе ее. Вот такой мужик! Колян поднял большой палец вверх, - познакомишься.
- Ну, держись, - ещё раз для порядка улыбнулся Колян и прикрыл за собой дверь, оставив меня посреди комнаты в позе застывшей мумии, из чилийского музея в селении Сан-Мигель-де-Азапа. Оставшись один, я продолжал стоять, не решаясь сделать лишнего движения. Еще долго доносился до меня затихающий звук неторопливых шагов Коляна. А когда воцарилась полная тишина, я осторожно присел на край кровати, пружины сердито заскрежетали и заскулили. Огляделся по сторонам, обратил внимание на плотную пыль на подоконнике, потускневшие стекла на окнах, на стенах повсюду следы от мух, раздавленных бывшими постояльцами.
А сколько разговоров-то? - " люкс, люкс, люкс!” . Еще с Южно-Сахалинска началось - люкс, обязательно люкс, проследите, чтобы был люкс. С ума, что ли посходили?
43. Первые гости
В дверь постучали. И, не дожидаясь приглашения, в комнату вошла полная женщина в вечернем с блестками, наряде. По внешнему виду кореянка. Осмотрелась. Наградила меня недовольным взглядом:
- Ну, здравствуй постоялец. Впервые такое у меня, не сам ко мне, а представителя прислал. У вас, что в Москве, все такие?
– Простите, а вы кто?
- Как кто?! Я дирехтор гостиницы, Мальвина Эдуардовна Пак!
– Я и не знал, - замялся я, втайне надеясь, что мой проступок не отразится на моей карьере на острове и не погубит окончательно мою молодую жизнь, - я бы сам к вам явился, вот не сообразил.
– Вот-вот, и ключи, мог сам забрать. А я бы тебя и проинформировала как вести себя в гостинице, чтобы нареканий с моей стороны не было. Ну, мы люди не гордые. Вишь, сама пришла. Главное, что тебе нужно соблюдать - это чистоту и порядок. В грязную погоду ноги почистить, у порога для этого решетка есть, и потом уж по коридору шастать.
– Ноги или обувь?
– Ишь, какой грамотей, обувь, конечно, - вскинула брови директор Мальвина, - но ты ж меня понял. Шутки шутить и мы можем. Сейчас я с тобой по-серьезному разговор веду, а проказничать будешь, да в грязной обуви ходить - заставлю у порога разуваться и в носках по коридору идти. Ты не шути так.
– Я просто уточнить хотел.
– Ну, это другое дело. А теперь слухай дальше. После одиннадцати по коридору не греметь, люди спят, уважать надо. И вообще, буянить здесь ни к чему. Хочется поразмяться, пожалуйста, я не против, но в другом месте. Уяснил !?
- Поразмяться, это не совсем ко мне.
Мальвина Эдуардовна ухмыльнулась, - ну, это понятно, как только пару капель лишних примешь, сразу на подвиги потянет, не впервой такое слышать.
Она сделала паузу и стала изучающе меня рассматривать, пытаясь понять, дошло ли, или по новой объяснять:
– Ну, что постоялец, вопросы есть?
– Один вопрос, вернее просьба, стены бы помыть или обтереть, смотрите, сколько мух налеплено.
– Ишь ты ! - Удивилась Мальвина Эдуардовна, - помоем, ты завтра опять наклепаешь их. Что, теперь каждый день стены скоблить? Не я ведь этих мух плодила, какой с меня спрос? Обойдешься - у нас на три этажа всего одна уборщица, а у нее шестеро детей.
– Ну, раз шестеро, тогда понятно, - охотно согласился я, поняв что зря затеял этот разговор - я думал, может она не замужем еще. А раз шесть детей… нагрузка и так большая...
Я притворно заискивал, с намерением расположить начальницу к себе.
– Да, - Мальвина Эдуардовна махнула рукой, - дурень-то мой, нашёл на ком жениться. Сто раз говорила, отстань от нее, не пара она тебе. У тебе мать хто? Дирехтор гостиницы! А у нее хто? Не послушал, теперь локти кусает.
– Не огорчайтесь, это не самое страшное.
– Понятно, чего уж там. Ну, я пошла, а то разговорилась с тобой. Дел-то полно. Курей покормить надо.
Я прикрыл за Мальвиной Эдуардовной дверь. Чемоданы раскрывать не имело смысла, так как раскладывать некуда. Достал лишь куртку и теплый свитер, чтобы выйти перед сном подышать свежим воздухом.
Переоделся, но только решил покинуть свою скромную обитель, извините, люкс-номер, как снова стук в дверь. Открываю. За порогом - старик с тросточкой и небольшим свертком в руках.
– Добрый день, молодой человек.
В ответ я кивнул головой и предложил войти в комнату.
– Да я на минуту, на пару слов только, меня зовут Иван Васильевич, будем знакомы.
– Очень приятно, Ваагн.
– Я сторожем работаю, в школе. Когда мне сказали, что к нам новый учитель из Москвы приехал, обрадовался, думаю, теперь будет меня кем заменить.
– Как заменить?
– Да, я не в том смысле. Когда учителей не бывает, мне приходится за всех отдуваться. А я старый уже, и об чем с детьми разговаривать, не знаю.
– Простите меня, но я ничего не понял. Как это учителей не бывает? А потом я журналист, в газете вашей буду работать.
– Знаю, знаю. Мы всё про вас уже знаем. Для начала, возьмите вот этот стакан.
Он развернул сверток, выудил граненый стакан, наполненный по самый верх красной икрой, и протянул мне.
Я вспомнил вчерашнюю икру на столе у Насти и Коляна, к которой я так и не притронулся. А здесь целый стакан. Но делать нечего, пришлось взять. Поставил стакан на стол. Стал благодарить, но как-то всё наперекосяк получалось, не мог сообразить, как поступить, то ли отказаться от икры, то ли спросить сколько заплатить я должен. И рассчитаться, если денег хватит. Но дед продолжил говорить и отвлек меня от этих мыслей.
– У нас школа-то маленькая, в каждом классе по 5-6 учеников, только в седьмом десять, в основном привозные, из сел. А в поселке одни зеки. Вроде народу много, а детей нет. Когда в клубе концерт какой, так свободных мест не бывает. Много народу у нас живет. Но я не об этом.
Иногда учителя просят, особенно когда Клавдия Михайловна в отъезде, а она часто на материк выбирается к дочери своей, так вот, просят они - Васильевич, займи моих детей, всего двое пришло, что мне с ними делать? Потом другая попросит, третья. Бывает, все ученики в одном классе соберутся, и я с ними воркую, об жизни речь веду. А они мерзавцы, ушлые, надо мной посмеиваться начинают. Мне это неприятно. Отпустить их нельзя, за ними автобус должен прибыть, и учительниц понять можно - у каждой семья, хозяйство.
Чрез это и мужья меня уважают, в компании приглашают, так я у них самый почетный гость. Кукайем меня зовут, Кукай с японского переводится, как Великий Учитель. В шутку, конечно, так говорят. Ну, а если вы и у нас в школе будете какой-то предмет вести, не беспокойтесь, редактор возражать не станет… В конторе вчера вечером об этом судачили. На вас детей спокойно оставить можно, опять же, вы свободный человек, ни хозяйства, ни своих ребятишек нет. Пока, во всяком случае.
Представил я школу, в которой в учебные часы нет учителей, они по домам сидят, постирушками занимаются, а с детьми сторож возится, и вспомнил Клавдию Михайловну, ее подобострастное, даже заискивающее поведение на автостанции, и приглашение на вечер.
- Великий Учитель, - улыбаясь, чтобы не обидеть гостя, обратился я к Ивану Васильевичу, - но мне пока никто не предлагал работать в школе.
– Предложат, - махнул рукой Иван Васильевич, - и денег заплатят, у них этого добра навалом. Наш край богатый, леса сколько хошь, бери не хочу. Мы ведь с Японией напрямую работаем.
Ушел Иван Васильевич, кряхтя и тяжело опираясь на палку, а я так и не спросил, за икру-то сколько должен. Решил, не буду есть, ну его, при встрече верну, или нет, увижу, скажу, придите, заберите, я икру терпеть не могу, спасибо. А прокиснет, так это его проблема.
Вышел я из… рука не поднимается написать слово «гостиница», но придется. И так вышел я из гостиницы и по улице иду, мужчины насторожено посматривают на меня, женщины - удивленно- восторженно. Некоторые улыбаются и кивают головой, отвечаю тем же. Присматриваюсь, впереди за деревьями магазин, справа – клуб, за клубом очевидно, школа. По дороге мне навстречу идет молодая женщина, замедлила шаг, смотрит в мою сторону и пытается обратить на себя внимание. Я окинул её с головы до ног взглядом опытного сердцееда, ничего себе, подумал про себя. Главное, заметно отличается в лучшую сторону от женщин, которые до сих пор мне встретились. Те либо в телогрейках, либо в сапогах и если общаются друг с другом то мат, перемат стоит. А она в легком платьице, на каблучках и прочее.
Я к ней, решительно двинулся наперерез, и сам восхитился своей необдуманной дерзкой смелости. Подошёл и выпалил единственное, что пришло в голову:
- Не подскажите, как к магазину пройти?
Она от неожиданности вспыхнула, покраснела, видимо тоже не ожидала такой прыти от меня, и ответила:
- Пойдёмте, покажу.
С готовностью развернулась и мы прошли несколько метров по улице затем свернули в переулок.
– Вон, видите крыша с трубой. Так вам туда надо.
Мы замедлили шаг.
– А вы надолго к нам?
- На всю жизнь
- Ой, - она заулыбалась, - все вы так говорите.
– Нет, серьезно. Меня зовут Ваагн, такое вот тяжело произносимое армянское имя, но можно Ваган.
– А меня Людмила, но можно Люда.
Мы рассмеялись. Я взял её за руку, она покорно протянула и вторую.
- Ты сегодня вечером будешь у Клавдии Михайловны, если хочешь, я потом подойду, погуляем.
– Да, хочу, - расцвёл я от неожиданного приглашения, и все слилось вокруг в прекрасную картину простого человеческого счастья!
44. Юбилей
Сегодня с утра десятый день, как я приехал на Сахалин. Юбилей, небольшой юбилей и все же... Люда с утра напомнила. Она иногда у меня на ночь остается.
Не успел я глаза открыть, как ощутил на щеке поцелуй - влажную печать признания - своеобразное свидетельство восторга и хорошего настроения. Затем последовал словесный фейерверк пожеланий: прожить остаток жизни в радости, в роскоши, в изобилии, в любви и при крепком здоровье да и самое главное, в здравом уме, который вот-вот появиться должен.
Подумать только, всего лишь десять дней, а я уже в доску свой и в газете, и в школе. В газете нет никаких отделов, работаем сообща. Как при первобытно-общинном строе все гурьбой на мамонта ходили, так и у нас - на всех одна забота: на примере сахалинских работяг прославлять социалистическое строительство, советский образ жизни. Да, и чувство глубокого удовлетворения не забывать, которое так выгодно отличает нашу страну от стран - бывших союзников по Второй мировой войне и их ближайших сателлитов.
А в школе… В тот вечер, если помните, мы были приглашены к директрисе домой. Уже к концу застолья, когда вечерняя тишина стала полновластной хозяйкой, потому как Алексей, зарывшись лицом в тарелку с остатками холодца, чуть слышно сопел за столом, Колян вышел покурить на крылечко, там и заснул и тихонько и сладостно посвистывал, а супруг, Валерий Яковлевич, и вовсе исчез в своей спальне, Клавдия Михайловна меня разбудила и поволокла в соседнюю комнату.
- Ты за них не волнуйся, - успокоила она меня , - сейчас проснутся и пару бутылок еще пропустят. А я к тебе с предложением; и в школе поработать, нам молодые кадры нужны. Наша школа одна из лучших в районе, постоянно на доске почета, грамоты имеем, - стала перечислять она, - опять же переходящий Красный вымпел уже сколько лет у меня за спиной в кабинете. Ещё прошлый завроно товарищ Осипов вручил, так и остался у нас, вроде как на сохранении, четвертый год или пятый уже и не припомню.
Гостеприимная хозяйка, непринужденно рассмеялась:
- И коллектив подобрался хороший, преподаватели достаточно грамотные, имеют высокую квалификацию, опыт у каждой солидный, но преподавателей не хватает, - стала сокрушаться моя будущая начальница, - нам позарез хотя бы ещё один нужен, и желательно, молодой, неженатый, вот такой как ты. А потом же зарплата – 75 рублей?!
Я растерялся, в голове не карусель, а аттракцион целый, визг, гвалт, музыка и все вертится, двух слов связать не могу, разве что мычать, так не поймет же. Только головой кивать получается.
- Я вам признаюсь… учитель из меня никакой, - наконец выдавил я из себя:
- А потом не люблю я это дело. Могу о вас в газете написать, если хотите.
– Это тоже нужно, - охотно закивала головой Клавдия Михайловна и вдруг рванулась ко мне и крепко схватила за грудки.
Здесь до меня дошло, что я сваливаюсь со стула, а хозяйка дома, добросердечная женщина, в последнюю минуту сумела удержать своего гостя, в вертикальном положении.
И все же не такой уж я и пьяный был в тот вечер, я хорошо помню, как Клавдия Михайловна поставила меня на ноги, подвела к кровати и рукой так легонько тронула, я и брякнулся, в аккурат вдоль кровати, и головой о мягкую подушку.
Разговор мы продолжили утром, за чаем, в присутствии всей компании.
Сошлись на том, что буду преподавать географию в пятом классе. Все мое преподавание сводится к изложению прочитанных минут за сорок до начала урока пары страниц из учебника. Можно, это не возбраняется, и своим опытом поделиться, ведь я был редким живым экспонатом, который не только Москву видел, но и в Черном море плескался, я уже и не говорю о Кавказских горах и прочей мелочи; закавказских всех трёх столиц с их фонтанами, к примеру. И никаких ко мне претензий. Да, и 75 рэ. в месяц. Вот и верчусь теперь, на двух работах.
И Люда со мной, задушевный человек. Три года тому назад её мужа, Степана, осудили за поножовщину с летальным исходом на восемь лет, и сослали на самый край страны, под Москву куда-то.
Было так, две бригады в дикой ярости сцепились за выгодный участок леса, в итоге два трупа, и хотя размахивали топорами все тридцать членов двух бригад, крайними определили двух, по числу трупов. Одним из осужденных и оказался её муж.
Через год, который Люда провела в неведении и в душевных муках, от Степана пришло первое и последнее письмо. "Меня больше не жди, - написал он, - я теперь европеец. Мне лучше здесь, в тюрьме, чем у вас на свободе, и в ваши гнилые края никогда не вернусь, моим, папане и мамане, передавай привет, пусть не сильно гневаются на меня, видно уж, такова моя доля.
Люда, вопреки ожиданиям друзей, знакомых, родственников, не оставила уже немолодых свекра со свекровью, помогает им, чем может. На прошлой неделе и меня с ними познакомила, вечером, после основательной инструкции как там себя вести, отправились мы к ним в гости. Старики вертелись вокруг меня, всё приноравливались. Сошлись на том, что теперь я им заместо сына буду.
45. Виктор Беленко
В один из воскресных вечеров засиделись мы с Людой в гостях у её одноклассницы, заведующей районной библиотекой Нины Мазаловой, словоохотливой и гостеприимной хозяйки. Только в первом часу ночи поднялись из-за стола. Вышли, а на дворе такая красота, воздух свежий, чистый, так бы и дышал открытым ртом, вдыхая в себя вечернюю прохладу. Месяц занял место на небосклоне правее водонапорной башни, высветился из горячих алых туч и, отражаясь в окнах церкви, покрыл улицу светлой молочной полосой. А школьный двор, песчаную дорожку, до самой калитки располосовал длинными тенями близлежащих берез. Одно загляденье.
Хотелось погулять, во всяком случае, не спешить возвращаться домой, но Люда пожелала на ночь к родителям уйти, отцу нездоровилось. Я её проводил и на обратном пути решил побродить по пустынным улицам, достал из портфеля портативный радиоприемник "Россия-303”, поймал радиостанцию «Свободная Европа». Передавали последние новости. Среди прочей, уже известной информации, потому как они нередко повторяли прежние материалы, я услышал сообщение японского радио о летчике Викторе Беленко, который бежал из СССР: всего пару часов тому назад он вылетел с аэродрома Соколовка (это недалеко от нас, в Приморском крае) для выполнения полётного упражнения и совершил посадку в аэропорту японского острова Хоккайдо. Уже в постели, перед сном, получил новую дозу инфо: летчик Виктор Беленко попросил у США политическое убежище.
Утром в редакции я полушепотом рассказал об этом Алексею Васильевичу. Он усмехнулся и так же чуть слышно ответил:
- Посмотрим, как дальше станут развиваться события, наши вероятно, потребуют, чтобы самолет и летчика вернули, но скорее всего, вернут только самолет.
Не прошло и получаса, вызывает к себе редактор:
- Ваагн Самсонович, вы меня удивляете, как так можно!? - он сделал паузу, желая понять, какова будет реакция на эту преамбулу, и продолжил:
- Занимаетесь дезинформацией. Вот у меня официальное сообщение ТАСС, - он взял в руки листок с грифом «Для обсуждения в первичных партийных организациях», - здесь черным по белому написано «Виктор Беленко, советский лётчик, совершил «вынужденную» посадку на аэродроме Хакодате». А вы что распространяете в редакции?!
Я побледнел, стал заикаться, стало понятно, Алексей передал наш разговор. Мелькнула мысль, что свидетелей-то не было, значит нужно отказываться. Не было никакого разговора, это поклёп, решил я про себя и замотал головой:
- Не знаю, о чем вы, впервые слышу... не в курсе, - пожимаю плечами, - какой лётчик?
Дверь в кабинет открылась, и входит ответственный секретарь Леонид Симаков и сходу:
- Нехорошо получается, Ваагн Самсонович. Не знаю, не слышал, я ни причем, - фальшиво изумился он, передразнивая мои отпирания. Его губы сложились ехидной ухмылкой, сквозь полуоткрытый рот выглядывали тёмные прокуренные зубы, создавая особое напряжение на обезображенном лице. Он занервничал и обернулся к Кириллову:
- Чего это вы с ним возитесь, Алексея Васильевича позовите.
Кириллов почесал затылок и нехотя крикнул секретарше Катерине:
- Катенька, Алёшу позови.
Я стою в полной растерянности. Не могу сообразить, что происходит. Чего добивается Симаков? Тупо уставился в стену, гляжу на портрет горячо любимого вождя большевиков дедушки Ленина и детей с картины Николая Жукова «На ёлке» и жду. Зашел Алексей Васильевич.
Однако тот услышав вопрос, бровями изобразил удивление, не понимая, зачем его вызвали, вкралось сомнение, может и не в курсе Алексей, и не он инициатор этой разборки.
- Алексей Васильевич, расскажите-ка нам, - наигранно усмехаясь, теперь уже в лоб обратился к нему Леонид, - что это утром вам на ухо Карапетян нашёптывал?
- Не понял, - напрягся Алексей.
- Ну, что он вам рассказывал, какой новостью делился?
Алексей пожал плечами, - а какого хера, я должен перед тобой отчитываться?
- Я знаю, что он тебе нашептывал, - теряя самообладание взвизгнул Леонид - ты не должен забывать, что редакция газеты это идеологический орган.
- Слушай, пошел ты на х… со своей агитацией, - пресёк его высоко нравственную, пропитанную болью, речь за нашу многострадальную власть рабочих и крестьян, Алексей.
- Ты полностью офигел, - вскипел Леонид, - я это так не оставлю!
Он подскочил к Алексею и схватил его за грудки.
Алексей в свою очередь, единственной мускулистой рукой, подмял Леонида под себя, подтащил к стенке и, развернув, ткнул лицом в бетон. Из носа Леонида хлынула кровь.
- Хватит, - заорал Кириллов и вскочил на ноги, - что за бардак? Не потерплю! Что за балаган устроили, что вы здесь себе позволяете?!
На шум оперативно отреагировала Катерина, нисколько не суетясь, тотчас же нарисовалась в дверях с мокрым полотенцем. Осмотрелась и по-свойски, не особо церемонясь, усадила Леонида на стул, и бухнула мокрое полотенце ему на распухшее лицо.
- Закрой входную дверь, пожалуйста, - обратился ко мне раздосадованный редактор. Я с готовностью отправился закрывать дверь, по пути облегченно вздыхая и успокаиваясь. В голове вертелось: "Раз такая катавасия пошла, не до меня им теперь. Между собой бы им разобраться”
Вернулся в кабинет редактора. Участники жаркого захватывающего "поединка” расселись по углам. Леонид опрокинул голову назад, рукой придерживает полотенце, но продолжает держать марку - нога на ногу и развалился на стуле. Алексей уселся сразу на двух стульях и угрюмо смотрит себе под ноги. Кириллов вроде как меня ждал. Поглядывая на дверь, он стоя возился с ремнем, пытался сгладить растопыренную сорочку на отвислом животе.
Продолжая прилаживать ремень, он исподлобья посмотрел на меня, кивком головы указал на стул и заговорил.
- Очень нехорошо получилось. Давайте договоримся: этот инцидент останется между нами, ни одна живая душа не должна знать. Мы ведь одна семья, что это на вас нашло? Я потрясен!
Алексей посмотрел на редактора:
- А то, Виталий Геннадьевич, что Лёня любит сказки сочинять и людей грязью поливать, - не поднимая головы, выпалил он. Леонид, как будто ничего не слышал, отрешенно смотрел в окно.
- Вот у меня последняя информация по Беленко, - Кириллов поднял со стола лист бумаги и стал читать:- «Уточняющий материал ТАСС. Посадка Беленко в Хакодате сделана при невыясненных обстоятельствах, публикации в западной прессе о том, что перелёт Беленко был преднамеренным, а не вынужденным, являются кампанией пропаганды», предположения на тему, что полёт Беленко, по всей вероятности, был побегом, являются лживыми, официальный представитель МИД СССР Л. В. Крылов прямо заявил: «Всё это ложь, от начала и до конца».
- Странно, - Главный редактор Кириллов отложил бумажку, - в первом сообщении конкретно указывалось, что он произвел вынужденную посадку, а теперь пишут о невыясненных обстоятельствах. Не могут определиться, как подать информацию? Ёрзают… значит не всё здесь гладко. Ну да ладно… Сегодня вечером - ко мне, посидим, успокоимся. Это первое. И второе, это ко всем относится,- не глядя на меня, назидательным тоном продолжил Кириллов, - советую, настоятельно советую, поменьше слушать вражьи голоса. Там ведь спецы сидят, вы даже представить себе не можете, как их болтовня отражается на вашем творчестве, нет-нет, да какая-нибудь гадость в ваших очерках и проскочит.
Вечером, к концу рабочего дня, я, прощаясь, крепко пожал Алексею руку:
- Спасибо, Алексей.
- Бывай, - улыбнулся он.
46. Две бригады
В понедельник в редакции на летучке опять схватились Алексей Васильевич с Леонидом Симаковым, и опять по моей вине. Два дня я провел в тайге, любовался работой двух бригад: лесорубов и лесовозов. Меня интересовал вопрос, почему так много спиленных и неубранных деревьев гниют в тайге? То там, то здесь можно встретить целые баррикады, брошенные лесорубами более года назад. Выясняется: у каждой бригады свой план, свой интерес. Лесорубы, снабжённые новыми японскими бензопилами «Makita» , как говорится, размахались, валят лес в самых труднодоступных местах, откуда его вывезти затруднительно, тем более в дождливые дни, которых предостаточно в этом регионе. Перевыполняют план, получают премиальные, всё как положено. А у бригады лесовозов сплошные проблемы. Имеющиеся в автопарке два белорусских вездехода МАЗ разобраны, уже три месяца ждут комплектующие детали от завода-производителя. Японский Komatsu NTRO с шестицилиндровым двигателем да еще и с радиоприемником в кабине, который по бартеру получили, и двух лет не продержался. Наши умники из-за несоблюдения правил эксплуатации его угробили, не кондиционное моторное масло залили, а он закапризничал и через пару дней заглох. Стоит он теперь в гараже яркой окраской глаз радует. Как-то обратила внимание администрация на то, что водители свободное время стали в нём коротать. Главное, не пьют. Выходят из кабины, разминаются и совершенно трезвые. Выяснилось, мерзавцы "Голос Америки” слушают, коматсовский приемник лучше нашего VEF-202 эту вражескую радиостанцию ловит. Администрации пришлось реквизировать радиоприемник и на склад сдать, до поры до времени, да и от греха подальше.
На ходу грузовые КАМАЗы, но только не приспособлены они к бездорожью, одна морока, с ними.
Вот и получается, лес рубят, а вывозить нечем, только лес переводят.
В своем небольшом по этому поводу очерке я и предложил объединить эти две бригады, чтобы лесорубы свои бензопилы доставали после того, как нарубленное да напиленное вывезут. Алексей Васильевич поддержал меня, а ответственный секретарь озлобился, мол, не имеем мы право указывать. Мол, есть об этом кому думать и в райкоме и выше… После часа перебранки осторожный редактор решил отложить статью до следующего номера и попросил убрать мое предложение о реорганизации двух бригад до поры до времени. Обещал поднять этот вопрос в райкоме партии, а получив "добро” посвятить этой теме отдельную статью. Алексей Васильевич, как услышал это, в сердцах хлопнул дверью и исчез на весь день. Переделал я статью, получилось "ни то ни сё”, самому противно, кинул на стол ответственного секретаря и вышел из редакции.
Но только перешел я на другую сторону улицы, как вижу ковыляет мне навстречу , опираясь на палку, сторож Иван Васильевич. Обрадовался, думаю, вот и пора разобраться с ним, сколько еще тянуть. Его то я и раньше встречал, но всё не складывалось, всё что-то мешало о моем долге ему напомнить, то торопился, то отвлекали.
- Добрый день, Иван Васильевич, как хорошо, что я вас встретил. Иван Васильевич, удивленный моим появлением, остановился: - Добрый день, Ваагн Самсонович, добрый день. Недавно вашу статью читал о соцсоревновании, очень смело пишете, я рад за вас.
- Ну, это такое, - отмахнулся я, - Иван Васильевич, я все забываю спросить, сколько я вам должен. - В каком смысле? - За икру. - Какую? - Вы мне в граненом стакане принесли. Забыли? Кстати, и стакан ваш у меня остался. - О! Хорошо, что вы мне напомнили, - воскликнул Иван Васильевич, - я вам литровую банку приготовил, в погребе стоит, сегодня занесу. - Мне бы за прежнюю рассчитаться. - Да бросьте вы, Ваагн Самсонович! О чем это вы? Я ведь от чистого сердца. Я замялся, не знаю, что и ответить: - Спасибо вам, как-то неловко… Иван Васильевич по-отечески похлопал меня по руке. И добавил полушепотом: - На прошлой неделе мы с полтонны наловили, удачная ночь выдалась. Целую бочку кеты накоптили, а мать три двухлитровые банки икры закатала. Я к вам вечером зайду и стакан заберу. Я улыбнулся: - Буду ждать, приходите. Я вас чаем напою. - Да ну, я покрепче напиток принесу, собственного изготовления. Попробуете, как у меня получается. И закуску прихвачу. Грибочков нажарю, так что не беспокойтесь.
47.
На дворе октябрь месяц, по утрам становится морозно. Осень все больше заявляет свои права на наше настроение. Мои любимые березы оделись в новые нарядные платья, настолько дивные, что иногда невольно останавливался, чтобы полюбоваться. И остальные деревья, стараясь не ударить в грязь лицом, прихорашивались передо мной, изощрялись, каждое на свой лад.
В редакции взаимоотношения наладились. Леонид, вспоминая мокрое полотенце, угодливо улыбается и предлагает свои услуги: то стержень для ручки, то карандаш заточенный предложит, то стопку бумаги подбросит.
Теперь уже ни у кого не вызывала сомнения информация о военном лётчике Викторе Беленко, о том, что он на сверхзвуковом истребителе, с секретной на борту аппаратурой, вполне осознанно покинул территорию Советского Союза, а затем попросил политическое убежище в США. Но эта тема в редакции больше не обсуждалась, хотя ТАСС и продолжал посылать сообщение за сообщением одно противоречивее другой. Тассовцы так увлеклись, что однажды обыкновенной почтой прислали сообщение под грифом «Совершенно секретно» - информацию о том, что Беленко таким необычным образом внедрен в ВВС США для получения секретных материалов об аэрокосмической технике. И в сопроводительном письме следовало указание: об этом ни гу-гу ни жёнам и ни соседям, совершенно секретно, мол.
Я же ушел с головой в работу, с утра заезжал в один из колхозов, там мотался по фермам да конюшням, по колено в грязи и в вони. Доставал колхозников одними и теми же вопросами: планы, выполнение, настроение и так далее. Как-то добрался до силосной ямы, там трое колхозников отдыхают, понятно, ждут машину с силосом. Я к ним с диктофоном.
Двое ухмыляются:
Первый, - Чо, об нас в газете пропишешь?
Второй, - С портретом?
А третий поодаль лежит, расстегнув старый поношенный бушлат на волосатой пухлой груди и, хитро прищуриваясь, за нашей беседой ведёт наблюдение.
- Можно и с портретом, - улыбаюсь я.
Первый, - А чо, у вас нету портрета Брежнева ?
- Есть, не волнуйтесь.
Второй, - Вот ему и вопросы задавай.
Первый, - А нам в душу нечего лезть.
Бесцеремонно отвернулись от меня и на животы полегли.
А я не унимаюсь:
- И все же, я знаю, ваша бригада в передовиках ходит. А вы лично, какие задачи перед собой ставите?
Первый не выдержал, сердито привстал и показывает рукой на третьего:
- Вон, видишь того? Его дирехтор сюды поставил, чтоб не сбёгли мы. ПонЯл? А ты планы, планы. Еб.. ть не хотели мы твои планы. Так что не мешай.
Второй:
- Иди, иди отседа. Не в настроении я сегодня, утром без аппетита позавтракал.
Вот иногда в такой обстановке и собирал информацию.
Но, как правило, ко мне с уважением относились, живо и увлеченно отвечали на вопросы. Бывало из одного колхоза материала на пять очерков привозил. Кириллов охотно публиковал мои статьи, но, чаще под другими, вымышленными именами, с этим он не особо церемонился, хотя иногда, в одном номере и по два очерка под моим именем проскакивало.
48.
Однажды утром просыпаюсь от безумно яркого света заполнившего оконное пространство, словно бы напротив прожектора выставили. Я в окно, а там белизна до горизонта, слепит глаза и тянет отвернуться. Пушистым белым снегом запорошило дома, дороги, поля, еще и золотые лучи солнца рассыпались по всему небосклону. Сюда бы художника Айвазовского, он полюбовавшись этой дивной красотой, своё море со штормами и штилями напрочь бы позабыл.
Но красота красотой, а я с ужасом вспомнил, что картофель на западном склоне еще не убран, под снегом остался. Это более пяти гектаров территории, если даже получить по тридцать пять тонн с одного гектара, то страна недосчитается в этом году порядка ста пятидесяти тонн картофеля. Это точно. Директору капец, подумал я. А я успел с ним сдружиться, классный мужик. Сколько вечеров вместе провели и в бане в одной компании паримся. Наскоро оделся и помчался в управление совхоза, директора там нет, и никто ответить не может, где его найти. Мечусь по поселку, дома его нет, на базе нет, на тракторной станции нет. Неужто уже вызвали в Обком партии и «погоны снимают»? Хотя в подобную оперативность от партийцев не очень-то и верилось, но чем чёрт не шутит.
Навстречу мне идет Колян, он-то должен знать, как-никак секретарь парткома этого самого совхоза.
- Колян, где Валерий Яковлевич?
- Не в курсе. А зачем он тебе?
- Тут такое творится… - показываю рукой на снег, - а картофель-то не убран. Не накажут его?
Он ухмыльнулся, - да угомонись ты, - с наигранным спокойствием ответил он. Затем сдерживая улыбку добавил,- каждый год такая картина.
Но глядя на моё встревоженное лицо, легонько потрепал меня за плечо, мол, бывай, не горюй, всё обойдётся, повернулся и пошёл своей дорогой.
Я долго смотрел ему вслед, видел как мелко трясутся его плечи. Понимал, что он не может сдержаться и идёт посмеиваясь. Теперь, при случае станет рассказывать друзьям, знакомым о том, с каким не от мира сего человеком ему угораздило общаться. Только до меня так и не дошло, что смешного он нашёл в моей тревоге, и до сих пор не понимаю.
А ближе к весне на том поле появился трактор и, надрываясь, и дергаясь перепахал его, смешав с грязью сто пятьдесят тонн мёрзлой картошки.
49.
Вот и декабрь, не заставил себя долго ждать, впереди замаячили школьные каникулы, новогодние праздники. Кругом только и разговоров о том, кто куда планирует поехать, где провести праздничные дни.
Нужно отметить, что дни, отмеченные красным цветом в календаре, - как манна небесная для лесорубов, составляющих большую долю рабочих поселка. В праздники можно расслабиться, отдохнуть от рева бензопил, мускулы расслабить, наконец. Пашут целый год, как проклятые, до 700 деревянных (так окрестили рубль советские труженики) в месяц набегает. Лежат до поры до времени на сберкнижке денежки, честно заработанные, пOтом пропитанные. А потому, в красные дни календаря отбрасывают мужики топоры, извлекают на свет божий из деревянных, обшитых железом сундуков, пропитанные нафталином пиджаки, достают остроносые лакированные чувяки, пару сорочек, просят поносить у соседа галстук и, не теряя времени, перебираются на материк. Как правило, берут с собой две-три тысячи и неделю-другую гуляют "по-черному”. Возвращаются без копейки, иногда и без чемодана, с невостребованным галстуком соседа. И снова в лес на целый год.
Решил и я, уподобившись лесорубам, дней на десять в Москву податься. По телефону связался с однокурсницей Татьяной Рыжковой:
- Приезжай, - обрадовалась она, - мы, когда встречаемся или созваниваемся, в первую очередь о тебе расспрашиваем, новостями делимся. До сих пор девочки в шоке. Выясняется, ты сам добивался. И зачем тебе это нужно было?
К концу дня, когда беготня поутихла, зашел я к редактору договориться о поездке:
- Ну чего у тебя там? - опережает меня редактор.
- Виталий Геннадьевич, можно я на каникулы на неделю в Москву поеду?
Лицо редактора дрогнуло, нахмурилось и тотчас же засияло доброй, приветливой улыбкой. К внезапному, изменению мимики на его лице я уже привык, так как у него, каждая озвученная реплика являлась завершением недолгого внутреннего размышления. Встав с места, он голосом более высоким и поспешным, чем прежде начал говорить:
- Мы-то всего три дня отдыхаем… А потом, ты ведь и в школе занят?
- В школе каникулы до двенадцатого января.
- Вот-вот, каникулы,- прикрывая рукою бесшумный зевок, стал пояснять редактор, - Это учеников касается, а преподаватели, насколько мне помнится, на месте должны быть.
- Я ведь там по совместительству, не основная работа.
- Нет, нет, - стал отмахиваться Виталий Геннадьевич,- поговори сначала с Клавдией Михайловной, с начала с ней, а мы свои люди, разберемся.
На следующий день, в школе, подошел к Клавдии Михайловне:
- Клавдия Михайловна, вы не станете возражать, если я на неделю в Москву уеду.
Её лицо застыло в непритворном изумлении, и тотчас же трансформировалось в форму брюзжащей противной старухи, которую невестка прокисшим борщом угостила. Глаза потухли и, пытаясь уловить нить услышанного, растерянно сморгнули.
- А ну, ко мне зайдем.
Вошли в кабинет, она не к журнальному столику, за которым, как правило, ведется легкая беседа о том - о сём, а за рабочий стол уселась и мне предлагает не стоять. Нехотя сажусь.
- Тебе ведь надо в первую очередь с Виталием Геннадьевичем договориться.
- Как!? Так он к вам послал, – удивился я, уже открыто, но дружелюбно улыбаясь:
- Говорил я с ним. Он не против, сказал только вас поставить в известность, - несколько скорректировал я ответ редактора.
- Тут надо подумать. Вы ведь знаете, что школьные каникулы потому и называются школьными, что только школьников касаются, лично я все дни без исключения на месте буду.
- Ну, на недельку-то можно, Людмила Алексеевна еще первого декабря уехала, я за нее историю в седьмом классе веду.
- У нее особые обстоятельства сложились. Зарплату-то тебе выдали?
- Да, но я не об этом.
- Понимаю. Ладно, я с Виталием Геннадьевичем поговорю, и решим, но только ты пока не покупай билет.
- А потом не достану, вы ведь знаете какая в предновогодние дни лихорадка.
- Не волнуйся, дай-ка все согласовать, а билет я на себя беру. Без билета не останешься, это я тебе твердо обещаю, - со свойственной власть имущим непререкаемостью заверила Клавдия Михайловна.
Вышел из школы в полном недоумении. Что это они, как сговорились, и главное, было бы из-за чего так напрягаться, мог бы и не сообщать вообще. Кому какое дело. Редактор так тот, как в запой уходит, так дней десять мы его не видим, затем появляется опухший, перекошенный, недовольный и вроде все мы ему что-то должны. И директриса по Европе, как по своей квартире шастает, только и слышишь, то из Вены приехала, то в Париж укатила. Да и остальные в редакции, либо уезжают картошку собирать, либо сено косить, а на самом деле, где отдыхают, кто знает, и спокойно с недельку отсутствуют, и никто не спросит, где столько времени околачивался? Значит так, пару дней подожду, если меня "благополучно” забудут, то дней на пять смотаюсь в Москву. Решено.
50.
Уже на подходе к дому вспомнил о том, что в портфеле лежит книга, из серии "Жизнь замечательных людей” об Александре Дюма, ещё с вечера запихнул, чтобы в библиотеку занести. Пришлось дать задний ход, изменить маршрут, а по пути ещё и небольшой крюк сделал, купил на вечер пару бутылок пива.
Нужно отметить, что библиотека занимала в умах всего взрослого населения посёлка центральное место, понятно, за исключением питейных заведений. Но не потому, что книга являлась другом и товарищем каждого сознательного человека в социалистическом обществе в целом и в нашем поселке в особенности, вовсе не поэтому.
В своё время библиотеке передали во временное пользование частный особняк сбежавшего после окончания военных действий во Второй мировой войне на Дальнем Востоке корейского предпринимателя владельца местного рыбно-промыслового хозяйства Изуми Накамура так и забыли. И закрепилось это роскошное строение за самым скромным учреждением района - храмом книги местного масштаба.
По сути этот особняк являл собой единственную достопримечательность в округе, в котором имелась возможность в непривычном для советского глаза огромном фойе, заставленным еще с довоенных времен заботливым корейцем изысканной мебелью накрепко замурованной в бетонное основание, развалиться на мягких кожаных креслах и безмятежно забросив ногу на ногу, скоротать время в кругу приятелей.
Но совсем и не это являлось причиной особого отношения к фойе библиотеки коренного и некоренного населения; как правило в самый разгар захватывающей дух беседы один из инициаторов встречи незаметно вытаскивал из под полы бутылку сорокаградусной, и протянутые под столом бумажные стаканчики с бульканьем наполнялись, как называли индейцы в довоенных американских фильмах, огненной водой.
Вот это то и предопределяло характер беседы, делало её тёплой и содержательной. Потому-то по вечерам или в любое другое свободное время и тянулись в библиотеку, не забывая по пути заглянуть в вино водочный, для свободного времяпровождения местные жители и гости, если таковые оказывались в этом забытом Богом и людьми поселке.
И сегодняшний вечер не стал исключением в фойе за самым дальним столиком собралась небольшая группа офицеров. И судя по выражениям лиц беседа проходила в сердечной обстановке и пребывала в самом разгаре. Я поприветствовал офицеров легким кивком головы, и подчёркивая дополнительное уважение лихо козырнул двумя пальцами. Улыбнулся заведующей Нине Мазаловой, которая между делом поливала цветы на подоконниках из большой медной кружки обвитой зубастыми японскими драконами. По холостяцкой привычке, я, блеснув красноречием, самыми изысканными словами обрисовал её неповторимую красоту и неотразимое обаяние. Как мне представлялось, несмотря на тесную дружбу с моей Людой, она, как бы помягче выразиться, проявляла ко мне нездоровый интерес.
И отправился к книжным полкам. Перебирая книги в библиотечной тишине до меня донесся негромкий разговор офицеров.
- Обменяли все-таки…
- Да, как ни странно…
- Корвалан-то известная личность, а он …
- Э-э-э-э, не говори, Луиса мы сами до не6ес раздули, а Володю там, - я обратил внимание, как капитан Серёгин кивнул на потолок, - ценили, ценят…
- Слышал по «голосу» пару раз…
- Судьба…- задумчиво ответил капитан Якушев, - кто бы мог представить…
Неожиданно офицеры перестали шушукаться, и глядя в мою сторону притихли. Воцарившуюся тишину нарушил бодрый насмешливый голос хозяйки заведения:
- Да свой он, свой, в доску! Вы чего? Совсем?!
Из-за полок я не смог разглядеть её лица, а потому остался в неведении в адрес кого прозвучала эта фраза. Но в сию же минуту в офицерском углу послышалось определенное оживление и меня окликнули:
- Ваагн Самсонович, можно вас на минуточку.
Вроде бы всё встало на свои места, посмотрел я на них, а они загадочно и дружелюбно смотрят и руками машут, мол, айда к нам. Подошел, сел на свободный стул.
- Не слышали новость? - обратился ко мне старлей Казанцев и под столом забулькала огненная вода.
- Смотря, что вы имеете ввиду, то что Валера Ли (местный пьяница) выкупил весь грузинский чай, чтобы чифирь изготовить, и разгневанные хозяйки готовят ему харакири, уже ножи точат, это я знаю, - улыбаясь отпарировал я.
- Ну-у-у, мелко плаваем!
- Отстаёте от жизни!
- Это вы с нами должны новостями делиться или мы с вами?!
Разом заговорили добрые мОлодцы, владельцы кирзовых сапог со специфическим запахом нестираных портянок. А лейтенант Хитров наклонился ко мне и приглушенным голосом сообщил, - обменяли диссидента Владимира Буковского на Луиса Корвалана.
Я не на шутку всполошился.
- Да не может быть! То есть наши признали, что в СССР имеются политзаключенные!!!
- Серьёзно.
"Маяк” постоянно, вот уже два дня об этом гудит, - схитрил Казанцев.
Я понял, что речь идёт о радиостанции "Голос Америки”.
- У меня,- я от огорчения прикусил нижнюю губу, - батареек нет, завезти обещают...
А старлей Карпов, неожиданно гикнул, что-то вспомнив, и со словами: " А ну погодите", - поспешил к креслу, заваленному доверху офицерскими шинелями. Кресло находилось в дальнем углу под портретом всеми любимой бабушки Надежды Константиновны Крупской. Я не оговорился, ведь если её пятидесяти двухлетнего супруга мы величаем - дедушкой, то соответственно, женщину в семьдесят лет и подавно нужно бабушкой называть. Не старой девой ведь? (Хотя кто его знает?)
Я опять отвлекся.
Так вот старлей выдернул из кучи бушлат на меховой подкладке, пошарил по карманам, достал листок бумаги и повернулся к Нине:
- Ниночка, тащи гитару.
- Опять?! - сморщилась Нина Мазалова и закатила глаза, как капризная девочка-подросток.
Оказавшись в орбите внимания дюжины мужиков, импозантная дама - владелица храма книги стряхнула с себя терзающие её тяжёлые мысли, о природе женского одиночества, и вернулась, в хаотично заставленный мебелью и книгами, просторный зал.
Она нехотя встала и неторопливо, с достоинством неся свой бюст, поднялась за гитарой на веранду. Поднимаясь она, нежно оглаживала ладонью литые бронзовые перила, останавливалась на каждой ступеньке и слегка задевала взглядом нашу сторону. Вероятно, её всё ещё терзали сомнения, в полной ли мере оценивают "зрители” это торжественное и элегантное перемещение по верх уходящей лестнице, хотя и слепому было видно, как эти "зрители”, позабыв рамки приличия, подобострастно, во все глаза, рассматривают интересную во всех смыслах особу.
Вскоре Ниночка как, её называл лейтенант Карпов, подчеркивая некую близость, вернулась с гитарой, не церемонясь, выдернула у инициатора экспромтного показательного выступления листок, удобно расположилась на диване, приладила лист, подложив под него пару книг, и, всматриваясь в текст, принялась настраивать струны. Виртуозно извлекла перебором избитую, но красивую мелодию и громко объявила:
Свободу в Чили и в СССР.
Посвящается Луису Корвалану и Владимиру Буковскому.
Капитан Серёгин, услышав более чем смелое заявление, вздрогнул и испуганно посмотрел на нас. А Нина Мазалова, заметив как всполошился Серёгин, перебрала еще пару аккордов и слегка потупив взгляд недовольно пробурчала:
- Так песня называется. Это заголовок.
И ещё раз ударив по струнам запела .
"Жил-был в стране капитализма
Как говорят, один из них.
И жил в стране социализма
Как говорят, другой из них.
Среди борцов их отличили
Соратники различных вер,
Встречая Корвалана в Чили
Буковского в СССР.
В Чили, в Чили
И в СССР.
Организатор демонстраций –
Митинговал один из них.
Организатор демонстраций –
Митинговал другой из них.
Им обвинения всучили
Поборники тюремных мер.
И Корвалан томился в Чили
Буковский узник в СССР.
В Чили, в Чил
И в СССР.
Вот объявляет голодовку
Несломленный один из них.
И объявляет голодовку
Отчаянный другой из них.
Ветра петиции вручили
Чиновникам из высших сфер»
- Свободу Корвалану в Чили!
Буковскому в СССР.
В Чили, в Чили
И в СССР.
О, дух бойцовский ! Ты не вымер!
Так вырастай, звучи, ломись.
Колокола зовут: - Владимир !
И из гитар летит:- Луис !
Их, наконец, освободили
Стал стимулятором пример.
Чтобы вышли на свободу в Чили.
И волю дать в СССР.
В Чили, в Чили
И в СССР”.
Лейтенант Коровин, после первых строчек, когда понял о чем идет речь, отошел к книжной полке, выхватил первую попавшую под руку книгу, раскрыл её и углубился в чтение. Майор Серёгин и вовсе вышел из библиотеки, было слышно, как он во дворе распекает своего водителя.
Нина допела песню, и ожидая заслуженных оваций, посмотрела на занятого чтением лейтенанта Коровина, затем оглянулась на дверь, за которой исчез осторожный майор Серёгин, и показательно кисло усмехнувшись, отложила гитару. Подняла со стола пачку сигарет «Шипка», достала одну, примяла её двумя пальцами. Выудила из верхнего наружного кармана плотно облегающей ярко голубой элегантной блузки крохотную импортную, японского производства зажигалку. Ловко высекла огонь, прикурила и раскинувшись на диване, жадно затянулась.
Вернулся майор Серёгин, не глядя на отважную или, скорее всего, поступившую безрассудно, исполнительницу песни, так как неизвестно кто из этой группы офицеров на следующий день помчится в особый отдел с важным донесением, подошёл к Карпову, устало улыбнулся:
- Это твоё?
- Да нет, кто-то из "химиков” в кабинете оставил. Случайно среди бумаг обнаружил.
- Ну и выбрось, чего хранишь? Что, проблем мало?
- Ты прав, хотя я так завидую Володе. Он мужик! А мы так себе… - вздохнул старлей.
Он подошел к заведующей библиотекой, ласково и недвусмысленно улыбаясь, одной рукой погладил её по щеке, второй ловким движением подхватил со стола вырванный из школьной тетради лист в клеточку с аккордами для гитары и текстом крамольной песни и, отойдя в сторону, разорвал его на мелкие кусочки, бросил в картонную коробку с рисунком остроносой импортной мужской обуви приспособленную для мелкого мусора.
________
На следующее утро я вернулся в библиотеку. На спинке дивана всё также стояла коробка из под обуви, теперь уже доверху наполненная, всяким мусором: скомканной бумагой, окурками, пеплом и, превозмогая чувство брезгливости, выскреб оттуда обрывки листа с текстом песни.
51
А вечером встретила меня у сельмага, или скорее всего подкараулила Настя, жена Коляна и окончательно спутала мои карты:
Она тепло и долго трясла меня за руку, и не в силах скрыть свою озабоченность и волнение, чем, надо признаться, уже озадачила меня, вкрадчиво произнесла:
- Ваагн Самсонович, я с вами поговорить хочу...
Мы свернули с оживленной шумной улицы и пошли по безлюдному тихому бульвару, в сторону парка.
- Я вас прошу, - обратилась она ко мне, - о нашем разговоре никому ни слова, это между нами должно остаться. Если узнает об этом хотя бы одна душа, Люда, например, то моего Колю уволят с работы. Я иду на этот шаг исключительно ради уважения, которое к вам испытываю.
Я разволновался и поспешил заверить её, что буду нем как рыба, горя от нетерпения поскорее узнать, что за новая интрига разворачивается, в которой я, быть может, не последнюю роль играю.
- Обещаю, вы можете мне полностью доверять.
- Я не знаю, что у вас там, в Москве стряслось, но вы должны три года безвылазно у нас, на острове, пробыть. Есть такое указание и за вами установлен надлежащий контроль, поверьте мне. И, простите меня за это слово, сослали вас по какой-то, вероятно вам известной причине. Это мне не нужно знать, я и не хочу, чтобы вы рассказывали.
- Как сослали? Я сам добивался! – вскричал я от удивления, словно меня кувалдой по голове оглушили. - Так я через знакомых вышел на Марию Петровну!
Настя улыбнулась:
- Мне это сложно понять, зачем вам это нужно было. Вот такая ситуация. Вы ведь толком и не заметили, как эти полгода пролетели. И три года также пролетят. Наберитесь терпения и живите спокойно.
- А что, я и в партию вступить не могу?
- Не знаю, - пожала плечами Настя.
- А если я куплю билет и в самолет сяду, то что произойдет?
- Не сядете ведь, в том-то и дело. Там всё отработано, не вы первый и, увы, не последний. Бортпроводница найдет ошибку в вашем билете и предложит срочно пройти к кассе. Пока там с билетом провозятся, самолет улетит. Только деньги потеряете. Купите новый билет на следующий день картина повторится, и так хоть сто раз. Только деньги потеряете.
«Зачем она так откровенна со мной?» - подумал я с легким сомнением в чистосердечности её желания мне помочь.
А Настя, угадав мои мысли, подняла голову и испытующе и внимательно посмотрела мне в глаза, в свою очередь, тоже терзаясь сомнениями, видимо не решаясь что-то очень важное сообщить, добавить. Но затем, отогнав от себя ненужные мысли, будучи не уверенной, что её правильно поймут, задумалась, ушла в себя. Мы молча прошли ещё несколько метров. Затем, приглашая меня следовать за собой, она свернула на левую тропинку и, неловко поворачиваясь, пододвинулась вплотную ко мне. Необычная в этом поглотившем нас вечернем сумраке тишина сблизила нас. Её удивительной белизны лицо, распущенные волосы цвета спелого каштана, теплое дыхание очаровывали своей детской искренностью и первозданной чистотой, не оставляли никаких сомнений в бесхитростности её поступка.
- А Колю в особый отдел переводят, - чуть слышно выдохнула она, после небольшой паузы, хлопая пушистыми ресницами, из-под которых смотрели на меня глаза, полные грусти и отчаяния. И непонятно было, то ли решила тему сменить, то ли, действительно, своими личными переживаниями поделиться:
- Не по душе мне все это. В совхозе он мог бы и на место директора претендовать, образование позволяет, он Тимирязевскую академию окончил. А теперь полная неизвестность.
- Он не мог отказаться?
- Его особо никто и не спрашивал, мол, считаем целесообразным и все. Какие разговоры? Предвижу беду, но ничего поделать не могу.
Настя закрыла глаза, и облокотилась о моё плечо, и тут до меня дошло, что это не игра, что ей действительно больно и тяжело от безысходности, невозможности самим, по своему разумению, строить свою жизнь.
- Зря вы, наверное… это ведь повышение, он может и оттуда уйти на пост директора, - с трудом выдавил я из себя, всё ещё находясь под тягостным впечатлением откровенного рассказа о моей незавидной судьбе.
Настя покачала головой, - оттуда только ногами вперед выносят. Ну, так вы помните мою просьбу, никому о нашем разговоре. И не волнуйтесь, не страшно это. Я верю, у вас все будет хорошо.
52.
После разговора с Настей я возвращался домой, поёживаясь от холода, напуганный и подавленный. (Еще не успел рассказать читателю о том, что первого декабря я переехал в трехкомнатную избу в ведомственном доме.)
В избе холодрыга. Не раздеваясь, прошёл на кухню, наскоро запихал поленья в печь, брызнул полкружки керосина и поднес спичку. Пламя вырвалось из печи и обдало жаром пальцы. Я отпрянул и привычным движением ноги в сердцах захлопнул дверцу. Сполоснул руки, вернулся в прихожую, и только затем сбросил пальто. Разулся, а не найдя под вешалкой домашних тапочек, сообразил, что Люда не приходила.
Надо признаться, избаловала она меня. Утром, если не оставалась на ночь, забегала на несколько минут, прибирала квартиру, наскоро готовила что-нибудь поесть и мчалась к себе, на метеостанцию - месяц тому назад ее назначили исполняющей обязанности начальника.
Тапочки мои нашлись, когда я уже утвердился в мысли, что вечером вместе с мусором их выкинул. А они, оказывается, под кроватью, под газетой "Советский Сахалин”, так скромненько разместились, лишь кончик правой тапки выглядывал. Разобрался с тапочками, натянул поверх теплой футболки джемпер крупной вязки. Включил самый модный по тем временам магнитофон «Электроника-322», вставил кассету с записью песен французского шансонье Энрико Масиаса.
Печь, что бывает редко, хорошо растопилась, труба мирно завывала дуэтом вместе с Масиасом. Языки пламени в унисон задорным песням шансонье весело плясали на поленьях. Но опять заминка - в ведре воды только на донышке, и та с соринками. Пришлось снова одеваться и обуваться, на все пуговицы застёгиваться, на дворе ведь мороз под тридцать градусов, а до колодца метров двести.
Наконец на табуретке, которая мне журнальным столиком служила, появился стакан горячего малинового чая.
А в голове полный хаос. «Что за нелепица, - думал я, прокручивая в ладонях подстаканник из мельхиора, соображая с какой стороны пригубить, чтобы не обжечься.
С кем-то меня спутали местные придурки. Ну кому я нужен?! У Насти с головой что ли? Ведь на остров я сам стремился… Ну и Валентина, удружила мне… Говорят, женщины мстительный народ… Но не я, а она меня отшила. Может ей что и наговорили или засекла меня с кем-то в коридоре? Не могу понять… Что же произошло? В чем моя вина? И как теперь жить прикажете? В подвешенном состоянии два с половиной года лямку тянуть? Ничего себе!
Стемнело, а долгожданного стука в дверь, все нет и нет. Не появляется на пороге моя Люда. Настроения никакого, на душе кошки скребут. Что-то происходит. Непонятно. Неспроста всё это.
А тут ещё и лампочка замигала, а через пару минут окончательно погасла. Заскулил и заглох магнитофон. Вот еще одна напасть, усмехнулся я. Комната погрузилась в полумрак, стало хорошо видно за окном подсвеченное лунным светом пространство. Я подошел к окну, в надежде увидеть фигуру Люды, идущую торопливой походкой.
Открыл форточку, посвежевший юго-западный ветер гнал по небу тяжелые тучи, покачивал верхушки берез в сквере напротив. Пронёсся по дороге раздувшийся парусом, газетный лист, тяжело проехала грузовая машина. Отчетливо слышу тонкое подвывание ветра, и стук березовых веток по оконной раме. Погода не для гулянок. Но нужно иди, Люду искать, где засиделась, у кого застряла?
Вернулся к "столику”, допил чай, оделся потеплее, вытащил из чулана унты с двойным собачьим мехом и отправился на поиски. Сначала (это по пути) зашёл к её свекрови со свекром. А они не в курсе, только всполошились, закудахтали, как куры.
- А куды же она могла подеваться? У Марфы был? (Мать Люды)
У ней спроси. Ох и хитрая она, эта Марфа.
Свекор Федор Игнатьевич поднял указательный палец вверх.
- С тройным дном она! Найди её, Ваганушка. Сегодня. Слышишь? И к нам зайди, успокой. А как же мы без неё, без нашей родненькой? Степану еще пять лет сидеть А потом, приедет ли? Кто его знает, что он там надумал. Видать, молодуху нашел и голову потерял!
- Ну что вы, – поспешно возразил я, - какую молодуху? - и стал успокаивать, не скрывая своего негативного отношения к их сыну:
- За каменным забором, трехметровым, да с колючей проволокой он. Нету никакой молодухи, вернётся, не волнуйтесь.
Федор Игнатьевич махнул рукой, - нынче за деньги все можно. А он всегда при деньгах ходил. Сорил ими. Вот и досорИлся.
Еще больше встревоженный, я отправился к родителям Люды.
Они только руками развели. Как утром ушла, говорят, домой более и не приходила. Услышав это, я и вовсе голову потерял. Стою в полной растерянности, переминаясь с ноги на ногу, не знаю что предпринять.. Не случилось ли чего? Только и остаётся, что в милицию идти, заявлять о пропаже человека. Тётя Марфа только как-то виновато в мою сторону посматривает, с русской печью возится, горшок на огонь никак не может приладить.
Делать нечего, вышел я за ограду, а куда податься - не знаю, что делать - ума не приложу. Слышу скрип за спиной. Обернулся, а это тётя Марфа, поеживаясь от холода, ко мне идет, а у самой слёзы на глазах. Подошла, взяла меня за локти и огорошила до потрясения, стала мои руки неистово целовать:
- Прости её сынок, - сквозь слезы с трудом выдавила из себя она и разрыдалась, - уехала моя доченька… К этому дурню своему… Не держи зла на нее… - стала причитать тётя Марфа и обливаться слезами. - Письмо от него получила, мол приезжай. Будешь рядом жить, тогда меня как семейного по праздникам отпускать станут. Она все и позабыла: и тебя, и нас, ведь начальницей стала, Василий Алексеевич, наш сосед, у нее в подчинении ходил - все бросила. На съедение волкам стариков оставила. Я ей в ноги упала, а она мне: «Мама, нужна я ему, плохо ему без меня. Ты понимаешь?» Вся такая взбудораженная, колючая, ну и проводила я ее с одним чемоданчиком утренним автобусом.
В конец потрясенный сообщением, я обнял старушку, - все образуется, не волнуйтесь, - говорю, а у самого голос дрожит, не могу с собою совладать, - я уверен, придёт в себя и вернётся. Её тоже понять можно, он ведь законный муж.
Тётя Марфа притихла, недоверчиво посмотрела на меня, кончиками платка присушила глаза.
- Все будет хорошо, - продолжаю я не своим голосом успокаивать её, - вот увидите, а сейчас идите, простынете.
Как мог искренне улыбнулся ей и еще раз тепло обнял старушку.
Тётя Марфа, устыдившись моих объятий, легонько отстранила меня и, не прощаясь, всхлипывая по пути, засеменила в избу.
53.
На следующий день вечером - стук в дверь. На пороге отец Людмилы. Я обрадовался было, может, вести хорошие, и Люда сейчас дома свой чемоданчик распаковывает, но, посмотрев в глаза Гавриила Петровича, полные смятения и грусти, понял, что это не так.
Гавриил Петрович сбросил ботинки, и не дожидаясь приглашения, прошел в столовую, достал из авоськи бутылку "Московской”, поставил на стол и виновато посмотрел на меня.
- Выпить захотелось, подумал, с тобой веселее будет. Не возражаешь?
- Конечно нет, давно пора, мы с вами вдвоем никогда и не сидели. Я мигом стол накрою. А вы садитесь, я сейчас.
Отправился на кухню за закуской, стал хлеб нарезать.
- Не суетись, - услышал я голос Гавриила Петровича из столовой: - Только хлебушка, а остальное я собой принес.
Я ломтики хлеба положил в хлебницу, захожу в комнату, а на столе стеклянные банки с соленьями, видны грибы - и лисички, и белые, рыбные котлеты в отдельной посуде, опять же икра красная, а Гавриил Петрович все продолжает выгружать.
Не растягивая, сели за стол. Опрокинули по первой. Водка холодная, прямо со двора, не успела нагреться, холодной струёй хлынула в меня, пришлось застыть в ожидании, когда она до печени доберется.
Гавриил Петрович чуть призадумался, и резким взмахом направил водку в горло. Осторожно вернул стакан на место, облокотился обеими руками о столешницу и уставился на отрывной календарь на противоположной стене:
- Шестнадцатое… стало быть, вчера пятнадцатое было, - сказал он и энергично затряс головой, словно желая избавиться от тяжелого бремени внезапно обрушившегося на его лысую, с остатками седых волос над ушами, голову. Не притрагиваясь к закуске, разлил по новой, небрежно позвенел горлышком о граненые стаканы.
Второй стакан наоборот, заставил меня содрогнуться, "Московская особая” потекла особо, как огненный змий по разодранной ране, обжигая и урча, вроде огнемётом полоснули. Гавриил Петрович снова потянулся к бутылке… Умело распорядившись с очередной дозой, он, наконец, взял ломтик хлеба и отложив в сторону корочку, стал мякушку жевать. Задумался. Губы задрожали и на глазах появились слёзы.
- Да, Ваганчик, - только и успел он сказать, и, подперев голову руками, негромко и протяжно заскулил.
Я замялся, без понятия, как поступить. Где найти те слова, которые в состоянии успокоить моего гостя?.. Не зная что предпринять, лишь растерянно смотрел, как слезы обильной струёй текут по его старческим щекам, и Гавриил Петрович продолжает жевать хлеб и скулить, не обращая внимания на сидевшего рядом невостребованного зятя.
Что и говорить настроение было хуже некуда, я с трудом сдерживал свои эмоции. И все же… И все же…
Так тоскливо стало, так горько на душе. За что такая невезуха … Настя такое понарассказывала. Без вины виноватый. Еще и Люда … А мы уже планы строили. Имена детям выбирали. Действительно, говорят "Пришла беда - отворяй ворота”. И я не выдержал…
Вот так и сидели мы вдвоем с Гавриилом Петровичем за столом с нетронутой едой. Он бесшумно голосил, время от времени вытирая нос и небрежно смахивая слезы, и я расклеился и в унисон ему подвывал, да слезы по лицу размазывал.
Потом Гавриил Петрович потянулся за бутылкой. Разлил, молча выпили, затем моя очередь наступила разливать…
Уже в постели вспомнились слова Гавриил Петровича "захотелось выпить, подумал с тобой веселее будет”. Вот получается и повеселились.
Утром проснулся от запаха жареной рыбы. Гавриил Петрович на кухне орудует.
За завтраком пытались не вспоминать вчерашний день, Гавриил Петрович казался веселым, мурлыкал под нос какую-то песенку.
Я расставил вчерашние граненые стаканы, но теперь уже с чаем.
Мой несостоявшийся тесть, размешивая сахар, погрузился в состояние глубокой задумчивости. Хлебнув пару глотков, он отложил ложку и обернулся ко мне.
- Я хочу спросить тебя… Это мне нужно знать, чтобы понять, что произошло… Если не хочешь можешь не отвечать. Тем более что Люда уехала, это теперь вроде и не актуально.
- Я охотно отвечу, спрашивайте.
- Люда жаловалась мне, говорила, что когда она у тебя на ночь оставалась, слышала, как ты во сне какую-то Елену звал, с ней разговаривал.
- Лену!? Нет у меня никакой Елены, это точно, - крякнул я от удивления.
- Люда говорила мне, жаловалась, мол, не нужна я Ваагну. Погуляет, время проведет и к своей Лене уедет.
- Но нет у меня никакой Лены. Я вам честное слово даю, - я стал бить себе в грудь, - хотя…
На первом курсе, это давняя история, седьмой год уже ... если не ошибаюсь. Влюбился я, первокурсник, в девушку с третьего курса или четвертого, уже и не помню, вот её звали Лена Куманёва, имя запомнилось. Хотите услышать?
- Отчего же, расскажи.
- Я тот случай теперь только с улыбкой вспоминаю. Очень часто, со временем, личная боль, моральная травма, проходит, затем либо забывается либо превращается в смешную, веселую историю.
Влюбился я в неё по уши, но она меня всерьез не воспринимала, разве что мальчиком на побегушках... За пивом сбегать или ещё чего, тогда за мной посылали.
Уже перед самыми каникулами, мы стояли в коридоре, я умудрился её поцеловать, и она не отстранила меня. Кажется, это был первый и последний поцелуй. Я вернулся в Армению, к родителям, тут же с порога, не раздеваясь, объявил голосом, не терпящим возражения, что женюсь, что я люблю её и прочее, уже за столом показал фотографию.
На моё удивление, отец не стал возражать.
Он позвонил своему знакомому коллеге в Саранск, на ее родину. Тот на радостях, что может услужить отцу, обещал молодую пару трудоустроить и с квартирой помочь, и мы продолжим учиться на заочном отделении. Я написал ей письмо, но не стал разрисовывать нашу будущую радужную, по моей версии, жизнь, вроде как интуиция сработала. Решил приберечь для следующего письма. Но ответа не дождался. Я второе отправил и терпеливо ждал, затем третье, пятое, десятое. За лето писем двадцать-двадцать пять отправил, и ни на одно письмо она не ответила.
В первых числах сентября к началу занятий вернулся в Москву. Её подружка по комнате сообщила, что Лена пока еще находится на родине, у родителей. Я, не выдержав гнетущего состояния неизвестности, в котором всё лето пребывал, поспешил на почтамт и позвонил ей. Был уверен, что она не сознается в том, что получала письма. Понятно, я бы не поверил ей, но Лена спокойно, без тени смущения заявила, что да, получала. И нехотя добавила, что дел было невпроворот и по хозяйству маме приходилось помогать, да и подружки свободное время отнимали… Не особо церемонясь велела передать своей однокурснице Валентине, что отправила ей письмо, пусть проследит на вахте и заберет его. Я вернулся в общежитие, письмо лежало среди прочей корреспонденции на столе у входа. Распечатал и в глазах потемнело: хвастается, мол, все лето получала от меня письма, которые всем селом читали, иногда под дружный хохот перечитывали. А так, не скучала, каждый вечер танцы-прижиманцы и все такое.
Вы можете представить мои переживания? С полгода я сам не свой ходил, всякие дурные мысли в голову лезли.
Письмо, конечно, я передал адресату, нисколько не заботясь о том, что оно распечатано, и больше ни ногой в их комнату. С тех пор прошло, повторяю, более семи лет. Много воды утекло за это время и бутылок откупорено, а другие Лены на память не приходят. Ума не приложу, к чему её имя спустя семь лет всплыло, если я с ней толком и семи минут не общался.
- Ладно, теперь уж что горевать, - по доброму усмехаясь ответил Гавриил Петрович, - Причиной вашей разлуки являются не десятки писем Лене, а одно письмо Степана, не горюй, время лечит. А мне пора на работу.
Гавриил Петрович тяжело встал из-за стола. В прихожей он долго, вздыхая и кряхтя, обувался. Подумалось, что хочет найти слова для прощания, потому и медлит и я сказал ему:
- Гавриил Петрович, лишь бы ей было хорошо, все остальное не важно. А мы здесь разберёмся…
Но Гавриил Петрович резко перебил меня,- Сердце моё неспокойно, вот оно что, - с досадой выпалил он, - а сердце родителя не обманешь, не к добру всё это…
Он обречённо замахал головой и, вкладывая все силы, громко постучал ботинками об пол, стараясь стряхнуть с себя накопившуюся в груди тревогу и, не глядя на меня, шагнул за порог и прикрыл за собой дверь.
Убирая со стола остатки завтрака, я вспомнил Лену или по мордовски Еленицу, крепкую девушку с крупными жгучими глазами. "Какую недобрую службу оказала она мне спустя семь лет разлуки, - мысленно вознегодовал я, - Какой разлуки? И семи минут толком не общались. Всего один поцелуй, а как он мне аукнулся.
54. Метель
Прошел год, унылый и безрадостный. Дни мелькали с невероятной скоростью. Школа, редакция, редакция и снова школа - вот и весь круг моих занятий и интересов. Иногда приглашали в гости знакомые, сослуживцы, как правило, соглашался. Пить старался меньше, потому что чувствовал, могу спиться, но от застолий не отказывался. Однажды пригласили в соседний район на именины. Чтобы не опоздать на последний рейсовый автобус, я пошел к ближайшей остановке, в надежде там его перехватить, либо на какой-нибудь попутке добраться до Воскресеновки.
Вечерело. Поднимался ветер. Вокруг меня, серыми очертаниями расположились, словно вырезанные из картона, низкие хаты, покрытые почерневшим снегом. А далее простиралось необъятное поле, пересечённое холмами и оврагами.
Рассматривая унылый ландшафт я, встревоженный отсутствием людей на остановке, пританцовывал на месте и , то и дело нетерпеливо поглядывал на пустынную дорогу. За спиной послышался скрип снега. Я обернулся. То были двое мужчин, и один из них, подойдя поближе, словно прочитав на моем лице озабоченность, желая меня обнадёжить, сказал:
- Сейчас появится… последний.
- Гаврила должен быть, - со знанием дела подтвердил второй.
Еще через несколько минут из ближайшего переулка нарисовалась не по-зимнему легко одетая девушка и, порхая, направилась к остановке.
- Расписание знает, - хмыкнул первый
- То-то же, - эхом отозвался второй.
Настроение поднялось.
Однако после получасового ожидания первый мужчина, поеживаясь от холода, обратился ко второму:
- Может, вернёмся
- Чего это ты?
- Ветер поднимается, метель скоро начнётся.
- Да тут пятьдесят кэмэ всего, доедем, не дрейфь.
- Ух, Гаврила, мать твою, - зло выругался первый, - всегда опаздывает.
- Ему каждый месяц выговоры лепят и премии лишают, - добавил второй.
- Давай попляшем, - сказал первый мужик и пустился выделывать незамысловатые кренделя. Второй, скорее из солидарности, чем от холода, стал переминаться с ноги на ногу.
Почувствовал и я, что замерзаю. Достал из дипломата заготовленную в подарок пол-литровую фляжку коньяка, откупорил и сделал несколько глотков. Тут девушка решила меня заметить. Я протянул ей фляжку.
- Можно? – робко спросила она.
- Ну, раз предлагают, - улыбнулся я.
Затем протянул фляжку танцорам.
- У нас свой имеется, - продолжая подпрыгивать, махнул рукой первый, - мы такое не пьём.
- Настоящий, сам варил, - указывая рукой на товарища, растолковал второй.
На горизонте появилась тёмная точка.
- Едет, - вздохнул первый мужчина, от удовольствия потёр руками и завертелся в лихом танце, слегка напоминающем бразильский танец макулеле.
- Ну, даёт, - ухмыльнулся второй.
Еще через пару минут мы различили очертания автобуса, окончательно убедившись, что едет наш долгожданный спаситель.
Наконец-то дверь со скрипом открылась, и мы нетерпеливо, подталкивая друг друга, надеясь как можно скорее отогреться, ввалились в автобус. Но в автобусе царил тот же холод. Осматриваясь где бы разместиться, я заметил покрытое инеем треснутое окно и выбрал место на противоположной стороне. Девушка, не раздумывая, оккупировала последний ряд и расположилась вдоль всего ряда, дав понять, что ей попутчики не нужны, а мужики уселись сразу за водителем и тут же вступили с ним в оживлённый разговор.
Автобус медленно, надрывно громко завывая, тронулся с места. Сквозь треснувшее стекло врывался морозный холодный воздух, колол лицо и пронизывал до косточек всё тело.
Минут через двадцать ноги закоченели, я опять полез за фляжкой, сделал несколько глотков. За спиной послышался шорох и голос девушки:
- Можно я к вам? Там так холодно!
Я проворно откинул дипломат на переднее кресло и освободил место рядом с собой. Она осторожно села, прильнула к моему плечу, пытаясь согреться облокотилась на моё плечо и томно жеманясь сказала:
- Позвольте представиться, Таня.
- А я Ваагн, или Ваган. Как удобно, так и зовите. Слышали, в Москве есть Ваганьковское кладбище? Это в честь меня назвали.
- Ну и шуточки у вас, - рассмеялась она, поёживаясь и укутываясь в своё пальто.
Я расстегнул дубленку, одной полой накрыл девушку и прижал её к себе пытаясь обогреть своим телом промёрзшую попутчицу . Достал фляжку, Таня, не дожидаясь приглашения, схватила её и со словами «спасибочки, спасибочки» присосалась к горлышку.
Через полчаса мотор заглох, и автобус, проехав еще по инерции 10 -15 метров, упёрся в навеянную ветром и схваченную морозом обледеневшую горку снега. Водитель, не суетясь, одел поверх тёплой куртки овчинку, вытащил из-под сиденья промасленный, видавший виды, черный портфель, судя по всему, с инструментами и, вспоминая маму неизвестного нам Сидорыча, вышел. Приподнялись с мест, предварительно пошептавшись, и наши попутчики. В холодном автобусе с полуприкрытой дверью и трещиной в оконном стекле стало ещё холоднее. Тянуло встать и захлопнуть дверь, но что толку? Понимал, теплее не станет, только холод под дублёнку напустишь. Хотя надежды не окоченеть не было никакой.
«Приехали, - подумал я, с ужасом представляя последствия этой поездки».
Прошло ещё минут двадцать, а может и больше. Не было сил и смысла искать на запястье левой руки часы. Я вдруг сообразил, что уже долгое время там, у мотора, царит необъяснимая тишина, хотя до этого постоянно доносились характерные звуки ремонта мотора вперемешку с криком и бранью.
«Не сбежали ли?- промелькнуло в голове.- Кто его знает, ситуация, не дай Бог, кому попасть».
- Пойду-ка я посмотрю, что там они делают, - сказал я Тане и стал высвобождаться от дублёнки. Прикрыв своей половиной вконец промерзшую девушку, я вышел из автобуса. Тотчас же вернулся, плотно прикрыв, скорее по привычке, чем по необходимости, дверь, растерянный и с непонятной улыбкой на лице.
- Ну что там, скоро ли? - жалобно пошевелила губами Таня.
- Водку пьют, самогонку и анекдоты рассказывают.
- Как водку, а мы!?
- Можем присоединиться, застолье в самом разгаре, скоро тамаду выбирать начнут, к этому дело идёт.
- Здесь недалеко село Михайловское должно быть, там мои кумовья живут, может, пойдем пешком? А так пропадём мы.
- С твоей-то обувью? Градусов 30-35, не меньше, и ветер довольно сильный.
- А что делать? Останемся здесь - точно погибнем.
- Хорошо, но ты наденешь дубленку, а я в пальто твоё влезу.
- Нет!
- Да!
- Не будем спорить, согласна, по дороге поменяемся.
Таня тряхнула волосами, надела шерстяной берет, заправила под берет косичку и мы вышли из автобуса. Мужики от удивления застыли: один с бутылкой, другой с гранёным стаканом, а водитель с гаечным ключом.
- Тут Михайловка должна быть, далеко ли? - спрашиваю их.
- С километра два и направо, - ответил первый.
- А там ещё четыре или пять кэме, - добавил второй.
- Удачи вам! – я помахал рукой, нахлобучил поглубже на голову ушанку из цигейки, мы развернулись и резвым шагом направились в указанном направлении.
- Не будем останавливаться, это нас спасёт, - по хозяйски крикнул я Тане и пропустил её вперёд. Мой голос заглушил сильный ветер, унесший с унылым свистом обрывок фразы.
Но Тане моя директива была и ни к чему, она не хуже меня оценивала незавидное положение, в котором мы оказались из-за нерадивого, безответственного, со многими другими отрицательными чертами характера водителя и с тем же, не заслуживающим уважения, рабочим состоянием, непригодного к эксплуатации рейсового автобуса. Стиснув зубы, она шагала, энергично размахивая руками, не сбавляя темпа. Я шел следом, дрожа от стужи, недобрым словом вспоминая знакомых, пригласивших в эту непогоду к себе в гости, окончательно замерзая на ходу в легком пальто своей спутницы. К тому же, от сильного ветра время от времени у меня перехватывало дыхание.
С правой стороны едва угадывались смутные очертания деревенских домишек и, казалось, до них нам и за два дня не добраться.
Но к моей радости, мы легко дошли до перекрёстка, повернули направо и с удвоенной энергией зашагали в сторону села. Дорога спустилась в лощину и с полчаса мы видели лишь вечернее небо с крупинками ярких звезд, с удивлением наблюдающих за смельчаками, решившими прогуляться в трескучий мороз.
Вскоре показалось село, вернее замелькали по горизонту бессистемно разбросанные огни. И ещё минут через двадцать мы услышали лай собак, показались изгороди и первые дома. И вот Таня решительно повернула налево, отворила калитку и резко отреагировала на грозное рычание собаки:
- Акташ, на место, кому говорю!
Собака признала ее, заскулила и, повиливая хвостом, исчезла в своей конуре.
Дверь, как и водится в сельской местности, оказалась незапертой, и мы кубарем ввалились в жарко натопленную комнату. За столом двое пожилых людей предпенсионного возраста играли в карты.
Полная розовощекая женщина, увидев нас, всплеснула руками:
- Танечка, Боже мой, каким это ветром вас в такую погоду?!
- Теть Маш, вы лучше спросите, каким морозом, - ответила Таня и стала сдирать с себя обледеневшую одежду.
Тетя Маша перевела взгляд на меня:
- А говорили, невзрачный. Вась, погляди-ка, какой зятёк у нас! И заботливый какой, свою дублёнку на Таню надел, а сам в её пальтишке.
Подошла, обняла Таню и меня тоже к своей груди прижала, да столько сил вложила в этот жест гостеприимства, словно решила сплющить меня. У меня косточки дружно затрещали, все до единой, включая и копчик, и дыхание сбилось.
Таня лукаво посмотрела на меня. Я, тяжело дыша, ей ответил благосклонным взглядом, мол, всё нормально, главное отогреться.
- Ой, что это я, раздевайтесь, раздевайтесь, - спохватилась тетя Маша, - Вась, баня, небось, остыла уже, а ну пойди, подбрось дровишек. Им отогреться надо обязательно. Иди-иди, нечего глазеть, потом насмотришься.
Потом к нам обратилась:
- Вы тут у печки поворкуйте, пока я на стол накрою. Располагайтесь, - сказала она и вышла из комнаты, по пути прихватив полотенце и пару мужских трусов с верёвки, протянутой через комнату.
- Я не пойду в баню, - насупилась Таня, - вы (она перешла на "вы" один пойдёте.
- Таня, я один не пойду. Во-первых, хозяева не поймут, а во-вторых, если вы (и я тоже последовал её примеру) основательно не прогреетесь, то заболеете и сляжете надолго.
- Нет, нет, не уговаривайте меня.
- Тогда я сейчас соберусь и уйду. Вот только чаю попью, если не возражаете.
- Как? - растерялась Таня.
- Таня, я буду в трусах, вы в купальнике или что там у вас? Вы что, на пляже никогда не купались? Нам нужно отогреться, иначе кому-то из нас хана.
- Хорошо, но я надеюсь на вашу порядочность.
- Если я до сих пор никак не зарекомендовал себя, то только могу выразить своё сожаление.
- Не обижайтесь на меня, и так голова кругом.
- Я вас понимаю. Слава Богу, что выкарабкались. Сейчас нас к чаю позовут.
И действительно, из-за занавески раздался голос тёти Маши:
- Танечка! Давайте сюда.
Мы прошли на кухню.
- Может, дядю Васю подождём, а, теть Маш? - чтобы как-то скрыть свою неловкость, спросила Таня.
- Ты за него не беспокойся, он своё не упустит, ещё тот гусь! Садитесь.
Только разлили чай из огромного самовара, как появился дядя Вася и торжественно водрузил на середину стола бутылку самогонки.
- А ну убери, только после бани, ишь ты! Кому сказала? - вскипела тётя Маша.
- Да ладно тебе, пред людьми хоть не позорься, - заныл дядя Вася, - гостей по-людски встречать надо, а не пустым чаем.
- Убери, и точка. Сейчас они только чаю - перекусят и всё. Чтобы не на пустой желудок париться. После бани и посидим.
- Так бы и сказала, а наезжать-то зачем? Откуда я знаю, что у тебе на уме?
- Столько лет живёшь со мной, но так ничего и не понял? И как только я за тебя замуж вышла?! Такие парни сватались, не хуже твоего, Таня, а я за этого дурня.
- Ну убрал уже всё, чо тебе надо. Был бы повод языком почесать. В понедельник начнёт и в пятницу только к вечеру закончит, - стал ворчать дядя Вася, убирая бутылку со стола.
Тетя Маша повернулась к нам:
- А вы пейте, пейте, не обращайте на него внимания, он у меня такой страшный балаболка.
- Погоди, Маш, - перебил её дядя Вася, с обстоятельной деловитостью пивший чай из кружки, - вы не особо рассиживайтесь, банька в самый раз, потом допьёте. Этого товару у нас… вон, в ведре полно.
Мы прошли в баню, разделись, понятно, до трусов, а Таня на всякий случай ещё и полотенцем обвязалась. Начали мыться, стараясь не смотреть друг на друга, каждый в своём корыте. Напряжение спало, как только пару добавили и пот градом пошёл. Тут уже расслабились, стали друг друга веником парить, да водой окатывать. Прогрелись основательно, чувствовалось, как весь мороз из тела вышел. Одевались, не договариваясь, по очереди, как-то само собой произошло. Таня подождала меня в предбаннике, и мы вместе зашли обратно в хату.
Тётю Машу застали посередине комнаты с подушками в руках.
- Тётя Маша, - обратился я к ней, - можно вас попросить мне постелить отдельно?
- Нет! - вдруг отрезала Таня и, словно бы испугавшись своих слов, запнулась, затем выдернула из рук тёти Маши подушку, сердито посмотрела на меня и твердо заявила, - спать вместе будем!
Утром следующего дня наскоро позавтракав, я, сославшись на неотложные дела и поблагодарив гостеприимных хозяев, отправился на автостанцию. Таня вызвалась проводить меня.
- Может, вдвоём поедем? - уже на автостанции обратился я к ней. Таня промолчала, а затем спросила:
- А тебе это нужно?
- Да.
- Не знаю, не знаю - она пожала плечами и, поеживаясь, добавила, - я бы не хотела расставаться...
- Вот здесь, вот… я записал, - я протянул вчетверо сложенный лист бумаги с моим адресом.
Таня не сразу взяла, словно ожидая подвоха, о чём-то думала. Затем мельком взглянула на адрес и небрежно сложив, спрятала в рукав.
______
Возвращался я с невероятным ощущением душевной опустошенности. Состояние - вроде как меня за руку поймали, за кражу чужого счастья. Мысленно пытался прикрыться естественным стечением обстоятельств, не получалось.
К полудню добрался до своей избы, и весь остаток дня слонялся из угла в угол, всё валилось из рук. По телевизору транслировали финал кубка СССР по футболу, встречались луганская "Заря” и ереванский "Арарат”. Я, страстный болельщик нашей армянской команды, долгие месяцы ожидавший этого знаменательного дня, выключил телевизор, спустя пятнадцать минут после начала игры.
Сидел в полутьме, ни о чём не думая. Как вдруг, в десятом часу вечера, раздался стук в дверь. Сердце учащенно забилось, я вскочил и теряя тапочки рванул в прихожую. Резко отворил дверь и…
На пороге стояла Таня и улыбалась мне.
55. Сахалин. Год третий.
- Ваагн Самсонович, можно вас поздравить? - в школе на третьей перемене ко мне подошла Элеонора Рафаэловна, преподаватель физкультуры, дочь директора гостиницы, кореянки Мальвины Эдуардовны.
- С чем? – я остановился в ожидании продолжения.
- Как с чем?! Ваша благодетельница Мария Петровна в гору пошла, теперь она второй секретарь обкома, еще и Героя Соц. Труда получила. Сплошные праздники. Когда отмечать будем?
- Да в любое время, приходи к нам в гости.
- Твоя Танюша хорошо готовит. Знаю, знаю. Мы с ней в пятом классе в одном отряде были.
- И что, она в пятом классе кашу варила?
- Нет, - разулыбалась Элеонора Рафаэловна, - просто вспомнилось.
- Вот и заходи, будет о чем поговорить.
- Зайду, конечно. Я все хочу спросить вас, "Вы на Красной площади-то были?”
- В каком смысле?
- Ну, там, где Мавзолей стоит?
- Да каждое воскресенье.
- Ну, уж, каждое… - она с недоверием посмотрела на меня.
- Если нужно было в ГУМ зайти, то волей неволей пару метров по площади и проходил.
- ГУМ?
- Ну да, это аббревиатура - Государственный Универсальный магазин.
- Универмаг, что ли?
Я кивнул головой, - Только большой.
- Так и говорите, а то ГУМ, БУМ, ДУМ- расхохоталась Элеонора Рафаэловна:
- Ну так передайте Танюше привет от меня.
(Как вы догадались, уважаемый читатель, Таня, это та девушка, с которой меня метель свела. Она предпочла меня своему жениху, показала тому от ворот поворот и со мной осталась)
__________
В районе сложилось мнение, будто Мария Петровна, третий, а теперь уже, как выясняется, второй секретарь Сахалинского обкома является моей покровительницей. Нет-нет, да и спросят знакомые: «Как она там? Управляется?» Я со знанием дела, словно бы пару минут назад по телефону вёл с ней непринужденную беседу, охотно киваю головой. Начальство-то меня не особо жалует. Видимо, им известны истинные причины нашего знакомства, но палку не перегибают, осторожничают. Мало ли? От греха подальше.
Проводил я взглядом преподавательницу физкультуры, полюбовался её точеной фигурой и легкой спортивной походкой, вспомнил Марию Петровну.
"Может действительно позвонить, поздравить? Какой- то я неотесанный. Уже третий год на Сахалине, должен был бы еще тогда, два года назад, по приезде в Черногорское, позвонить, поблагодарить. Там, в кабинете, промычал, ничего толком не сказав. А уехал, тем более напрочь её забыл. Можно было бы в дни её рождения о себе напоминать, открытки на Новый год, Восьмое марта посылать. Хотя бы открытку, если на большее не способен. Ведь меня, как министра, встречали. Что ж теперь, - махнул я рукой, - первое, что она, если не спросит, то наверняка подумает, если вообще на звонок ответит: «Где ж ты, милок, до сих пор-то пропадал?» Да и номера телефона у меня нет. Тогда, в кабинете, не сообразил записать, а теперь что? Начну выяснять, скажут: «Если у тебя даже номера телефона нет, что ж ты нам два года лапшу на уши вешаешь!?»
-----
С этими размышлениями я дошел до своей калитки, но не успел её отворить, как с противоположной стороны улицы меня окликнул незнакомый мужчина:
- Ваагн, обожди,- буркнул он и грузно переваливаясь с ноги на ногу, направился ко мне. Он приближался, тяжело дыша и кряхтя , а я вглядывался в покрытое щетиной лицо незнакомца, пытаясь определить, откуда я его знаю. Человек был мне знаком, какое-то третье чувство подсказывало, что я когда-то общался с ним.
Мужчина подошел, пронзил меня суровым взглядом и протянул руку.
- Колян!!! - меня затрясло от ужаса, - Что это с тобой!
Колян усмехнулся.
- Долгий разговор, приходи ко мне завтра вечером. Помнишь, где я живу?
Переулок я помнил, а остальное - смутно, но уверенно ответил:
- Помню, конечно. Приду обязательно. После работы сразу к вам.
- Годится. Как мы здорово посидели в день твоего приезда, а? - с грустью произнёс он.
- Помню, помню и очень благодарен тебе, вам. Насте передавай привет.
- Насти нет больше, закончилась Настя, - крякнул Колян и крестом сложил на груди руки. - Уехала к себе в деревню, к матери, в колхозе дояркой работает.
- Что это с вами, дорогой мой Колян?
- Завтра расскажу, приходи, - перебил меня он.
В свою очередь и я, показывая рукой на дверь, пригласил его:
- Может, зайдешь?
- Хозяйка дома?
- Должна быть.
- В следующий раз, - замялся Колян, - мне еще кое-какие вопросы порешать надо.
И уже перейдя улицу, обернулся:
- С собой ничего не бери, у меня все есть.
56.
Дом Коляна я сразу определил, но для уверенности переспросил у соседки. Та возилась в палисаднике.
Соседка, услышав мой вопрос, выпрямила спину, опираясь на сапку, ловким движением поправила край платка над бровями. Затем смерила меня игриво-дерзким взглядом:
- Новенький, что ль
Не дожидаясь ответа, указала рукой на дверь Коляна и отрешенно добавила:
- Там он, там, иди уж.
Я поднялся по ступенькам в сени. Потянуло холодом и сыростью. Сквозь полуоткрытую дверь, что вела в комнату справа, увидел светящийся экран телевизора. Вошел в эту комнату. Колян в кирзовых сапогах и в телогрейке лежал на диване, спал. Всё такой же небритый, осунувшийся. Я сел на ближайший стул, стал осматриваться. Это была та самая комната, в которой я провел первую ночь на Сахалине.
Сейчас, в отличие от той со вкусом убранной, прогретой любовью и заботой комнаты, царил полный беспредел: на столе, на стульях, на сером от грязи и пыли полу, повсюду разбросаны инструменты. Тут же под ногами пустые бутылки из-под водки, ломтики черствого хлеба, высохшие желтые сырки, сросшиеся с фольгой обертки, открытая банка с почерневшей килькой, немытая посуда. И эту неприглядную картину завершала, словно купол, огромная паутина над покрытой толстым слоем пыли иконой в углу.
Вглядываюсь в лицо Коляна и с трудом узнаю его. Что случилось? Казалось бы, такая крепкая и дружная семья. Настя? Помню, знакомясь со мной, с какой гордостью она произнесла: «Настя, вторая половинка Николая».
Думалось еще немного и Николай займет директорское кресло, на всех уровнях открыто поговаривали об этом. И вот теперь он лежит, с виду бомж. А как живёт, чем занимается? Кто его знает... Не стану будить, решил я, посижу немного и уйду.
Но через пару минут Колян встрепенулся и, опираясь на локти, приподнялся, обвел мутным взглядом комнату:
- А! Ваагн, пришел!
- Добрый вечер, Колян, - улыбаясь, я протянул ему руку и помог сесть.
- Это ты хорошо сделал. А который час? - Спросил он и стал растирать виски. По красному с бордовыми переливами, напряженному лицу было понятно, что Колян страдает повышенным давлением.
Он сбросил сапоги на пол, толчком ноги задвинул их под кровать, содрал носки, отшвырнул от себя подальше в разные стороны и стал чесать почерневшие, покрытые трещинами неухоженные ступни.
- Вот такие-то дела, Ваагн. Попёрли меня с работы, паскуда там одна есть… - он сморщил лицо и усердно замотал головой:
- Между прочим, из-за тебя и поперли… Да, да ! За то, что таких, как ты, защищал…
- Настя надолго уехала?
- Да хер с ней! Настя. Что, больше баб нету? Пока ты при деньгах, да при деле, вертятся вокруг тебя, а как споткнёшься, так первыми же… Как крысы с корабля.
Я слушал его и не мог найти тему для живого, непринужденного разговора, тянуло помолчать. Но тишина угнетала, воздвигала между нами незримую стену отчуждения и все более отдаляла нас друг от друга, сказывалось отсутствие общения за эти годы.
Я решил воспользоваться случаем и напомнить Коляну о своём незавидном положении, полном тревоги и неизвестности, в каком оказался по неведомой мне причине. К тому времени у меня сложилась твёрдая уверенность в том, что и по истечении трехлетнего срока мне не разрешат покинуть остров, и это обстоятельство лишь усиливало моё беспокойство, если хотите, меня охватил страх за своё будущее, и ни на минуту не покидал меня.
- Колян, я давно хотел тебя спросить. Года полтора, уже два неполных прошло с тех пор, как однажды остановила меня Настя. Тогда она мне, вроде как по секрету, сообщила, что мне придётся все три года безвылазно сидеть на острове, мол, такое решение есть, три года не выпускать отсюда. Взяла с меня слово никому об этом не рассказывать, если кто узнает, то и Коляну, и ей попадёт. Я и молчал всё это время. Мог бы ты теперь объяснить - за что? Что я такого натворил?
- Настя ?! – взвизгнул Колян. - Актриса она, эта твоя Настя. Так мы сами поручили ей с тобой поговорить. - Колян стал бить себе в грудь, - Ты же пёр, как танк. Надо было как-то остановить тебя.
- А зачем меня останавливать, Колян?! Что я такое натворил?
- А ты своего дружбана Виктора Арнольдовича спроси.
- Я не знаю никакого Виктора Арнольдовича.
- Хватит. Ты эти сказки где-нибудь в другом месте рассказывай. Мне все известно, нам все известно.
- Колян, я тебе честное слово даю, я не знаю такого человека.
Колян почесал голову.
- Вы, по-моему, его Аркадьевичем звали. Так? Виктор Аркадьевич. Правильно? Был такой? Он по паспорту-то Арнольдович.
- Да, это известный поэт, автор более десятка книг, член Союза писателей.
- Известный? Нашел известного. Я известный, - он показал рукой на себя, - вот ты известный. А он кто такой? Да никто. Его можно было вот так, пальцем, как комара, - Колян красочно изобразил, как давил бы комара. - Да непонятно, чего цацкались с ним.
- Хорошо, у вас к нему претензии, а я тут причём?
- А при том, что не хера было всякие воззвания подписывать.
- Ничего я не подписывал.
- У меня на столе лежало открытое письмо с угрозами, там и твоя подпись стояла.
- Помню, один раз только...
- Один раз, один раз. Один раз саданул - уже не девочка.
- А потом там не было угроз.
- Ну, это как посмотреть...
- И только из-за этой подписи?
- Успокойся, не в тебе дело. Не обижайся Ваагн, ты ведь мелкая сошка, хотя и мой друг. Буянить начал тот черножопый поэт из Кубы, лауреат, у него регалий до хера. Как его звали?
- Николас Гильен?
- Он самый. Мол, не дают работать, хорошее дело губят. Вот и нужно было разбросать вас, всех подписантов, чтобы показать, что в Москве никого не осталось, некому строить этот "Глобус поэтов”. Все разъехались и забыли. Не веришь, езжай на Сахалин, Карапетян там окопался, между прочим, добровольно уехал. Мечтал на Сахалине работать, и сбылась его сокровенная мечта.
Колян злорадно рассмеялся, но, увидев моё помрачневшее лицо, осёкся и уже спокойно, вроде как с намерением успокоить меня, продолжил:
- Между прочим, меньше всего возни с тобой было. Только удочку забросили, ты тут же и попался на крючок. В Управлении над тобой, уж извини, ржали, аж животы надорвали.
- Ну хорошо, на пару дней-то мог поехать?
- На пару дней… а где гарантия, что ты бы вернулся? Вот-вот! Что ж прикажешь, в наручниках тебя обратно на остров тащить? Уж лучше в психушку сразу... Мы ещё гуманно с тобой поступили. Я тебе серьезно говорю. Ты ведь многого не знаешь, и ни к чему тебе всё это знать. Живи, дыши свежим воздухом. По большому счету, к тебе нет претензий. Знаю, ты в партию рвёшься, никто не намерен тебе мешать. Но и, сам посуди, заслуг у тебя особых нет, чтобы без очереди, а очередь большая, если на пару лет задержишься, то вступишь. Дело закрыто, ты чист.
С иностранцами, правда, повозиться пришлось, сложности всякие, но нам основательно нервы этот сибиряк попортил, упирался падла, еле угомонили.
- А Урин ?
- Твой Арнольдович к себе на родину удрал, бросил вас всех и смотался.
Слушал я Коляна и понимал, что это, очередное, из ряда вон выходящее "открытие” вряд ли выдержит мой мозг. Смогу ли пережить и не свихнуться?..
Ради приличия я решил не спешить с уходом, но, к моей радости, Коляна потянуло ко сну. Он опять растянулся на диване, обнажив до колен свои большие, давно не мытые ноги, затем свернулся калачиком и чуть слышно прошептал: "Щас картошки нажарю…” Затем два раза громко пропукал хорошей автоматной очередью, сделав невозможным присутствие гостей в комнате, и его невнятное бормотание сменилось громким храпом.
57.
Таня открыла дверь и, увидев моё каменное лицо, обомлела.
- Опять тебе настроение испортили?
Я отмахнулся, дал понять, что пока не настроен обсуждать причину отсутствия сияющей улыбки на моей физиономии. Машинально обнял её, чмокнул в щёчку и прошёл в спальную комнату переодеться. Сбросил одежду, накинул халат, плюхнулся на диван и включил телевизор. Шёл повтор прошлогоднего концерта во Дворце Съездов, посвященного дню восьмого марта. На сцену, робко расшаркиваясь, вышел новичок, вертлявый такой мальчишка, внешне похожий на цыгана. Когда он проплясал свою песню, объявили, что исполнитель - лауреат, какого-то, уж и не помню, юношеского конкурса Валерий Леонтьев. «Точно, цыган» - подумал я и вспомнил, что со вчерашнего дня еще оставалась бутылка пива. Достал её, перелил содержимое в свой персональный пол-литровый бокал и уселся поудобнее. Таня молча прикорнула рядом и продолжила вышивать крестиком картину "Девятый вал” Айвазовского.
За Леонтьевым на сцену, тяжело поглядывая в зал, взошёл сам Иосиф Кобзон. Вот этот другое дело, по-военному вытянулся, и руку по ленински вскинул, брови нахмурил, парик поправил, сразу видно - наш человек.
Затем засверкал на экране своей лучезарной улыбкой легенда советской эстрады Леонид Утёсов и пропел свою коронную песню про Мишку, который уходит..
Всякий раз, когда я слушаю эту песню, не могу понять чем руководствовался Леонид Осипович, когда вносил эту песню в свой репертуар. Успел ли он прочитать текст песни, перед тем как начал её разучивать? Это ведь женская песня, и исполнять её дОлжно женщине.
"Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка -
То, что ты уходишь от меня".
Если бы эти призывы звучали из уст, к примеру, Клавдии Шульженко, то учитывая её любвеобильный характер, было бы понятно. Но когда женские воздыхания озвучивает мужчина, да ещё с главной трибуны Советского Союза, с Кремлёвской сцены, в стране где, за неимением иного предмета гордости, пропагандируется социалистическое целомудрие, задумываешься, с чего бы это.
Вроде бы Леонид Утёсов с виду нормальный мужик и в гомосексуальных связях не замечен. А там кто его знает, как говорят: "Чужая душа - потёмки”. Здесь как раз к месту поговорка "Из песни слов не выкинешь! И озвучивает вот уже не одно десятилетие, крепко сложенный мужик, каким нам представляется Утёсов, вот эти слова:
Я с тобой неловко пошутила,
Не сердись, любимый мой, молю.
Ну не надо, слышишь, Мишка, милый,
Я тебя по-прежнему люблю.
"Мишка, Мишка, где твоя улыбка,
Полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка -
То, что ты уходишь от меня".
Самое парадоксальное кроется в том, что под воздействием авторитета великого Утёсова запели эту песню и другие исполнители мужского рода. Среди них отличились (Как сказал бы прапорщик Сидоров) Пётр Лещенко, известный дуэт Павла Рудакова и Венедикта Нечаева, группа Доктор Ватсон, Аркадий Укупник. Последний просто обязан был не упустить возможность подчеркнуть свою половую самостоятельность.
Но я отвлекся...
А впрочем я мысленно ещё у Коляна находился и по новой прокручивал его откровенное признание о безвыходной ситуации, в которой я оказался.
- Танечка, - я дотянулся до кнопок телевизора и приглушил звук, - сегодня зашел в гости к одному знакомому… Когда-то общался с ним… Его перевели в КГБ и он тогда сам отстранился от меня, а я не люблю навязываться… Вчера вечером случайно встретились, я с трудом его узнал, он пригласил, вернее, попросил сегодня к нему зайти. Сложно представить во что он превратился. Когда- то прилизанный, ухоженный… а вчера ко мне не он, а настоящий бомж подходит… Да любой бомж приличнее смотрится.
- Ваганчик, успокойся, - перебила меня Таня, заметив перемену на моем лице и стала по руке гладить:
- Ну его, не рассказывай, ты очень переживаешь.
- Да, наверно… Тебе и не интересно это…
Таня пересела ко мне на колени и обняла меня: - Я люблю тебя, глупый мой, ты мне очень дорог, не хочу, чтобы так переживал. Но если это для тебя так важно, то поделись, но не принимай близко к сердцу. У него своя жизнь, у тебя своя. К тому же, у тебя я есть.
Она улыбнулась и, намереваясь отвлечь от тягостных мыслей, крепко-накрепко сжала меня в своих объятиях. Я решил ответить ей поцелуем, но, стесненный в движении, угодил в шею, чем вызвал прилив искреннего смеха, заулыбался и, силясь освободиться из её объятий, слегка отодвинулся:
- Понимаешь, он мне такого наговорил, волосы дыбом, рассказал причину всех моих неудач... Как все странно… Какая-то бумажка, подпись… Господи, да выкинули ее и забыли. Но нет, ковыряются, создают проблему. Играют судьбами людей, вот именно играют. Забавляются. А потом, как дети, радуются тому, что удалось объегорить… унизить… Всего одна подпись и столько неприятностей! – я вскочил на ноги.
- Понимаешь? Всего одна подпись! Я вновь напрягся, заходил по комнате и, чтобы успокоиться, настежь открыл окно. В комнату ворвался свежий холодный воздух. Резвый ветерок, словно бы дорвавшись до свободы, лихо промчался по комнате, разметал стопку бумаг на табуретке по полу.
– Ну, всё, - рассердилась Таня, - дошел до ручки, сам убирай теперь.
Подобрав и сложив на место разбросанные бумаги, я вспомнил историю армянского поэта Гарика Бандуряна, которого так же, как и миллионов граждан нашей страны, коснулись репрессии сталинского режима, пересказал её Тане.
Гарик Бандурян в то время учился в девятом классе. Как-то поздно вечером засиделся он с товарищем у своего одноклассника. Ну и увлеклись ребята, решили создать, ни много ни мало, Армию сопротивления и, самим возглавить её. Для начала подготовили, так называемый призыв, или воззвание, к армянскому народу, мол, вставайте люди добрые на борьбу с советским строем. На листе, вырванном из школьной тетради, неровным почерком написали несколько строк и все трое подписались, представившись членами тайной армии освободителей Великой Армении от сталинского режима. Затем, уже за полночь, таясь и крадучись, прилепили это воззвание на стену одного из центральных зданий города. Разошлись по домам и … благополучно забыли. Но НКВД (переименованный уже после Сталина в КГБ) не дремал. Это воззвание, очевидно, первый же читатель аккуратно отодрал от стены и вприпрыжку на радостях, что может угодить нашим славным органам, блюстителям духовной чистоты советского общества, помчался в НКВД и сдал из рук в руки.
Как тут не вспомнить реплику Сергея Довлатова «Сталин, конечно, плох, но кто же написал четыре миллиона доносов?» Через три года у автора текста этого воззвания к армянскому народу, появилось желание стать чекистом. Он добровольно переступает порог этой организации, пишет заявление…
А в КГБ всё ещё продолжается поиск, не унимаются они, жаждут изловить членов тайной армии освободителей Великой Армении. Хотя даже мельком взглянув на школьный лист в клетку, опытным чекистам не сложно определить, что имеют дело всего лишь с чудачеством малолеток, я уже не говорю о том, что последующие годы показали, что это воззвание - один единственный акт, на который отважились члены этой "тайной армии освобождения”.
И все же дан приказ найти, поэтому «воззвание» размножили, и сотрудники КГБ принялись, не зная сна и отдыха, сличать почерк с отчетами бухгалтеров, с заявлениями молодых людей в ЗАГС, репортажами журналистов и свидетелей с места событий, научными докладами, кандидатскими и прочими диссертациями, и это мероприятие затянулось на три года. Когда чекисты совсем было приуныли, опустили руки, несостоявшийся контрразведчик, по совместительству командир тайной армии, сам явился в логово врага, ничего не подозревая и улыбаясь, вполне легально и добровольно, но сие обстоятельство блюстители правопорядка не приняли во внимание...
Казалось бы, на этом можно и поставить точку. Но чекисты не спешили потирать руки, так как им мало найти тайного, вернее, притаившегося врага и обезвредить его. Нужно это дело раздуть до нужной кондиции, до той, после которой последуют из Москвы объявления благодарности и дополнительные звездочки на погонах. Что и было с успехом осуществлено. Вся тайная армия в составе трёх подростков в силу тяжести содеянного - преступного намерения со всеми вытекающими отсюда последствиями - получила по заслугам, то есть по десятке на брата.
-Ты ещё легко отделался, не те времена, к счастью, - выслушав мой рассказ, вполне серьёзно заключила Таня.
Вспомнился мне ещё один эпизод "оттуда”, рассказанный в минуты откровения Гариком Аветисовичем, как мы в те годы к нему обращались.
У тюремного руководства сложилась, на первый взгляд, хорошая практика - за примерное поведение освобождать заключенных за полтора - два года досрочно, и в колонии заметно повысилась дисциплина.
Заключенные, уроженцы Армении и, в частности Еревана, когда среди счастливчиков оказывался один из них, снабжали товарища письмами и адресами своих родных и близких. Для писем использовали папиросную бумагу, но на ней много не напишешь, поэтому основное он должен был на словах передать, уже навестив родственников. За чашкой чая подробно рассказать о всех перипетиях тюремной нелегкой жизни. Но проходило время и выяснялось, что бывшие "коллеги” по бараку, оказавшись на свободе, забывали своих сокамерников, не навещали родственников и писем не передавали. Сложилось впечатление, что они попросту письма выбрасывали. Так продолжалось бесконечно долго, получали досрочное освобождение новые товарищи, а выйдя на свободу, тут же забывали о данном слове, хотя и, покидая тюрьму, клялись в обратном.
На очередной утренней перекличке начальство обрадовало и Гарика Бандуряна сообщением о досрочном освобождении, и как только заместитель начальника тюрьмы по политико - воспитательной работе перед строем зачитал долгожданный указ, товарищи принялись обнимать и тискать счастливчика. А Гарик им в ответ - пишите письма и адреса давайте. Махнули рукой друзья-товарищи, подняли его на смех, мол, не такие как ты в грудь себя били, обещали век помнить, куда уж тебе. Езжай-ка ты подобру поздорову, будь счастлив, даст Бог увидимся. А Гарик не унимается, на своём стоит: ” пишите письма!”
Что делать, нашпиговали его бушлат письмами, вшили крохотные листочки в рукава, в воротник и под полу, адресами снабдили. На следующий день администрация торжественно перед строем вручила ему приказ об освобождении и проездные документы и он под аплодисменты заключенных, волнуясь и неровно шагая, вышел за ворота тюрьмы.
А у самых ворот скамейка деревянная, Гарик, перед тем как отправиться в путь-дорогу, (до станции километра три идти) решил несколько минут на скамейке посидеть, успокоиться, подышать свежим воздухом, воздухом свободы. Сел, значит, откинул голову назад, небом любуется, размечтался о доме, о днях пережитых, о потерянном времени, которое теперь наверстывать нужно и засиделся чего-то. А напротив, поодаль солдаты стоят, он их сразу заприметил, но не придал им особого значения, пятеро краснопогонников с автоматами на груди, и главное, с ноги на ногу переминаются и в свою очередь на него посматривают.
Краснопогонники либо устали ждать, либо время поджимало, кто его знает, пошушукались и подошли к Бандуряну
- Ну, вставай, чего расселся, - рявкнул по привычке насмешливо и грубо один из них.
Бандурян, смиренно обратился к солдатам:
- Ребята, вы не по адресу. Я уже свободный человек, мне на станцию нужно.
И полез во внутренний карман за приказом об освобождении. Извлёк на свет божий вчетверо сложенный лист и стал трясущимися от волнения руками разворачивать. Рыжий низкорослый краснопогонник не выдержал его возни, злобно посмотрел на Бандуряна и выхватил листок. Не читая, невнятно проворчав, разорвал приказ на мелкие кусочки. Гарик Аветисович от неожиданности встрепенулся, но на него уставились дула пяти автоматов. Старший сержант, командир группы, в свою очередь вытянул из своего планшета лист с гербовой печатью и передал Бандуряну.
- Ознакомься, гражданин Бандурян.
Гарик Аветисович стал медленно вникать в текст, с трудом улавливая смысл. " Транспортировать заключенного Гарика Аветисовича Бандуряна для дальнейшего отбывания срока в колонию № 134.”
И так, конвойные надели на расстроенного Бандуряна наручники и повели на ту же станцию. Уже в поезде до него дошло, что таким образом, администрация решала вопрос повышения дисциплины в колонии, и что ей, надо признаться, удавалось..
И эти письма не дошли до адресатов, и Бандуряна не дождались родственники заключенных, жители столицы Армении. И Гарик Аветисович Бандурян не выполнил своего обещания.
______
- Грустно, всё это, - закивала головой Таня, всё ещё не отпуская меня.
Крепко сцепив руки на моей шее, она прижалась губами к моему уху. Её тёплое дыхание посылало сотни мурашек по телу, побуждая меня настроиться на приятную волну... Но я, скорее всего, по инерции продолжал высказывать свои размышления вслух.
- В принципе, я даже рад, что попал сюда, где-то же надо было работать. А почему не здесь? Под Москвой, куда бы меня точно отправили, атмосфера ещё та! Один выпендрёж и высокомерие... Вот бы ещё мне в партию здесь поступить.
- А зачем это тебе нужно?
- Понимаешь, в нашей стране, чтобы сделать успешную карьеру, нужно иметь как минимум два документа: диплом и партбилет, тогда и достаток будет в доме.
- А какая связь, я ничего не пойму.
- Вот простой пример директор школы Клавдия Михайловна имеет оба документа и соответственно катается по заграницам, то в Париже, то в Берлине, а у Марии Васильевны, учителя физики, только документ-диплом и катается она либо в лес по грибы либо в деревню к родителям мужа картошку подбивать.
- А вот действительно. Ты прав! - воскликнула Таня, - какой ты смекалистый у меня.
- И в партию поступить на периферии шансов больше хотя и здесь и очередь нужно выстоять. и связи иметь.
Пришлось мне в Коломне практику проходить, целый месяц там кантовался, не понаслышке знаю. Там о партии и заикаться нельзя одни склоки да сплетни меня бы доконали. Здесь же прохожу хорошую школу.
И усмехаясь, добавил:
- Там, на материке, лишь единицы могут похвастаться тем, что работали на Сахалине, вот среди них теперь и я буду.
- Согласна, но там, на материке, ты бы лучшую выбрал, с такой как я и возиться бы не стал.
- За это время я, если не ошибаюсь, раз пять тебе предлагал расписаться. Вот шестой раз предлагаю, пойдем прямо завтра, подадим документы, - занервничал я.
- Не нужна я тебе, Ваганчик.
- Ты опять за свое. А я тебе нужен?
- Да.
- Тогда идем завтра.
- Завтра суббота.
- Ну, в понедельник.
- А вот в понедельник и поговорим. Допивай пиво, и идем спать.
58. Судьба человека
Уже в постели, когда мы от усталости откинулись друг от друга и рассматривали потемневшие брёвна потолка, я вдруг вспомнил старого человека, ещё одну жертву сталинского режима, в полной мере познавшего прелести самого гуманного строя в мире, если верить повсюду развешанным плакатам, с огромным серпом и молотом и мужиком со злобными глазами, либо с тем же мужиком, но сжимающим красный кулак огромного размера.
А вспомнил я его потому, что всё ещё находился под впечатлением своего же рассказа о сломленной жизни Гарика Аветисовича, который всю оставшуюся жизнь прожил, не пытаясь побороть в себе страх перед властью.
- Тань, ты спишь?
- Уже нет, - ответила, открыв глаза, Таня и придвинулась ко мне.
- Давай, рассказывай.
- Нет, я и не …
Таня усмехнулась, - а то я тебя не знаю. Слушаю.
Она, помахав указательным пальцем перед моим носом, заерзала на спине, устраиваясь поудобнее.
- Да, вот о Бандуряне рассказывал и вспомнил другую историю, не менее драматичную.
В Коломне, где я практику вместе с двумя однокурсницами Ириной и Ларисой проходил. Я рассказывал тебе об этом. Мы как-то вырвались в Москву и отец Ларисы, Владимир Сергеевич, чтобы рано утром нам не тащиться на вокзал, решил на своей шестёрке вечером нас в Коломну подбросить…
Я закрыл глаза и вспомнил тот холодный проливной дождь. Март месяц, как всегда, выдался слякотным и морозным. За полночь температура опускалась ниже нулевой отметки и лужи сковывала тонкая корочка льда.
И тот вечер не стал исключением. Мы только выехали из Москвы, как полил дождь и через щётки стеклоочистителей, которые, издавая неприятный скрежет, отчаянно метались по стеклу, не в силах справится с дождём, мы увидели на обочине сгорбившуюся фигуру человека...
… Это был глубокий старик, под девяносто лет. Он стоял, понурив голову, не пытаясь уберечься от дождя. Всматривался вдаль, не голосовал, очевидно рассчитывал, что кто-то из водителей смилостивится и притормозит. Этим водителем и оказался отец Ларисы Владимир Сергеевич. Мне пришлось выскочить под дождь и пересесть на заднее сиденье к девушкам, а старик, кряхтя и изливаясь в благодарностях, уселся на моё место, рядом с отцом Ларисы.
Владимир Сергеевич сразу предупредил, что за проезд он денег не возьмёт, но и с дороги сворачивать не станет, если устраивает, то.... Старик охотно закивал головой и, растягивая слова, ответил, - и на том спасибо, барин.
Проехали молча несколько сёл и, когда впереди замелькали огни на фасаде небольшого строения, Лариса тронула отца за плечо:
- Пап, ты ведь обещал!
- Действительно! - отозвался отец, сбавил скорость и обратился к старику, - если не торопитесь, здесь "Чебуречная” рядом. С куриным бульоном, ох как вкусно, пойдемте, поужинаем, я угощаю.
- Спешить-то мне некуда, разве что… - сделав паузу, вздохнул старик и, соглашаясь, кивнул головой. Затем повернулся к нам и, лукаво прищуриваясь, добавил, - а я, признаюсь, давненько не ел чебуреки, старуха моя славно готовила, да куда уж теперь....
- Дедушка, а я их каждый день ем, - не дослушав деда, гордо выпалила Ирина, у которой уже наблюдались признаки полноты.
- Не надо ля-ля, - фыркнула Лариса.
Но диалог, грозивший перерасти в очередную перепалку, а может быть и сору, так и не получив продолжения, прекратился, так как в эту минуту мы подъехали к "Чебуречной”.
Вышли из машины и вприпрыжку, спасаясь от дождя, помчались под козырёк, зависший над дверью ярко освещенного заведения.
В полутемном зале, несмотря на дождливую погоду, сидело немало народу, но мы заметили свободный столик в углу, и я поспешил, сбивая стулья и официантов, занять его. Тут же подошла молодая пара и попыталась отжать половину стола, но вовремя подоспело подкрепление и молодые ретировались, поняв , что мы и числом и уменьем наголову их превосходим.
Мы расселись. Владимир Сергеевич сел рядом со стариком и протянул ему руку:
- Я - Владимир Сергеевич, главный инженер металлургического завода "Серп и Молот”.
- А я - Семён Васильевич Скворцов, уже полвека, как безработный. А в прошлом сотрудник МГБ, из отдела внешней разведки.
- Скворцов, вы говорите ?
- Уже восемьдесят шестой год, как Скворцов.
- Я кажется что-то слышал о вас… Если не ошибаюсь, там такая запутанная история…
- Да, она самая. Одно время журналисты наседали, а потом остыли.
- Вы смогли Абакумова вокруг пальца обвести и уйти от ареста, - стал вспоминать Владимир Сергеевич
- Да, - самодовольно улыбнулся старик и загрустил, уставившись в одну точку.
Официант уже расторопно расставлял чашки для горячего бульона и тарелки для чебуреков и беляшей.
Как вдруг старик сказал:
- Наши войска по всему фронту отступали, и наш батальон попал в окружение...
Я закрыл глаза и почувствовал в воздухе запах гари, увидел, как вдоль по горизонту, за спинами сидевших напротив меня Ирины и Ларисы, горят подбитые грузовики и танки. Перед моим взором всплыла мрачная картина поля боя. Заухал миномёт, да так оглушительно близко, что ударное эхо с болью отдавалось в ушах.
...Мы то держались до последнего, а с флангов не выдержали, вот немцы круг и замкнули, - не глядя ни на кого продолжил рассказывать старик,- радист погиб, мина шарахнула рядом и рация накрылась, осколки насквозь её прошили, связи никакой, и непонятно, то ли отступать, то ли наступать и, главное - в каком направлении?
А немцы вычислили место, где окопалась, обложившись гранатами и выставив из травы дула автоматов, оставшаяся в живых горстка солдат и били прямой наводкой. Каждый взрыв уносил жизни нескольких солдат. Ухнет выстрел и вскрик, и сердце сжимается от горькой обиды за то, что вот так бесславно погибают ребята..
Ведь на открытой поляне, куда загнали немцы остатки батальона, укрыться было негде и нечем. Лес, окружающий опушку, заняли фашисты, залегли в деревьях и кустах, подтянули пушки, к тому же был слышен гул приближающихся танков. Ждут подкрепления, чтобы окончательно сломить сопротивление - это понимал каждый солдат.
59. Неравный бой.
Вечерело.
- Если продержимся до темноты, может потом сможем выбраться, прошептал на ухо Миколе, старшине первой роты, командир второй роты капитан Семён Скворцов, а в эту минуту самый старший по званию и стало быть командир батальона.
- Еще часа три держаться надо, но это нереально, танки вот-вот, минут двадцать и доберутся до нас, тогда фрицы, прикрываясь танками, просто сметут нас, возразил Микола. - Надо прорываться.
- Легко сказать, прорываться, половину солдат положим.
- Но половину сохраним, а так все погибнем. Фашисты никого не пощадят, слишком много своих они потеряли сегодня. Только я один три танка подбил. Неудачно бросил гранату и первому танку гусеницу покорёжил; я притаился в кустах и как только они выползли из люка, с трех метров уложил. Васька, убили его, мина рядом упала, свалился, как подкошенный, так он человек десять в первом же рукопашном свалил. Не ждать нам пощады.
- И все таки…
- Нет, командир, поднимай в атаку, вон к тем деревьям рванем.
Капитан встал на одно колено, осмотрел "свое войско”, затем поднялся во весь рост, поправил ремень, еще раз окинул взглядом оставшихся в живых солдат. "Человек тридцать осталось, - прикинул про себя он и громко, зычным голосом, подняв "Макарова” над головой, прокричал:
- Батальо-о-о-о-он ! В атаку, за мной ! За Родину-у-у-! За Сталина !!! Вперё-ё-ё-ё-д !
Бойцы с глазами налитыми злобой и ненавистью проявляя огромное нетерпение, в ожидании приказа, понимая, что это единственный выход, что останется в живых только тот, кто прорвется, выпрямились во весь рост и рванули вперед с криками "а-а-а-а, ма-а-а-ть твою-ю-ю!" в сторону спасительных деревьев, на ходу расстреливая последние патроны.
В ответ заголосил пулемет и до десятка немецких автоматчиков били в упор по поднявшейся в последнюю атаку небольшой горстке солдат, оставшейся от батальона. Солдаты падали на землю, вздрогнув и корчась от мучительной боли, но всё реже и реже звучали выстрелы и с немецкой стороны.
Лишенная всякой логики дерзкая атака застала врасплох немцев и они дрогнули. Несколько солдат вермахта, поддавшись панике, стали отступать лихорадочно поливая небо трассирующими выстрелами. Их настигали в одних случаях пули, в других - лопаты. Семён с двумя солдатами обошли спрятавшегося в кустах пулеметчика и стремительно выросли у него за спиной. Пулемётчик, услышав шорох листьев и треск веток, повернулся и капитан успел разглядеть исказившееся от страха лицо немца - безусого подростка. Сержант Владимир, здоровый гигант вырос над ним и несколькими ударами, ухая и кряхтя, размозжил ему голову пехотной лопатой. Применил лопату , так как патроны у него закончились едва батальон поднялся в атаку.
Бойцы радостные и возбужденные продолжали продираться сквозь лес, уже не стреляя, так как убедились, что вырвались из окружения. Они бегло осматривали друг друга, желая определить кто выбрался из этой бойни, а кто остался лежать на поле боя. Добравшись до небольшой опушки, капитан, тяжело дыша, остановился и негромко, обращаясь ни к кому конкретно, сказал:
- Привал, отдохнем, теперь можно.
Солдаты побросали автоматы и повалились на пушистый, не тронутый войною снег и свалились, кто где стоял, от усталости. Вдруг бойцы насторожились, из глубины чащи послышался крик, более похожий на стон. Капитан поднялся с места:
- Я разберусь, всем отдыхать.
Выбрал из кучи трофейного оружия автомат, проверил наличие патронов и, повесив его на плечо, ушел в лес. Из леса ещё раз вскрикнули, но теперь уже ясно слышался стон и капитану показался голос знакомым. Он выбрался из лощины и, принимая меры предосторожности, преодолел свободную от деревьев лужайку и снова углубился в лес. Пройдя ещё несколько метров, уже издали, заметил воина распластавшегося на снегу с автоматом в руке. Боец истекал кровью, под ним образовалась лужа крови. Капитан мысленно похвалил себя за то, что в последнее мгновение прихватил с собой санитарную сумку, и заторопился к нему. Раненный услышал шорох листьев, заерзал на месте, но не в силах был повернуть голову. Широко открытыми глазами, он смотрел в небо.
- Женя ! - узнал младшего лейтенанта Семён.
- Это я, товарищ, капитан, - прошептал Евгений Петров.
Женя, студент пятого курса МФИ имени Баумана, подающий надежды молодой ученый, в первые же дни войны отправился в военкомат и добровольно ушел на фронт, оставив дома беременную молодую супругу Катерину. Через два месяца она родила ему богатыря и его назвали Ильёй в честь Ильи Муромца. А недавно, перед боем, он получил из дома письмо с фотографией двухгодовалого малыша-крепыша.
И вот теперь, Евгений Петров, окровавленный, лежал без какой либо надежды выжить - разрывная пуля вспорола ему живот. Кишки, и другие внутренности вывалились наружу и пульсировали в крови.
- Помогите, товарищ капитан, - прохрипел Петров пересохшими губами и упёрся взглядом в склонившегося над ним командира.
Командир, в свою очередь, в подавленном состоянии смотрел на него и искал слова утешения, но не мог найти. Его охватил нервный тик, губы вздрагивали, в горле пересохло. Он нежно гладил холодную, теряющую краски жизни щеку Петрова.
- Помогите, - прошептал Женя ещё раз, но уже тише.
А как помочь? Да будь хоть рядом даже госпиталь, вряд ли удалось бы его спасти, а теперь, тем более.
- Это всё … чем я могу… тебе помочь, - с трудом выдавил из себя командир и дрожащей рукой достал из кобуры пистолет, и приложил к виску умирающего бойца
Младший лейтенант дёрнулся и, очевидно, вспомнив что-то хорошее, улыбнулся. Капитан ладонью прикрыл ему глаза, вытащил из-за его спины вещевой мешок, с трудом развязал промерзший узел, достал военный билет и пачку писем. Переложил в свой планшет, и, уже не оглядываясь, направился к батальону.
Солдаты слышали выстрел и с тревогой ожидали возвращения командира. Тот появился из леса, понуро опустив голову, и не глядя ни на кого, приказал старшине Котузо Миколе построить батальон.
Солдаты выстроились по росту. Старшина Котузо, чеканя шаг, подошел к капитану и, приложив руку к растопыренной ушанке, доложил:
- Товарищ капитан, батальон в составе девяти солдат, построен.
- Вольно,- скомандовал командир:
- Бойцы, - обратился он к батальону, - нам нужно идти на восток. Я не вполне уверен, что мы полностью вырвались из окружения. Вполне возможно, что нам ещё предстоят бои. Приказываю выбросить все лишнее. Будем идти ускоренным шагом, чтобы догнать наши войска.
В это время послышался треск сосновых веток и из-за деревьев показались два испуганных немецких воина, бойцы в панике похватали трофейное оружие, но увидев растерянных фрицев с поднятыми руками, опустили дула автоматов вниз. Но когда, дрожащие от холода и страха, фрицы промямлили, - T;te uns nicht, Hitler kaput, wir geben auf. (Не убивайте нас, Гитлер капут, мы сдаемся.) вновь вскинули автоматы. Началась лихорадочная пальба. С первых же выстрелов немцы судорожно дёргаясь, повалились на землю, но солдаты продолжали, не жалея патронов, всаживать в их тела пулю за пулей. Напрасно капитан трясся от возмущения, требовал прекратить огонь. Солдаты остыли лишь после того, как Скворцов вместе со старшиной взялись отбирать оружие.
Вдруг в этот момент тело одного из фрицев в конвульсиях задергалось, это заметил ефрейтор Николай Онуфриев. Он вскипел и нечленораздельно завопив, "А-а-а-а-а, ю-у-у, а-а-а-а-" выхватил финский нож и, размахивая острым лезвием, набросился на фрица. Упал на него и стал наносить удары по лицу, превращая мертвеца в багровое месиво. На этот раз никто не решался остановить солдата, подойти, образумить, пока сам Онуфриев не ужаснулся, увидев свои руки по локоть красные от фашистской крови.
Он отпрянул от фрица, сел на снег и беспомощно запричитал:
- Ну, кто вас просил, чего вы попёрли к нам, что вам от нас надо, мать вашу ?..
Командир подошёл, присел перед потерявшим голову Николаем и принялся оттирать снегом багровые руки ефрейтора:
- Коля, нам пора, давай я помогу тебе.
Подошёл и старшина, а следом и рядовой Сергей Орлов, земляк и одноклассник Николая.
- Давай Коля, вставай, идти надо, немцы совсем рядом…
Помогли ему подняться, стряхнули с его гимнастерки прилипшие куски окровавленной плоти немца...
------
Через несколько минут батальон, в составе девяти бойцов, не считая старшины и капитана, уходил на восток.
60. Лже-племянник
На третьи сутки бойцы добрались до своих, попали прямо в знакомое хозяйство полковника Виктора Арефьева, с которым вместе два месяца держали оборону на Днепре. Полковник Арефьев, добродушный полный человек, как только доложили ему о том, что прибыли бойцы, вырвавшиеся из окружения, вышел им навстречу и, не удержавшись в чувствах, обнял каждого бойца, и не дав толком доложить капитану Скворцову, прервал его, не к месту бравурную речь, повел в штаб.
Однако в штабе дивизии, по непонятным причинам, не разделили восторг полковника. Дерзкий прорыв не отметили ни приказом, ни, ожидаемыми наградами более того, командование решило не восстанавливать батальон и, к огорчению солдат, распределило их по другим подразделениям полка.
Разгадка наступила вечером третьего дня, когда к капитану, который готовился ко сну, и сняв сапоги, и расслабившись, с умилением рассматривал новые портянки, подошёл майор СМЕРШа Поляков. Познакомились, тот попросил подробно описать всё, что известно капитану о бойцах. Как они себя вели в период, когда батальон находился в окружении. Не запомнилось ли что подозрительное в поведении некоторых бойцов, когда прорывали кольцо и выходили из окружения, и главное вспомнить, не отлучался ли кто-либо из бойцов из расположения батальона находясь в блокаде?
Капитан Скворцов понял подоплеку вопроса, он искренне признался, что не может ручаться за каждого бойца. Ежедневные бои изматывали солдат, подчас проходили в вечерней мгле, и как вёл себя тот или иной боец, затрудняется ответить, но добавил - в целом, у него нет нареканий и претензий ни к одному из оставшихся в живых солдат.
Позже выяснилось, что с этими вопросами майор СМЕРШа подходил к каждому бойцу и все бойцы в один голос заявили, что все храбро сражались и никто никуда не отлучался.
Войну капитан Скворцов закончил в звании майора и поступил на службу в Министерство госбезопасности в отдел внешней разведки, и к 1948 году получил звание подполковника, стал начальником отдела. Казалось бы, карьера удачно сложилась, но семьёй не обзавёлся, хотя свободных девушек вокруг не перечесть, у многих не вернулись с войны, друзья, женихи, мужья.
Сблизился с одной женщиной, но до свадьбы дело так и не дошло. Не сошлись характерами. Она тоже, как и Семён, прошла по дорогам войны, вдоволь наглоталась всякого дерьма, и оказалась не способной к семейной жизни. Её больше тянуло в шумные компании, на вечерние посиделки, где можно и выпить, и покурить, и повеселиться, и погрустить, чтобы заглушить горечь, осевшую за годы военного лихолетья в груди, выветрить из своей жизни тяжелые страницы горьких лет.
В комнате, которую ему временно выделили в коммунальной квартире ведомственного дома, дым столбом стоял, казалось, папироса "Беломор канал” приросла к её пальцам. А Семён, вернувшись с фронта, нашел в себе силы бросить курить, поступил на Высшие военные курсы для командного состава, засел за учебники.
А её и не тянуло в семейный очаг, возвращалась иногда далеко за полночь, вдребезги пьяная, и с порога, едва шевеля языком, набрасывалась на него, с обвинениями во всех смертных грехах. Винила его и в том, что жизнь наперекосяк пошла, сокрушалась, что её довоенный жених забыл обещание, данное на Кузнецком мосту перед уходом на фронт, и женился на другой. И ещё многое вспоминала, по мелочам; придиралась, что посуду плохо помыл, остались разводы на ножах, и хлеб не сообразил купить.... Оказалось слишком хлопотным, это дело, семейная жизнь и надежды иметь добрую, внимательную супругу разбились о подводные камни психологической несовместимости.
На том и расстались.
Семён тяжело переживал разрыв и твердо решил больше не делать попыток наладить свою холостяцкую жизнь, лучше уж одному в тишине дни и вечера коротать, чем в дыму и скандалах. Оставшись один, он с головой ушёл в работу, бывало до полуночи засиживался в рабочем кабинете. Его добросовестное отношение, если хотите, рвение, не осталось незамеченным, его часто ставили в пример, призывали молодежь на него равняться. Радужные перспективы рисовались ему в его воображении, но в январе 1948 года поступил первый тревожный сигнал: троих бойцов, его сослуживцев, вырвавшихся вместе с ним из окружения, вместо ожидаемой награды, хотя бы медалью "За отвагу”, арестовали и приговорили к десяти годам лишения свободы без права переписки, что означало - Высшую меру наказания, то есть расстрел. Через полгода арестовали, по той же статье, старшину Миколу Котузо и ефрейтора Евдокимова.
Зловещая тень нависла над его головой. Семён никогда не забывал ехидную ухмылку майора СМЕРШа Полякова и его тщетные попытки выявить среди бойцов хотя бы одного завербованного немцами бойца, для внедрения которого в наши войска фашисты якобы и организовали этот спектакль, позволив бойцам разорвать кольцо окружения и вырваться наружу. Одним словом, подвига-то и не было. Налицо - предательство, которое не удалось доказать, а потому, самым разумным, для умников из НКВД оказалось решение отыскать всех бойцов и уничтожить. Чем они и занялись.
Семёну не нужно было долго объяснять, что очередь дойдёт и до него и он решил принять превентивные меры, быть готовым и к такому развитию событий.
Неожиданно вспомнил, как неделю тому назад он зашел в соседний отдел за чернилами и увидел старого человека, пришедшего просить о помощи, узнать обстоятельства гибели без вести пропавшего племянника, рассчитывая, что это поможет ему, как единственному родственнику пропавшего получать пособие по потере кормильца. Он сидел к Семёну спиной свернувшись в три погибели и представлял собой жалкое зрелище .
Интуиция подсказывала разобраться в этой истории, может быть стоит опереться на неё и Семён пошёл в соседний отдел к инструкторам. Старший инструктор Марина Владимировна перебирала бумаги:
- Мариночка, к вам на прошлой неделе старик приходил, племянника искал, помните? - обратился он к ней, - Пожалуйста, дайте мне его папку я полистаю.
- Хорошо, Семён Гаврилович, - через пару минут занесу к вам. А что вас заинтересовало?
- Надо кое-что проверить, - уклончиво ответил Семён.
Через полчаса Марина Владимировна положила на стол Семёна тонкую серую папку.
И так, зовут этого старика Степан Иванович Савельев.
Несколько документов и пожелтевшее фотография, на которой Степан Иванович позирует с братом и с племянником Семёном, тёзкой, стало быть. Если на глаз прикинуть, то на этом фото мальчишке лет пять или шесть, не больше.
Приложена справка из сельсовета о том, что дом № 15 по улице Советской в селе Демидово, принадлежит Степану Ивановичу
- Выписка из трудовой книжки, справка из Райсобеса о размере пенсии и его письмо - с просьбой отыскать место гибели племянника. Из письма видно, что последний раз он встречался с племянником восемнадцать лет тому назад, то есть вряд ли и узнал бы его, если бы они сегодня встретились, К тому же старик плохо видит. Семён вспомнил, как старик то и дело, поправлял очки с треснутыми потемневшими от времени стеклами.
Семён подготовил запрос о судьбе племянника, Семёна Васильевича Савельева в Военный архив.
И вскоре пришёл ответ, из которого следовало, что младший лейтенант Савельев погиб на теплоходе "Армения”, в Чёрном море. Теплоход направляясь из Севастополя в Туапсе, 7 ноября 1941 года, попал под огонь немецких торпедоносцев и после попадания ракеты в носовую часть, в считанные минуты, пошёл ко дну.
Нужно отметить, что на борту находилось, по оценкам историков, не 4 тысячи, как заявлено в списках, а более семи тысяч бойцов. (Администрация корабля посчитала подготовку полного списка пассажиров слишком хлопотным и ненужным делом, ведь по прибытии в Туапсе, вся документация всё равно подлежала уничтожению)
Отсюда и получается, что более трех тысяч погибших бойцов, из-за халатного отношения к возложенными обязанностям, оказались в списках без вести пропавших, среди них и Семён Савельев. Вот и выходит, что согласно логике, место гибели Савельева известно, но согласно сохранившейся документации, нет. Трактуй как хочешь, хотя чиновники, естественно, посчитали нужным придерживаться буквы закона, то есть записали его в "без вести пропавшие”.
В ближайшее воскресенье Семён, на служебном "Москвиче”, отправив водителя отдыхать, поехал в село Демидово. Увидел деда, тот возился во во дворе и, сидя на траве, усердно вколачивал тыльной стороной топора в землю березовый кол.
Провел Семён у дома старика минут сорок. Он с любопытством наблюдал за умелыми действиями деда и, лишь после того, как тот ушёл в избу, развернул "Москвич” и вернулся в Москву.
Отдел внешней разведки, которым он руководил, занимал три комнаты. Два окна его просторного кабинета смотрели на площадь Дзержинского и солнце светило весь трудовой день, а у сотрудников отдела, молоденьких женщин-инструкторов окна находились в тени и были обращены во двор. К окнам примыкала облезшая крыша соседнего крыла, оттуда несло сыростью и имело неприглядный вид.
И когда в понедельник Семён с утра зашёл к девушкам и сообщил, что намерен обменяться с ними комнатами, молодые чекистки обомлели от радости и, приветствуя решение начальника, повскакали с мест, бурно захлопали в ладоши. Семён поняв, что возражений не последует, с облегчением вздохнул. А ведь могли бы заныть, мол, - " Ой не надо, мы уже привыкли и т.д.”
Он вернулся к себе в кабинет и тотчас же вызвал заведующего хоз.отделом Игнатенко, распорядился вечером перенести мебель и для себя попросил используя легкий стройматериал, отделить небольшой угол вместе с окном под комнату отдыха, а заодно и убрать с глаз неприглядный вид.
Намечалась поездка в Финляндию. Руководство поставило задачу встретиться в небольшом финском городке Иматра с резидентом передать тому новую, более совершенную аппаратуру для прослушки - "Эндовибратор” последней модели и забрать накопленный им материал. Семён, к удивлению подчиненных вызвался поехать сам. Ему подготовили проездные документы и зарубежный паспорт по его просьбе выписали на имя Семёна Васильевича Савельева, погибшего племянника того пожилого человека. Через час вернулся в отдел подготовки документов и попросил выписать ему ещё и внутренний паспорт на это же имя, мотивируя тем, что с резидентом придется встречаться и в здесь, в Москве, а лишняя информация тому не к чему.
Вернулся из Финляндии, на отлично выполнив задание, и в первое же воскресенье, уже на своей "Победе”, помчался в село Демидово.
Деда застал во дворе, тот возился с деревянной рассохшейся бочкой, подтягивал железные обручи. Семён припарковал новенькую "Победу” вплотную к забору, так что бы ни у кого не возникало сомнений в том, к кому в гости приехал владелец этой машины. Вышел из машины, громко хлопнув за собой дверью, и окликая деда подошел к калитке:
- Дядь Стёп ! Дядя Степан!
Не дожидаясь ответа, сам отворил калитку и, радостно улыбаясь, направился к деду, - не узнаешь племяша? - Не своим голосом от нахлынувшего волнения, закричал он.
Степан Николаевич в первую минуту посмотрел на незнакомца и стушевался было, но видя восторг на лице приезжего и судя по всему уверенного в себе и далеко не бедного человека, облегченно вздохнул, не особо вникая в то, что происходит, но в глубокой уверенности, что Бог ответил на его молитвы.
И вдруг до него дошло, - Это ведь Семён, племянник! - он охнул, хватаясь за сердце, попятился назад и присел на бочку.
Семён поспешил к нему и крепко обнял деда
- Он самый, дядя Степан! Дорогой мой, как я мечтал об этой встрече. Верил, что увидимся и не сомневался ! - тряс он деда в порыве наигранной радости. У Степана Николаевича текли слезы, он растерянно изучал гостя, пытаясь разглядеть, уловить черты своего племянника и не мог. Это замешательство не осталось незамеченным, но Семён продолжая продавливать свой сценарий, подвел Степана Николаевича к "Победе”:
- А я тебе гостинцев привез, сейчас распакуем.
- Так что ж мы во дворе-то стоим? - всполошился, рассматривая новую "Победу”, Степан Николаевич, - давай в избу войдём, - потянул он за рукав.
- Успеется! - браво парировал лже-племянник, - и, широко раскрыв багажник, стал деловито выгружать коробки с продуктами.
Дед смотрел на дорогие продукты, не веря своему счастью, шмыгал носом и твердил:
- Не надо было, Сёма, у меня ведь всё есть. Сейчас картошечки наварим и самогоночка есть, ух, крепкая, я ведь не разучился её гнать. Мы с твоим отцом, царство ему небесное, бывало сядем...
Он говорил без умолку и не мог глаз отвести от бутылки Московской водки, армянского трехзвездочного коньяка и "Советского шампанского”. А ещё, из багажника выглядывал целый ящик настоящего лимонада. И ящик пива "Жигулевское” приметил дед рядом с домкратом и насосом. "Племянник” передал Степану Николаевичу авоську с литровой банкой кабачковой икры и двумя рыбными консервами в томатном соусе, зеленого горошка и ещё уйму всего, чего дед сразу и не разглядел, а сам подхватил и понёс коробку с макаронами и мясными изделиями: килограмма три сосисок , колбасы докторской с пол палки и чего-то ещё, в отдельной коробке, вероятно конфеты. Стали заносить в дом. В два захода не управились пришлось лже-племяннику в третий раз идти. Дед разложил продукты по полкам в своей кладовой и засуетился с картошкой.
- Дядя Степан, давай картошку в мундире сварим, давно не ел, - вошёл в избу лже-племянник с ящиком пива в руках.
- А можно и в мундире, у меня картошка хорошая, такая рассыпчатая. - Согласился Степан Николаевич.
Совместными усилиями накрыли на стол, тут как раз и картошка разварилась. Решили начать с "Московской”, а коньяк для гостей припрятать. Только разлили, как стук в дверное окно и сразу же дверь стала скрипя открываться и показался, покрытый дорожной пылью, правый сапог младшего лейтенанта, участкового Вани, затем появилось его же массивное брюхо трясущееся над ремнём, а там уж очередь дошла и до второго, левого сапога, также грязного по щиколотку и завершали это шествие мятые погоны на плечах и голова на толстой жирной шее.
В послевоенные годы не часто встречались люди такой полноты, по той простой причине, что еды не хватало. Народ с трудом перебивался с хлеба на воду, имея лишь самое необходимое и участковый не являлся исключением. Но на его беду, он, будучи неженатым представлял собой особый интерес у женской незамужней части населения, которая и откармливала его желая привлечь к себе его внимание.
- Здравия желаю, - гаркнул он бегло осматривая гостя и содержимое стола.
- Проходи, Ванечка, - обрадовался дед непрошеному гостю, - мой племянник нашелся, радость то какая. Теперь и помирать можно.
Степан Николаевич с лже-племянником поднялись из-за стола и каждый на свой лад принялись приглашать представителя власти разделить с ними трапезу.
- Нет, нет, садиться не буду. Служба. Делов полно. А стопочку можно.
Пока Степан Николаевич искал нужную рюмку, чтобы граммов на 100-150 тянуло и возился с бутылкой, лже-племянник коротко представился, для убедительности протянул участковому паспорт, выписанный несколько дней тому назад для встречи с резидентом в Москве. Тот деловито перелистал все страницы и, возвращая, сказал:
- Ну вот и хорошо, а то Степан Николаевич совсем измаялся. Плохо ему одному, годы не те.
Наконец Степан Николаевич управился и участковый Ваня поднял рюмку.
- Измучил меня совсем дед, найди, мол, моего племянника и всё тут. Ну как мне вас найти, если вы на Чукотке окопались? - вопрошал участковый рассматривая сквозь окно новенькую "Победу” и, шумно выдохнув, осторожно поднёс полную рюмку ко рту. Точным проверенным движением одним махом опрокинул рюмку в рот.
- Теперь-то чаще станете приезжать, от Москвы то здесь всего ничего?
- Вань, теперь каждый выходной… дядю я одного не оставлю, - заверил участкового вовсю улыбаясь лже-племянник.
Степан Николаевич забрал у Вани рюмку и, наполнив её до краёв, передал ему.
- Какой ты шустрый, дед, - радостно воскликнул участковый, - прямо помолодел, как племянника встретил. А водочка хороша! Для москвичей из отборного зерна её, окаянную, гонят, а наша кислая какая-то и градус не тот. Нет, не тот. Ну, давайте за вас. Чтоб не болели и начальство уважали, - и опрокинул вторую рюмку вслед за первой. Отстранил рукой огурчик на вилке, приготовленный дедом.
- Вчера иду по Садовой, - начал рассказывать участковый, - а сынишка Ольги, вдовы, Андрейка, такой карапузик, мимо меня прошмыгнуть норовит, ни здравствуй, ни до свидания. Я его хвать за ухо, и на полметра от земли оторвал, качаю его, как на батуте, да приговариваю: Начальство уважать надо, начальство уважать надо. Гы-гы гы.- Рассмеялся Иван, - Опустил его на землю, а он вырвался, стервец, да как рванёт от меня, ну умора... Да чего ж ты делаешь. Николаич, куда третью-то?!
Увидев третью полную рюмку в руках Степана Николаевича, участковый прервал свою самодовольную речь о новом методе воспитания подрастающего поколения и послушно взял рюмку в руки.
- Вот что я скажу, Сёма, береги дядю, уважай, не оставляй его одного. А эту, - он с умилением посмотрел на полную рюмку в руках, - я на посошок выпью и айда, не буду мешать вам, вам есть об чём погутарить.
Опрокинул третью так же умело, как и предыдущие, подтянул штаны и вышел осторожно прикрыв за собою дверь, оставив Степана Николаевича с бутылкой, в которой водки осталось только на самом донышке. Степан Николаевич с удивлением посмотрел на бутылку и озарился радостной улыбкой:
- А мы сейчас мою попробуем!
И полез в погреб.
И просидели дядя с лже-племянником до самого утра. Больше говорил дед, а лже-племянник, как и положено младшему, слушал. Это нравилось Степану Николаевичу, ведь молодежь нынче не та пошла, не успеешь и рта раскрыть, как они о своём гутарят.
С тех пор каждое воскресенье и все выходные, праздничные дни лже-племянник проводил с дедом и помогал по хозяйству. За год и крышу перестелили и стены подправили, опять же новыми обоями поклеили, заменили треснутые стёкла, работы хватало…
Зачастила к ним в гости соседка Мария Ивановна, учительница географии в местной школе. И как только она появлялась в избе, Степан Николаевич неожиданно вспоминал, что ему позарез нужно отлучиться, либо в сельмаг, гвозди купить, либо к куму зайти, тот на другом конце села живёт и оставлял их одних, возвращаясь лишь поздно вечером.
А в душе у Семёна тревога нарастала, за это время арестовали еще трёх бойцов, один из них, сержант Копылов, в милицию устроился, казалось бы проверенный, да перепроверенный, ан нет, и у него нашли червоточину. Кольцо сжималось.
Семён сделал последнее приготовление перед возможным арестом - написал заявление об уходе с работы, вложил в конверт, заклеил и передал секретарше со словами:
- Сохрани конверт у себя в сейфе. Скорее всего оно и не понадобится, но если я тебе, может быть, в присутствии неизвестных лиц скажу, отправь в канцелярию - отправишь.
Впоследствии выяснилось, что заявление об уходе сыграло медвежью услугу Семёну, оказалось единственной ошибкой в целом комплексе приготовлений.
25 декабря 1950 года в кабинет к Семёну вошёл капитан НКВД с тремя солдатами внутренней службы, он, не без волнения приложил руку к козырьку и доложил:
- Товарищ подполковник, нам приказано доставить вас в третий отдел.
И положил перед Семёном вчетверо сложенный лист бумаги.
Семён прочёл и усмехнулся, захлопнул рабочую папку. С минуту сидел в оцепенении, затем пришёл в себя.
- Понимаю, - сказал он,- доставить, значит доставить.
Затем, показывая на рабочую увесистую папку, обратился к капитану,- здесь готовые письма, их разослать нужно.
Капитан с пониманием кивнул головой.
- Даша, - громко крикнул Семён и тот час же вошла перепуганная неожиданными визитёрами секретарша:
- Дашенька, - он протянул ей папку, - отправь эти письма и то, что для канцелярии предназначено.
Даша вздрогнула и незаметно кивнула головой. Семён понял, что любопытная Дарья вскрыла конверт и ей известно содержание того заявления.
Семён навел порядок на столе, закрыл крышками чернильницы, выставил строго в ряд телефонные аппараты и, показав на дверь в комнату отдыха, обратился к капитану.
- Там личные вещи, портфель, заберу.
И не дожидаясь разрешения, отправился в комнату отдыха. Солдаты стояли, переминаясь с ноги на ногу, капитан присел на стул. Прошло три минуты, пять, ожидание затянулось. Капитан посмотрел на настенные часы и позвал подполковника.
- Товарищ подполковник, пора уже!
Но подполковник не ответил. Капитан, с сомнением в верности своих действий, нерешительно направился в комнату отдыха, потянул на себя ручку двери и вошел. В комнате отдыха подполковника не оказалось, скрипело лишь, шатаясь на ветру, настежь распахнутое окно. Он поспешил к окну и увидел примыкающую к окну крышу соседнего здания, по которой вполне вероятно ушёл подполковник.
И действительно, Семён несколькими минутами раньше выбрался в окно и спустился вниз по пожарной лестнице с крыши соседнего крыла.
На своей "Победе” помчался к себе на квартиру, спешно покидал в два чемодана самое ценное, доехал до ближайшей сберкассы, снял остатки денег - пять тысяч рублей. Он уже более года как не хранил деньги в сберкассе и сейчас пятьсот тридцать тысяч рублей находились в отдельном отсеке его пухлого портфеля. Проехал дальше до набережной Москвы - реки, вышел из автомобиля, кинул ключи на сиденье и направился к воде, по пути сбрасывая с себя пиджак и кепку, имитируя самоубийство. Потоптался у кромки воды, затем шлёпая ботинками по воде, прошёл несколько метров вдоль реки и выбрался на каменистый берег. На трамвае доехал до Савеловского вокзала, пересел на электричку и добрался до села Демидово.
Степан Николаевич дремал сидя за столом, на стук проснулся и увидев
Семёна, сладко зевнул:
- Ты чего это, в четверг-то? - удивился он.
- Всё, дядя Степан, на пенсии я, отработался, теперь в Москву ни шагу, - ответил, грустно улыбаясь, Семён, и запихнул чемоданы под кровать.
61.
Самоубийство Семёна Скворцова наделало немалый переполох и хотя тело не всплыло, всё улики говорили о том, что подполковник наложил на себя руки. Этому подтверждало и оставленное им заявление об уходе с работы, якобы, по состоянию здоровья. Квартиру в тот же день опечатали и после тщательного обыска передали новому жильцу.
-----
Конвоиров, капитана и трёх рядовых солдат, арестовали и за пособничество врагу народа, как не справившихся с поставленной руководством задачей, после непродолжительных допросов приговорили к расстрелу. Арестовали и всех сотрудников отдела, но они легко отделались, каждому впаяли от пяти до десяти лет высылки.
Через три года, 5 марта 1953 года, умирает Сталин. Начались изменения в общественной жизни страны о которых так долго мечтал Семён.
Кстати. До сих пор не утихают споры о том, своей или насильственной смертью отправился в мир иной "отец всех народов”. Я лично склоняюсь к тому, что он умер естественной смертью и вот почему. При подготовке покушения на лидера тоталитарного государства, особое внимание уделяется плану мероприятий по укреплению своих позиций, заинтересованной стороной, который приводится в действие сразу после покушения. Но как нам известно, после смерти Сталина, его окружение долгое время пребывало в растерянности с опаской посматривая друг на друга. Лишь в июне, спустя три месяца созрела Хрущёвская коалиция и план действий, согласно которому был арестован Лаврентий Берия.
Но я отвлёкся.
К тому времени умер дед, Степан Николаевич, учительница географии Мария Ивановна переехала жить к Семёну, сам он устроился работать заведующим сельским клубом.
В 1954 году, когда он понял, что пошли необратимые процессы реабилитации невинно осужденных сталинским режимом, поехал, впервые за пять лет в Москву. Обратился в Министерство госбезопасности, в орг. отдел, мол, так вот и так; преследовали, бежал, скрывался.
Подняли документы, но никаких следов преследования не обнаружили, и без объяснений стало понятно, что провалившийся арест скрыли, не оставив письменных свидетельств. В личном деле Семёна Скворцова обнаружили только заявление на увольнение, написанное им собственноручно. Попытался пригласить в свидетели Дашу, но выяснилось, что и её арестовали и осудили на десять лет без права переписки, а спустя два года родственникам сообщили, что она умерла в городе Караганда от воспаления легких.
Вернулся в село, в свой клуб, продолжил работать, ушёл на пенсию, вскоре приказала долго жить и Марья Ивановна. Остался один.
------
Что и говорить, рассказ произвел на нас тягостное впечатление. Мы молча доедали беляши и чебуреки, допивали куриный бульон и с некоторым страхом посматривали на этого, прошедшего тяжёлый жизненный путь, но не сломленного обстоятельствами, жестокими правилами того времени, человека.
Не доезжая до города Коломна, в деревне Старое Бобренево, он попросил остановиться, но вышел не сразу. Низко опустив голову посидел с минуту, раздумывая, что сказать на прощанье, как проститься с нами, потом встрепенулся, оглянулся на нас и, безрадостно посмотрев на Владимира Сергеевича, с сарказмом произнёс, - Большая часть жизни прожита, но лучшая часть ещё впереди !
62.
Но и в понедельник, несмотря на мои настойчивые просьбы и даже требования мы не пошли в загс. Я видел, что Тане приятны разговоры на эту тему, но она каждый раз находила причину для отказа: то ей капусту засолить надо, то рыбу прокоптить, то стирка, то уборка.
Улыбнется и начинает отмахиваться, - потом, потом, пока некогда.
А затем уйдет на кухню и начнет там греметь посудой, или отправится в спальную комнату постельное белье для стирки собирать.
--------
Недели через две, поздно вечером, в одиннадцатом часу, к нам в дверь постучали. Мы с Таней переглянулись. Что это за странный полуночный визит? Натягиваю брюки и, шлепая тапочками по голым пяткам, спешу к дверям. Открываю, а на пороге майор милиции Виталий Смирнов стоит и с ноги на ногу переминается. Ничего не понимая, и уже волнуясь, освобождаю проход, предлагаю пройти, но он мне:
- Ваагн Самсонович, вы меня извините, я увидел у вас свет горит, вот и решил побеспокоить, хочу с вами поговорить отдельно, - и, понизив голос, добавляет, - без свидетелей.
- Я шаг вперед, а он мне, - оденьтесь, морозно на улице.
Переволновался, нет слов… Что еще за новая напасть? Одел дубленку, влез в валенки на босу ногу, на голову шапку-ушанку из собачьего меха нахлобучил и вышел, а у самого, то ли от холода, то ли от напряжения зуб на зуб не попадает.
Прошли молча несколько метров.
- Как у вас с Таней, все хорошо?
- Да, все в порядке. Я ей предлагаю расписаться, а она все тянет.
- Я это к слову, увидел, как она в окно смотрела, нас провожала. Беспокоится за вас.
- Есть такое.
- Она хорошая девушка, у меня на глазах росла. Родителей знаю, просто отличные люди. Не ошибетесь, если женитесь.
- Нет, все в порядке, надеюсь, скоро распишемся.
- Вы уже третий год у нас, насколько я помню, в сентябре…
- Да, скоро три года исполнится.
- Планируете остаться?
- Нет, наверное, уеду. Мы с Таней уедем.
- И правильно...Что в этой глуши-то делать?
- Я бы не сказал, - возразил я, - здесь мне нравится, хорошая природа, климат, люди.
Смирнов не ответил. Несколько метров прошли молча.
- А у нас сплошные проблемы, - собравшись с духом, заговорил майор.
Я затаил дыхание, понимая, что сейчас узнаю истинную цель этой полуночной прогулки.
- Людмилу и ее мужа Степана, вы помните. Так вот , там большая беда стряслась. Вроде бы сошлись они. Она к нему уехала. Устроилась уборщицей, рядом в школе. Ну, а супругам положены длительные свидания, так что на ночь она иногда с ним, согласно графику посещений и длительных свиданий, оставалась. Видимо, кто-то написал ему, что она с вами какое-то время жила, вот этот дурень, в приступе ревности ее ночью и задушил.
- Что?! – растерялся я, - я правильно вас понял?
- Да, согласно посмертной судебно-медицинской экспертизе, смерть наступила практически мгновенно. Он ведь здоровый бугай был.
В глазах у меня потемнело, я прислонился к забору, стало подташнивать и почувствовал слабость в ногах.
Майор подхватил меня за локти на всякий случай, чтобы не дать упасть.
- Вы-то тут ни при чем, Ваагн Самсонович. Вины за вами никакой. Но сообщить об этом надо было, пока в поселке никто не знает. Завтра планируем сообщить. Гадаем, как родители Степана теперь… себя поведут.
Не обращая внимания на мое состояние, майор продолжал говорить. Видимо ему нужно было утром доложить, что Карапетян осведомлен и проинструктирован:
- Тут вот какая закавыка… Пока уведомление о смерти Людмилы к нам дошло, Степану вышку присудили. А письмо о смерти Люды по ошибке сначала послали в поселок Задорное не Черногорского района, а Черноморского, это в Крыму в 30 километрах от города Евпатория. Пока оно туда сюда ходило, пока разобрались, привели в исполнение и смертный приговор. Получается, что завтра сразу в двух домах… Трагедия.
Майор тяжело перевёл дух и продолжил:
- Хотим попросить вас в эти дни на улице без нужды не показываться. Посмотрим, как оно всё обернётся. У Степана дружков ведь немало осталось в поселке, да и отец его, Фёдор Игнатьевич, кряхтит-кряхтит, а поведение у него не всегда адекватное.
Майор продолжал свой монолог и то и дело подтягивал живот поправляя на себе теплую дубленку. Его речь скорее всего напоминала робкое выступление перепуганного студента, чем уверенного в себе стража порядка. Я слышал его невнятную, сбивчивую речь, но едва ли улавливал смысл им сказанного, так как сердцебиение и бешеное пульсирование крови в висках глушили моё сознание и не давали вникнуть в сказанные слова.
- То, что в сентябре собираетесь переехать, это хорошо. Надо. Ни к чему вам здесь оставаться. Забирайте с собой Татьяну. И от греха подальше. А то как бы чего не вышло… Кто его знает… Знаете ли…. От греха подальше....
До меня дошло, что от меня требовалось. В знак согласия я закивал головой и, отрешённо глядя себе под ноги, преодолевая сопротивление отстранил руки майора.
- Понятно товарищ майор, я так и поступлю, не волнуйтесь. Пойду домой, там Таня сейчас уже вся издергалась.
- Давайте я вас провожу.
- Да что вы, не надо, вам ведь в обратную сторону,- возразил я, - спокойной ночи.
Майор по-приятельски похлопал меня по плечу, крепко сжал руку, повернулся и исчез в темноте. Я закрыл глаза и, тяжело дыша, постоял еще несколько минут, облокотившись о забор. Руки ослабли и в целом ощущал слабость во всём теле. Началось судорожное подергивание в мышцах ног. Стало душно, онемевшими от холода пальцами расстегнул дублёнку и разорвал ворот рубашки, чтобы глотнуть морозного воздуха. Пересохшее горло требовало воды, глоток живительной влаги.
И сквозь полудрему стало доходить, что нужно идти... Чего это я стою здесь? Почему я здесь на морозе? Мне домой надо, к моей спасительнице, к моей Танечке. Я оторвал себя от забора и медленно зашагал к дому.
- Господи, за что Ты так со мной, Господи? - неожиданно вырвалось у меня из груди и шатаясь, пройдя несколько шагов я взмолился:
- Я ведь не выдержу, я не железный, сколько можно… Неужели больше не на ком эксперименты ставить, когда-нибудь у меня наступит спокойная жизнь? Господи, прошу Тебя, спаси меня! - причитал я уже во весь голос:
- И еще вот чуть-чуть и я не выдержу. Люда, Людочка милая моя, знал бы я, чем все это для тебя обернётся, приехал бы за тобой, в ногах бы валялся, умолял бы вернуться. Господи, прошу тебя ! Хватит ! Я не железный! Или убей меня громом, ломом, или дай мне хотя бы с год спокойной жизни…
Таня стояла у калитки и видела и слышала, как я, путаясь в ногах, шагал, спотыкался, и что-то невнятно бормотал.
Поспешила мне навстречу и, поймав мой безумный взгляд, обняла и зарыдала:
- Ваганчик, родненький мой, я люблю тебя, милый мой. Ты самый лучший на свете! За что они так с тобой? Чего они от тебя все хотят?
Я приложил палец к губам, мол, зайдем в дом, там все объясню. В коридоре не раздеваясь, я в двух словах рассказал ей, что случилось. Она побледнела и схватилась за голову. Уже на диване я подробно, сбиваясь и перескакивая с места на место, пересказал весь разговор с майором.
Мы так и не заснули, всю ночь провели сидя, обнявшись на диване.
Утром я позвонил в редакцию, и в школу и сообщил, что мне нездоровится. И, одни и другие, оглушенные прискорбным сообщением, о нависшей над поселком трагедии, с пониманием отнеслись к моей «болезни». Все последующие дни недели я провалялся в постели, вздрагивая от каждого стука в дверь или шороха за окнами. Вставал, чтобы размять кости и по нужде сбегать.
С тревогой наблюдая сквозь щель в плотно завешенном окне за суетой на улице, я осознавал всю нелепость своего пребывания в этом, еще несколько дней тому назад, благожелательно настроенном, а теперь откровенно враждебном поселке. Но мне еще предстояло полгода жить и работать, общаться с односельчанами, хотел бы я этого или нет.
Дождаться бы спасительного сентября, когда я с чувством уверенности до конца исполненного долга, войду в просторный салон первого советского реактивного пассажирского самолета Ил-62 и, пройдя мимо стюардесс ослепительной красоты, займу свое законное место.
63.
За гробом с телом Людмилы вызвался ехать директор совхоза Валерий Яковлевич. Уже через час после того, как шок охватил весь поселок, он, плотно подкрепившись в дорогу, на своем "газике” уехал в Южно-Сахалинск, чтобы успеть ко второму московскому рейсу.
По настоятельной просьбе родителей Степана, которые теперь дневали и ночевали у сватов; вместе с ними скорбели, в минуты отчаяния, когда начинало лихорадить и трясти от душевной боли и обиды за сломанную жизнь, за детей, так рано оставивших этот мир, как могли поддерживали друг друга, гроб невесты, обитый цинком, установили в их избе.
Уже с утра народ потянулся к дому родителей Степана, женщины проходили в избу, а мужики, дымя самокрутками, толпились у забора. Теща со свекровью, во всем черном, рыдали, прильнув к изголовью дочери и невесты, а тесть со свекром, забившись по углам, громко голосили, не обращая внимания на друзей, знакомых, соседей. Пришедших поддержать и застывших в скорбном молчании, жителей поселка. Над гробом повесили фотографию Степана и Людмилы, сделанную в день их бракосочетания. На похоронах присутствовало всё взрослое население, исключительно всё, даже школьный сторож оставил детей на попечение старшеклассников и, не опасаясь попасть на глаза директору школы, суетился возле крышки гроба. Я оговорился, сказав, что присутствовало всё население, на похоронах не было меня.
Майор милиции Виталий Смирнов наведывался ко мне домой по нескольку раз за день
- Сидите дома, никуда не выходите, - строго настрого наказывал он, и через некоторое время снова появлялся, чтобы убедиться, на месте ли я.
На надгробии наскоро сваренном из металлических труб и черной жести, поместили два портрета, под каждым - дата рождения, и ниже одна на двоих, дата смерти.
Отношение ко мне жителей поселка в одночасье изменилось, стало осторожным, пугливым. Во взгляде каждого сквозил только один вопрос: «Когда же он, наконец, уедет?».
Недобрые взгляды, сухое, и даже суровое приветствие при встрече, иначе никак нельзя было объяснить.
Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что, если и вертелись в голове, правда, иллюзорные планы подольше остаться на острове, хотя бы в партию вступить, затем на материк возвращаться, то теперь со всей очевидностью можно утверждать, что первые числа сентября станут последними днями моего пребывания на острове.
64.
Только на десятый день я вышел из дому. И надо отдать должное соседям, знакомым и остальным жителям поселка; они с пониманием отнеслись к моей роли в ужасной трагедии обрушившейся на поселок, хотя, надо признать, что о прежней теплоте и доброжелательности оставалось только мечтать. В лучшем случае происходили спокойные нейтральные разговоры ни о чём. Но я и не ждал прежних отношений, с нетерпением отсчитывал последние дни. Строил планы на будущее, которое еще смутно вырисовывалось в моем сознании.
Все чаще и чаще по вечерам я заводил разговор с Таней о женитьбе, при этом её лицо озарялось едва заметной улыбкой, но она всякий раз уклонялась от ответа. Она непременно приближалась ко мне, нежно обнимала и, выскользнув из моих грубых объятий, исчезала на кухне.
Но я настойчиво, как только вечером она усаживалась перед телевизором рядом со мной, без всяких вступлений, что называется в лоб задавал ей один и тот же вопрос и не получал ожидаемого ответа, и так изо дня в день.
- Таня, ты меня любишь?
- Да.
- Тогда давай распишемся, ведь уезжать скоро.
- Кому?
- Нам.
- Ваганчик, родной мой, я же говорила, что я никуда не поеду.
- Ты хочешь, чтобы я остался на острове?
- Нет. Останешься здесь, засосёт тебя наше болото, а я не хочу этого, и пропадешь. Моя одноклассница, ну как одноклассница, до пятого класса вместе учились, потом она бросила школу и в доярки ушла. Она как-то поделилась со мной. Когда ты только у нас появился, рассказывала, ей все хотелось подойти к тебе и ущипнуть, убедиться, что ты из того же теста сделан, как и остальные. Сегодня же ты мало чем отличаешься от местных, а что завтра будет?
- Это естественно, ничего удивительного в этом нет. Значит, поедем?
- Нет, Ваганчик, там я пропаду, там я никогда своей не стану, белой вороной буду глаза всем мозолить.
- Вот наступит первое сентября и…
- Ты уедешь.
- А ты?
- Я здесь останусь.
- Значит, ты не любишь меня.
- Не смей такого говорить! Слышишь?
А у самой на глазах слезы, дрожит и всем телом прижимается ко мне.
Через неделю отправились вместе с Таней авиабилеты на Москву заказывать.
- Вам сколько билетов? – спрашивает кассирша. Смотрю на Таню. Молчит. Отвечаю:
- Два.
- Ваши паспорта.
Протягиваю свой:
- Таня, дай паспорт.
- Я дома оставила, забыла.
- Тогда не будем сейчас…
- Нет, нет. Ты себе бери, а мне потом купим - и к кассирше:
- Девушка, нам один билет… один пока.
65.
За месяц до моего отъезда, когда казалось, что этого события с нетерпением ждал весь посёлок, директор совхоза Валерий Яковлевич зашел в редакцию и сразу ко мне. Крепко по своей привычке сжал мою руку и придерживая меня за плечо, не давая встать, наклонился и чуть слышно прошептал на ухо: - Гавриил Петрович и Федор Игнатьевич (отцы Людмилы и Степана) просят тебя к ним зайти, - и уточнил: - к Федору Игнатьевичу. Они на тебя зла не держат, - добавил он, - знают, что уезжаешь, проститься хотят. Я растерялся. Вот уж не думал, что вот так может всё обернуться. - А когда? - Завтра, вечером. Хорошо? - Конечно, зайду, передайте им, если увидите. - Я прямо сейчас заеду к ним, сообщу. Спасибо тебе, что с пониманием отнёсся.
Вечером следующего дня состоялась теплая и трогательная встреча. За столом сидели только мужчины, Федор Игнатьевич , как всегда, со своей неразлучной гитарой, а женщины разместились, как на тахте, на огромном кованом сундуке, предварительно подложив под себя подушки. Федор Игнатьевич, чуть слышно, перебирал струны и, как только мы расселись, в полголоса запел:
Два острова, два одиноких острова На Колыме уснули в забытьи. Напоминала проволока острая Параграфы законы и статьи.
На остров Слёз ссылали женщин издавна Был этот остров с кличкой "Позови!", С тоской мужчины наблюдали издали, Их лагерь был на острове "Любви",
И вот однажды, удивляясь вольности, Заметил вдруг наказанный матрос, Трепещут водоросли, словно волосы И вроде покидают остров "Слёз"...
Эту песню я слышал не раз и не два, но пришлось вслушивался в, до боли знакомый текст, вести себя, как и положено гостю, всецело поглощаясь исполнением певца, желающего угодить приглашенным. Гавриил Петрович же не обращал внимания на пение кума, не притрагиваясь к еде, выжидательно следил за моими движениями, как бы приглашая первым начать трапезу. Я, понимая это, выждав ещё пару минут, произнес банальную фразу, "Ну, что ж, начнём, а то остынет", по хозяйски переложил себе на покрытую трещинами пожелтевшую тарелку одну крупную рассыпчатую картофелину, добавил квашенной капусты. Вслед за мной потянулся и Гавриил Петрович. Он распорядился с закуской, разлил самогонку и поднял рюмку над собой. - Ну, православные, давайте помянем. Мы встали и молча осушили рюмки. Федор Игнатьевич едва сев, снова взял гитару в руки и продолжил песню.
И он решился. Он прополз у бережка, И волну на плечи он натянул в тени. И вот уже таинственно и бережно К друг другу приближаются они.
Секунды становились долгожданными, вода цвела улыбкой молодой, когда двумя горячими вулканами Дышали её груди под водой.
Влекло их молодое однозвучие И никаких там клятв и лживых фраз. От проволоки оттиски колючие, Он различал у этих юных глаз.
Хозяин пел, низко опустив голову, как бы для себя, изредка прикладывался к рюмке, губы его дрожали, но глаза оставались сухими. Женщины на сундуке достав носовые платки и то и дело прикладывали их к глазам, при этом одергивая друг друга, призывая не расслабляться.
Большую часть времени мы с Гавриилом Петровичем молчали. Пытаясь отойти от тяжелых воспоминаний, старались говорить короткими репликами на отвлеченные темы. Пили немного, столько же ели. Уже собирались подняться со стола, как в одиннадцатом часу появился председатель совхоза. Не дожидаясь особого приглашения, он уселся за стол, опрокинул сразу пару полных рюмок, чтобы дойти до нашей кондиции и под песню Фёдора Игнатьевича, принялся очищать остатки общих блюд, не перекладывая еду к себе, а подтягивая сами блюда поближе.
Бывают слёзы от тоски и жадности, Их напоказ прольют или в тиши Льют слёзы от безделья и от жалости Но есть слеза - кровиночка души.
Она как искорка, она единственна, Матрос запоминал её глаза Перестают мужчины видеть истину, Когда у женщин на щеках слеза.
Он океан увидел в этой капельке, Губами тронул прядь её волос. Она шепнула на ухо:"Мой миленький" И уплыла к себе на остров "Слёз".
Наконец Федор Игнатьевич отложил гитару и вытянувшись над столом, выхватил двумя пальцами из общей глинянной миски большой соленный огурец и принялся с хрустом жевать. Гавриил Петрович, продолжал ковыряться в тарелке, он пытался насадить на вилку совсем крохотную скользкую маринованную лисичку. Когда же Валерий Яковлевич насытившись оторвался от стола, я поднялся, глазами показав ему на настенные часы, стрелки которых приближались к двенадцати часам ночи, и на старушек, которые кимарили, низко опустив головы, глубоко вздыхая и вздрагивая при каждом шорохе.
- Да, пора уж. Засиделись. - Поддержал меня отец Люды Гавриил Петрович.
Приподнялся вслед за нами и Валерий Яковлевич. Уже в дверях, хозяина дома Фёдора Игнатьевича, что- то осенило, он, вдруг, перегородил мне дорогу.
- Давайте завтра в общую баню сходим, завтра ведь мужской день. Втроем. Валерий Яковлевич, мы без тебя уж, не обессудь, с тобой мы еще успеем. Ну как, Ваагн Самсонович? - Согласен, без вопросов, – ответил я и обнял Федора Игнатьевича. На следующий день поселок пережил очередной шок, глядя, как Федор Игнатьевич, Гавриил Петрович и я дружно беседуя, направляемся в общую баню.
66.
Уже перед самым отъездом я, наконец, раздобыл номер телефона второго секретаря обкома партии Марии Петровны, помогли девушки-телефонистки. Окрыленный этим обстоятельством, сам себя настроил на то, чтобы зайти на минуту, поблагодарить её. Времени перед отлетом часа три остаётся, достаточно. Почему бы не употребить его с пользой?
За неделю до отъезда решился позвонить. Ответил женский голос, показалось, что это та же секретарша Дуся.
- Дуся, это вы?
- Да, слушаю.
- Это Ваагн Карапетян. Вы помните, три года тому назад я к вам заходил… к Марии Петровне.
- О!!! Конечно помню! - к моему изумлению радостно воскликнула Дуся, и спросила:
- Вы в городе?
- Нет пока. Но в следующую среду я буду у вас. Срок моего контракта истек, я уезжаю и хотел бы зайти к Марии Петровне, поблагодарить её. Могли бы вы меня соединить, либо выяснить, сможет ли она меня принять?
- О чем это вы? - вскрикнула обиженным тоном Дуся. - Конечно сможет и обязательно примет. Я ведь помню, как тепло она вас встретила в прошлый раз. Среда у нее свободный день. Приезжайте. А сегодня полно народу, не получится. И не нужно договариваться. Приедете, позвоните снизу, я вам пропуск спущу.
Тёплое отношение Дуси воодушевило меня. Вместе с тем охватило необъяснимым страхом неожиданной или, скорее всего ожидаемой развязки. Мою грудь распирало от радости, в предвкушении долгожданной встречи с моей покровительницей, когда мы, отбросив рамки приличия, могли бы оказаться во власти накопившейся за эти годы жажды.
----
Вероятно, читатель обратит внимание на то, что я не страдал особым целомудрием, когда на горизонте начинал брезжить новый роман. Я просто не задумывался об этом, как впрочем и всякий юноша в моём возрасте, если он искренен в своих воспоминаниях. Преданность, лебединая верность для меня являлись такими же условно призрачными понятиями, как и понятие, (да простят меня большевики, если таковые еще остались), "коммунизм”.
67.
Но вот, наконец, последняя ночь перед отъездом. Второй билет так и не куплен. Таня с глазами, красными от слез, все суетилась, укладывая мои вещи, пыталась не смотреть на меня.
Я, не выдержав состояния неопределённости, крепко обхватил Таню за талию, остановил её.
- Танечка, ну ты ведь купила билет. Да? Скажи, что купила, что мы вместе летим.
Таня, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься, упрямо помотала головой.
- А потом как? Ты приедешь? Что дальше? Таня? Мы что, навсегда расстаемся? Успокой меня, - уже кричал я.
Таня оттолкнула меня и, громко зарыдав, ушла на кухню.
Утром проснулся, а Таня рядом сидит и на меня смотрит:
- Доброе утро, милый.
- Доброе утро, Танечка, доброе утро.
- У меня просьба, пиши мне письма.
- Первое письмо я в самолете начну писать. И надеюсь, мы скоро увидимся.
Таня напряжённо посмотрела на меня и нерешительно кивнула головой. Я обезумел от радости. Ты сказала «Да», Танечка. Я могу надеяться, что скоро, скоро смогу обнять тебя?
Таня расплылась в улыбке, а из глаз тонкими струйками потекли слёзы.
68.
На автовокзале на удивление скопилось много народу, и все знакомые. Оказалось, пришли меня проводить. Клавдия Михайловна, директор школы подошла и напомнила день моего приезда.
- Помните, как мы вас встречали?
- Помню, конечно, спасибо вам за всё.
А в автобусе пассажиры расселись, можно ехать, но водитель не спешит, терпеливо ждет, когда церемония прощания завершится. Я подхожу к каждому, пожимаю руку и мы крепко обнимаемся.
Передо мной стоит сторож школы Иван Васильевич со свертком в руках. Он крепко жмёт мою руку и шепчет:
- Я вам икорки принес, на дорогу, - и суёт мне тяжелую двухлитровую банку с икрой.
Но вот, кажется, я всех обошел и со всеми простился, подошел к автобусу, встал на автобусную ступеньку, еще раз обернулся, поднял руки вверх, поцеловал кончики своих пальцев и потряс ими, как бы распространяя свою благодарность на всех, кто посчитал нужным прийти в эту последнюю минуту моего пребывания в поселке на автовокзал, и послал один на всех прощальный воздушный поцелуй.
Но я не видел, как на ступеньках вокзала, прикрываясь дверью, стояла Таня, хотя пожелала остаться дома, чтобы не выставлять напоказ свои чувства. А когда автобус выбрался за ворота вокзала и запылил в сторону Южно-Сахалинска, она, не выдержав, шагнула вперед и привлекая к себе общее внимание разрыдалась.
69
Я же уютно устроился на дермантиновом сиденье самого популярного транспортного средства в СССР, предназначенного для перевозки пассажиров, с любовью именуемого "пазиком” и в мыслях я был уже далеко, за пределами поселка. За спиною остались мои соседи, друзья знакомые, а среди них - аборигены и пришлые, химики и романтики, добрые и злые, доверчивые и хитрые, Таня и до десятка женщин, добропорядочных и распутных, с которыми я попутно флиртовал, так, по инерции, отнюдь не в ожидании новой романтической истории, а в силу своего шкодливого характера.
- "Как быстро пролетело время, подумать только, - удивлялся я скоротечности человеческой жизни вообще, и моей в том числе, - словно бы ещё вчера я прилетел на остров, шел по незнакомым улицам, обуреваемый страхом и любопытством, в нерешительности стоял у здания Сахалинского обкома КПСС и любовался мраморной вывеской с золотыми буквами в твердой уверенности, что меня и не вспомнят, и не помогут. А вот как вышло.
Приняла меня Мария Петровна по-королевски, не раздумывая подняла трубку и наказала первому секретарю райкома партии встретить, и по всем вопросам… еще и грозила, мол, если что - сама приеду и разберусь… Вот и нужно было мне с ней поддерживать связь… а я, как неблагодарная тварь, уехал - и концы с концами. Она ведь прямо тогда сказала, если что - звони, попытаюсь помочь. А как она еще могла?.. Мол, постель готова, приезжай. Так, что ли? Нет, конечно. Не сообразил я… Дал бы о себе знать, а дальше - как по накатанной… Стопроцентно пригласила бы на очередной праздник или на худой конец какой-то повод бы придумала, а дальше уже и без повода. Может, перевела бы к себе поближе…
Сейчас с партбилетом бы ходил… Теперь в какой-нибудь захудалый пансионат завалимся дня на три. Да нет, в пансионат вряд ли... Скорее всего, домик в лесу подальше от глаз. И вылет придется отложить… Да и билет на пару дней… Ну, это она устроит. Это её проблема.
Дуся ей сообщила, а как же! Так что ждет меня секретарь обкома Мария Петровна, никуда не денется. Хотя по её прическе, по внешнему виду станет ясно, какие у нее намерения. Только и мне нужно дать понять, что я не против, а то опять насуплюсь, как в прошлый раз и не решится она. Мало ли что у этого идиота на уме... А в Москву приедет - я к ней… на все дни... В люкс номер. Вот и заладит тогда каждый месяц, сам не рад буду”.
Я усмехнулся, туманно вспоминая черты её лица и искоса посмотрел на дремавшего соседа.
Как ни удивительно, а уезжаю практически день в день, всего лишь два дня переработал. Все бы хорошо, только вот Таня… Почему так поступила? Решила к своему бывшему вернуться? Вроде не похоже. Я-то напишу ей, но приедет ли? Непонятно. Может, это и к лучшему, ведь и сам не знаю, куда еду. Домой в Армению - не хочется. А в Москве застрять удастся ли? Кому я там нужен?.. Посмотрим…
Спящий сосед справа стал похрапывать, убаюкал и меня, я заснул. Проснулся уже на автостанции, когда пассажиры, выходя, шум подняли, друг друга подталкивая, гремели сумками. Вышел заспанный из автобуса, неуклюже потянулся, пару раз по приседал, чтобы окончательно в себя прийти, затем забрал чемоданы и занял очередь в камеру хранения. Ко мне подошел сосед по автобусу:
- Ты Карапетян?
- Да.
- Я тоже армянин. Ростовский… По армянски ни слова не знаю. Нет, вот «ахпер» - это брат. Правильно?
- А чего всю дорогу молчал?
- Спать хотелось. Тут вот какое дело, - он открыл свой саквояж, - у меня одна лишняя банка затесалась. Достал обернутую газетой "Советский спорт” литровую банку с красной икрой:
- Когда ты еще в наших краях окажешься, возьми, будешь помнить своего земляка.
Оставалось только затылок почесать:
- Может…
- Нет, нет, - перебил меня он, - это от чистого сердца. Я из Арги-Паги, в Черногорском часто бываю. О тебе много хорошего слышал, - и уже удаляясь, прокричал, - так что бывай, прощай, помни своего земляка. Мы, армяне - особый народ!
Мой благодетель завернул за угол местного отдела райсовета, не назвав своего имени, но оставив о себе благодарную память на долгие годы.
От неожиданного подарка я окончательно проснулся. Повертел в руках банку, соображая, в какой бы чемодан её запихнуть. Мелькнула мысль: «А может презентовать Марии Петровне?»
Тут же отбросил эту жалкую мыслишку, как несерьезное побуждение, которое только рассмешит Марию Петровну, так как она покажет специально приготовленный мне в дорогу добротно упакованный баул и скажет: «Там и икра в достаточном количестве».
70.
Обком партии. Захожу - и сразу от моей уверенности и след простыл. Очевидно, нечто магическое есть в подобных учреждениях, призванных давить маленьких людишек своим статусом. Постовой окинул меня вопросительным взглядом, весь в ожидании, когда я объясню, по какой причине я решил побеспокоить его. Ну, и я решил не тянуть:
- У меня назначена встреча с Марией Петровной, - бесстрастным голосом изрекаю я.
- Как фамилия? - несколько подтянулся сержант милиции.
- Карапетян.
- Посмотрим, - он подошел к столу и стал перебирать бумажки, поднял одну.
- Карапетян, говорите? А зовут как?
- Ваагн.
- Есть такое дело, - продолжая рассматривать листок с деловым видом, заключил он:
- Но для начала паспорт.
Протягиваю, как сказал бы мой коллега по перу Владимир Маяковский, «молоткастый, серпастый советский паспорт». Сержант, мельком взглянув на него, тотчас же возвращает мне государственный документ, удостоверяющий мою личность, со словами:
- Она теперь на втором этаже сидит.
Что ж, получаю добро и поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Дверь открыта настежь. Вхожу. Дуся во все глаза очарованно рассматривает долгожданного гостя, и рот до ушей. Это радует, но на всякий случай надеваю на себя маску робкого стеснительного, озабоченного обстоятельствами переезда, парня. Легким кивком головы приветствую её, при этом не забываю застенчиво улыбнуться. Ни дать ни взять, ангел с крылышками за спиной с небес спустился.
- Проходите, проходите, я сейчас.
Порывисто произносит Дуся, стремительно встает и скрывается в кабинете Марии Петровны. Думал, сразу и вернётся назад, но нет, задержалась. Выходит со смущением на лице: - Извините, пожалуйста, Мария Петровна очень занята и не сможет вас принять.
Вот тебе и на! Вот тебе и ушат холодной воды на голову!
Я растерялся, не могу осмыслить, правильно ли я понял сказанное. Стало понемногу доходить, что никогда мне не бывать по ту сторону двери секретаря обкома, сидеть, небрежно облокотившись о подлокотник кресла у журнального стола, пить чай или кофе, краем глаза изучать мягкие контуры ладно скроенной фигуры и внутренне будоражить своё воображение, рисуя одну за другой умилительные сцены.
- Я сегодня улетаю, у меня в четыре вечера рейс, я просто поблагодарить хотел.
- Сейчас, - Дуся снова встает с места и решительно направляется в кабинет. Тут же возвращается, еще более расстроенная.
- Мария Петровна желает вам счастливого полёта.
71. Как меня избрали делегатом XVIII съезда ВЛКСМ.
Вздыхая и поёживаясь вернулся я на аэродром, остаток времени провёл в зале ожидания в размышлениях о странностях обыденной жизни. Мысленно прокручивал время проведенное на острове, пытаясь осмыслить происшедшие события, свою роль в этом круговороте событий . Получалась безрадостная картина. Что и говорить, на острове я оказался по решению провластной, безжалостной системы, привыкшей распоряжаться судьбами людей по своему усмотрению, так как оказался в ненужном месте, в ненужное время или по воле случая, пусть читатель сам выберет, что ему больше нравится. Скорее всего, если ссылаться на документы, я получил направление после окончания Московского педагогического имени В. И. Ленина, ордена Ленина, а также многих других орденов, медалей и значков института.
Попал я в институт случайно, также случайно его и окончил. Если бы не план по выпуску мужчин-преподавателей, меня бы отчислили ещё на третьем курсе,если не на втором. А так — дали на руки диплом и отправили от себя подальше...
Мои грустные размышления прервало радио, хриплым голосом извещая, что пора идти на посадку. В самолёте рядом со мной пожилая (как мне тогда казалось) дама, лет сорока-сорока пяти, замучила вопросами: куда, откуда, зачем. Я отвечал вяло, из чувства вежливости не грубил, хотя донимала здорово. Стала проясняться картина: она является родственницей какого-то босса в высших партийных кругах Бабушкинского района Москвы. Могла бы помочь с трудоустройством, ну, за определённое вознаграждение. Я все это сообразил, когда самолёт уже на посадку пошёл. Времени не оставалось, и я напрямую выпалил:
— Можете устроить в райком комсомола?
— Куда замахнулся! — воскликнула она и опять же по причине недостатка времени, коротко ответила:
— Могу.
В эту минуту у меня наверняка температура подскочила, понял — этот шанс, терять нельзя. Я наклонился к ней, она также приблизилась.
— Сколько это будет стоить? — волнуясь, чуть слышно спросил я.
— Пятьсот — так же чуть слышно, но не волнуясь, ответила она. И отодвинулась, чтобы лучше лицезреть мою реакцию.
Я был по моим понятиям, почти что миллионером, вез с собою тысячу четыреста сорок пять рублей, и потому, не раздумывая, ответил:
— Готов.
Моя новая покровительница, не мешкая, достала из кармашка переднего сиденья рекламный листок и на обороте написала свой номер телефона, сложила несколько раз и протянула мне:
- Надумаешь, звони.
- Я уже надумал.
- Тогда не раньше понедельника, пару дней очухаюсь, очевидно, завтра мы на дачу уедем.
72
Из аэропорта я отправился к тёте Гале, у которой снимал комнату в последние полгода учебы. Все три года моего пребывания на Сахалине она поддерживала со мной связь, присылала открытки с поздравлениями на все праздники, какие обнаруживала в отрывном календаре, и мечтала о том дне, когда снова станет жарить для меня картошку. Увидев количество банок с икрой, она пораскинула мозгами и наутро отправилась на рынок – торговать.
А я поехал в институт. Во-первых, Валентине Семёновне в глаза посмотреть... ведь могла бы меня безголового и куда-то под Москву направить, а не на край света отсылать, и телефоном попользоваться, друзьям, знакомым позвонить.
«Встретит меня сухо, особо и разговаривать не станет», - рассуждал я, представляя нашу встречу, и раскачиваясь с ностальгическим наслаждением в вагоне московского метрополитена. После сахалинских обшарпанных пазиков, и соответственно одетого населения, очаровано рассматривал вальяжную разношерстную публику.
Но Валентина Семеновна наоборот, увидев меня, за сердце схватилась: - Ваганчик, родной мой ! - вскрикнула она и, не обращая внимания на преподавателей, среди которых оказалось много неизвестных мне лиц, кинулась мне на шею. Усадила на диван:
- А ну, рассказывай.
Глаза у нее, как и прежде, горели, она сияла от счастья, с умилением рассматривала меня и, словно бы не веря своим глазам, бесконечно повторяла:
- Рассказывай, ну, давай, рассказывай.
- С чего начать-то, не знаю, - смущённо улыбался я.
Обиды, от такой жаркой встречи , как и не бывало. Передо мной сидела прежняя Валентина. И все же я не выдержал и спросил:
- Валентина Семеновна, почему вы так со мной обошлись?
Она поняла мой вопрос. Несколько секунд раздумывала, как ответить, затем погладила меня по щеке, и на какое-то мгновение застыла. Я почувствовал, как нервно вздрагивает её рука, улыбка погасла и на лице отразилось искреннее сострадание.
- Я думала, никогда тебя больше не увижу, - с трудом выдавила из себя она, - дурачок ты мой, - перешла на полушепот она:
- Опасалась, что и тебя достанут…
Затем огляделась по сторонам, и негромко добавила, - я ведь тебе жизнь спасла.
И, повысив голос, уже назидательным тоном продолжила: - помнишь Василия Брусилова? Пропал он. Два года мать его искала, все пороги по оббивала. Приходила и к нам, рыдала, просила помочь. В этом году получила письмо из кащенковской психбольницы. Мол, приезжайте и забирайте своего сына в областную…
Меня всего передернуло:
- Что вы говорите?! Он же вполне нормальный был.
- И ты тоже нормальный, а не уехал бы…
Я вспомнил вечерний разговор с Коляном, спившимся кэгэбистом, там, на Сахалине «Нам нервы этот сибиряк попортил, упирался падла, еле угомонили».
Валентина Семеновна вздохнула:
- Такие вот дела. А я рада за тебя. Ты возмужал, окреп.
- Валентина Семеновна, мне бы пару звонков сделать, – попросил я её, все еще не приходя в себя от бурной встречи, и ошеломившей меня скорбной информации о судьбе Василия.
- Да вон, садись, - показала она на стул у рабочего стола с телефоном, - только не во весь голос… Я ведь не забыла , как ты можешь....
Я пересел на указанный стул, достал блокнот, перелистал его, но ни одного номера моих московских знакомых не обнаружил. Стал по новой листать, недоумевая и дергаясь, и опять с тем же успехом, добрался до последней страницы. Сказывалось волнение, в глазах рябило. Лишь с третьей попытки на второй же странице, сразу за обложкой, обнаружил крупными цифрами нацарапанный номер Эдмунда Йодковского. Набрал, на том конце после ряда гудков ответили:
- Слушаю.
- Эдик, привет.
- Ваагн! – радостно вскрикнул Йодковский. - Господи, как я рад. Ты в Москве?
- Да.
- Надолго?
- Навсегда.
- Приезжай, если свободен.
- Да, свободен, приеду. Это правда, что Урин уехал?
- Что-что? Не слышу, хрипит в трубке. Приезжай. Разберемся.
Настроение окончательно испортилось, не желает по телефону говорить, понял я.
- В два часа дня буду, - прокричал я в трубку в полной уверенности, что Эдмунд хорошо меня слышит.
Эдмунд сварил пельмени и к чаю накупил ватрушек. За эти три года он вроде как даже помолодел, выглядел отлично, хотя зрение ухудшилось, он постоянно прищуривался, линзы очков стали более выпуклыми и толстыми. Он расспрашивал о Сахалине, как жилось-былось на острове, о моих планах на будущее.
На мой прямой вопрос: "Где Урин?”- несколько замялся, его губы расплылись в непонятной ухмылке, смысл которой было трудно понять.
- Урина нет, он за границей, - наконец выпалил он, - я не стану тебе объяснять, что и как, потому что дойдёт, куда не надо. Прямо скажу, при встрече с Таней … (жена Урина) не верь ей, она тебе правду не скажет.
А на вопрос, где Бадрул Хасан Баблу и остальные ребята, не нарушая хрупкую границу допустимой откровенности, он коротко ответил:
- И понятия не имею.
Вечером я поехал в гости к однокурснице Расторгуевой Елене. Дверь открыла мать, тётя Клава, она в первую минуту замерла от неожиданности, растерянно посмотрела на незнакомца, может не в ту дверь… часто бывает, но это замешательство длилось не более двух-трех секунд и она, узнав меня, заулыбалась щедрой добродушной улыбкой, и со словами: «Леночка, к тебе гости!» пригласила пройти в квартиру. Не успел я расшнуровать ботинки, как услышал мягкое шарканье за спиной. Обернулся, а это Елена в огромных тапочках, выползает из своей комнаты. Располневшая, в неряшливо одетом домашнем халате и в разноцветных, к тому же разной длины шерстяных вязаных носках, а за нею двухгодовалый малыш, за халат держится. Протянула ко мне обе руки:
- Ну, здравствуй, Ваганчик.
Погладила ребенка по голове.
- Уже сиротой родился, – с нарочитой гордостью заявила она.
Я почувствовал себя неловко и решил смолчать, потом сама объяснится.
Мы с ней тотчас же оккупировали кухонный диванчик, и посыпались воспоминания.
- А помнишь, когда?..
- Нет, нет, ты помнишь, как мы?..
И за «помнишь» и «не помнишь» засиделись мы до одиннадцати вечера. За это время успели выпить по три чашки чая, съесть огромную сковородку жареной картошки и опустошить небольшую пластмассовую миску с блинами.
Возвращаясь к тёте Гале в уже полупустом метро, я стал осознавать весь трагизм происшедших за три года событий с моими близкими, теми, кто подписал то злополучное заявление. Виктор Аркадьевич Урин исчез, и по заверениям его супруги, он подал заявление на эмиграцию в Израиль и уехал, но в это никто не верил. Урин никогда не грезил об Израиле, еврейскую тему обходил стороной, считал себя русским писателем и не мыслил иного. Василий оказался в психбольнице, и связь с ним прервалась. Баблу встречался с девушкой из Индии, которую в Дели якобы ждал богатый жених, и его за аморальное поведение с обручённой девицей по наводке "обманутого жениха” отправили на родину, в Бангладеш. Не менее безжалостно обошлись с Субхи Курди, его обвинили в употреблении наркотиков. У общаги остановили двое в штатском, похлопали по карманам, затем вошли вместе с ним в просторное фойе общежития и собрали свидетелей и при них предложили ему вытряхнуть содержимое карманов на стол. Ничего не подозревая, Субхи с готовностью стал освобождать карманы и на стол посыпались пакеты с героином. Дали два дня на сборы. Кстати, он отец ребенка Елены, но он не в курсе. Когда на него наехали, она еще сама в неведении была. А теперь где он? В какой стране? В Сирию он точно не поехал. А там, кто его знает? Они в панике при прощании даже толком адресами не обменялись. Если бы Субхи знал, что стал отцом, он иначе бы себя повел, а теперь непонятно где он. У последнего подписанта Роберта пропал паспорт, на второй же день пришли два лейтенанта из милиции в общагу к коменданту, пригласили его. Так, мол, и так, пойман преступник, сбежавший из колонии, с фальшивыми документами. На допросе тот показал, что зарубежный паспорт ему продал Роберт Кваши Эдох из Того, составили протокол, сообщили в посольство и через месяц укатил незадачливый "продавец паспорта” в свои края.
73.
На следующий день, в воскресенье, решил побродить по Москве, без определенной цели, просто по старым памятным местам пройтись. Оказался на Кузнецком мосту, зашел в Универмаг, ныне пассаж «Кузнецкий мост», но покупать особо ничего и не собирался, поэтому потоптался у прилавков несколько минут и вышел.
В мыслях о том куда податься, направо идти или налево, заметил, что нахожусь прямо напротив «Приёмной КГБ». Странные ощущения нахлынули на меня, словно бы появилась возможность кардинально изменить ход событий. Необходимо лишь небольшое усилие с моей стороны, ведь до двери самого мерзко-пакостного учреждения страны рукой подать. Перешел улицу и остановился у входа.
Эх, обладал бы я сверхспособностью: из глаз, полных ненависти, исторгать огонь, да такой силы, чтобы стены пробивало. Представляю, как бы они выпрыгивали, визжали, сдирали с себя одежду, а я продолжал бы жечь их и жечь. За всех и за всё: и за Урина, за Василия, за Баблу, за Субхи Курди и Роберта. Или…
В это время открылась дверь и вышел вышколенный молодой лейтенант с надменным лицом, стал в упор рассматривать меня:
- Тебе чего?
- Ничего, товарища жду, он… в универмаг зашел.
Лейтенант осмотрел меня с ног до головы, усмехнулся, и рукой показав на край здания, бросил:
- Во-он там жди. Давай! Пошёл!
Я, едва сдерживая нахлынувшее волнение и, осознавая свою беспомощность, отправился в указанном направлении. Лицо напряглось, покраснело, лоб покрылся капельками пота, ноги вмиг отяжелели и с трудом двигались, руки охватила дрожь. Сердце, словно колокол, бешено билось, как бы предупреждая, что у него нет намерения служить такой безвольной и никчемной личности...
74.
Спустя полтора месяца, благодаря тому номеру телефона, который мне оставила в самолёте всевластная пассажирка, я стал инструктором Бабушкинского райкома комсомола. Я сразу понял, что от меня требуется. Отвечал за прием в комсомол учащихся ПТУ. Принимали по пятницам. С утра я заезжал в очередное ПТУ, снимал с занятий одну группу и часа четыре вдалбливал им несколько вопросов: когда, кто и сколько орденов и за что, кто первый секретарь и т. д. После обеда ребята «блестяще» отвечали на все вопросы, а я выполнял, а то и перевыполнял определенную мне норму. Изумленная комиссия чмокала губами, да приговаривала: «Ай да Ваагн, ай да молодец». Радужные перспективы маячили на горизонте. Друзья-коллеги то один, то другой уходили на повышение: кто в райком партии, кто перебирался в ЦК комсомола, кто на руководящую работу замом, а то и директором. Вероятнее, всего это зависело от того, кому какого уровня родственница встречалась в общественном транспорте.
Как-то однажды позвонила заведующая отделом кадров Синилина:
— Карапетян, тебе в следующем году 27 исполняется?
— Наверное, — растерялся я. — Не подсчитывал.
— Да, да. Ну, зайди, как освободишься.
Я тут же отложил ежеквартальный злополучный статистический отчет Форма № 9, над которым корпел уже целую неделю, и отправился к Синилиной. По дороге попытался сообразить, что означал бы этот звонок. В комсомол принимают до 27 лет, но какое это имеет отношение ко мне? Может, в партию автоматом или квартиру вне очереди? «Неплохо бы — вслух пробормотал я и уже вполголоса по-хозяйски произнес: - Но только и то и другое вместе, иначе не соглашусь”.
Синилина холодно посмотрела на меня и сообщила о том, что в комсомольских органах штатные работники, не являющиеся членами партии после 27 лет, освобождаются от занимаемой должности. По этому случаю попросила расписаться в соответствующей ведомости и на прощанье посоветовала начать поиск новой работы.
У меня в глазах потемнело. "Вот тебе и то и другое”, - подумал я. Да, я не член партии. Вся карьера побоку. На Сахалине как-то проморгал, хотя, нужно признаться, что моё пребывание на Сахалине в подвешенном состоянии, когда и не арестован и не свободен не оставляло никаких шансов прорваться в коммунисты, а в Москве тем более. Что же дальше? Ни специальности, ни образования. Ну, какой из меня педагог?! Начальником бы куда-нибудь, да вот, поди ты — не член партии.
И вдруг меня осенило. Единственный выход — идти в армию. Там стану кандидатом, главное зацепиться, а остальное на гражданке дожму. Взвесил все за и против, как раз на подходе намечался осенний призыв, и я добровольно отправляюсь в райвоенкомат. Там долго не могли понять, чего я хочу от них. Вертели в руках моё потрепанное приписное свидетельство, с трудом отыскали личное дело. И пообещали: «Повестку пришлем». Зав. отделом кадров, когда узнала о моем поступке, раскрыла рот от удивления и воскликнула:
— Серьезно? Обалдеть можно! — но тут же поправилась: — Передайте — молодец. Вернется коммунистом — трудоустрою.
В указанный в повестке день я прибыл на пересыльный пункт, как на работу в райком — в цивильной форме: при галстуке, с портфелем в руках, в который на этот раз запихнул между книг несколько бутербродов и бутылку армянского коньяка. Вид у меня был такой представительный, словно собрался не служить, а инспектировать наши доблестные вооруженные силы.
Стояла теплая солнечная погода. Прапорщик вынес стул во двор и, просматривая старую подшивку журнала «На страже Родины», грелся на солнышке. Я направился к нему. Меня опередил седовласый мужчина, он подвел к прапорщику двухметрового юношу, очевидно, своего внука и доложил:
- Родионов.
Прапорщик поднял лежащий на земле у ног список и поставил галочку.
- И Карапетян, - добавил я.
Появилась новая галочка. Часа через полтора томительного ожидания я не выдержал и подошел к прапорщику:
— Товарищ прапорщик, может, поедем, а то солнце печет?
— Да не все еще прибыли.
— А кого нет? — полюбопытствовал я невинным голосом, с опаской, как бы начальник не осерчал.
Прапорщик поднял список:
— Карапетяна.
— Как нет?! Вон галочка.
— А он сам где?
— Вот, перед вами стою. Прапорщик аж взвыл от удивления:
— Вы!!!
И, наскоро собрав бумаги, направился к автобусу.
75.
Направили меня на Дальний Восток в столицу Еврейской автономной области, в город Биробиджан. Не с умыслом ли это было сделано? Мне это до сих пор неизвестно. Напрашивается параллель; Урин оказался в Израиле а я, ближайший сподвижник, вроде как в отместку, направлен в Еврейскую автономную область. Всё сходится, с небольшой лишь разницей: в Израиле тридцатиградусная жара, а здесь тридцатиградусные морозы.
Да ещё и попал в сержантскую школу воинской части № 324. Тяжело. Успокаивало то, что всем курсантам тяжело в равной мере.
Через пару месяцев в Ленинской комнате появились плакаты « Достойно встретим XVIII съезд ВЛКСМ!» «С отличием в боевой и политической подготовке к XVIII съезду!»
Нахлынули воспоминания. А ведь и я мог бы быть среди тех, кто готовит съезд. Это каждый день, месяца два, проводить во Дворце съездов. Солидно. На глазах у прохожих показываешь постовому временный пропуск и проходишь в Кремль. Особенно вечером, люди оглядываются и, наверное, говорят:
- Смотри-ка, где работает!
Некоторые, кому по пути, идут за тобой и искоса поглядывают. А ты, уставший, не обращаешь внимания, ну, вышел из Кремля, что в этом такого, работа, как работа.
Вспомнилось, на XVI съезде ВЦСПС, который проходил в Москве во Дворце Съездов, меня, как наиболее "всюдуноссующего” сотрудника райкома комсомола, прикомандировали к группе организаторов. Нам достались пионеры, которых мы учили ходить строем да всякие приветственные слова выкрикивать. На обед приносили с собой сухой паек, и каждый размещался, кто как мог. Одни на коленях раскладывали еду, другие, усевшись по-турецки на полу, а я в силу своей природной скромности, дабы другим не мешать и не занимать лишнее на ковровых дорожках место, «трапезничал»… прямо на трибуне, с которой Брежнев выступал, да и Хрущев тоже успел постоять, и остальные, кто поменьше рангом.
Вот однажды, уже перед самым съездом открывается боковая дверь зрительного зала и появляется Леонид Ильич Брежнев со своей свитой. Наблюдательные коммунисты, наверное, помнят, что именно на этом съезде заменили скульптуру Ленина. Раньше наш вождь стоял во весь рост уверенно вытянув руку вперёд, а теперь только голова осталась, но покрупнее и посерьёзнее и трагичнее выражение лица. Видимо плачевное сползание страны к предсказуемому концу, кем-то с дуру названном коммунизмом, не могло не отразится на его мимике.
Так вот и решило руководство полюбоваться новым изваянием «горячо любимого». Убедиться, в ногу ли со временем шагает Ильич Первый.
Когда в двух метрах от меня расположилось всё Советское руководство, я не то, что замер, я окаменел. Слышал не только, как сердце бьется, но и как душа в пятку втискивается, вся уместиться не может.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал Леонид Ильич, и вся свита за ним проследовала к скульптуре. Я сделал неимоверное усилие и кивнул головой.
Пришел в себя только тогда, когда они ушли и за ними захлопнулась дверь.
Наш главный, из аппарата ЦК КПСС, Михаил Сибирцев, видя, как все мы потрясены увиденным, махнул рукой, чтобы собрались вместе.
— Мне говорили, будут смотреть, но, чтобы Сам...
Сибирцев потрепал за шею все еще бледную от волнения девушку, профсоюзного лидера одной московской ткацкой фабрики, и ткнул в грудь крепыша из Бауманского района, при этом, широко улыбаясь, добавил:
— Ну, что, сдрейфили?.
Я, сглотнув слюну, сказал:
— Поздоровался.
— С чего ты это взял? Я не слышал, — возразил Сибирцев
— Нет, не было этого, — подтвердили остальные.
— Может только с тобой, тогда другое дело, — перевел в шутку Сибирцев.
— Но я же слышал, — теперь не то удивился, не то возмутился я, настаивая на своём.
— Тебе со страху еще и не такое могло показаться, — прыснули девушки и притихли.
Так с тех пор и теряюсь в догадках: поздоровался со мной Леонид Ильич или нет?
Теперь вот XVIII съезд комсомола. Где-то там, в Москве далёкой. А я на китайской границе сижу в сапогах и гимнастерке в казарме, пропитанной солдатским потом, нога на ногу, пока офицеров нет, и мечтаю: «Было бы неплохо заявиться делегатом на съезд от нашего округа. Мои знакомые, как узнают, все в обморок попадают. И Синявская, и Власов, и Раиса». Сижу, мечтаю, вдруг слышу, старший лейтенант-замполит Иванцов уговаривает рядового Султанова выступить на комсомольском собрании.
— Да не умею я, товарищ старший лейтенант, — ноет Султанов.
— Чего тут уметь-то, Султанов? Ты техникум окончил, грамотный парень
— А что за собрание, товарищ старший лейтенант? — обращаю на себя внимание я. И понимаю, что предвыборная кампания по выдвижению себя в делегаты XVIII съезда ВЛКСМ началась.
Замполит и ухватился за меня, как утопающий за соломинку. Рванулся ко мне:
— Слушай, Карапетян, давай на собрании выступи, а?
— Нет вопросов, — отвечаю с показушным равнодушием.
— Карапетян, это серьезно, из политотдела будут. Не подведешь?
— Понимаю, товарищ старший лейтенант, не подведу.
На собрании я выступил всем на удивление с обстоятельным докладом о положении дел в роте: у кого хромает дисциплина, почему на кухне грязно, не забыл строевую подготовку, отметил отличников и побранил тех, кто позорит роту, замолвил словечко о политзанятиях и что нужно сделать, чтобы искоренить отмеченные недостатки. Майор из политотдела не мог дождаться, пока окончится собрание, прямо с места пробубнил:
— Его - на гарнизонную конференцию, пусть и там выступит.
Что-то шепнул на ухо комбату и вышел.
— Собрание закончилось, — вздохнул замполит с облегчением и обратился ко мне: — Молодец, не подвел, теперь готовься на гарнизонную.
— Как скажете, товарищ старший лейтенант, — лихо козырнул я.
Я понимал, здесь важно не содержание, так как ничего нового ты никому сообщить не в сможешь. Всем известен беспорядок, царивший в войсках. Важна форма, то есть как подать этот всем известный бардак, благо, некоторые ораторские навыки за время работы в комсомоле у меня накопились. И на гарнизонной конференции я блеснул, сразу приковал внимание зала к себе, выступал не торопясь, поставленным голосом, и на фоне остальных скомканных выступлений моё состоялось. Одним словом, в списке, вернее, бюллетене кандидатов в делегаты на конференцию Краснознаменного Дальневосточного военного округа теперь значилась и моя фамилия. И я был назначен выступающим. Пришлось вносить изменение в доклад: зачеркнул слово «батальон», внёс «гарнизон»
Наша делегация отправилась в Хабаровск на поезде. Поскольку рядовой состав делегации насчитывал в своих рядах лишь одного солдата, то его на ночь забросили в казарму ближайшей воинской части, а остальные - офицеры, прапорщики, курсанты, как-то рассосались сами.
Утром я понял, что никому нет до меня дела и, не дожидаясь приглашения, отправился в столовую, а хлеборезом там оказался мой земляк… ну, почти земляк, солдат, родом из Северного Кавказа. Он, испытывая всё же ко мне родственные кавказские чувства, гречневой каши порции три отвалил, да с собой ещё масла с хлебом завернул.
Приехали за мной. «Где Карапетян? Давай в машину». Здесь до меня дошло: если бы не кавказская солидарность — ходить бы мне неизвестно сколько голодным. Через полчаса въезжаем во двор хабаровского Дома офицеров. Вижу — наши в дверях о чём-то перешёптываются, а им навстречу подходит седой полковник с блокнотом:
— Кто докладчик?
— Да вот он, — показывают на меня рукой.
— Как настроение, сержант?
— Все хорошо, спасибо, — скромно отвечаю я. Вот тут-то и лоханулся я. Скромность оно, конечно, хорошее качество, но как показали дальнейшие события, и в этом вопросе меру знать надо, и место, где эту скромность демонстрировать. В данном случае не скромничать, а уверенность показать бы. Но, увы, знать бы где упадешь...
— Ну, ну, держись, — полковник похлопал меня по плечу, и, что-то черкнув в блокноте, исчез.
Конференция началась. Напряжение нарастало, ведь отсюда прямой путь в Москву.
Мне представлялась вполне достижимой поставленная перед собой цель, поэтому я готовился к конференции особенно тщательно. В нашем батальоне, пребывая в должности комсорга, я пользовался относительной свободой и имел возможность днём репетировать. Я запирался в актовом зале, читал текст с трибуны. Репетировал свой выход. Поднявшись на трибуну, делал небольшую паузу. Рисковал, не знал, как отнесутся к этому генералы. Но я должен, обязательно должен выделиться, убеждал я сам себя. Нужно убедить генералов, что лучше меня никто не сможет проделать то же самое в Москве во Дворце съездов.
Невысокий уровень выступающих вселял надежду. Мямлили один за другим. Неоднократно сбивались, глотали слова. Читали текст сбивчиво, словно куда-то торопились. Видно было, как они волнуются - на фоне зеленых мундиров отчетливо смотрелись их красные рожи. Председатель конференции объявил перерыв.
После перерыва вновь ожидание, неизвестно когда вызовут. Закрался испуг: конференция затягивается, может, не всем дадут выступить. И с каждым выступающим шансы заметно таяли, но надежда, как говорится, умирает последней.
Наконец, председатель объявляет: — Есть предложение дать слово сержанту Карапетяну и старшему лейтенанту Филиппову и на этом закончить прения. Кто «за»?
Лес рук взметнулся вверх.
К тому времени зал подустал. По рядам оживленно шептались. Очевидно рассказывали анекдоты - то там, то здесь раздавался приглушенный смех. Но отступать, как говорится, некуда — не позади, а впереди Москва. Я встал и нарочито медленно поднялся к трибуне. Выдержал паузу. Окинул взглядом зал. Мол, вижу всех. И начал читать. Я почувствовал, зал притих. Подобной тишины, уже не было около часа. Я видел: перестали шептаться и в президиуме. Все обернулись в мою сторону. Я спокойно завершил выступление, придав эмоциональную окраску последней фразе, что вызвало оживление в зале.
Послышались аплодисменты, аплодировали и в президиуме. Сел на место. Усталость мгновенно сковала меня. "Сделал все, что мог”, - подумал я, и до меня донеслась реплика справа: «Молодец, Карапетян». Затем, как по заказу, последовало монотонное выступление старшего лейтенанта Филиппова и утонуло в неимоверном гуле.
С заключительным словом выступил генерал-майор Третьяк. Говорил долго и нудно о положении в войсках, о сознательном подходе, о чем-то ещё, только ему понятном и, с целью пояснения сказанного вдруг сослался на меня. Я не понял, о чем шла речь, но свою фамилию точно услышал. Но когда, завершая выступление, он снова повторил мою фамилию, кто-то из нашей делегации воскликнул: «Карапетян, да ты точно в Москву поедешь!» Я застенчиво улыбнулся: шутить, мол изволите.
Предложение голосовать списком ни у кого возражений не вызвало. Планировалось избрать девять человек. Я сидел, затаив дыхание: ткни в меня ножом, кровь бы не полилась. Зачитывали предлагаемые кандидатуры. Избранники вставали со своих мест, с тем, чтобы делегаты видели, за кого им предстоит голосовать. Шестая фамилия, седьмая, но список составили не в алфавитном порядке, и это оставляло надежду. Вот и последняя. Зал замер в ожидании.
Председатель конференции на этот раз сделал паузу, посмотрел в зал, перевёл взгляд в сторону президиума, но в президиуме не обращая на него внимания о чём-то оживленно спорили, затем заглянул в свой список и произнёс:
- Прапорщик Иванов Вячеслав Григорьевич. И тут же счастливчик вскочил на ноги, широко улыбаясь и расшаркиваясь во все стороны.
Я замер, отказываясь верить, тому, что услышал. Может быть пропустил? Или это не тот список? Да быть того не может, чтобы моё имя не оказалось в списке. Неужели ослышался? Я ведь видел, как смотрел на меня генерал Третьяк, да и другие тоже? Я ведь так старался, надеялся...
Проголосовали согласно утвержденной сверху традиции свободного волеизъявления советских граждан единогласно и разъехались по частям.
Настроения, конечно, никакого, но что поделать — «се ля ви», как говорят французы. Полтора месяца треволнений позади, теперь передо мной стояла одна задача: поскорее все это забыть.
Дней через пятнадцать вызывает меня парторг капитан Тазиев. Вхожу в кабинет, а у него тот самый седой полковник из Хабаровска с блокнотом. Он подошел и энергично пожал мне руку: «Молодец, хорошо как выступил. Генерал за тебя горой стоял, хотел тебя в Москву, да не сложилось. Если бы ты до перерыва выступил, то и тебя бы внесли в список. Окончательный список делегатов ведь мы определяли во время перерыва, и ориентировались на тех кто уже выступил.
Всю вторую половину конференции девушки бюллетени для голосования печатали, еле успели, А по новой бюллетени печатать, это народ ещё часа три держать, ну не реально было. Ты мне не показался, я твоё выступление на конец и определил. Очень жаль, очень жаль».
Вот тут-то мне действительно стало плохо. Я вышел за территорию батальона и пошел к речке. И долго сидел на берегу, наблюдал, как перекатывается, журчит вода, как соломинки плывут по воде и с определенного места одних стремительно несет течение дальше, других же захватывает водоворот и топит. Одним словом, фортуна…
В расположение части вернулся, когда уже стемнело. Однако через три дня вновь вызывает капитан, парторг. У него тот же полковник. Капитан, увидев меня, встал с места: « Вы без меня пока поговорите», — и вышел.
— Тут вот какое дело, Карапетян, - плотно прикрыв за капитаном дверь, начал полковник. — Генерал настаивает, чтобы ты ехал в Москву. Выступать некому. Мы вместо лейтенанта Владимирова, заболел он, тебя хотим послать. Только об этом никто не должен знать. Если заикнешься — и себе навредишь, и нам. Много голов полетит. Понимаешь? Ребятам скажешь, в отпуск едешь. Какие вопросы будут, к капитану обращайся, он в курсе. В батальоне больше никто не знает, учти. За тобой в пятницу заедут, а в субботу вы прямым рейсом и отправитесь.
— Мне бы информации поднабрать, — заблеял я от нахлынувшего волнения.
— Оставь это, доклад готов. Хороший доклад, — полковник для убедительности потряс кулаком. — Редактор «Суворовского натиска» писал. В дороге почитаешь, подготовишься.
В Домодедово, где приземлился самолет, нашу делегацию встречали московские комсомольцы. Я уже свыкся со своей новой ролью и с замиранием сердца искал среди них знакомые лица, одним словом, оказался на седьмом небе, от счастья сиял как лучезарная звезда. Шикарный автобус покатил нас по Москве.
Но, увы, в гостинице заминка. Нет моей фамилии в списке. Куда размещать - непонятно. Выяснилось, в Москву по оплошности ушел первый список с фамилией того незадачливого лейтенанта, который «заболел». И все документы по съезду выписаны на его имя.
"Так мне и в Кремль-то не войти”, — подумал я и как в воду глядел... Вопрос с гостиницей уладили, в ней я и провалялся всю неделю и по телевизору любовался перипетиями съезда. А по окончании съезда вместе со всеми, не солоно хлебавши, вернулся в свою часть.
Перед увольнением в запас меня приняли кандидатом в члены КПСС. Вернулся в Москву. Но в самолете мне больше не повезло, никакая тётка не стала приставать ко мне со своими предложениями.
А Синилина Ирина Михайловна, та самая заведующая отделом кадров из райкома комсомола, которая обещала меня трудоустроить после службы в армии, если я коммунистом вернусь, за месяц до моего возвращения скончалась от инфаркта.
76. Об армейской службе или о том, что сохранилось в памяти.
Вот и всё, что касается моей армейской жизни. Главной цели я достиг, успел заскочить на подножку стремительно уходящего трамвая, набитого коммунистами разного возраста, ранга, калибра, менталитета, намерений и прочее и прочее. Всё это в целом называлось Коммунистическая партия Советского Союза.
Но не это важно, главное, я теперь с ними, в этом обкуренном, да обгаженном выхлопными газами зла, но элитном вагоне. Не зря пахал, мечтал, страдал полтора года, теперь можно и в министры метить. Во всяком случае и помечтать об этом, теперь уже на полном основании можно, это не возбраняется.
Правда, мать все сокрушалась: «Приехал бы домой, устроили бы сторожем на птицеферму и за месяц другой стал бы партийным, а так столько мучений перенёс». (Отец все ещё пребывал в партийных кругах и на тот момент своё рабочее время отсиживал в сельхозотделе Армянского Республиканского комитета народного контроля)
Но нет худа без добра, армейский опыт ничем не заменить, лучше с автоматом и в солдатской форме, чем с ружьем и в тулупе из заячьего меха.
Думалось, что ещё долго буду вспоминать строго выставленные сапоги у кровати, но нет, уже на второй день прошлая жизнь смотрелась как нечто произошедшее не со мной, а с кем-то другим, посторонним, не хотелось, ни вспоминать, ни рассказывать. Хотя с двумя-тремя эпизодами из армейской жизни не могу не поделиться. В первом пойдет речь о том, как я не думая, не гадая стал "марксистом”...
77. Марксист
На дворе, несмотря на вторую половину октября, всё ещё светило яркое солнце, и радовала глаз сухая и безветренная погода.
А потому решение командира направить две роты к предстоящему месту учений раньше времени на два дня не особо нас расстроило. После сытного обеда объявили построение и зачитали приказ подготовить вторую и четвертую роту на выезд. Снабдили нас палатками, сухим пайком, радиоаппаратурой. Привстав на цыпочки помахали носовыми платочками, прослезились и пожелали нам катиться подобру-поздорову.
Прибыли мы к месту дислокации через 3-4 часа, выгрузились в чистом поле.
Место чудесное, прямо напротив - село Бабстово, справа гора, а слева китайская граница и вокруг сплошная красота. Стой, и любуйся, и радуйся жизни. Тем более, что с нами из командного состава только три прапорщика, да и те, позабыв прямые служебные обязанности и возложенную на них ответственность, сразу по прибытии, не скрывая своих злостных намерений, не делающих чести воинам первой в мире рабоче-крестьянской армии, засуетились с шампурами и, не обращая на солдат внимания, принялись загружать в рюкзаки стаканы, бутылки и прочую утварь, необходимую для ведения интеллектуальной беседы на чистом воздухе. Пригрозили нам - палатки поставить, и чтобы тихо было ! И укатили на единственном уазике в неизвестном направлении.
Соответственно поступили и солдаты, тут же позабыв о палатках и раскиданной по полю радиоапппаратуре, сгруппировались по возрастному и национальному признаку, рассовали по карманам банки тушенки, напихали за пазуху хлебные кирпичи, с одной лишь единственной целью, как можно быстрее наесться от пуза и "нажраться” до умопомрачения и отправились на все четыре стороны. А я предпочел свои гипертрофированные инстинкты в солдатской обертке, попридержать и не примыкать ни к какой "группе по интересам”.
И когда все рассосались, и только слышно было, как щебечут птицы и ветер колышет желто-красные листья, имеющие дерзость продолжать висеть на сухих ветках, а не безвольно валяться под деревьями, стало легко и свободно на душе. Выудив из рюкзака блокнот с ручкой, я отправился в сторону деревни, в местную библиотеку...
Здесь я вынужден сделать отступление, чтобы читателю был понятен ход моего дальнейшего повествования.
Еще в институте я страдая безмерной природной любознательностью, заинтересовался необычной историей, которая произошла на заре прошлого века, когда по всей территории Российского самодержавного государства вовсю гремели революционные бури и пелись песни того же содержания.
К группе юных бунтарей-революционеров примкнула такая же юная и наивная девушка и вместе с тем богатая наследница, родители которой по неизвестной причине преждевременно скончались. Она, являясь единственным отпрыском-наследницей, но будучи несовершеннолетней, оказалась под опекой престарелой и занудной тетушки, которая не позволяла транжирить полученное наследство, строго следила за тем, чтобы деньги расходовались лишь по необходимости. Большевики, узнав об этом "мешке с золотом”, задумали прикарманить полученное девушкой наследство и с этой целью свели девушку с молодым человеком, также помешанным на коммунистических идеях, к тому же красавцем и сердцеедом. Не откладывая, сыграли свадьбу, и опекунство перешло к мужу. Возжеланные денежки в скором времени успешно перетекли в партийную кассу, а в дальнейшем история продолжилась по шекспировскому сценарию. В одно пасмурное утро перепуганные соседи молодой пары обнаружили у порога дома остывшее тело красавца-супруга с проломленным ломом черепом, а жена, очевидно осознав всю "прелесть" случившегося, повесилась.
Но это я вкратце пересказал историю, которую несколько лет собирал по крупицам из многих книг с воспоминаниями старых большевиков . Мне мечталось когда-нибудь издать книгу под названием "История одного наследства”. Теперь-то уже ясно, что никогда цензура страны, не терпящей инакомыслия, не пропустила бы даже короткий рассказ с подобным содержанием, но в ту пору я ещё не понимал этого и с особым усердием выписывал отрывки, дополняющие общую картину этой печальной истории с трагическим концом.
Вот с этой целью я, прихватив ручку и блокнот, отправился в сельскую библиотеку. Библиотекарь миловидная женщина средних лет, приветливо встретила меня и поняв цель визита, тут же вывалила кучу книг по моей тематике. И я с жадностью, с какой рыбак закидывает удочку, когда хорошо клюёт, позабыв об всем, принялся выписывать целые абзацы, иногда с тревогой посматривая на библиотекаря, которая к моей радости спокойно листала толстые иллюстрированные журналы и не торопилась выпроводить меня. Хотя я и понимал, что нужно спешить , так как с минуты на минуту она всё же встанет с места и скажет, мол, к сожалению, время вышло и пора закрывать библиотеку, и неизвестно, удастся ли в последующие дни сюда вырваться. А там, мы вернемся в часть и останется только сожалеть о неиспользованном с большей пользой, выпавшего по воле удачно сложившихся обстоятельств, свободного времени. Поэтому я торопливо заполнял своими каракулями чистые страницы потрепанного блокнота. Расправившись с половиной книг, небольшой горкой возвышающихся передо мной, я ненароком взглянул в окно - и диву дался, ведь еще совсем недавно в оконном проеме просматривался радующий глаз ландшафт, а теперь же ничего не видно, словно бы стёкла чёрной тушью залиты.
Я вздрогнул и посмотрел на безмятежно листающую очередной журнал женщину.
- Простите, а который час?- С тревогой в голосе обратился я к ней
- Без пяти десять, - всё также безмятежно улыбаясь ответила она.
- Что-о-о!? А во сколько закрывается библиотека!
- В девять вечера.
Тут я и вовсе растерялся, "Поздно ведь, а вдруг меня хватились?
Наскоро собрал исписанные листы. Невнятно пробормотал нечто похожее на "Спасибо большое, вы очень мне помогли и я вам крайне признателен. Если повезет, то я успею хотя бы еще раз у вас побывать”, и выскочил во двор, в объятия свежей вечерней прохлады. А вокруг сплошная темень, носков своих сапог не вижу, с каждым шагом, как в бездну опускаюсь. Запыхавшись, приближаюсь к месту нашей временной стоянки и - mamma mia!-, что я вижу!
Обе роты стоят по стойке смирно. Над ними, подавив вечернюю прохладу сельской первозданной природы, витает запах спирта и господствует зловещая тишина. Напротив носителей упомянутого запаха сгрудилась группа офицеров во главе с командиром батальона, доносятся приглушенные голоса. Выясняется, все в сборе, только меня ждут. Солдаты и командный состав повернулись в мою сторону и во все глаза рассматривают появившуюся из темноты неуклюжую фигуру. Несколько солдат нарочито громко прыснули.
Командир батальона, высокий красивый майор с черными чапаевскими усами, посматривает на часы, находится в состоянии бешенства. Его зеленые глаза источают раздражение крайней степени и холодную презрительность. Сколько лет прошло, а я и сегодня не в силах без содрогания вспоминать командира, когда он, окинув брезгливым взглядом нарушителя воинской дисциплины с ног до головы, оборачивается к офицерам:
- Ну вот и Карапетян, собственной персоной.
Я четким шагом, насколько это возможно, выбивая пыль из твердого грунта, приближаюсь к нему, отдаю честь и громко, пытаясь перебороть волнение, чеканю:
- Товарищ майор, разрешите встать в строй.
- Ну, а вы где были, товарищ сержант!? - спрашивает он, а сам кипит, с трудом себя сдерживает.
Как ответить, что сказать? Не цветочки ведь в поле собирал. Блокнот в руке подсказывает мне ответ.
И я разрываю наступившую тишину словами.
- В библиотеке, товарищ майор...
Взрыв солдатского хохота потряс округу, последние листочки с голых деревьев попадали вниз. Рассмеялись, схватившись за животы, и офицеры - сказалось нервное напряжение последних часов.
Мой ответ выбил из колеи и самого комбата. У него отвисла челюсть и он замер с поднятой рукой, как мраморная статуя известного итальянского скульптора Буонарроти Микеланджело. Наконец он пришел в себя и ка-а-ак заорет:
- Сгною мать твою, ты еще шутить изволишь!?
К нему поспешил начальник штаба капитан Соловьёв и пытаясь успокоить, командира потянул его за рукав. Обернулся ко мне:
- Карапетян, ты в своем уме?
- Товарищ капитан, я действительно был в библиотеке.- ответил я упавшим сиплым голосом, не на шутку перепугавшись реакции командира
Начальник штаба взглянул на часы:
- В одиннадцать вечера?
- Да.
К нам подошел прапорщик Николаев.
- Товарищ майор, в библиотеке жена моего однокашника работает, можно прозвонить.
- Не поздно?
- Нормально, они рано не ложатся.
- Ну, валяй.
Николаев, проявляя профессиональное мастерство, оперативно приладил пару радиоблоков радиорелейной связи, связался с телефонистками и затараторил:
- Девочки, в Бабстово, по номеру 2 22 29 дайте сигнал, только быстро. Это прапорщик Николаев.
Вскоре в динамиках радиорелейной связи, после потрескиваний и пощёлкиваний, мы услышали знакомое "Пи -пи- пи”. Затем прозвучал женский голос с заметным удивлением ответил:
- Слушаю.
- Аня, это Алексей, - прокричал Николаев, - извини, за поздний звонок. Я на минуту, ты была сегодня в библиотеке?
- Да, только вернулась.
- А чего так задержалась?
- Один солдатик зашёл, наверное из ваших, из книг какие-то фразы выписывал. И так увлеченно работал, что не захотелось его беспокоить...
- Ну и погнала бы в шею, чего церемонилась? Может приглянулся ? Признавайся! - замурлыкал Николаев.
Раздался женский смех:
- Наши к свекрови уехали, особо торопится некуда было, вот и засиделась.
- Я вообще-то, с Сергеем хотел поговорить, ладно, спокойной ночи.
Командир батальона, тупо слушал диалог, видимо смутно напоминающий ему эпизод из мира фантастики или мистики. Подумать только, солдат уходит в самоволку и проводит это время в библиотеке!.. Как только послышались телефонные гудки отбоя, он, безвольно покачивая головой, крупными шагами направился к газику. Личный водитель командира, ефрейтор Петренко по уже отработанной привычке опережая мысли комбата предварительно завёл мотор. Командир приоткрыв дребезжавшую дверцу машины, обернулся к офицерам.
- А этого грамотея, завтра на рытьё траншеи поставить.
_____
Но эта история имела свое продолжение. Через день Николаев остановил меня:
- Карапетян, зайди в библиотеку, Аня попросила… чего-то сказать хочет. - А когда зайти, - удивился я неожиданному приглашению. Мне казалось, что после звонка прапорщика у неё остался неприятный осадок.
- Да прям сейчас и беги, пока тихо у нас, но не задерживайся... не особо, - хитро ухмыльнулся прапорщик.
Библиотекарша, Аня, встретила меня с той же улыбкой и доброжелательностью. Не успел я подойти к её рабочему столу, за которым она сидела и заполняла карточки, очевидно на полученную новую партию литературы, как она показала рукой на связанную стопку книг на краю стола и сказала:
- Это те книги, которые вы не успели просмотреть. Возьмите их с собой. При возможности потом вернёте, но если не получится, не беда. Я в библиотеке десятый год работаю и ни разу они никому не понадобились. Я думаю, о них никто и не вспомнит.
Я поблагодарил её и поспешил обратно, чтобы как можно быстрее развеять непотребные мысли прапорщика.
А через две недели в казарму нагрянула проверка - группа незнакомых офицеров с санитарными повязками на руках. Один из офицеров заметил под моей подушкой край книги, подошел и вытащил её. Громко зачитал название: " Краснов и Ленин 1910-1915 годы” Наш комбат стоявший поодаль, встрепенулся подошел взял в руки книгу и воскликнул:
- Смотри-ка, мерзавец, Маркса читает!
С тех пор солдаты и нарекли меня "марксистом”.
78.
Чтобы полностью исчерпать тему библиотеки в период службы расскажу ещё один случай.
Нашу часть в очередной раз перебросили, теперь в небольшой поселок Бира, и я, узнав, где находится библиотека, решил отправиться туда.
Попросил сослуживца Чхеидзе, который слонялся без дела, пойти со мной. На меня завели карточку члена библиотеки, и я стал рыться в книгах. Заведующая библиотекой обратила внимание на Чхеидзе. Он стоял посреди комнаты, как вкопанный и, засунув руки в карманы, рассматривал потолок.
- А вы не хотите записаться в нашу библиотеку? - обратилась она к нему.
- Хочу, - не растерялся Чхеидзе.
Тогда сотрудница библиотеки стала записывать в формуляр его анкетные данные.
На вопрос: «Образование», за Чхеидзе, из-за книжных полок ответил я.
- Не начатое высшее.
Сотрудница смутилась, но записала мой ответ.
Уже подходя к части, Чхеидзе спросил меня.
- А как это - не начатое высшее образование?
- Не начатое, - стал я изворачиваться, - это если ты хотел поступать. Ты же сам мне рассказывал.
- Да, да, - оживился Чхеидзе, - я даже все справки собрал, а потом другие дела были…
- Ну, вот видишь.
- Не начатое высшее, - мечтательно произнес Чхеидзе и добавил, - это хорошо. А то мама мне все время говорит, у тебя нету образования, нету образования.
79
А завершу я солдатскую тему следующим рассказом. Писателям вообще-то свойственно преувеличивать, переиначивать себе в угоду произошедшие события и я не исключение. Но эту историю я вам представляю без каких либо изменений, вкраплений и подтасовок, поскольку оное и не требуется…
Как сейчас помню, стояла теплая, безветренная погода. Свободные от дежурства солдаты собрались в спортгородке, кто спину грел, раздевшись до пояса, кто подтягивался на снарядах. Вот там-то и подловил меня дежурный по части лейтенант Иваничев и сходу выпалил:
- Карапетян, телефонограмму получили, тебя вызывает к себе начальник политотдела генерал-майор Радулин.
Я обомлел:
- Товарищ лейтенант, ну не шутите так.
- Какие шутки! Стал бы я за тобой по всей части бегать. Давай, собирайся, воротничок смени, смотри, какой серый у тебя, наверное, неделю не подшивал - и топай.
Помчался я в казарму, привел себя в надлежащий вид, не только воротничок, но и брюки сменил. И бегом в штаб. Захожу, а там, в фойе дембель дежурит, разлегся на скамейке. Услышав скрип двери, вскочил было на ноги, но, увидев меня, опять растянулся. Я к нему, посоветоваться, как быть, а он рукой машет: иди, не мешай спать.
Делать нечего, прохожу по коридору, захожу в приемную начальника политотдела. За рабочим столом отрывается от бумаг и смотрит на меня красавица лет двадцати пяти в форме лейтенанта:
- Карапетян?
- Да, - не по уставу отвечаю я, мне вовсе не хочется распинаться перед этой девицей.
Но она никак не реагирует на моё фривольное поведение и устало говорит мне:
- Иди, генерал ждет тебя.
Мне стало не по себе. Ждал любого ответа, но не этого. Ждал, что скажут: «Нет его на месте», или, скорее всего, «Тебя никто не вызывал, это недоразумение какое-то» или что-то ещё в этом роде.
- Как ждет? - все еще надеясь, что ослышался, переспросил я.
- Ну да, иди. Не тяни, ему выезжать скоро.
Захожу в просторный кабинет и вытягиваюсь что есть мочи.
- Товарищ генерал-майор, - горланю, изо всех сил, - сержант Карапетян по вашему приказу прибыл.
- Проходи, проходи, - махнул рукой генерал.
Подхожу.
- Садись.
Сажусь.
-Тут вот какое дело. Мне рассказали о тебе, сказали, парень ты надежный, с тобой можно иметь дело.
Молчу, моргнуть боюсь.
- Мне место выделили под гараж. Нужно построить. А у нас тут рядом два батальона строителей и твоих земляков там… половина. Армяне строить умеют, знаю. Если возьмутся, то сделают всё по высшему разряду. Поговори с ними. Три-пять человек, думаю, достаточно. Построят мне гараж, а я их в отпуск отправлю. Но одно условие - своим офицерам они не должны ничего рассказывать, и вообще никому. И тебя тоже это касается, - улыбаясь, пригрозил он.
- Понял, товарищ генерал-майор! – твёрдым голосом заверяю я и
по-собачьи преданно смотрю ему в глаза.
- Вот и хорошо, значит, договорились?!
- Так точно, товарищ генерал-майор, - здесь я позволил себе расслабиться и улыбнуться.
- Теперь к делу, - генерал посмотрел на часы, - давай в среду, в три дня, я вас буду ждать на пустыре за тракторной станцией. Легко найдешь это место, там некоторые уже строят.
____
В назначенный час мы, пятеро солдат, моих земляков из стройбата и я, собрались на пустыре, генерала ждем. Персональный автомобиль начальника политотдела нам хорошо известен, вот и ждем, когда его "Волга Газ-24» начнет пылить по пустырю. И не заметили, как к нам сбоку подкрался новенький Жигуль-2103. Обернулись на хлопок двери, а это генерал в гражданской одежде. «Конспирация однако!» - подумал я.
Генерал показал нам место, где должен быть гараж. Коротко обрисовал, каким он хочет его видеть. Еще раз подтвердил, что мы, все шестеро, тотчас же отправимся в отпуск. И подытожил:
- Если нет вопросов, то с завтрашнего дня и начинайте.
- Мы готовы, - перебивая друг друга, заговорили мои земляки,- присылайте стройматериал.
Но тут генерал нас и огорошил:
- Это ваша проблема, - сказал он, - вон вокруг, сколько материала, действуйте. А я вас всегда прикрою, только чтоб за руку не поймали.
Ребята несколько приуныли, посовещались на армянском и на русском твердо заверили:
- Будэт тэбэ гараж, гэнэрал.
Один из ребят подошел к генералу:
- Товарищ генерал, один просба ещё можна?
- Ну, - насторожился генерал.
А я затаил дыхание, фу, бляха-муха, думаю, сейчас все испортит.
- Можна мине исчо одын лычка, а то ефрейтор стыдна, домой поеду, чито моя дэвушка мнэ скажет.
Как мне показалось, генерал облегченно вздохнул:
- Без вопросов, - ответил он, - будешь сержантом, - и обернулся ко мне, - Карапетян, напомнишь.
80. Ограбление века
Ровно за две недели, с опережением мыслимых и немыслимых графиков, ребята справились с поставленной генералом задачей.
Тут бы и вытянуться по стойке смирно и рявкнуть «Служу Советскому Союзу!», только гараж принимать генерал опять явился в цивильной форме. И снова твердо заверил «Готовьтесь, в отпуск со следующего месяца» и, забегая вперёд, отмечу, и выполнил своё обещание.
Но не успели мы на следующее утро проснуться счастливыми и веселыми, как узнали, что по части разнеслась сногсшибательная новость. В соседней части пропали ворота. Вернее, произошло это дня три тому назад, но два дня офицеры с командиром затылки чесали, соображали, к чему бы это. Только на третий день пришли к выводу, что ворота попросту выкрали. Солдаты на допросе признались, что ночью к ним на КПП два армяна приходили с бутылкой водки, и портвейна еще две бутылки. Выпили малость, но до краёв не наливали, нет. Как можно, ведь на посту стояли. Потом вздремнули, был грех, что скрывать, но чтобы ворота трогать, ни-ни! Не было такого.
Командир батальона майор Чернов собрал офицеров, на экстренное совещание, понятно, матерился по-черному, но не в этом дело. Согласились, что ворота в кармане не спрячешь, наверняка где-то стоят, чьё-то добро охраняют. Прапорщик Никитин вспомнил, что как-то по пьяни они из «Макара» по воротам стреляли, отметины остались, легко теперь распознать. Поручили двум старлеям, Семенову и Казанцеву, и и тому же Никитину обойти все постройки, склады, гаражи и прочие места. И чтобы к вечеру ворота на место водворить. Вскоре, после прочёсывания округи, поисковая команда появилась на известном нам гаражном участке. Заметили и гараж генерала, который сиял свежевыкрашенной, ослепительно - голубой краской, подошли.
- Да вот они, вмятины-то, - хмыкнул прапорщик Никитин.
Послали Никитина за сторожем. Пришел сторож, прихрамывая, опираясь одной рукой о палку, второй придерживая под мышкой амбарную книгу.
- Могли бы сказать, чей этот гараж? – обратился к сторожу старший лейтенант Семёнов.
Сторож с почтением посмотрел на офицеров. Послюнявил пальцы, полистал амбарную книгу и торжественно изрек:
- Начальника политотдела товарища генерал-майора Радулина.
- Генерал-майора Радулина? - удивился Казанцев, и фуражку на глаза сдвинул - Ну и ну!
- Кого, кого? – не расслышал Семёнов и с недоверием добавил:
- Свистишь, дедуля.
- Вот номер 152, посмотрите – обиделся сторож и, ткнув пальцем в амбарную книгу, поднес её к лицу Семёнова.
- Хорошо, дедушка, спасибо,- ответил потрясенный этим известием старший лейтенант Семёнов.
- Спасибо. Вы идите, дедушка, идите, удружили, нечего сказать. Большое - пребольшое-спасибо - начал изливать чувства благодарности старший лейтенант Казанцев.
Сторож с минуту потоптался на месте, не понимая, чего этим офицерам надо то было и с удивлением произнес:
- Делать вам больше нечего?
И не услышав ответа, пожал плечами и поковылял в сторону сторожевой будки.
Офицеры, не скрывая своего недоумения, смотрели ему в след, то ли изучая старый затасканный, обвисший на плечах щуплого деда, бушлат, то ли умиляясь его неказистой, прихрамывающей походке.
- А у нас ворота какого цвета были? - вдруг обернулся Казанцев к прапорщику Никитину.
- Зеленого.
- А эти голубые, - Казанцев рукой показал на ворота.
- А вмятины? - стал было возражать Никитин.
Но тут взорвался Семёнов:
- Никитин, ты что, дальтоник? Не видишь какого цвета ворота? Прямо зла не хватает, лезешь не в свои сани. У тебя проблем своих мало? Хочешь добавить?
- Пошли отсюда, - махнул рукой Казанцев.
Вернулись в часть и дуэтом скороговоркой офицеры доложили комбату, мол, так вот и так.
- Долго мы сегодня шли, всю округу обошли, но ворота не нашли.
- Как так? Вмятины мы же видели, – вмешался прапорщик Никитин, - голубой краской затерли, чтобы не видно было.
Комбат посмотрел на офицеров в ожидании объяснения.
- То гараж начальника политуправления Радулина.
Лицо комбата вытянулось, он встал с места, подошел к окну, поправил почерневшие от времени занавески, прошёл дальше к сейфу, дёрнул его массивную запертую дверь, сейф заерзал на месте и, надо отдать ему должное, тут же угомонился. А комбат, покачивая головой, двинулся дальше по кругу, добрался до стартовой отметки, то есть до своего рабочего стола, хлопнул огромной мужицкой ладонью по его гладкой поверхности, ударной волной стряхнул пыль с оконных занавесок и обернулся к Никитину:
- Какого цвета говоришь?
- Голубого.
- Так наши ворота зеленого цвета, Никитин, ты чего? Забыл? - усмехнулся он и гаркнул:
- Все свободны!
____
На следующий день комбат приказал новые ворота заказать, а деньги на оплату с офицеров собрать, чтобы на службе не спали и достойно несли честь советского офицера
81. Домой
Вот в принципе это всё, что касается до ереванского периода. В силу некоторых обстоятельств я решил вернуться в Армению, к родителям.
Во-первых, когда я из почтового отделения Домодедово, куда приземлился самолет из Хабаровска, позвонил в Ереван,трубку подняла мама, и она после «ахов» и «охов» буквально потребовала, чтобы я прекратил болтаться по свету и вернулся к ним, чтобы обрести спокойствие и обзавестись семьёй. Хотя читатель впоследствии убедится, что о спокойной жизни в Армении мне оставалось только мечтать.
А во-вторых, когда я добрался до тёти Гали, дверь открыла посторонняя женщина, она пригласила войти и с прискорбием сообщила, что тёти Гали уже нет. Недолго мучилась тётя Галя, - сказала эта женщина, - лежала всего неделю, просила сохранить ваши вещи. Она показала мне два знакомых чемодана, накрытых сверху полотенцем.
Что делать? Грустно, конечно. Выразив соболезнование и поблагодарив за заботливое отношение к моему скарбу, я забрал чемоданы и отправился в аэропорт, чтобы ближайшим рейсом вылететь в Ереван.
Итак, переворачиваю очередную исписанную страницу моей жизни, открываю новый лист, пока чистый…
Никогда не забуду первое утро в родительском доме, и то состояние восторга, которое не покидало меня весь день. Подумать только, как я мечтал о ванной, там, стоя в карауле. Тогда мне казалось это несбыточной мечтой, а теперь я брился, не скрывая своего наслаждения, удивляясь переливу всех цветов радуги в мыльнице, легкой пене для бритья, импортным лезвиям. Я почувствовал нечто необычное в разведении пены с ароматным запахом, и в удивительно мягкой кисточке для бритья. Достаточно было легкого прикосновения лезвия к распаренному лицу, как кожа становилась чистой, и молодой. Затем я опять полез под душ и меня успокаивал до умиротворения ровный шум теплой воды. Наплескавшись, я укутался в мягкое, до невозможности огромных размеров, махровое полотенце и вышел из ванной в отличном настроении и мне казалось, что настоящая жизнь - это счастливые моменты, ради которых стоит мечтать, стремиться и добиваться.
82.
Но первые годы моего проживания в Ереване сложились из вполне прозаичных и ничем не примечательных дней и не стоят того, чтобы я занимал ими время моего читателя. Небольшой отрезок времени я провел в Центре народного творчества Министерства культуры в отделе любительских объединений. Затем волею обстоятельств попал в профсоюзы, где и застрял на долгие годы.
Женился. Мы прожили вместе 20 лет. Со стороны смотрелись, как счастливая и благополучная пара, но, к сожалению, под одной крышей нашли пристанище два совершенно разных человека, с разным менталитетом, с разным отношением к жизни, к семье. Все 20 лет каждый из нас жил в своем мире, опирался на свои ценности. Нас объединяли лишь дети, две очаровательные девчушки. Когда над моей жизнью возникла реальная опасность и я намерился перебраться в Лондон и попросить там политическое убежище, я предложил ей уехать вместе. Я сказал:
- Жены декабристов отправились за мужьями в Сибирь, я приглашаю тебя в Лондон.
- Я не декабристка, - ответила она, - и в Лондон не поеду.
На том и расстались.
Но ко времени следующего рассказа мы ещё наслаждались медовым месяцем и знать не знали, как сложится наша дальнейшая жизнь.
83.
Первый секретарь райкома партии Ленинского района города Еревана Христ Мандалян
Об этом эпизоде из моего прошлого в период работы в Центре народного творчества я обязан рассказать, хотя и не делает мне чести эта давняя история, ведь до сих пор я не в силах без содрогания возвращаться к ней, не стыдить себя и не укорять, но выводы для себя однозначно сделал...
Я месяца два уже работал в в Центре народного творчества, вдруг объявляют, что вечером после рабочего дня состоится партийное отчетно-выборное собрание. Что делать, придётся задержаться.
Беспартийные, откровенно радуясь тому, что на этот раз отсутствие партбилета в кармане пошло им на пользу, разошлись по домам, а мы, идейные и не совсем, обладатели вожделенной корочки, ждём руководство, которое ушло в райком партии, там что-то там согласовывает. Как нам потом объяснили, долго выбирали имя нового лидера парторганизации на очередной срок, которого нам предстоит единогласно избрать. Избирательная система ведь на то и существовала, во всяком случае в СССР, чтобы её итоги при голосовании один в один совпадали с мнением руководства вышестоящей организации.
Коротаем время, играя в шахматы, рассуждаем о проблемах мировой политики, на пальцах объясняем, как надо рулить и вести себя в тех или иных случаях руководителям ведущих государств.
Записать бы наши размышления да на стол этим горе-политикам: мир пребывал бы в полном согласии с собой, на планете царила бы идиллия на зависть прочим галактикам, у которых тоже имеются планеты с мужским и женским населением.
Но я опять отвлёкся.
Наконец, возвращаются директор с замом из райкома и как-то весело и интригующе на меня посматривают. Выяснилось, долгое время в райкоме перебирали личные дела членов партии нашей организации и пришли к выводу, что единственный коммунист, который не входит ни в одну из группировок нашего коллектива и может всех устроить - это моя кандидатура. На том и сошлись и стремя голову помчались обратно. Шёл уже девятый час вечера, а вероятность того, что мы, коммунисты, не такие уж стойкие была велика, и могли бы не дождаться вышестоящего руководства. В силу этого обстоятельства и собрание длилось недолго, единогласным решением голодных и уставших коммунистов меня избрали секретарем первичной партийной организации.
Но это всего лишь присказка, речь не об этом.
На следующий же день я получил первое партийное задание. Необходимо подготовить вопрос бывшей коммунистки нашей организации Иветы Григорян для обсуждения на бюро райкома партии. Мне вкратце рассказали какую-то запутанную неприглядную историю, в которой Ивета, якобы играла не последнюю роль. По мнению же другой части коллектива, Ивета тут была ни при чем. Руководство давно на неё зуб имело и вот решило воспользоваться этим случаем, чтобы избавиться от строптивого, хотя и опытного специалиста. Ивете пришлось написать заявление об уходе с работы, но вошедшее в раж руководство решило вдогонку её и из партии исключить, о чём было принято соответствующее решение первичной партийной организации.
К тому времени секретарь партийной организации уволился, как уже было сказано, и теперь пришлось расхлёбывать мне, новому секретарю первичной парторганизации.. Ситуация неоднозначная, потому, как я Ивету Григорян и в глаза не видел.
Какое лично у меня может быть мнение? Да никакого.
Я согласен с тем, что я должен поддержать мнение бюро нашей организации, как секретарь, но как коммунист я вправе воздержаться, что я и намеревался сделать.
Всучили мне её домашний адрес, она проживала в частном секторе. В трущобах, так сказали бы мы, если бы речь шла о городских строениях из капиталистического мира. Среди бессистемно натыканных одноэтажных коробок старого Еревана с трудом отыскал её домик. Постучал в дверь, вышла из соседней пристройки, напоминающей коровник, скромная уставшая женщина. Подошла.
- Простите, вы Ивета Григорян?
- Да, я.
Со смущением в голосе и как бы извиняясь за миссию, которую на меня возложили, я представился:
- Ваагн Карапетян. Меня избрали секретарём парторганизации. Вы, наверное, в курсе… На 24 сентября намечено обсуждение… на бюро в райкоме партии. Пожалуйста, к десяти утра приходите в райком.
- Хорошо, буду, - обреченно вздохнула она.
Заседание бюро райкома проходило в зале размером немногим больше баскетбольной площадки. Вдоль стен расставлены рабочие столы, за которыми скромно разместились члены бюро, активисты, ударники труда и прочие любители вертеться во властных коридорах, человек семьдесят, не меньше. У противоположной стены на небольшом возвышении стоял громадный стол, за которым восседал один человек. Это явление Христа народу называлось Христофор (или Христ, как за ним еще со школьных лет закрепилось) Левонович Мандалян, глава района, гроза района, первый секретарь райкома партии Ленинского района города Еревана. В зале полная тишина, члены бюро и остальные приспешники, как воды в рот набрали. Сами себя боятся, от своей собственной тени шарахаются. С подобострастием - мужчины, женщины- очаровано Первого рассматривают. (Спустя десятки лет я слово "Первый” пишу с большой буквы, так, на всякий случай, а вдруг моя скучная исповедь попадётся ему на глаза… Я, конечно, смелый человек, но не до такой же степени!)
А в просторном коридоре подобных мне секретарей первичек собралось не меньше десятка. Каждый со своей проблемой и со своей свитой: перешептываются, листают амбарные книги, что-то уточняют. Готовятся. Только я один, еще не успел принять начальственный облик и своим эскортом не обзавёлся. И готовиться особенно не к чему, в мои обязанности входит всего лишь озвучить решение прежнего бюро нашей организации.
Ивета Григорян застыла поодаль, в стороне у двери, отрешенно смотрит куда-то в сторону. В данном случае я олицетворяю все зло, обрушившееся на её худенькие плечи, вот она и избегает смотреть не только на меня, но и в моём направлении.
Да я, быть может, дрался бы за нее до потери сознания, если бы знал реальную картину происшедшего. А то одни говорят одно, другие - другое. Короче, сплетни. И Ивета не горит желанием раскрыться, душу излить. Её понять можно, ведь я неизвестный ей молодой человек и непонятно, как распоряжусь полученной информацией.
Заседание бюро началось, тишина просочилась сквозь полуоткрытую дверь. Прекратились обсуждения, разговоры вполголоса и шепот по углам. Вдоль коридорных стен застыл народ в элегантных костюмах, в пиджаках поверх свитеров грубой вязки и импортных джемперов, в платьях, в юбках, коротких и не очень, в самой разной обуви, но все обитатели прохода, несмотря на разнообразную одежду, казались на одно лицо, смотрелись бледными от волнения, замерли, словно куклы из галереи Мадам Тюссо.
В очередной раз открылась дверь, и молодой человек с комсомольским значком на груди услужливо посмотрел мне в глаза.
- Ваша очередь, - полушепотом сказал он, словно там, в зале спят, и он опасается как бы не разбудить высокопоставленных товарищей.
Я пропустил вперёд Ивету и осторожно, в достаточной степени пригибаясь и проявляя особое показушное усердие, прикрыл за собой дверь.
Встал с места из-за отдельного столика неуклюжий верзила, очевидно из орготдела. И, уткнувшись в бьющийся в руках, подобно пойманной рыбе, лист бумаги, доложил лениво двигая языком, о состоянии дел в нашей партийной ячейке. Затем перешел к обсуждаемому вопросу, сообщил о решении нашей первичной партийной организации: Ивету Григорян исключить из рядов КПСС.
Дали мне слово, пришлось повторить сказанное этим верзилой.
Христ Мандалян до сих пор ни на кого не смотрел, уткнулся в свою папку, что-то там выписывал, исправлял. Мне подумалось, может, решает задачу по математике для своей дочери-пятиклассницы.
Когда в своём выступлении я ограничился несколькими фразами и закруглился, прикрываясь решением бюро первичной организации, он поднял голову:
- А ваше мнение? - загремело под потолком.
Члены бюро райкома испуганно обернулись в мою сторону, а Первый, отложив ручку и отодвинув в сторону бумаги, с удивлением стал рассматривать меня в ожидании ответа. Я же, не ожидая дополнительных вопросов, растерялся; и вдруг до меня дошло, что читаю мысли Первого: «Хочешь чистым остаться? Нет, молодой человек, так не годится».
Но я собрался и спокойно, с добросовестной готовностью отвечаю:
- После тщательного изучения обстоятельств дела бюро парторганизации приняло решение исключить …
Он прерывает меня:
- Меня не интересует решение бюро, я хочу знать ваше мнение?!
Я разволновался. Стою и не знаю, что предпринять, о чём говорить. Зачем это Ему нужно? И всё же я решил пояснить Ему причину моего отношения, рассказать о том, что хорошо известно читателю.
- Товарищ Мандалян, я с Иветой Григорян только сегодня утром познакомился. Когда я поступил в Центр народного творчества, она уже не работала, и я ее совершенно не знаю. И если бы я и присутствовал при обсуждении... то я, скорее всего, воздержался бы…
Но Первый снова прерывает меня, на этот раз повышая голос:
- Партийный лидер обязан иметь определённое мнение!
Если до сих пор в зале соблюдалась полная тишина, то теперь… Поползли бы по полу муравьи - мы бы услышали неимоверный топот.
Я стою, вконец растерялся, не могу сообразить, чего Он добивается. Я ведь её совершенно не знаю… Это ведь неправильно, нельзя так… К чему Он клонит?.. Зачем Он вынуждает меня? Он пытается унизить меня. Что Ему от этого?
От волнения моё лицо покрылось испариной, вижу только испуганные взгляды членов бюро, напряжение повисло в воздухе, вот-вот взорвется.
Слышу, сердобольная тётенька мне сбоку шепчет:
- Не молчи, скажи, что согласен с решением.
Я не в силах обернуться к ней, кивком головы соглашаюсь, даю знать, что понял. Но продолжаю молчать.
Тишина затянулась, зал застыл в ожидании развязки.
«Я должен что-то сказать. Пора, не тяни, - говорю я сам себе, - всё равно от тебя ничего не зависит, ты ведь мелкий винтик. Что ты тянешь?!»
- Молодой человек, мы вас ждем! – снова прозвучал Его надменный, неприятный голос. Я обратил внимание, что у него на скулах выступили красные пятна, и он тяжело задышал, что вызвало в моем сознании новый приступ беспокойства, теперь уже не столько за судьбу Иветы , сколько за свою собственную, простите, шкуру.
"Что делать? Но ведь я действительно не знаю, кто прав, кто виноват”, - продолжаю уговаривать я сам себя,- Ивета, ведь молчит, значит не всё гладко. А потом, тебе это надо? Кончай базар!
И уже вслух дрожащим от волнения голосом произношу несколько слов:
- Лично я, товарищ Мандалян... - снова пауза, молчу, не могу подобрать нужную фразу. Но вот, наконец, собравшись с духом, продолжаю, - поддерживаю решение бюро… нашей парторганизации.
- Вот и хорошо, - в который уже раз прерывает меня Первый, - так и запишем «Утвердить решение первичной партийной организации Центра народного творчества и исключить из рядов КПСС Ивету Мукаэловну Григорян”.
- Вы идите, - показал Он на дверь Ивете Григорян.
Я стою, низко опустив голову, понимаю, что нужно посмотреть на Первого, ведь Он оставил меня, чтобы окончательно доконать, надавать пощечин, которые я должен благосклонно принять во избежание еще больших осложнений, но нет сил. Понимаю, что Он должен посмотреть мне в глаза и увидеть в них испуг, растерянность, подавленность, но не могу поднять голову.
Вполне осознаю, что в данном случае низко опущенная голова уже есть вызов, но это максимум того, на что я могу отважиться - не смотреть раболепно Ему в лицо.
И первый секретарь Ленинского райкома города Еревана Христ Мандалян то ли отступил, то ли не выдержали нервы, скорее всего просто получил полную сатисфакцию от разыгранной драмы, заговорил, словно бы в пустоту, хотя и обращался ко мне:
- Вам, молодой человек, я посоветую учиться работать в партийной организации. Партийная дисциплина, вот чего нам не хватает, и вы убедительно нам это сейчас продемонстрировали.
И тут же мужчина, который услужливо приглашал меня в зал заседаний теперь с той же услужливостью предложил, красноречивым, хорошо отрепетированным взглядом уйти подобру-поздорову. Он, нетерпеливо посматривая в мою сторону, широко распахнул дверь. Я сообразил - мне пора, развернулся и вышел. Когда дверь захлопнулась за мной, первое что я увидел, это полные слёз глаза Иветы Григорян. Она стояла напротив двери и ждала меня. Мне пришлось вновь опустить голову, но теперь от стыда, за совершенную низость.
- Ведь ты не пожелала объясниться, – чуть слышно пробубнил я, - что произошло, кто виноват, я так и не понял...
Она закрыла глаза и сквозь ресницы обильной струёй потекли слёзы.
Я развернулся и, сгорая от стыда, направился к выходу... И до сих пор иду, и до сих пор мне кажется, что Ивета Григорян смотрит мне вслед.
84.
Прошли годы. Немало лет. Многое забылось, ушло, заслоненное чередой неотложных дел, стерлось из памяти. То, что раньше казалось значимым, приобрело иные оттенки, обесценилось и предстало в новом облике недостойным воспоминаний.
С каждым годом, думал я, отмирают детали, ощущения, обиды, потому, что ты со временем приходишь к мысли, что обрушившиеся на тебя невзгоды или всплески радости не стоили испытанных тобою треволнений и ты отказываешь им в праве довлеть над тобой, чтобы не нарушить гармонию настоящего и прошлого, во имя новых вершин, которые ты намерен покорять завтра. Ты взрослеешь, ты становишься мудрым.
И я тогда подумал, что чем больше живёт человек, тем короче становится его биография, как ни странно это звучит. И тут до меня дошла горькая истина; в конце земной жизни в биографии человека остаются самыми значимыми лишь два события. Первое событие - час его рождения, и второе - час его смерти и вся прожитая, может и долгая, по земным меркам, жизнь поместится в одном коротком прочерке между двумя датами.
Но к чему я это... Довольно о грустном…. Опять отвлёкся.
Расскажу-ка я вам, пока мы коротаем время на остановке между главами, еще один эпизод из моей жизни, который пока ещё не хочет остыть, оставить меня в покое и живет вместе со мной.
Начало этой истории относится к годам, когда я возглавлял Федерацию независимых профсоюзов Армении.
85.
Лекарство
Позвонила жена моего бывшего коллеги, по работе в Центре народного творчества, сказала, мол, Алгис (такое он имел необычное для армянина аля-литовское имя), умирает. Срочно требуется лекарство, которое никак не могут найти и вот, в отчаянии, обзванивает всех, чьи номера телефонов оказались в записной книжке. Я вызвал одного из своих сотрудников, Левона Степановича, который в силах был при необходимости и снег достать в июле. Поручил - кровь из носу, а достань. Тот пропадал недолго и вернувшись прямо с порога выпалил.
– Лекарство есть во всех аптеках, но стоит дорого, один флакон 160 драм (на то время порядка 50 долларов). По этой причине родственники Алгиса и не могут его «достать».
Это меня не остановило. Не мешкая, я в ближайшей аптеке купил «трудно доставаемое» лекарство и поехал к Алгису.
Меня, увидев в руках лекарство, встретили так, словно сам Господь Бог к ним пожаловал. Алгис действительно имел жалкий вид, плохо говорил, с трудом поворачивался в постели. Я поинтересовался у жены, может еще что-то нужно.
Она замахала руками.
- Что вы, достаточно. К тому же вы принесли самый большой флакон, так что лекарства с лихвой на всё лечение хватит.
Уже выруливая со двора, я вспомнил, как несколько месяцев тому назад зашел ко мне Алгис, озадаченный возникшей проблемой: попросил разрешить ему распечатывать статьи на пишущей машинке нашего учреждения. Объяснил, мол, редакторы не принимают от руки написанные тексты, а это его единственный заработок. Мы же как раз закупили несколько электрических машинок, и одна старая механическая пылилась где-то на складе в ожидании своей участи.
Я поручил заведующей административно-хозяйственной частью Нине Григорьевне наскоро подготовить акт о списании и передать механическую машинку Алгису. Тот, обрадованный неожиданно свалившимся подарком, взвалил ее себе на плечи и с прытью юноши умчался.
Прошли годы. Я перебрался жить в Лондон и в своей памяти нет-нет да и возвращался к Алгису. Помня, в каком состоянии я его оставил, не очень-то верилось, что он до сих пор жив.
Представлял похороны, (Да простит он меня за это; пускай живет и не болеет долгие годы) и, естественно, разговоры на похоронах. Представлял, как, вся в слезах, супруга рассказывает еще помнящим меня, какую неоценимую услугу я им в свое время оказал. Кто-то припоминает историю с печатной машинкой, якобы рассказанную самим Алгисом. Ведь и такое могло быть. Алгис, что и говорить - прославился своей словоохотливостью.
И мой образ благородного друга рисовался в моем воображении, хотя я и сожалел о преждевременно ушедшем приятеле.
Как-то раз, копаясь в бумагах, я обнаружил в одной из записных книжек домашний телефон Алгиса. Сразу потянуло позвонить, узнать, как там дела, и мне стоило немалых усилий побороть в себе это сиюминутно вспыхнувшее желание.
Не стал звонить и на следующий день, хотя номер телефона переписал крупным почерком, чтобы несложно было его при случае отыскать. Где-то с месяц колебался, не видя в этом смысла, кроме лишней траты денег. Ведь звонить нужно было из Лондона в Армению.
И все же решился.
– Дай-ка, - подумал я, - все же напомню им о себе. Получу кучу положительных эмоций, ведь родственники Алгиса, наверняка, начнут задним числом благодарить. И выражу свое соболезнование.
Набрал номер. Как и предполагалось, трубку взяла жена.
– Алгиса можно? - не без волнения спросил я.
– Сейчас,- спокойно ответила эта женщина, и я услышал голос своего давнего друга.
– Алгис к вашим услугам, - бодро, по-пионерски отрапортовал он.
– Это Ваагн, - коротко представился я, уверенный, что он определит кто там, на другом конце провода, так как он в свое время любил, подшучивая надо мной, подражать моему голосу, копировать мои манеры.
Но Алгис переспросил: - Какой Ваагн?
– Карапетян, - подсказываю я, и настроение падает.
– Ваагн Карапетян? Что-то не припомню.
– Мы с тобой работали в Центре народного творчества.
- Из отдела хореографии ?
– Нет, тот Смбатян был, а я - из отдела, любительских объединений. Вернее зав. отделом Ваагн Карапетян.
Очевидно, наш диалог заинтересовал его жену, и я услышал, как Алгис, отведя трубку в сторону, ей объясняет: «Какой-то Ваагн Карапетян. Наверное ошибся. Но откуда он знает моё имя?»
Трубку выхватывает жена Алгиса: « Вы хоть знаете куда звоните?!»
- Это квартира Алгиса Оганесяна, - не унимаюсь я.
– Ну и что ?
– Да, нет, уже ничего, - окончательно стушевался я и начал нести какую-то несуразицу, - Печатную машинку надо бы вернуть, она на балансе учреждения находится.…
Но меня прервали: « Какую печатную машинку? У нас компьютер «Делл», последней версии!
Послышались гудки отбоя. Напомнить о лекарстве я не успел.
-----
Но я отвлекся, причем основательно.
86.
РК профсоюза работников культуры Армянской ССР или
«Ре» второй октавы
В возрастном коллективе аппарата РК профсоюза работников культуры я довольно быстро адаптировался еще и потому, что на молодого, во всех отношениях коллегу, взвалили кучу дополнительных обязанностей. В первые дни моего пребывания в ранге заведующего орготделом, ещё морально не окрепшего сотрудника, главный технический инспектор, товарищ Овсепян, пенсионер с многолетним стажем, участник боёв за Халхин-Гол, пользующийся особым уважением в коллективе, попросил поставить чайник, заварить чай и налить в его глиняную, огромных размеров (с полведра) кружку. И остальных сотоварищей, в силу совестливого характера, я не мог оставить без чая. Так и закрепилось за мной право ублажать коллег ароматизированным, как указано на упаковке, грузинским чаем. Помимо этого я редактировал все исходящие документы, которые готовили члены аппарата РК и распечатывал их на машинке допотопных времен, у неё буквы торчали во все стороны, как расшатавшиеся зубы у моего соседа дедушки Геворка.
Но чтобы успеть просмотреть, отредактировать и напечатать, я приходил на работу за час до начала трудового дня. К девяти часам раскладывал готовые документы на рабочих столах сотрудников в точном соответствии с обсуждаемыми вопросами и приступал к своим прямым обязанностям. Соответственно, позже и уходил, так как председатель Маргарита Хачатуровна к концу рабочего дня "приглашала” меня к себе и озадачивала новым объемом.
Зачастую, я на рабочем месте проводил и выходные дни, проявлял особое усердие и пребывая в законном отпуске.
Вот так и случилось, что мне, молодому чиновнику, поручили торжественно вручить награды популярным деятелям культуры, актерам, певцам и прочим приближенным к музыкальному творчеству лицам только потому, что благотворительный концерт в Доме музыки имени Людвига ван Бетховена в пользу Фонда Мира, где планировалось сие мероприятие осуществить, был назначен на воскресный день.
Мне под расписку передали множество медалей разного калибра, добрую дюжину разных размеров, окрасок и толщины грамот. В целом килограммов на пять, шесть.
____
Перед концертом председатель Фонда Мира и по совместительству - Союза композиторов Армении Эдуард Михайлович Мирзоян пригласил меня пройтись по Дому музыки, которым он очень гордился.
На сцене, увидев Мирзояна, подошли сотрудники этого представительного сооружения, и один из них с озабоченным видом сообщил о том, что «Ре» второй октавы западает, поэтому концертный рояль надо бы заменить либо настроить. Эдуард Михайлович отмахнулся.
- Это ведь не конкурс, а всего лишь благотворительный концерт, так что обойдется. К тому же, чтобы заметить, что «Ре» второй октавы западает, – стал, повышая голос, пояснять Эдуард Михайлович, - нужно иметь не только абсолютный слух, но и досконально знать исполняемое произведение. Рабочие, растерявшись, отошли, а Эдуард Михайлович до начала концерта все повторял: «Ре» второй октавы западает, подумаешь, проблема!
Для тех, кому предстояло в этот вечер выступать, прямо за сценой, из сдвинутых офисных столов соорудили огромную "поляну". Расставили десятка два бутылок алкогольных напитков и немереное количество, наспех нарезанных, мясных закусок.
Музыканты, надо отдать им должное, своеобразно отметили хлебосольство хозяев. Они, не дожидаясь приглашения, ещё до начала концерта, бесцеремонно, с криками «ура-а-а» оккупировали расставленные вокруг стола стулья и принялись со скоростью поглощать всё, что под руку попадалось и… начался концерт.
Никто, как показали дальнейшие события, не собирался в ожидании своей участи трястись и переживать от волнения за кулисами. Наоборот, услышав свое имя, артисты, показывая откровенное недовольство, с кислой миной поднимались из-за стола и выходили на сцену, с тем, чтобы как можно быстрее вернуться.
Возвращение артистов за стол оформлялось в соответствии со сложившейся иерархией в музыкальном мире. Естественно, в первую очередь, с присущим востоку красноречием, звучали поздравления. Самых-самых встречали аплодисментами, корифеи могли позволить себе небольшие замечания в адрес молодых.
В этом процессе участвовали все, каждый играл свою роль и не выходил за рамки предназначенного ему судьбой статуса.
Молчал лишь я один.
Надо сказать, что за столом собралась вся элита армянской музыки, а мне не то чтобы «медведь на ухо наступил» – а очевидно, стая разъяренных слонов промчалась, да и к тому же отсутствие музыкального образования сделало меня молчаливым свидетелем этого музыкального капустника. И мне оставалось лишь молча поглощать закуски, да прикладываться к бокалу с вином.
В первые минуты застолья сотрапезники-музыканты ещё поглядывали на меня в ожидании той или иной реплики, но, убедившись, что я от волнения не в силах и рта раскрыть, потеряли ко мне всякий интерес. Это, конечно, никак не устраивало меня.
Ведь только что на сцене я им раздавал награды, а они в знак благодарности расшаркивались передо мной, теперь же игнорируют, в упор не замечая.
Со сцены вернулась известная, супер титулованная пианистка Светлана Навасардян. Соответственно, посыпались комплименты, походившие на конкурс, кто кого перещеголяет восхваляя обласканную судьбой и властью суперзвезду, и я решил нарушить… «обет молчания».
Прежде всего, для бодрости духа и уверенности, я осушил два бокала вина и, чтобы привлечь к себе внимание, небрежно развалился на стуле. Затем незаметно взмахнул рукой, как это делают дирижёры, намереваясь взорвать зал академического театра шедевральной музыкой, и только после этого обернулся к пианистке. Заметив мои телодвижения, народ обернулся в мою сторону, и притих.
- Светлана Агвановна, - спокойно, эдак заносчиво, подал я голос. Я отметил воцарившуюся за столом тишину и уже втайне возликовал.
– Мне показалось, что «Ре» второй октавы, - я снова сделал паузу и обвел взглядом изрядно нализавшихся окаменевших собутыльников и выдохнул: «западала?»
Шок охватил эту высокомерную братию. Каждый застыл в позе, в которой застала его моя фраза, нарисовалось нечто похожее на немую сцену из гоголевского Ревизора.
Светлана Агвановна растерянно посмотрела на меня и кивком головы подтвердила мною сказанное.
----
Нет смысла описывать, что произошло после этого.
Еще долгие годы некоторые свидетели этой «исторической» фразы при встрече метров за десять начинали расшаркиваться и приветствовать меня.
87. Гости из Никарагуа.
Маргарита Хачатуровна позвонила мне по внутреннему телефону и попросила зайти. Я тотчас же встал и, прихватив ещё несколько готовых к подписи документов, отправился к ней.
Саркис Манвелович сидел у неё, закинув ногу на ногу, и с озабоченным видом перебирал чётки из натурального обсидиана
- Садись, - не глядя на меня и продолжая просматривать бумаги, буркнула Маргарита Хачатуровна и указала кивком головы на стул.
Затем отложила бумаги:
- Карапетян, к нам, на следующей неделе приедут гости из Никарагуа. Сейчас они в Баку, затем отправятся в Тбилиси.
Я молчу, вроде как у нас гостями Саркис Манвелович занимается.
- Нужно забронировать гостиницу, продолжает она, - всего семь человек, но в телеграмме не отмечено, сколько женщин и сколько мужчин. Позвони в Москву, уточни. Саркис Манвелович составил программу пребывания, но их ты будешь сопровождать.
Я с удивлением посмотрел на Саркиса Манвеловича. А Маргарита Хачатуровна взялась пояснять:
- Ты ведь знаешь какой плохой у него русский. Когда к нам Василий Лановой приехал, мне потом замечание сделали, посоветовали ещё и русско-армянского переводчика в штате иметь.
Но я знал истинную причину; опять фактор выходного дня виноват. Саркис Манвелович на выходные приглашен на свадьбу, а никарагуанцы только в следующий понедельник улетят.
- Хорошо, Маргарита Хачатуровна, - безропотно киваю я головой, - со стороны Москвы хоть кто-то приедет, опять же переводчики? Ведь семь человек, как никак.
- Успокойся, никарагуанцев только двое, - она подняла со стола лист бумаги и зачитала, - Тереза Гонсалес и Алексис Маркос.
- А остальные?
- Спроси что-нибудь полегче. Один из них переводчик, второй из Особого отдела, а те трое, не знаю... Покататься решили, командировочные деньги отрабатывают.
Уже в аэропорту особист крупный, грузный мужчина,товарищ Колесников или как он представился, Иван Георгиевич, как только спустился по трапу, сразу же испортил мне настроение.
Среди бледнолицых москвичей каштановых южноамериканцев отличить не сложно и может быть моя улыбка, адресованная никарагуанцам была чуточку приветливее, хотя и не уверен, но особист заметил и, как пел Высоцкий, "Взял на карандаш…”
Он подошел ко мне и сразил наповал:
- Ну ты, Карапетян, не особо-то лыбся, дело делай, расшаркался перед ними, помни - спуску не дам, партбилет положишь на стол.
Я замер от откровенно враждебного тона. Никак в толк не возьму, а как на никарагуанцев-то смотреть? Общаться не улыбаясь? Гости все-таки. Как с ними разговаривать?
С этой минуты моё рабочее время превратилось в сплошной ад. Ни лишнего вопроса не задать, ни лишнего движения не сделать. В сторону никарагуанцев даже не смотрю, общаюсь только с переводчиком, без улыбки на лице. От заморских гостей не ускользнуло моё холодное, неприветливое к ним отношение и они сами стали сторонится меня, общаясь исключительно с москвичами.
На четвертый день мы отправились осматривать музейный комплекс "Сардарапат”. Он находится в 30-40 километрах от Еревана и ехать пришлось по бездорожью, плутая среди небольших деревень . На выезде из деревни Аракс заметили развилку. Тут же у дороги мужчина сено сгребает. Я к нему из окна автобуса обратился с просьбой подсказать по какой дороге нам ехать. Тот, не спеша, подошел, заглянул в автобус и не отвечая на мой вопрос, спросил:
- А эти двое кто такие?
- Это журналисты из Никарагуа, наши гости.
Он радушно покачал головой:
- Зайдем ко мне, кофе попьем, - показал рукой на ближайший одноэтажный домик, - а потом поедете в музей.
Я поблагодарил за приглашение и сказал, что руководство музея нас ждёт, поэтому не можем, нельзя опаздывать.
- Тогда на обратном пути заезжайте, я вас ждать буду.
- Хорошо, - ответил я, не очень-то представляя, как это должно произойти, не будет ведь он у дороги нас караулить.
Но на обратном пути увидели, что он поджидает нас и уже издали размахивает руками и улыбается как старым знакомым. Делать нечего, остановились. Я к гостям обратился, что делать? Вот товарищ желает пригласить нас к себе на кофе. Принимайте решение. Москвичи посовещались и согласились, сослались на то, что до ужина все равно успеем вернуться в гостиницу.
Водитель, по настоянию хозяина, загнал машину во двор, и мы гурьбой поднялись по невысокой лестнице в дом.
А в квартире праздничное настроение, стол накрыт как на свадьбу. Хозяин, очевидно выложил все, что хранил про запас. На мой недоуменный взгляд, коротко ответил:
- В моем доме давно не было веселья. Сегодня год как жена умерла, а она просила, на годовщину, чтобы в доме только музыка играла и никакого траура. Когда вы остановились напротив меня, подумал, что мне как раз вас сам Бог послал. Спасибо, что не отказали.
А народ особо и упрашивать не пришлось. Определились кто что пьет и забулькали горячительные напитки в хрустальные рюмки и бокалы.
Особист уплетал за обе щеки, удивляя остальных участников стола своей бесцеремонностью, наливал себе одну за другой и когда основательно подкрепился, облокотился о край стола и задумался, чем бы теперь себя занять. И нашёл… новое занятие.
- Карапетян, а ну выйдем, - махнул он рукой и направился к дверям.
Я за ним, думаю похвалит, такое веселье ни с того, ни с сего. Не только москвичи, но и никарагуанцы рады донельзя, ведь столько национальных блюд на столе. Но он огорошил меня:
- А ну-ка, объясни, что за маскарад ты мне тут устроил?
- Что вы имеете ввиду? - всполошился я и в глазах потемнело.
- Почему в план пребывания никарагуанцев в Армении не внесли посещение частного дома? К чему это застолье?
Мне стало плохо, от волнения двух слов связать не могу, заикаться начал, - причё-ом тут плллан мер-р-роприятий, вы же в-в-видели, он подо-до-дошел, предложил. И вы согласили-ли-лись, - с трудом выдавливаю я и начинаю понимать, что эта импровизация мне боком выйдет.
- Ну, положим, я молчал, хотел уяснить для себя, что здесь происходит. Вернёмся, ты мне подробно изложишь, кто этот товарищ и возможные мотивы.
- Как кто? Да я и фам-м-милии его не знаю. Что мне о нём писать? Знаю только то, что вдов-в-вец он, год назад жена умерла.
- И это ты знаешь. Ну и ловкач! Ладно будем разбираться.
Особист криво усмехнулся и вошел в дом. Я понурив голову иду следом за ним, в голове гул невообразимый и ноги подкашиваются. Обращаю внимание как он, еще не успев брякнуться на свой стул, хватает самую большую, из-под шампанского, бутылку самогонки и ловко наполняет свою рюмку, не разлив ни капли. А потом уже бесцеремонно разваливается на стуле, просверливая собутыльников глазами, тянется за бастурмой и зеленью.
Гарсеван заметил мой бледный вид и упавшее настроение и подошел:
- Тебе плохо?
- Все хорошо, - машинально отвечаю я. - Только вот… тут вот какое дело...
До меня доходит, что меня спасёт, и не раздумывая больше отвожу Гарсевана в сторону и начинаю на армянском нашептывать ему, - Гарсеван, дорогой, напоить нужно вот того мудака.
Я кивнул головой в сторону особиста:
- Да так, чтобы отрубился он, иначе меня и с работы, и из партии попрут.
- Понял, - разулыбался Гарсеван и без раскачки сел на свободное место рядом с особистом. По свойски положил руку ему на плечо, а второй потянулся за бутылкой.
- Слюшай Иван, ти мнэ сразу понравился, Вижу интэллигентный чаловек, мы поймем друг друга.
Я напрягся, не слишком ли топорно действует Гарсеван, но выяснилось напрасно.
Особист, от проявленного к нему персонального внимания гостеприимным хозяином, расцвел всеми цветами радуги и с наслаждением сжал в огромном кулаке полную до краев рюмку.
Занятые интересной беседой о национальных особенностях и различиях в русской, армянской и никарагуанской культурах, об увиденном и услышанном в уникальном музее Сардарапат мы и не заметили как особист, свалившись на бок, громко захрапел. Это развеселило остальных сотрапезников, они тотчас же принялись расталкивать его, пытаясь разбудить. Но мы с переводчиком понимая безуспешность этих попыток, попросили оставить его в покое, и вдвоём, подхватив тяжёлую тушу с обеих сторон, поставили на ноги и поволокли в соседнюю комнату. Стараясь не "кантовать” уложили на широкую тахту. Иван Георгиевич перевернулся на пузо и, положив одну руку под голову, продолжил громко храпеть.
А я не унимаюсь, опять к Гарсевану, - разбуди его и ещё пару рюмок добавь.
- Будет сделано, - с готовностью ответил Гарсеван и через несколько минут взял недопитую бутылку водки и ушел в соседнюю комнату.
------------
Вторым стал кемарить никарагуанец Алексис. И дамы приняли решение остаться у гостеприимного хозяина на ночь.
Женщин Гарсеван разместил в спальной комнате, водитель попросил подушку и одеяло и отправился в автобус, я, никарагуанец и переводчик, оккупировали всю имеющуюся в доме мягкую мебель. Сам хозяин ушел в хлев к курам и коровам.
К одиннадцати утра народ стал подавать признаки жизни. Это не касалось Гарсевана, который по деревенской привычке проснулся ещё до восхода солнца и занимался домашним хозяйством. Суетился, накрывая на стол и разгребая остатки вчерашнего застолья. Не появлялся лишь особист. Я прошел к нему, в соседнюю комнату, он лежал в той же позе, в которой мы оставили его вчера и, также как и вчера, посвистывал носом и ему до фонаря было все то, что вокруг происходит.
Я сел рядом и положил ладонь правой руки ему на шею, слегка придавил, никакой реакции. Стал медленно раскачивать его голову то влево, то вправо, постепенно увеличивая амплитуду. Его расплющенный нос уже тычется в тахту то с одной стороны то с другой, а он как свистел так и продолжает. Наконец я ткнул его лицом в валик из овечьей шерсти и придержал несильно, тут он вздрогнул, зафыркал, высвобождаясь от моей руки, и открыл глаза.
Растерянно осмотрел комнату:
- Где это я, Карапетян?
- Догадайся.
Ему не понравился мой ответ, не ускользнуло от его внимания и то, что я осмелился перейти на "ты”, он строго посмотрел на меня.
Но я, не обращая внимания, на сдвинутые брови, продолжил в том же духе:
- Будешь стреляться сегодня или на завтра отложишь?
- Что ты несёшь!
- А то, что в Ереване целый переполох поднялся. Наружное наблюдение зафиксировало, что два иностранца не вернулись в гостиницу. Выслали бригаду на поиски и по автобусу определили где мы якорь бросили. Гарсеван вышел, он в отличие от нас чутко спит. Он и рассказал какие гастроли ты здесь вчера устраивал. Меня разбудили, мол, соответствует ли действительности то, что Гарсеван рассказывает? А я им, - что на ночь-то глядя,? Отложим на завтра. Я уже и сам решил подробно изложить в докладной записке, все то, что здесь происходило…. Имей ввиду, я из-за тебя с партбилетом расставаться не собираюсь.
Особист стал растирать виски:
- Голова раскалывается, мне бы похмелиться.
Я широко открыл дверь и громко крикнул Гарсевану.
- Гарсеван! Водку на стол! Георгиевичу опохмелиться надо!
В ответ грянул дружный хохот, что ещё больше обескуражило появившегося в столовой особиста.
Что и говорить, от его прежней чванливой самоуверенности не осталось и следа. Он сидел понурив голову, не встревал в разговоры, избегал моего насмешливого взгляда. Я же стал любимцем всей группы и все последующие дни болтал без умолку, рассказывая анекдоты про армянское радио. Переводчик потел, но, очевидно, удачно переводил, так как никарагуанцы вдоволь нахохотались. Москвичи время от времени, перебивая друг друга, восклицали:
- Какая удачная поездка! Как хорошо, что согласились!
- А я то, дура, ещё и раздумывала ехать или нет!
- И я тоже сомневалась!
Потеплели мои отношения и с иностранцами, Тереза то и дело тянулась со своими поцелуями, я, проявляя кавказское гостеприимство и уважение, не особо сопротивлялся.
В последний день приуныли мои гости, понимая что приближается время отъезда, стали задумчивыми, деловыми, на лицах каждого прочитывалось сожаление, в связи с предстоящим расставанием.
Уже в аэропорту, а гостей мы отправляли из VIP зала, которая представляла собой небольшую комнату, я обратил внимание на крохотную надпись у боковой двери: "Туалет на втором этаже!” Когда определились с чемоданами и закончили регистрацию, Алексис отвел меня в сторону и дёргаясь и переминаясь с ноги на ногу тихо произнес "Плиз, туалет” А уже на посадку идти, поэтому я махнул ему рукой, мол давай за мной, только быстро, и мы стремительно поднялись на второй этаж. Туалет особо и искать не пришлось, прямо на нас смотрели распахнутые двери и крупная светящаяся буква "М" над ними. Я подтолкнул Алексиса в спину и он исчез за дверью и тут сзади услышал запыхавшийся голос Ивана Георгиевича, бежавшего за нами по лестнице:
- Где он!
Я развернулся и вижу налитые кровью глаза и обезображенное приступом гнева лицо особиста. Меня всего передернуло и я в ответ ему закричал.
- В туалете! Можешь проверить!
С брезгливой надменностью осмотрел его, и сквозь зубы процедил, - Без твоего разрешения ему и в туалет сходить нельзя?!
Особист отпрянул от неожиданности, но ничего не ответил - сказались четыре дня страха перед возможным наказанием, четыре дня неестественного состояния. (В этом положении особист, пребывал очевидно в последний раз, лет пятнадцать тому назад при сдаче завершающего экзамена в школу КГБ).
Хотя по инерции его глаза всё ещё продолжали наливаться кровью, а лицо искажаться. Но и меня трясло; во мне проснулись муки, боль, страдания и переживания тех трех незабываемых лет, проведенных по прихоти его сослуживцев на острове Сахалин. Я, опустив голову, исподлобья расстреливал взглядом этого беснующегося, привыкшего к вседозволенности и безнаказанности человека.
И мне и особисту было понятно, что в данном случае гость из Никарагуа не причём, тот оказался лишь предлогом, давшим нам возможность выразить реальное отношение друг к другу. Я, в его
лице - к тоталитарной системе поражающей своим цинизмом и вседозволенностью, он, в моем лице - к остальной части граждан, запуганных и задолбанных властью, пассивно созерцающих на творимый произвол.
-----
Прошли годы. Я часто вспоминаю эту встречу и почему то уверен, что майор-особист Иван Георгиевич Колесников получил таки генеральские погоны, потому как усердия ему было не занимать. А сколько он покалечил судеб ради своих звездочек, об этом можно только догадываться.
88. Я, джентльмен.
Четвёртый год моего пребывания в ранге заведующего орготделом, ознаменовался сменой руководства: нашему председателю Маргарите Хачатуровне Давтян из ЦК КП Армении дали понять, мол, пора и честь знать: в ту пору ей шёл восьмой десяток. А на смену прислали засидевшуюся в невестах и в архивном отделе ЦК инструктора, пятидесятилетнюю, старую деву Жанетту Торосян. О женщине джентльмены плохо не говорят и я воздержусь, поскольку считаю себя джентльменом. Обрисую её как, неинтересную женщину во всех смыслах, которую, невзирая на эти обстоятельства, обязали нас избрать председателем на очередной отчётно-выборной конференции нашего профсоюза.
Избрали, причем единогласно, куда денешься. Никто и не мыслил противиться. Это сегодня смешно выглядит, а в 1986 году нормой считалось, только попробуй....
Говорят, новая метла по-новому метёт. Так вот, эта "метла”, заявила о своей готовности мести по-новому. Но не заблуждайтесь в искренности её побуждений. Да, она искренне желала руководить твердо и решительно, создавая видимость соблюдения принципов демократического устройства общественно-профсоюзной организации, при этом не забывая работать исключительно на себя. И всё бы ничего, да ей на беду в сотрудники достался такой неуправляемый, упёртый, я бы сказал, сотрудник в моём лице.
Но начну по порядку: как грибы после дождя, в одночасье, в нашей организации по властному велению госпожи Торосян появилось несколько различных комиссий. Мне досталась комиссия по распределению туристических путёвок в капиталистические страны. Ну, и в качестве довеска - члены этой комиссии, человек десять.
Распределять путёвки нужно по мере возможности справедливо - кто спорит с этим?
А как это осуществить, если у нас более 800 предприятий и в каждом от пяти до полутора тысяч сотрудников, вот такой разброс. И на всё про всё 5-10 путёвок в год. Но, как потом выяснилось, особо голову ломать не имело смысла, так как наша красавица в кавычках, откладывала в сторону решения нашей комиссии и путёвки распределяла по своему усмотрению, по только ей известному принципу. Но мы, наивный народ, эти путёвки не только распределяли, но и уведомляли счастливчиков о том, что фортуна благосклонна к ним. Как быть?
Естественно, приходили жаловаться, разбираться. Мол, нам выделили в первом квартале поездку в Париж, а на дворе уже четвертый, и никто из наших сотрудников пока не вернулся из Парижа, поскольку уехать не успели.
Жанетта Арутюновна спокойно этих «кляузников» отсылала ко мне, мол, он председатель комиссии, с него и спрос.
Всем было известно, откуда ноги растут, но что мы могли поделать, ведь её из ЦК прислали! Её принцип работы вскоре нам стал понятен: прикрываясь маской демократии и коллегиальности, жить одной лишь заботой собственного кармана, проявляя полную небрежность в работе, я бы добавил - ещё и не скрываемое показушное высокомерие, брезгливое отношение к сотрудникам.
И я не выдержал, и на пленуме профсоюза работников культуры, который состоялся третьего июня 1988 года, когда из президиума прозвучало: «Кто ещё хочет выступить?», поднял руку. В президиуме сидели "её величество” Торосян и парторг Совпрофа Армении Генрих Мокацян. Она попыталась не заметить мой акт начавшегося противостояния, пока лишь поднятой рукой, но парторг Совпрофа (классный мужик) наклонился к ней и что-то на ухо прошептал.
- Ну, хорошо, давайте, - с недовольным видом согласилась она.
Шагаю и думаю, вот и дорвался я до трибуны, теперь за все унижения, полученные за полтора года, сполна расплачусь.
"Товарищи! – начал я читать заготовленный текст, который я по ходу корректировал, - более часа мы слушали запланированный всего лишь на тридцать минут отчетный доклад товарища Торосян и, прямо скажу, этот доклад ничем не отличается от выступлений 10-15 летней давности, времён глубокого застоя. Наличие в докладе безадресных критических стрел не может спасти его, так как невозможно, работая по-старому – по-новому докладывать.
Уважаемые товарищи!
Сложившаяся обстановка в нашем коллективе побудила меня сделать этот шаг. Я осознаю всю ответственность моего поступка и все последствия, которые могут исходить из него…”
И пошло и поехало. Не буду докучать подробностями того нашумевшего моего выступления. Впоследствии некоторые участники пленума делились своими впечатлениями.
Оганес Аракелян, помощник председателя Совпрофа Армении, признавался мне: «Когда я слушал тебя, то от волнения никак не мог унять дрожь в руках», другой участник пленума из города Мегри Вартан Галоян мне рассказал, что он не в силах был смотреть в глаза Жанетте Арутюновне, красной, как знамя большевиков, так и сидел с опущенной головой.
Спустя полгода, возвращаясь с семьёй в Ереван, мы остановились у придорожного родника. Поодаль скопилось несколько автобусов и легковых машин. Среди высыпавших поразмяться людей выделялась девушка в свадебном платье. Неожиданно она подхватила под руки двух мужчин и что-то им объясняя, направилась в нашу сторону. Уже на подходе я услышал:
- Папа, папа, этот он, Ваагн Самсонович! Помнишь, я рассказывала, как он выступил на пленуме?
Затем, уже приблизившись, сияя от счастья она обратилась ко мне:
- Ваагн Самсонович, вы меня помните? Я председатель профкома дома музея Егише Чаренца. Я замуж выхожу, как я рада вас видеть. Это мой папа, а это Серёженька, мой жених.
Из любопытства подтянулись к нам остальные участники свадьбы… До дому в этот день мы добрались лишь на следующее утро.
А своё то выступление я закончил неожиданным для всех заявлением, в котором попросил членов пленума вывести меня из состава президиума ЦК.
- Товарищи! – обратился я к залу:
- В знак протеста против существующего положения дел, когда я как член президиума, полностью лишен права голоса, а президиум превращен в удобный щит для прикрытия своевольности одного человека, когда в комитете создана обстановка так зримо напоминающая эпоху застоя, я выхожу из состава президиума РК профсоюза работников культуры, не желаю оставаться больше марионеткой в час гласности и демократии.
Я сделал паузу, осмотрел притихший зал и с волнением в голосе продолжил:
- А вас, товарищи, я прошу не принимать моё заявление за попытку покрасоваться перед вами, либо вызвать ко мне жалость, либо побудить вас встать на мою защиту. Я совершенно убежден в правоте своего поступка и в том, что это единственно верное решение, потому как пока товарищ Торосян не изменит своё отношение к возложенным на неё обязанностям, не будет в комитете ни гласности, ни демократии, ни серьёзной профсоюзной работы, ни вообще перестройки, поэтому прошу вас при голосовании мою просьбу удовлетворить.
Жанетта Арутюновна, повторюсь, красная как, (но на сей раз применю другое сравнение, чтобы читателю легче было представить напряжение, царившее на том пленуме) переперченный вареный рак, вскочила на ноги и предложила членам РК проголосовать. Но зал молчал, ни одна рука не взметнулась вверх. Те, кто мне симпатизировали, это понятно, а её сателлиты тоже так поступили, ибо загодя не получили указания на этот счёт, а рисковать своим положением никто не пожелал.
89. Гостеприимство
Два дня после моего выступления Совпроф гудел, словно растревоженный улей. Те, кто посмелее, подходили ко мне, интересовались моим самочувствием, подбадривали, иные выражали свою поддержку незаметным кивком головы, председатели отраслевых комитетов, опасаясь прецедента, старались не замечать меня.
На воскресные дни я решил отправиться к родственникам в деревню, чтобы развеяться, немного в себя прийти.
Добрался на перекладных, но вот незадача, кроме жены двоюродного брата Сергея дома никого не оказалось, все семейство с ульями поднялось в горы.
- Это недалеко, поезжайте к ним. Отец обрадуется, он часто о вас говорит, вспоминает, – предложила она.
- А как это сделать ?
- Есть свободная лошадь. Очень просто добраться: перед ущельем свернете налево, а после большой скалы, вы ее знаете, из-под неё родник течёт, с этой скалы упал и разбился наш сосед Вараздат, повернёте направо.
К моему удивлению, я легко взобрался на лошадь, дёрнул поводья и пришпорил её. Лошадь тронулась с места и сразу свернула на нужную тропинку. Спустя полчаса стало темнеть, подул неприятный встречный ветер, а я, невзирая на резкое изменение погоды, с упоением втягивал в свои легкие предгорный чистый воздух, наслаждался холодным, пропитанным влагой ветром, сбрасывал с себя напряжение предыдущих дней. Лошадь бежала рысью, я уверенно сидел в седле, напевая во весь голос, вернее горланя, благо никто не слышал моё, так скажем, задушевное исполнение, песни Высоцкого «Я коней напою, я куплет допою, Хоть немного ещё постою на краю…» Опомнился, когда уже совсем стемнело, вернее, когда понял, что заблудился.
Стал всматриваться в сумеречную темноту, пытаясь определить, в каком направлении двигаться дальше. На небе ни луны, ни звезд из-за тяжелых угрюмых туч, незаметно расплывшихся по всему небосклону. Абрек, так звали моего коня, словно чувствуя волнения хозяина, покорно ждал приказа. Наконец я тронул лошадь, слегка потянув поводья в правую сторону, и Абрек, осторожно перебирая ногами двинулся с места.
Казалось бы, здесь, в горах, еще с детства я знал каждый кустик, каждую тропинку, ан нет, заблудился.
По всей видимости пропустил развилку, на которой мне нужно было вправо свернуть, невнимательно следил за дорогой и в итоге более трёх часов блуждал, словно бы по заколдованному кругу, ни одного селения не встретил, ни пастухов, ни случайных путников.
Часа через полтора вдруг конь задергался, затряс головой, фыркая своими широкими ноздрями. Я остановил Абрека, приподнялся на стременах, однако напрасно: дальше пяти шагов ничего нельзя было разглядеть. Но только я вознамерился было пришпорить лошадь, как почувствовал запах дыма. Я с легким сердцем ослабил поводья, приглашая Абрека самому найти дорогу. Абрек понял это, опустил низко голову и, все также осторожно цокая копытами по камням, двинулся вперёд.
Менее чем через час, запах дыма усилился, а когда выбрались из лощины, то я увидел километрах в пяти, у подножья горы, огни селения, облегченно вздохнул и слегка пришпорил лошадь.
В окнах первого, неказистого на вид, строения в полтора этажа, горел тусклый свет, и я, недолго думая, въехал во двор, у двери слез с лошади, накинул поводья на выступ в стене и постучал.
Минут через пять скрипнула дверь, на пороге появился сгорбленный старик, как мне показалось, с печатью трагедии на лице. В правой руке у него трепыхалась керосиновая лампа. Он поднес лампу к моему лицу и стал бесцеремонно разглядывать. Убедившись, что перед ним незнакомый человек, он тяжело вздохнул, кивком головы пригласил в дом и наглухо закрыл за собой дверь.
Несмотря на поздний час, в темном коридоре теснились несколько женщин со скорбными лицами в черном одеянии и с удивлением рассматривали изможденного и покрытого дорожной пылью непрошеного гостя.
Хозяин, не обращая внимания на женщин, провел меня в комнату, окрашенную в светлые тона. Поставил лампу на стол, слегка кряхтя, обошёл углы, зажег три свечи. В комнате заметно посветлело. Я обратил внимание на хрустальную люстру немалых размеров на потолке и настенные электрические светильники по обе стороны комнаты.
- Соседи не поймут, - уловив мой взгляд, объяснил хозяин, затем еще раз осмотрел меня, как бы изучая ночного визитёра или соображая, как поступить с ним. Это продолжалось неестественно долго.
Наконец, он предложил мне раздеться.
- Я вижу, ты с дальней дороги, утомился и, думаю, голоден,- сказал он и рукой показал на широкую табуретку у стены, выкрашенную в красный цвет, очевидно, предназначенную для гостей, и вышел. Я сбросил с себя верхнюю одежду, повесил ее на гвоздь сразу за дверью. Сел на указанную табуретку и устало закрыл глаза.
Проснулся от легкого прикосновения. Мужская рука, пытаясь разбудить, слегка покачивала меня за правое плечо.
Я открыл глаза и увидел хозяина, а за ним - две женщины суетились у стола, завершая сервировку. Увидев, что я проснулся, они поспешно удалились.
- Паргев мое имя, зови меня дядя Паргев, дедушкой или прадедушкой. У меня даже два праправнука есть, - пробурчал он.
- Садись за стол. И кровать твоя готова, - он показал рукой на кровать в дальнем углу комнаты, - не буду тебе мешать, завтра поговорим, и не забудь погасить свечи.
Проснулся я довольно-таки поздно, в десятом часу, сказалась усталость. Свесил ноги на пол, осмотрелся, а на столе уже новые блюда - к завтраку.
«Неудобно как-то одному есть», - подумал я, рассматривая содержимое стола. От обилия блюд разложенных на столе настроение поднялось, и я направился к двери намереваясь пообщаться с Паргевом, поблагодарить, и, может быть, вместе позавтракать.
Вышел в коридор, а там, напротив - две двери. Подошёл к полуоткрытой. Нерешительно открыл ее и переступил порог.
Я оказался в большой комнате, вдвое больше той, в которой ночевал. Вдоль стен - длинные скамейки, на которых разместились женщины в черном, с платочками в руках. Среди них я узнал тех, что встретились мне ночью в коридоре.
Посередине комнаты, на массивной дубовой кровати, неподвижно лежала седая женщина. У изголовья притих хозяин дома Паргев, он неотрывно смотрит на неё, а в глазах блестят слезы…
Одна из женщин, увидев меня, чуть слышно окликнула Паргева и указала на растерянного гостя. Паргев, смахнув слезу, тяжело поднялся, пошел мне навстречу. Мы вышли в коридор, где уже толпились мужчины-односельчане.
- Пятьдесят пять лет мы с ней как один день прожили, - с трудом выдавил из себя Паргев и зарыдал. Достал носовой платок, небрежно высморкался и, пытаясь взять себя в руки, заговорил:
- Ты уж извини, что не смог тебя достойно принять.
- Что вы, что вы, - перебил его я, - я вам очень благодарен. Это ваша супруга? Она больна?
- Да, безнадёжно. Врачи три дня ей отвели, а она уже пятый день держится, Полностью парализована, только глаза работают, дочь дожидается, Арекназ, из Ташкента вот-вот должна прилететь, хочет и с ней проститься.
- Мне крайне неловко...
- Я вчера не догадался, надо было баню растопить. Ты грязный ведь. Если останешься сегодня, я велю подсуетиться...
- Конечно нет, - поспешил ответить я, вконец потрясённый широтой души раздавленного невосполнимым тяжелым горем старика:
И как бы извиняясь, добавил, - я бы остался, но думаю, нет смысла, только вам обузой буду. Я, знаете ли, заблудился, ехал к пасечнику Карапетяну Керопу, он где-то здесь в горах ставит свои ульи.
- А-а-а! Ты, случаем, не племянником ему приходишься?
- Да. Я сын Самсона.
- И этого знаем. Передашь привет от меня Керопу Маркаровичу. Достойный он человек. Выедешь из деревни и сразу направо. Увидишь, там тропинка хорошо протоптана. И прямо в гору, пока не наткнешься на его ульи.
- Спасибо, но я к вам заеду, обязательно.
- Двери этого дома всегда рады хорошим людям. Ты позавтракал?
- Да, уже, спасибо,- солгал я.
- Ну, езжай тогда. Дай-ка я тебя провожу.
Мы вышли во двор и подошли к Абреку. У ног лошади лежал хурджин со сладостями и мясными закусками.
- Что это? - не понял я.
- Это от моей жены, тебе в дорогу.
90.
К полудню я добрался до пасеки. Сердобольный дядя Кероп не мог найти себе места от нежданной радости. Как мне казалось, он выделял меня среди остальных родственников. Несмотря на огромную разницу в возрасте, охотно общался со мной, как с равным, делился наболевшим, жаловался на горемыку сына, который, вернувшись после службы на Черноморском флоте, вот уже двенадцатый год пьёт, не просыхает.
Но дядя Кероп на пасеке оказался не один, в гости к нему пожаловал, как и я свалился, как снег на голову, старый друг дед Оваким. С ним они вместе более шестидесяти лет тому назад сидели за одной партой в церковно - приходской школе, и в силу этого до сих пор считались образованными людьми. Дядя Кероп с гордостью представил меня старому другу, не преминул отметить, что я учился в самой столице, в Москве. При слове "Москва”, дед Оваким оживился, его потянуло подключиться к разговору, но он терпеливо ждал, пока иссякнут вопросы дяди Керопа и как только наступила пауза, предвкушая ожидаемый интерес дяди Керопа, произнес:
- Я тоже был в Москве.
И действительно, дядя Кероп крякнул от удивления, он испытующе посмотрел на старого друга, и не зная как поступить, притих. Очевидно, ему неизвестно было это обстоятельство. Образовалась пауза и, чтобы не сидеть молча, я обратился к деду Овакиму:
– Вам понравился город?
– Да, впечатляет, - вздохнув, признался он, словно бы только вчера вернулся из Москвы, и стал трясущимися пальцами набивать трубку табаком.
Дядя Кероп, не желая пропустить непредсказуемую развязку, и вовсе затаил дыхание.
– Вы работали там или гостили? - спросил я, после небольшой паузы.
– Нашу часть из Смоленска за Урал перевозили. В сорок девятом году это было. Восемь часов на Белорусском вокзале стояли, в товарных вагонах...
- Ну, вокзал-то вы, наверное, за это время хорошо изучили, - решил я его подбодрить, - может быть и до Красной площади добраться успели?
- Да, нет, нас из вагонов только покурить выпускали, да по нужде бегали. И стояли-то мы в тупике. Одни вагоны вокруг. Вот когда тронулись, сквозь щелочку смотрели - красивый город.
91. Вчера на работе искал справедливость, сегодня ищу работу.
Спустя неделю состоялось заседание президиума РК профсоюза работников культуры, на котором обсуждалось моё выступление. Мне дали слово. Я был готов и ответил им:
- Я знаю о том, что некоторые члены президиума моё выступление на IV пленуме посчитали слишком резким, затронувшим престиж не только руководства, но и президиума, но я пошёл на это в силу некоторых обстоятельств, которые вам хорошо известны...
Пересказывать не буду все детали, прямо скажу, стоял твёрдо и бился насмерть, несмотря на то, что и грозили, кулаки к лицу подносили; как ни странно, особенно изгалялись толстенькие пухленькие дамы.
Затем на долгие месяцы затянулась подковёрная борьба с прихлебателями Жанетты Торосян, те не упускали случая лягнуть меня по любому, пусть даже смехотворному, поводу.
В девяностые годы прошлого столетия, когда государство СССР тряслось в предсмертных конвульсиях, а "честь и совесть нашей эпохи”, (По определению Владимира Ленина таковой являлась созданная им Коммунистическая партия) шаталось, как карточный домик, я добавил свою скромную лепту, заявил, о выходе из рядов КПСС.
Это произошло 23 июля 1990 года, что опять наделало в здании Совета профсоюзов немалый переполох. Даже оппоненты, будучи не партийными, вдруг оказывались убежденными сторонниками коммунистических идей, приверженцами коммунистической доктрины, обещавшей райскую жизнь, в стране, отгороженной от остального мира высоким забором с колючей проволокой. С пеной у рта врывались эрзац-коммунисты в мой кабинет, требовали вернуть партийному комитету партбилет, хотя со стороны секретаря парторганизации мой демарш никаких нареканий не вызвал, видимо, и он не собирался долго в партии засиживаться.
Так вот, я им фигуру из трёх пальцев сложил в кармане, и говорю:
- Для начала верните мне партвзносы, которые я заплатил. Я ведь в эту книжку столько денег вбухал.
Признаюсь, я втайне надеялся, что если окажусь за рубежом, то смогу выгодно продать эту книжку. Кто-то ляпнул, что за рубежом партибилеты нарасхват идут. Да куда там, лежит до сих пор невостребованный. Но я опять отвлекся.
Мой очередной вызов поднял новую волну травли. Не брезговали ничем, чтобы облаять меня, вывести из себя и спровоцировать на необдуманные поступки.
Напросилась на приём девица, очевидно, не совсем серьезного поведения, и не особо церемонясь, бросила мне в лицо, мол, подаёт на меня в суд, потому, что я злоупотребляя служебным положением, её домогался. Я, бледный от волнения, (такое обвинение не часто услышишь) всё же нашёл в себе силы остаться в рамках хладнокровного и уверенного в себе человека:
- Успокойтесь, гражданка, - сказал я ей, надменно улыбаясь, хотя сам кипел от негодования, - вы не в моём вкусе.
Этим неожиданным ответом привёл её в замешательство, и она, не зная, как поступить, смутившись, исчезла за дверью.
Врывались ко мне и сотрудники подконтрольных нам организаций, возмущенные несправедливым распределением санаторно-курортных путёвок; и пока я им объяснял, что я не занимаюсь распределением, что им нужно стучаться в соседнюю дверь, на моей голове прибавилась не одна пара седых волос.
Обделенных путёвками товарищей ко мне намеренно направляла секретарша Жанетты Арутюновны. А затем, без тени смущения, ухмыляясь, парировала:
- Они неверно меня поняли
В сентябре 1990 года, то есть спустя два года после вышеописанного пленума, Жанетта Арутюновна созывает новый пленум. И в повестке дня снова мой персональный вопрос. На этот раз у трибуны собрались подготовленные моей недоброжелательницей лица, которые, подбадривая друг друга, и подобострастно посматривая в сторону президиума, клеймили меня позором, призывали одуматься, требовали линчевания.
И не давая остальным, не втянутым в эту авантюру, членам пленума, опомниться, приняли решение по надуманному поводу: в связи с невыполнением плана работы освободить меня от занимаемой должности.
Всё ничего, да вот только приказа на руки не дали, ограничились решением пленума, этим самым лишив меня возможности подать в суд на неправомерные действия руководителя.
Я в недоумении обратился к юристам:
- Как быть-то, без приказа?
Те подтвердили, да, действительно, де-юре я не освобожден от занимаемой должности, так как пленум вправе только рекомендовать, и, де-факто остаюсь на рабочем месте.
Так что, могу спокойно вернуться на свое место и продолжать работать.
- Но там же одна дама сидит и моим хозяйством заправляет! - удивляюсь я. - Как быть?
- Гони её !
- Ничего себе, я ведь не батька Махно, чтобы плёткой да наганом власть менять!
С тех пор прошло порядка тридцати лет. Раз нет приказа об увольнении - значит, я до сих пор нахожусь в штатном расписании комитета, и кто-то благополучно, вот уже тридцать лет, выскребает из кассы мою зарплату.
Но последующие события так закрутили меня, что я вчистую забыл и приказ и непонятно кем получаемую мою зарплату.
92
Здесь придется рассказать еще об одной стороне моей жизни, чтобы стали понятны мои последующие действия.
При Михаиле Горбачеве легализовали частный бизнес, то есть разрешили предприимчивым и не ленивым чиновникам, без отрыва от основной работы, иметь своё частное производство, в официальных документах именуемое кооперативом. Исчезло понятие "Нетрудовые доходы”. Хотя к нетрудовым доходам я бы в первую очередь отнёс взятки - особо популярный источник дохода советских чиновников, а не, так называемую, левую продукцию продукцию энергичных людей, желающих улучшить материальное состояние своей семьи.
Появилась возможность подработать, не опасаясь оказаться в списках криминальных элементов, и я, поскольку считаю себя именно таковым, предприимчивым и не ленивым, тут же ввязался в это дело, наладил производство сувенирных вымпелов.
Поскольку границы СССР пока ещё оставались на запоре, Армения считалась лакомым кусочком для любознательных туристов нашей страны от Камчатки и до Белоруссии. К тому же, санатории Армении продолжали привлекать советских тружеников возможностью подлечить здоровье, потерянное на строительстве долгожданного коммунизма и, уезжая, гости стремились захватить какую-нибудь безделушку на память о пребывании в солнечной Армении.
Хотя те же азиатские республики по количеству солнечных дней значительно превосходят Армению, но вот прилипло это слово "солнечная”, почему-то, именно к Армении (опять отвлекся).
Открытки с армянскими пейзажами, с тем же памятником Ленина на центральной площади, в столице, по две копейки, исчезли с прилавков, как не соответствующий духу времени товар, а до китайских сувениров нужно было ещё шагать и шагать, так что, прилавки магазинов ужасали пустотой своих полок. Вот мои, не идеологизированные вымпелы, с красотами Армении в моей редакции и пришлись ко двору. Мой бизнес процветал. Именно тогда я и получил на руки рекомендацию-пожелание пленума о том, что меня надо бы уволить с работы…
Встретившись с бизнес-коллегами в кафе, с необычным, оригинальным названием для неискушенного читателя, но вполне привычным для слуха каждого ереванца - "Козырёк”, за чашкой турецкого кофе, поделился этим радостным, в кавычках, или печальным, без кавычек, событием, как вдруг одного из них, Сергея Овакимяна, толстопузого смугляка, цветом своей кожи более похожего на представителя африканского континента, что-то осенило, и он звонко шлепнул себе по лбу:
- А ну, обождите! - вскричал он, - я позавчера был на совещании у заведующего орготделом Совпрофа ( Совет профсоюзов Армении) Геворкяна Генриха Сергеевича, по поводу организации нового профсоюза работников инновационных и малых предприятий. Правда, у них уже есть кандидатура, которую нам предлагают избрать. Но приходи и ты, выдвинем, как альтернативу, и тебя изберём.
Мои братья "по разуму”, предприниматели, оживились, загалдели, загорелись необычной возможностью проявить социально-политическую активность на заре становления демократических устоев в разваливающейся стране.
- Утвердит ли Москва? – засомневался я, не особо представляя, как это можно, вдруг, нарушить многолетнюю традицию раболепно следовать сверху спущенному указанию.
- А куда денутся! - возмутились ребята, - Мы решаем, в зале только свои будут, мы все друг друга хорошо знаем, может двое или трое со стороны окажутся, но и их обработаем, не дрейфь, все знают и уважают тебя!
Не на шутку разгулялись мои друзья-приятели.
Перекрикивая поднявшийся шум, Кяж Гаго (Рыжий Гаго) обратился к сидевшему напротив, Симону, низкорослому мужчине с бородой Карла Маркса:
- Помнишь, Симон? Мы первыми в Ереване стали жвачками из-под полы торговать!
- Такое не забывается, - расцвёл Симон, - А как участковый за нами гонялся!? Эх ! Было время! - азартно выпалил он и смачно причмокнул толстыми губами.
- Я-то исправно платил, а ты всё норовил объегорить лейтенанта. Он постоянно жаловался на тебя.
- А мне на тебя, - не стал тянуть с ответом Симон и оба дружно рассмеялись.
Авторы диалога оказавшись во власти сладких воспоминаний, в порыве нахлынувших чувств, встали с мест и принялись обниматься. И, неряшливо зависнув над столом, задели полами курток стаканы с соком и опрокинули их.
Сок, растекаясь, оказался у края стола, грозя обрушится, подобно канадскому водопаду Ниагара, на мятые брюки заговорщиков. Участники застолья раскусив коварный план целебного напитка с гиком и хохотом повскакали с мест, отпрянули от стола и, схватив ещё полные фужеры с "Мартини” и тарелки с закуской, пересели на соседний свободный столик.
Тотчас же из-за стойки появилась, мило улыбаясь, размахивая полотенцем, хозяйка бара. Я хотел было извиниться перед ней, но она предпочла прибирать на столе стоя к нам спиной, и избавила нашу компанию от ненужных ей объяснений.
- Давай, вперёд, Ваагн! Ты только подготовься,- опять загорланили ребята.
- Знаешь, с какими трудностями мы встречаемся, вот и толкнешь историческую знаменательную речь с броневика, да такую, чтобы в зале рыдали и за сердце хватались.
- Только кепку не забудь.
- А где броневик-то возьмём?
- В музее истории я видел. Выкатим на пару часов. Бабки решают всё.
- Сталин говорил: "Кадры решают всё”. Не прав Йоська - не кадры, а бабки решают всё!
Ещё часа полтора ребята не могли угомониться.
"Что же, лиха беда начало, - подумал я, и решил попробовать. - А почему бы и нет? Хуже не будет, а лучше возможно!”
93
На конференции яблоку негде упасть, приехали представители новой бизнес-элиты, предприниматели со всех областей и районов. Нужно отметить, что для многих приглашение на конференцию явилось приятной неожиданностью. Ведь, образно выражаясь, ещё вчера они, до предпринимательской деятельности, крутили баранки, грузили кирпичи на стройках, сторожили птицефермы и кроме окриков, брани, а подчас и матерщины ничего не слышали. А сегодня по имени отчеству величают приглашают, уважают.
Предварительно, перед конференцией, распространили слух, мол, обещано по путевке каждому, кто с пониманием отнесётся и "хорошо будет себя вести”, хотя в халявную путёвку мало кто верил.
Официальным кандидатом на должность руководителя новой организации совершенно случайно, оказался не кто-нибудь, а самый, что ни на есть, настоящий племянник лидера профсоюзов Армении Мартина Карповича Арутюняна, из небольшого армянского города Кафана, решившего продолжить свою карьеру в столице. Его персону, якобы, даже в ЦК КП Армении рассмотрели и одобрили.
Конференция началась, и ничего не предвещало возможных осложнений, отклонений от намеченного плана. Народ послушно сидел, дивясь своему присутствию в просторном грациозном зале с колоннами до потолка и широкими кольцами бронзовых люстр над головой; всё шло как по накатанной. Моё присутствие нисколько не смутило профсоюзных работников из аппарата Совпрофа, моих бывших сотоварищей, они суетились, пытаясь не замечать опального коллегу. И если обращали на меня внимание, то видели во мне лишь отработанную гильзу, вчерашний день; не испытывая при этом ни особой радости, и ни огорчения.
Для разогрева публики на трибуну выходили, сменяясь один за другим, подготовленные ораторы из числа профсоюзных активистов разных рангов, полов и вероисповеданий. Они соблазняли зал благими перспективами в случае рождения нового отраслевого профсоюза и соответственно, избрания лидером своего кандидата.
Затем, к основательно подготовленной аудитории выпустили, в смысле, пригласили к трибуне, стеснительного, неуклюжего мужчину лет сорока пяти. Тот не знал как вести себя перед собранием людей, коим надлежит определить его дальнейшую судьбу. С виду неплохой мужик, можно и в президенты, но вышел на трибуну и… дуб-дубом. Пребывая в полной растерянности, он всё что-то мямлил, не мог толком зачитать небольшой текст. Это разозлило и раззадорило меня. И я напрягся в ожидании своего часа.
Объявили выборы, и командированный на конференцию заместитель заведующего орготделом Совпрофа Армении Александр Арзуманян, в составе вспомогательной силы для обеспечения нужного результата, вскочил с места и торопливо зачитал по бумажке кандидатуру, имя племянника своего босса. Евгений Кожемякин, председатель конференции, распираемый удовольствием от ниспосланной ему возможности услужить боссу, для большей натурализации совершаемого действия, с деловым видом переспросил как зовут кандидата. И делая вид, будто бы слышит впервые, проговорил, якобы неизвестную ему, до этой минуты, фамилию вслух и вписал к себе в блокнот. Затем перебирая разложенные перед собой бумаги, скорее всего, машинально, очевидно, в уверенности, что зал и не отреагирует на эту фразу, произнес:
- Будут еще кандидатуры?
- Да! Есть! - вдруг загремело под потолком.
С места встал двухметровый красавец Георгий Серикян, которого мы с любовью Гевушем зовём , оглядел зал и, после небольшой паузы, произнёс:
- Я предлагаю внести в список Ваагна Карапетяна. Если нужно рассказать о нём, то я готов это сделать.
Генрих Сергеевич, заведующий орготделом, охнул от неожиданности и решил перехватить инициативу. Он понимал, что если я выйду к трибуне, то моё преимущество перед "родственником” станет вполне очевидным:
- Что касается Карапетяна, - приподнявшись с места, отпарировал он, - то наш актив его хорошо знает, давайте сразу перейдем к голосованию.
Определились сие мероприятие провести так называемым, открытым голосованием и выбирать по мере выдвижения кандидатур, то есть, в первую очередь, за кафанского парня. Зал не стал возражать, что окрылило Кожемякина и тот торжественно объявил:
- Кто за Константина Смбатовича Асланяна, поднимите руки.
Наступила гробовая тишина, ни одной поднятой руки.
- Уже можно голосовать, - не понял реакции зала председатель конференции.
Но народ продолжал смирно сидеть, как в кинотеатре, с усмешкой наблюдая за ступором делегированного самим боссом ответственного чиновника. Пять минут, десять. Пауза затянулась, сотрудники аппарата в недоумении, смотрят друг на друга в ожидании чуда, но, как известно, чудес не бывает, зал безмолвствует.
Когда стало невозможным продолжать игру в молчанку, Евгений Кожемякин, по всей вероятности, теперь уже проклиная в эту минуту всех и вся за то, что оказался в столь неприятном положении и все шишки, вполне очевидно, посыплются именно на него, нашел в себе силы продолжить: Он не стал терзать зал вопросами "Кто против”, ”Кто воздержался?” А сразу перешёл к обсуждению моей персоны, очевидно рассчитывая, что и в этом случае не окажется поднятых рук.
- Ну, и вторая кандидатура…- обреченно произнес он, сделал паузу и невнятно пробормотал:
- Кто за Ваагна Самсоновича Карапетяна, поднимите руки.
До сотни рук взметнулись вверх, некоторые, проявляя особое усердие, подняли обе руки.
Орготдел всем составом, возглавляемый заведующим Генрихом Геворкяном, вскочил с места и, подталкивая друг друга, направился к выходу, взвалив на плечи приунывшего Кожемякина завершение конференции и, главное, отчёт председателю Совпрофа о провале задания.
______
И так, ровно через 30 дней, уволенный с грубым нарушением трудового законодательства с должности заведующего орготделом профсоюза работников культуры, герой этого романа вырос сразу на две ступени, став председателем отраслевого профсоюза инновационных и малых предприятий.
94
Что и говорить, настолько стремительно мелькали события, что я не успевал осмыслить происходящее. Вот я уже не только председатель комитета, но и член президиума Совпрофа. А теперь - и постоянный участник встреч профсоюзного актива с министрами, премьер-министром и президентом Армении. При обсуждении социальных вопросов - я в парламенте. Правда, иногда по утрам, поднимаясь в здание Совета профсоюзов, я ловил себя на мысли, что меня тянет в свой старый кабинет, откуда меня с треском выгнали. Однажды я в задумчивости даже до двери дошел и, лишь не увидев на двери таблички со своей фамилией, понял, что не туда забрёл.
Но время берет свое - новая работа, новые заботы. Мелькают дни, как листочки на отрывном календаре. Незаметно пролетел год, такое ощущение, что я в ранге председателя нахожусь уже лет двадцать, что так было всегда и так всегда и останется.
Наверное, в ту пору, я являлся редким экземпляром абсолютно счастливого человека. Встречи на разных уровнях в городах и странах, поездки, в том числе и зарубежные, случались одна за другой. Некоторые встречи тут же забывались, иные запоминались надолго и делали мою жизнь более содержательной, а иногда и поучительной. Такой оказалась и история, происшедшая в словацком городе Кошице …
95. Бизнес.
Во время Международной профсоюзной конференции в этом городе ко мне подошёл грузный мужчина и представился на ломаном русском языке:
– Янош Дюрица, предприниматель. Хотел бы предложить тебе сегодня вечером вместе поужинать.
– Пожалуйста, – удивившись столь неожиданному приглашению от незнакомого человека, ответил я.
Встретились в небольшом кафе. Едва уселись, как Янош, тепло улыбаясь, сказал:
– Каждый сам себе заказывает, но плачу я, это железно, – и без вступления заговорил о цели нашей встречи: – Я предприниматель, занимаюсь перепродажей сырья. Продаю всё: нефть, металл, дерево, стеклотару, я имею в виду бутылки, но только белого цвета, и куплю у тебя всё, что ты мне предложишь.
Я растерялся, но вида не подаю, с умным видом киваю головой. Янош продолжает:
– Ты мне предлагаешь сырьё, указываешь объём – я ищу покупателя и сообщаю сумму, которую ты от этой сделки можешь получить.
– Да, интересно… – мычу я. – Но у меня вопрос, – пытаюсь я прояснить картину происходящего, – почему вы именно меня выбрали в партнёры?
– А как же, – удивился Янош, – из гостей только ты один бизнесмен. Ты же руководишь профсоюзом инновационных и малых предприятий?
– Да, – согласился я и вспомнил, как после заседаний президиума мои так называемые подчинённые, члены президиума, разъезжаются на своих шикарных машинах, а я, руководитель, коротаю время на троллейбусной остановке.
И тут же мне пришёл на память один мой знакомый – директор металлургического завода из Днепропетровcка, Роберт Мангасарян.
На одной из встреч он, посмеиваясь, говорил:
– Чего ты спишь, зарылся в своём кабинете?! Люди деньги делают, а ты глазами хлопаешь, подключайся. Мой завод – к твоим услугам, ищи покупателей.
– Как не спать – я знаю, а как покупателя искать – ума не приложу, – ответил я тогда ему.
Помню, как Роберт с сожалением посмотрел на меня и махнул рукой.
– А арматура вас заинтересует? – поинтересовался я.
Янош встрепенулся:
– Как раз англичане просят, им две тысячи тонн нужно. – Затем переспросил: – Из Армении?
– Нет, из Украины.
– Ещё лучше, – обрадовался Янош, – с армянами так тяжело договариваться.
На том и порешили. На радостях пришлось спиртное дозаказывать, потом повторили ещё раз. А на прощанье долго обнимались и, как и положено едва стоящим на ногах мужчинам, клялись в дружбе и верности друг другу.
Уже из Еревана я позвонил Роберту, рассказал о предложении.
– А тебе что-то перепадёт?
– Вроде обещали.
– Ну, смотри, не прогадай, хотя уже хорошо, что начинаешь. А там во вкус войдёшь. Передай твоему другу мой телефон, я с ним определюсь.
Я тут же связался со Словакией, сообщил номер телефона Роберта, но меня несколько озадачило то, что Янош как-то напрягся и только после небольшой паузы ответил:
– Через неделю дам знать, как и что там получается.
Дней семь я вздрагивал от каждого телефонного звонка, потом эта история подзабылась в суете, а месяца через два в трубке послышался голос Яноша:
– Это Ваагн?
– Да, Янош, он самый! – вскрикнул я.
– Ваагн, мы договорились, я беру десять тысяч тонн. С тонны по два доллара тебя устроит?
Я молчу, потому что не могу сообразить, сколько это будет – по два доллара с десяти тысяч тонн. Получается двадцать тысяч долларов, но это же нереально. Неужели вот так, запросто, можно получить двадцать тысяч долларов?
Янош прерывает мои размышления:
– Понимаю, что это небольшая сумма, но я уверяю тебя, что всё просчитано, и это максимум того, что я могу тебе предложить.
– Хорошо, договорились, – после небольшой паузы соглашаюсь я.
– Как только заключу сделку – дам знать, – повеселев, сказал Янош и положил трубку.
Прошло ещё с полгода. Я не звоню ни Роберту, ни Яношу. Зачем? Какой смысл?
И вдруг неожиданный звонок:
– Привет, Ваагн. Я деньги получил и готов рассчитаться. Куда их перечислить? У тебя есть валютный счёт? Если нет, то могу в любом швейцарском банке открыть на твоё имя.
Перед глазами возникает картина: вот я, непонятно каким образом оказавшись в Швейцарии, захожу в банк, показываю какую-то разрисованную бумагу от Яноша, а банковский служащий, с удивлением глядя на неё, просит меня освободить помещение...
– Янош, мне как раз нужно опять в Словакию. Заеду к вам. Так что перечислять никуда не надо, оставьте пока у себя.
– Хорошо, как только купишь билет, дай знать, я тебя встречу.
Положил я трубку и думаю: «Зачем мне в Словакию ехать, чего это я ляпнул? Двадцать тысяч долларов. Кто мне их даст? И зачем?
Ну, приеду, подойдёт ко мне в аэропорту какой-то пацанёнок и скажет, что Янош срочно уехал в Индию или Китай на два месяца или на полгода. И что тогда делать? Не солоно хлебавши обратно тащиться?»
В те дни в моём кооперативе дела шли лучше некуда, до позднего вечера вымпелы штамповали, так вот я, имея ещё и бутик в торговом ряду и пару столиков на рынке, за год с трудом десять тысяч долларов наскрёб, а тут сразу двадцать тысяч. Янош блефует, это ясно, но как бы почувствовать это, убедиться и оставить глупую затею с поездкой?
Через несколько дней звоню ему в Кошице. Янош поднимает трубку:
– Уже едешь?
– Нет, вот в Москву собираюсь, а оттуда уже к вам.
– Ну, как билет купишь, дай знать.
– Я просто уточнить хотел, в это время вы будете в городе? Поездки не намечаются?
– Нет, я на месте, редко выезжаю, больше по телефону.
– Договорились, из Москвы перезвоню.
«Теперь ещё и Москву приплёл, – смеюсь уже сам над собой, – хотя из Москвы в Словакию на поезде дешевле. Если я Яношу из Москвы позвоню, то он поймёт, что я реально еду, и дрогнет. Тогда одной поездкой в Москву и ограничусь».
Следующий звонок Яношу:
– Янош, я уже в Москве.
– Догадался по коду. Когда к нам?
– Сейчас за билетом поеду.
– Как купишь – звони.
Потащился я на вокзал:
– Вот влип так влип.
Стою в очереди, то посмеиваюсь, то головой мотаю. Со стороны посмотреть – настоящий псих из больницы сбежал. Бывает, время в очереди долго тянется, а здесь и глазом не успел моргнуть, как у кассы оказался. Что делать, купил билет. Опять звоню Яношу.
– Билет купил. Решил поездом ехать, чтобы вам за город не тащиться встречать меня в аэропорту.
– Разницы никакой нет, Ваагн. Твой поезд, насколько я знаю, в четыре утра по графику прибывает, но в последнее время они постоянно опаздывают. Поэтому запиши номер телефона моего водителя, с вокзала позвонишь, он рядом живёт, минут через десять будет у тебя.
«Ну вот, началось – сначала говорил, сам встречать буду, а теперь – водитель, которому ещё и предварительно позвонить надо. Но отступать поздно, половина пути пройдена. По крайней мере, появится хорошая возможность всю оставшуюся жизнь над собой смеяться», – стал я, ухмыляясь, рассуждать.
В поезде в моём купе оказались попутчики с огромными баулами, челноки по-нашему. Один я с небольшим портфелем. Они мне:
– Таможня скоро, пару сумок на себя возьмите... А я не рискнул, мало ли что там у них спрятано, потом беды не оберёшься.
И как оказалось, зря: таможенники-то с ними быстро разобрались, особо и не придирались, а на мне остановились, причём основательно. Где это видано, чтобы армянин, да без коробок?! Тут что-то не то... Стали меня при всём честном народе обыскивать да ощупывать. Женщина в голубой фуражке и с такими же погонами все карманы мои вытряхнула, без признаков смущения рукой между ног у меня шарит, что-то ищет. Попросили снять ремень, обувь, каблуки отдирают, ужас. Я очередному таможеннику:
– Что вы обувь портите, как ходить-то я буду?
Он злобно смотрит и усмехается. Эти ушли, стоим полчаса. По вагону пронеслось: обнаружили злостного контрабандиста. Пришла новая бригада.
– С какой целью едешь?
– Гулять еду.
– На пятьсот долларов не особо разгуляешься.
– У меня друзья богатые, к ним еду.
– Ну-ну.
И по новой: – Зачем едешь?
Я не выдерживаю:
– Зачем еду? Потому что дурак, безмозглый дурак! Вот зачем. Вы не видели дурака, нет? Вот смотрите, перед вами стою!
После этого от меня отстали. В общей сложности из-за меня поезд на сорок пять минут задержался, соответственно, позже и прибыл.
С привокзального автомата позвонил по номеру, оставленному Яношем, никто не отвечает. Набираю ещё раз и ещё... По десять, по пятнадцать гудков – тишина. Минут через десять снова набираю...
То ли с четвертого, то ли с пятого захода дозвонился, заспанный голос ответил:
– Простьите менья, я скоро буду.
Пятнадцать минут, двадцать, полчаса... Но вот на сороковой минуте ко мне, улыбаясь, как на свадьбе, подходит кучерявый парнишка:
– У менья машина плохо работает, задержался.
Уже в машине водитель сказал, что мы едем в офис, там можно будет выпить кофе, в холодильнике есть бутерброды, Янош позже подъедет. Оставил меня у подъезда, а сам умчался.
Я приготовил кофе, достал пару бутербродов, они оказались на удивление свежими: с зеленью и вкусной приправой. Пришлось ещё два бутерброда экспроприировать. Жую бутерброды и думаю: «А что дальше? Наверняка тот же водитель сейчас зайдёт и скажет, что тёща заболела, или дед окочурился, или сын в беду попал, ночью не пришёл домой, вот только сообщили, и Янош срочно вылетел, выехал, пополз, в общем, нет его, и неизвестно когда будет».
Так прошёл час, второй на исходе... Нервы, нервы. Только бы сердце не лопнуло от всей этой неизвестности. А на рабочем столе постоянно надрывается телефон, значит, в это время Янош уже на месте бывает. Тянет трубку поднять, словно тут же разгадку получу, да что толку.
Наконец-то открывается дверь и заходит... неизвестный мужчина. Сердце ёкнуло: пришёл сообщать то, что мне ещё в Ереване было известно.
Он оглядел меня с головы до ног, выдержал паузу, словно бы продумывая, с какого конца разговор начать:
– Я сразу догадался, кто ты. Янош о тебе мне рассказывал. Я его брат двоюродный.
«Ну, а дальше-то что?» – подумал я про себя и, улыбаясь, встал, протянул ему руку:
– Ваагн.
– Марек, очень приятно.
Я, на правах временного хозяина, предложил ему пройти к креслам у журнального столика. Он опустился в кресло, достал портсигар, открыл его. Я опередил его намерение предложить мне сигарету.
– Спасибо, я не курю.
– Тогда и я не буду, – сказал Марек и убрал портсигар, – тут вот какое дело, – начал он, – мне вчера вечером позвонил Янош...
«Это конец», – понял я и устало опустил голову...
Бывают в жизни минуты, когда тебе кажется, что время остановилось, всё замерло и тебя, потерявшего почву под ногами, уносит куда-то ветер вечности. И только шум в ушах, и мелькание звёзд. И напрасно ты силишься вернуться к действительности, ведь даже на вопросы «Кто я?» и «Где я?» ты не в силах ответить. Тебя всё дальше и дальше затягивает бездонная пропасть. Ты чувствуешь только своё безвольное тело и путаницу в голове. Ты расслаблен настолько, что вполне осознаёшь бессмысленность своих потуг и, опустив руки, медленно угасаешь...
Но вдруг отворилась дверь, и в комнату не вошёл, ворвался Янош Дюрица и со словами:
– Извини меня, Ваагн, – полез обниматься: – Я на вечер заказал русскую баню, там с моими друзьями познакомишься, – присел на край дивана и, не давая мне опомниться, затараторил:
– Очень интересное дело: компания НПК «Веста» хочет взять в аренду на двадцать пять лет самолёт Ту-134. Напрямую очень дорого. А вам, советским предприятиям, на пятьдесят процентов дешевле получается. Если ты арендуешь его, а затем нам передашь, то тридцать процентов от сделки наши, каждому по пятнадцать. Это будет, сейчас я скажу, сколько долларов, – он подошёл к рабочему столу и стал искать калькулятор.
– Кстати, о долларах, – без какой-либо надежды, пытаясь справится с волнением, обратился я к нему, – а где моя доля?
– Твоя доля? – Янош удивлённо посмотрел на меня, пытаясь понять, о чём идёт речь. Но через несколько секунд он, поморщившись, встряхнул головой, укоряя себя за неоправданную забывчивость и успокаивая меня взглядом, воскликнул: – Сейчас, сейчас!..
Подошёл к сейфу, рванул на себя железную массивную дверь и начал рыться в бумагах, перебирать листочки, иногда, просматривая их. Затем, тяжело вздохнув и качая головой, очевидно, неудовлетворённый результатом поиска, принялся перекладывать с полки на полку папки, амбарные книги, блокноты. Это продолжалось бесконечно долго, он стал нервничать и что-то бормотать на своём родном, на словацком. Видимо, отчаявшись найти нужное, решил выгрузить содержимое сейфа на рабочий стол. На столе выросла разношёрстная куча бумажных изделий, часть посыпалась на пол. Тут Янош стал откровенно чертыхаться и, всё более раздражаясь, выскабливать из сейфа оставшиеся бумаги. Ещё пару резких, судорожных, отчаянных движений – он обмяк, загадочно улыбнувшись, посмотрел в мою сторону. Затем просунул руку в глубину сейфа и с нескрываемым удовольствием выгреб оттуда две пачки стодолларовых купюр, упакованных банковской лентой. Подошёл ко мне и положил их передо мной на отполированную до блеска поверхность журнального столика. Вернулся к своему рабочему столу и продолжил искать калькулятор, попутно подбирая и закидывая в сейф рассыпанную по полу макулатуру.
Я, глядя на доллары, застыл, во рту запершило. Намереваясь прочистить горло, негромко пару раз прикашлянул, затем от усталости и охватившего напряжения, преследовавшего меня уже который день, обмяк и небрежно развалился в мягком кресле. Но, заметив насмешливый взгляд двоюродного брата Яноша Марека, который, сдерживая ухмылку, следил за моим поведением, схватил чашу с остатками уже холодного кофе, допил в два глотка каштановую горькую смесь и обратился к хозяину кабинета:
– Янош, я очень устал, можно мне сначала в гостиницу, немного в себя приду, а потом обсудим твоё предложение.
– Хорошо, конечно. – улыбнулся Янош. – Ты опять в «Глории»?
Я кивнул головой.
– Марек, подбросишь?
Марек одобрительно кивнул головой. Как бы нехотя, двумя пальцами, я переложил обе пачки денег в наружное отделение портфеля, не то что не пересчитывая, даже толком не глядя на них, и встал вслед за Мареком.
Гостиница, как оказалось, находится недалеко, рукой подать, минут десять пешком, так что толком и усесться в комфортном «Dodge» не успел, как Марек притормозил и на прощанье, протягивая мне руку, сказал:
– Янош честный человек, зря ты волновался. – Затем добавил: – Я к трём часам заеду, хочу пригласить тебя на обед, а вечером в шесть – в русскую баню.
– Спасибо, Марек… просто вымотался в дороге, – стал я отнекиваться, – на таможне шмонали, причём и те и эти… А так, чего мне волноваться-то? – стараясь как можно спокойнее выглядеть, сбиваясь и волнуясь, заговорил я, хотя понимал, что неубедительно выгляжу. Слишком неожиданным для меня оказалось замечание Марека, вот и не успел перестроиться на нужную волну, чтобы бодрым голосом, уверенно отрапортовать:
«О чём-это ты Марек, да я нисколько и не сомневался, – при этом не забывать похлопывать Марека по плечу и снисходительно улыбаться, – чтобы из-за каких-то двадцати тысяч волноваться? Смешно...»
Да, таким тоном произнести, чтобы он окончательно оконфузился, этот Марек, понимая, что зря затеял разговор.
Такие мысли копошились в моей голове, когда я, уставший, измотанный не столько длительной поездкой, сколько напряжением последних дней и часов, поднимался по ковровой дорожке к себе в номер.
Захлопнув за собой дверь, я первым делом вытащил обе пачки долларов, бросил их на аккуратно застеленную постель. Сел напротив в небольшое кресло и долго, мучительно долго смотрел на них.
96. Русская баня
Русская баня!.. Сколько приятных минут, часов и дней для каждого, понимающего смысл жизни, добропорядочного гражданина, кроется под этими словами. Не счесть интересных историй, услышанных и рассказанных, притч, басен, нравоучений, спетых песен и других жанров литературного творчества, посвященных русской бане. Час, проведенный в сауне, да в хорошей компании, я бы приравнял к году учебы в университете!
Ведь, когда наступает долгожданный час, которого ты с нетерпением ждешь; отсчитываешь дни, минуты, то находишься в состоянии радостного, непонятного неискушенному читателю, возбуждения.
Наскоро скинув с себя одежду, с замиранием сердца, осторожно входишь в хорошо растопленную баню, и оказываешься во власти полного умиротворения и безграничного блаженства, пропитанного сухим, горячим воздухом, насыщенным ароматом эвкалипта и другими целебными травами .
Париться начинаю я обычно с малого, навевая веником на себя горячий воздух и слегка касаясь им своего тела. Постепенно, привыкая к жару, вхожу во вкус, усиливая удары веником, - и начинается настоящая битва, описанная в исторических романах известных классиков, только у меня в руках не меч, а веник и удары я наношу не по телу мифического противника, а по своему, конкретному. Эх ! Какое же это удовольствие!
Не стала исключением и русская баня в словацком городе Кошице.
Янош, проявляя завидное красноречие, представлял меня своим друзьям, расхваливал и местную братию, с особым смаком отхлёбывающих пиво в импортных банках, и отечественного производства в тяжёлых стеклянных бутылках.
Хорошо, когда рядом есть товарищ, но если и один ты придешь в русскую баню - не беда, напарник тут же нарисуется и для начала сам предложит похлестать тебя веником, а затем уже с чувством исполненного долга сам вытянется на деревянной полке…
На дальней скамейке, облокотившись о мокрую облицованную кафелем небесного цвета стенку, отдыхал мужчина с мужественным суровым лицом древнеримского гладиатора.
- Он из Риги, состоятельный человек, - указав на него сказал Янош: - хотел бы поговорить с тобой.
Мы направились в его сторону. Рижанин отрешенно рассматривал моющуюся братию, и, судя по рассеянному взгляду, пребывал в подавленном состоянии. Заметив нас,"гладиатор" тяжело поднялся и направился в нашу сторону. Он отличался от остальных "членов бригады Яноша”, олимпийским спокойствием, размеренными движениями.
Рижанин протянул руку и коротко представился:
- Давид.
Затем, после небольшой паузы, которую провел в сомнениях стоит ли дальше "раскрывать свои карты” добавил:
- Я из Риги.
- Ваагн. Ваагн Карапетян. - Также коротко представился я.
- Ну, вы тут потолкуйте, а я там подсуечусь, - сказал Янош и отправился на кухню, где двое молодых парней накрывали на стол.
Мне показалось лицо Давида знакомым.
- Вы, Кудыков?
- Да, - удивлённо вскинул брови Давид.
- Вы выступали в Малом зале Союза писателей?
- Несколько раз.
- Я вас помню, - улыбнулся я, - и еще там в буфете работала Миля... Потом она исчезла, и как мне сказали…
- Что я вляпался?
- Нет, просто…
- Вляпался, вляпался. Пока всё ок, у нас две девочки, чудные красатули.
- Это самое главное.
Давид с недоверием покосился на меня, - Живу в атмосфере постоянного ожидания подвоха с её стороны, вот что плохо.
- А на меня она произвела хорошее впечатление, зря вы так.
Мой новый знакомый усмехнулся:
- Что-то в ней кипит, вроде как к прыжку готовится. Ну, не будем о мирском и грустном. А я один выступал или с Абрамовым?
- Вы были один.
- Значит это моё второе выступление, после которого-то и зарубили мою книгу.
- Да, я помню, там было вроде бы стихотворение о Ленине...
- Не только это, - сокрушаясь, вздохнул Кудыков:
- И так несколько раз, давал слово держать себя в рамках и настраивался на это, но в ходе выступления, либо кто-нибудь подзадорит, сковырнет меня с колеи, либо сам в азарте планку перегну. Ну, и в итоге, трижды снимали мою книгу.
Мне не терпелось отправиться в парилку, и я головой кивнул в сторону исходящей паром двери.
- Не возражаю, - согласился Давид и мы нырнули в жаркое пекло.
Для начала я предложил Давиду лечь на живот и двумя вениками стал безжалостно похлёстывать его от плеч до самых щиколоток. Давид кряхтел и охал, но терпел. Веники обжигали кожу, я окунал их в холодную воду и продолжал хлестать, Давид не выдержал, соскочил с настила:
- А ну, теперь ты ложись!
И принялся с особым азартом лупить и разминать моё тело. Наконец, поочередно отутюжив друг друга, мы скатились с полки, побросали рукавицы и с наслаждением издавая дикие вопли, прыгнули в бассейн с холодной ледяной водой. Укутавшись в большие махровые полотенца прошли в предбанник, откуда доносился потрясающий запах шашлыка...
Спустя годы я узнал, что опасения Давида Кудыкова оказались не напрасными, его супруга, после того как они перебрались на постоянное место жительства в Англию, обвинила Давида во всех смертных грехах, отсудила все имущество, и его, бездомного, приютил советский диссидент Владимир Буковский.
97. Развал СССР. Причины.
Нет, моего имени нет в списке людей, предвидевших исчезновение с карты мира самой крупной по территории страны. Я не пишу - державы, так как в моём понимании в слово "держава” впрессовано несколько обязательных условий, которыми наша страна не обладала. Для меня, как и для многих наших граждан стихийный развал страны не принёс ни спокойствия, и ни удовлетворения. Не удалось цивильно разойтись. Вместо условных границ, отмеченных пунктирной линией на школьной географической карте, между республиками выросли стены из ненависти, злобы, отчуждения, а в некоторых случаях - бетонные столбы и противотанковые рвы.
Что и говорить, пережитое нами нервное потрясение оставило неизгладимый след в каждом из нас, прожившем немалую часть своей жизни в той стране.
Многие до сих пор пытаются разобраться, понять причину, что привело к распаду «страны советов».
Редкое застолье или выступление с трибуны обходится без обсуждения этой темы.
Аналитики, титулованные и не очень, продолжают публиковать большие статьи, в которых легко и свободно жонглируют цифрами, фактами. Простым, понятным любому обывателю языком, показывают, как нужно было рулить, чтобы не занесло на повороте. Невольно задаёшься вопросом: «А где же вы были до того как?..»
Хотя, может быть, действительно, к их голосу, как утверждает практически каждый «пророк», никто и не прислушивался. Кто его знает?
Во всяком случае, я склонен верить им, так как, работая чиновником среднего уровня, не раз сталкивался с ситуациями, когда власть игнорировала очевидные промахи, подчас приводящие даже и к большим финансовым потерям.
И это вызывало удивление ещё и потому, что от низовых звеньев ежеквартально, а то и помесячно требовались в обязательном порядке среди прочей информации, критические замечания и предложения, которые обильной рекой текли вверх, в общий котел. И, очевидно, какой-то особый МОЗГ (в смысле НИИ) должен был их перерабатывать. Помнится, особенно усердствовали комсомольские, профсоюзные и партийные органы. Да и другие общественные организации пытались не отстать.
Никому неизвестно, сколько тонн бумаги было израсходовано, рабочего времени убито, сколько последовало понижений по служебной лестнице, в наказание за недобросовестное выполнение вышеуказанных требований.
Но, в конечном итоге, государство все же развалилось. Так что же послужило причиной? Если саботаж — то зачем? Если взятка — тогда в каком размере? Просто халатность? Просто неумение?..
Попробую и я внести свою скромную лепту в общий поток мнений и догадок; расскажу о случае, произошедшем со мной. Прояснит ли это картину? Не знаю. Не уверен. И тем не менее…
Пару лет назад в моей повести "Девичья башня-2025” , в которой я соединил фантастику с действительно имеющими место быть событиями, я попытался в уста главного героя вложить основные тенденции, приведшие к известному печальному концу нашей необъятной и всемогущей, как нам казалось, страны. Но тв повести мои размышления строились на гипотетической основе, а теперь я хочу на реальном примере показать одну из проблем, с которой сталкивалась советская власть и которую решить не то что не могла, а сложилось мнение, просто не хотела. Но вот почему ? Мне и до сих пор неясно.
А теперь о "лакмусовой бумажке”, подтверждающей вышесказанное.
98. Герои, которых не было.
16 апреля 1934 года постановлением ЦИК СССР было учреждено звание «Герой Советского Союза», спустя три года указом Президиума Верховного Совета СССР с 1 августа 1939 был введен особый отличительный знак - медаль «Золотая Звезда».
Чтобы, к примеру, шёл человек по улице и глядя на звёздочку на его груди было понятно, что у него в кармане имеется удостоверение о присвоении ему звания Героя Советского Союза.
Повторяю для особо одарённых. Чтобы не тыкать "корочкой" каждому любопытному в лицо и придумали нагрудный знак - звезду - есть на груди звезда, значит Герой идёт! Обратите внимание, как озаглавлен Указ: «О дополнительных знаках для граждан, удостоенных высшей степени отличия — звания «Герой Советского Союза».
То есть, медаль «Золотая Звезда» изначально была учреждена лишь как дополнение к званию, не более, и ошибается тот, кто отождествляет медаль «Золотая Звезда» со званием «Герой Советского Союза».
Например, известным летчикам Михаилу Водопьянову и Валерию Чкалову, получившим звание «Героя Советского Союза» соответственно в 34-м и 36-м годах, были присвоены звания и вручены лишь ордена Ленина.
Только после 39 года к званию Героя Советского Союза стала прилагаться еще и медаль «Золотая Звезда». Выпускники высших и средне-специальных учебных заведений также получали отличительные знаки, так называемые «ромбики» или «гробики», но эти знаки были всего лишь дополнением к диплому. Никто ведь не додумался вручать вместо дипломов, окончившим второй ВУЗ только эти знаки отличия.
Это уяснили, а теперь полистаем несколько страниц нашей истории и увидим, что путаница началась с того дня, когда белорусскому лётчику Сергею Ивановичу Грицевцу дважды присвоили одно и то же: 22 февраля 1939 года ему за участие в гражданской войне в Испании, за исключительные заслуги (как сказано в Указе) было присвоено звание Героя Советского Союза. Затем эскадрилью, в которой служил С. И. Грицевец, перебросили в Монголию. И на родине Чингисхана и его славных потомков Сергей Иванович совершил поистине беспримерный подвиг: 26 июня, во время боя под Халхин-Голом, он, увидев, как самолет командира В. Забалуева упал далеко за линией фронта на японской территории, не раздумывая, посадил свой И-16 недалеко от разбитого самолёта, забрал командира и доставил в часть.
Действительно потрясающий подвиг белоруса должен был быть по достоинству оценён. За спасение своего командира от плена и другие героические поступки 29 августа 1939 года майору авиации Грицевцу, не особо думая о последствиях, присвоили звание Героя Советского Союза во второй раз. Вместе с Г. П. Кравченко они стали первыми, кого именуют дважды Героями Советского Союза.
Удивительно и непонятно, ведь звание, исходя из здравого смысла, дважды не присуждается.
Никому, слава Богу, не пришло в голову присваивать, каким бы ни был талантливым художник или артист, звание народного художника или артиста во второй раз.
Но уже в ходе II-ой Мировой войны укоренилась практика - за каждые 20 сбитых самолетов немецко-фашистских захватчиков присваивать звание Героя Советского Союза.
И вот летчик-истребитель Александр Покрышкин в 1943 году сбивает более 40 самолетов противника. Ну, понятно, за первые 20 он получает звание «Героя Советского Союза».
А затем объявляют, что он еще раз получает то же самое звание.
И пошло, и поехало. Все мы помним «звездные дожди» эры покорения космоса… Полеты, как сегодня выясняется, совершались в большей степени в рекламных целях, но космонавты с завидным постоянством за каждый полет получали по звездочке. Или вспомнить «героическую эпопею» Леонида Брежнева (шутят, что он умер на операционном столе, когда ему грудь расширяли, чтобы побольше орденов и медалей поместить).
В то же время Иосиф Сталин, который не менее Климента Ворошилова с Семеном Буденным, любил красоваться перед молоденькими балеринами Большого театра, щеголяя своими усами да ладно скроенной формой с погонами генералиссимуса и мог бы усыпать свою грудь достаточным количеством звезд, скромно разместился в списке героев, имевших по одной звёздочке "героя”. Понимал, что не легитимно это. Как бы я к нему ни относился, вынужден признать, что дураком он не был.
Недавно я обнаружил еще одну несуразицу: то ли Указ, то ли положение, подписанное командующим ВВС Красной армии, маршалом авиации Новиковым. В этом указе добросовестно расписано, за какое количество сбитых, изуродованных самолетов и другой техники противника какое звание присуждать. Здесь указана другая цифра, за первые 10-15 самолетов присуждать звание Героя Советского Союза. Это положение вызывает ряд вопросов. Например, если звания присуждает Президиум Верховного Совета, то как может командующий одного из родов войск указывать, по сути, руководителю государства за что и как присуждать звания? Ну это к слову.
А теперь давайте посмотрим, как осуществлялась на практике эта нелегитимная акция, повторные, якобы присвоения "Звания Героя СССР”. Как в отделе наград и поощрений Верховного Совета СССР ухищрялись, чтобы и "волков накормить и овец целыми оставить».
При награждении в первый раз обнародовали Указ о присвоении звания «Героя Советского Союза», который выглядел так: «Присвоить звание «Героя Советского Союза» с вручением «ордена Ленина» и медали «Золотая Звезда». Всё логично, не придерёшься.
А во второй раз Указ выходил уже в иной редакции: «Наградить Героя Советского Союза орденом Ленина и второй медалью «Золотая Звезда» и ни слова о присвоении звания ГСС. Особо подчеркиваю, обратите внимание, о присвоении повторно звания Героя Советского Союза в данном указе речь не идет.
В первом случае вручали медаль «Золотая Звезда», а во втором награждали этой же медалью. В чём тут разница, убей, не пойму. В дальнейшем счастливчик в миру считался дважды Героем Советского Союза, хотя об этом в Указе нет ни слова.
Сомневающиеся могут обратиться к архивам.
Таким образом, я утверждаю, что в СССР не было ни одного Героя, получившего это звание более одного раза.
Cогласитесь, не к лицу государству, занимавшему одну шестую часть планеты, с его многомиллионным населением, обладающим колоссальным научно-техническим потенциалом иметь несовершенные законы, принимать непродуманные, логически необоснованные решения.
Но самое интересное кроется в том, что решение этого вопроса лежало на поверхности.
Необходимо было не словоблудием заниматься, а учредить новые звания «Дважды Герой Советского Союза», «Трижды Герой Советского Союза », «Четырежды Герой Советского Союза», а если завтра появился бы герой, который был бы достоин еще более высокой чести, (что делать?!), пришлось бы учреждать новое звание.
Ведь невозможно присуждать то, чего нет.
А в Указе в этом случае заменить лишь первую букву, к примеру, в слове «дважды» на заглавную. И все выглядело бы следующим образом. «Герою Советского Союза присвоить звание «Дважды Герой Советского Союза» с вручением второй медали «Золотая звезда» и ордена Ленина». И не было бы проблем. Но моими устами да мёд пить...
99.
Это всего лишь присказка, а сказка, ради которой я так растянул вступительную часть, еще впереди.
Выполняя «очередную разнарядку по критическим замечаниям и предложениям», я ещё в бытность сотрудником республиканского комитета профсоюза работников культуры, написал обо всем этом в отчёте. И тут завертелось. Меня пригласил заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК КП Армении товарищ Киракосян и стал сбивчиво объяснять, что республиканские ЦК решением подобных вопросов не занимаются, так как у них нет соответствующих отделов. Я ему:
— Вы же просите критические замечания и предложения? - возразил я.
— Ну и что мы должны с этим предложением делать? — вопросом на вопрос спросил он.
— Пошлите дальше.
— Нет, я это посылать не буду. Отсылай по вашей профсоюзной линии. - И размашистым почерком завизировал сказанное на моем письме. Через неделю вызывает меня председатель Совета профсоюзов Армении, уже знакомый нам по прежним и будущим баталиям, товарищ Арутюнян.
Я без записки излагаю ему мое предложение и рекомендацию ЦК, чтобы оно было направлено в Москву по профсоюзной линии. Хотя, зная его характер, я не сомневаюсь в том, что он мое письмо до дыр зачитал. Вижу, справа от него на рабочем столе лежат трёхтомник «Указов Верховного Совета СССР» Это окрылило меня: значит, серьезно отнесся и, может быть, в кои-то веки он будет конструктивен… но в ответ слышу:
- Они что, смеются над нами? При чем тут мы? Это прерогатива ЦК — и отфутболил меня со словами:
- А ты отсылай от себя лично, ведь все граждане нашей страны имеют право…»
И тут последовала тирада минут на сорок. Ну что тут поделать, пришлось последовать его совету.
Я послал свое предложение в отдел наград и поощрений Верховного Совета СССР. Получил формальный ответ примерно такого содержания: "Звание ГСС присуждается за исключительные заслуги, а если этот товарищ совершит подвиг еще раз, то мы ему звёздочку нацепим, а вы именуйте его после этого , как вам заблагорассудится…” Ну, вы поняли.
Здесь отмечу, что в государственных и партийных структурах существовало негласное правило в обязательном порядке в месячный срок отвечать на письма граждан, и задержка с ответом могла обернуться неприятными последствиями, качество же ответа, насколько оно отвечало поднятой в письме проблеме, особых нареканий не вызывало.
Прочитав эту отписку, я подумал, что в отделе наград и поощрений Верховного Совета в спешке не совсем разобрались в моем предложении, либо я неточно его изложил. Послал очередное письмо. получил очередной ответ. И началось: я им, они мне.
При Брежневе несколько раз, при Андропове два, при Черненко не успел, при Горбачеве три. И каждый раз в различной интерпретации получал один и тот же (простите за это слово) бред, мол, звание присуждается за… и т.д. Планировалась командировка в Москву, и я решил встретиться с кем-либо из отдела наград и поощрений.
На удивление легко дозвонился и легко получил согласие. Я не стал согласовывать день, время встречи, решил, дам знать о себе из приемной, и мне выпишут пропуск.
В приемной, на месте обычного ряда телефонных будок служебного пользования, стоял огромный рабочий стол, за которым сидел угрюмый лысый мужчина лет шестидесяти.
- Откуда? — спросил он.
- Из Армении, — ответил я.
- Ваш паспорт.
Я протянул. Он стал записывать мои данные в отдельный журнал. На обложке журнала крупными золотыми буквами светилось «Армянская ССР». Я понял, что он меня принял за гражданина, специально прибывшего из Армении жаловаться на кого-то, либо о чем-то просить.
Я попытался объяснить:
- Пожалуйста, прежде выслушайте. У меня есть договоренность с заместителем заведующего отделом наград и поощрений. Мне нужно всего лишь сообщить им о том, что я в приемной, и мне выпишут пропуск.
- Собственно говоря, что вы хотите? - не понимая, что происходит, спросил лысый.
Я стал рассказывать о цели своего визита.
- Так вы напишите им, и всё изложите, - с нескрываемым раздражением перебил меня он и снял очки.
- Я уже писал, и не раз, но…
И я настроился по новой рассказать о причине, приведшей меня в приемную.
Лысый это понял и побагровел: очевидно, он не привык, чтобы ему возражали. Он процедил сквозь зубы:
— Прием окончен,— и заглянув в мой паспорт, добавил, — товарищ Карапетян!
Затем откинулся на спинку кресла и театральным жестом прикрыл рукой глаза. Я, естественно, не собирался уходить и настойчиво повторил свою просьбу:
— Тогда подскажите, как мне сообщить в отдел наград и поощрений…
Лысому моя настойчивость не понравилась. И он изобразив на лице усталую кислую гримасу, не скрывая своего раздражения, захлопнул журнал, нащупал под столом кнопку и нажал её.
Резко распахнулась боковая дверь, появились двое рослых мужчин и, стремительно взяв меня под мышки, выволокли из кабинета.
Я оторопел. Все дальнейшее словно бы происходило не со мной. После часовой отсидки в полутемной комнате я оказался ещё в одной комнате, в кабинете такого же лысого и угрюмого мужчины , но с погонами майора.
Представьте картину: майор в задумчивости вертит в руках карандаш, перед ним чистый лист бумаги, исподлобья рассматривает меня. Я сижу, поджав ноги под стулом, бледный от волнения, словно перед расстрелом. Сзади стоят те же двое.
Слышу за спиной: "Отсидит пятнадцать суток - поймет, как скандалить в Верховном”.
Услышав это, я уже с трудом удерживаю себя в вертикальном положении, чувствую, что могу упасть. Минут через десять майор спрашивает:
- Зачем приехал в Москву?
- На совещание, — отвечаю я. И снова пауза на те же десять минут.
- А вы где работаете? — окая майор переходит на «Вы».
- Я являюсь заведующим орг. отделом РК профсоюза работников культуры Армении.
Отвечаю робко, и, уже не надеясь на благоприятный исход, неуверенно протягиваю удостоверение. Снова пауза, вернее тишина, которую с никакой другой тишиной теперь мне не спутать.
— Мм, да-о-о, — наконец-то усмехаясь подает голос майор.
Его «о-о-о» напоминает то ли круг спасательный, то ли петлю из веревки — непонятно. Но вот он извлекает мой паспорт из лежащей на столе папки и кладет передо мной. А после очередной паузы устало глядя мне в глаза, произносит:
- Возьмите ваши документы и идите молодой человек, идите…
На дворе сияло солнце, и жизнь была прекрасна. Только я долго не мог унять дрожь в коленках.
-----
Ну и под занавес, чтобы окончательно убедить скептиков предлагаю полюбоваться Указом Президиума Верховного Совета СССР, подписанного Председателем Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калининым и Секретарем Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкиным от 1 июня 1945 года. о награждении Маршала Георгия Жукова третьей медалью "Золотая Звезда” которое в обиходе называлось присвоением нового звания "Герой Советского Союза”
Цитирую заголовок, в самом Указе идет повторение этого же текста.
"О награждении Героя Советского Союз Маршала Советского Союза Жукова Георгия Константиновича третьей медалью "Золотая Звезда”
То есть он, будучи известным нам, как дважды Герой СССР, в документах числился всего лишь Героем Советского Союза, а именно, получившим это звание только один раз.
Надеюсь даже закоренелые скептики признают логичность моих рассуждений, как это сделал руководство "Национального музея Великой Отечественной Войны 1941-1945 г.г.” в Киеве. За письмом от 15 сентября 2011 года.
___
Уже к концу правления Михаила Горбачева вышел Указ, запрещающий присваивать более одного раза звание Героя Советского Союза. Вот так, не особо ломая голову, но осознавая, что не всё здесь гладко, разрубили этот гордиев узел. И это вместо того, чтобы найти логическое решение и юридически закрепить сложившуюся традицию.
Хорошо ещё, что страна недолго после этого Указа просуществовала. Представьте себе, что лет эдак сто спустя героев нашей страны пришлось бы делить на «до Горбачева» и «после» него, так как после горбачевские герои были бы менее "обласканы” советским строем.
И было бы сложно определить, кто больше герой: до горбачевский Генеральный секретарь или после горбачевский следующий Генеральный секретарь.
Но меня все эти годы мучает совершенно другое. Допустим, схлопотал бы я 15 суток, всё ведь к этому шло. Отсидел бы. Спросили бы меня друзья, знакомые: «За что же тебя посадили?»
Что бы я им ответил?!
Эта абсурдная история показала, во всяком случае мне, что на определенном этапе советская власть решила отказаться от грубого диктата с тем чтобы перейти к "светскому " общению со своим народом, но оказалась неспособной в новых условиях самосовершенствоваться, видеть свои промахи и исправлять их, что и привело к краху системы и развалу страны в целом.
100. Вице-мэр города Еревана
А как обстоят дела на моей Родине , в Армении в постсоветский период, когда, казалось бы - свершилось! Страна Советов окончательно распалась, и Армения впервые за последние семь веков, обрела независимость.
Как показали дальнейшие события, правопреемники унаследовали не только территорию, но и удобную для руководящих органов форму правления, которая позволяет в ущерб государственным интересам набивать собственные карманы, когда туманный, и ни о чём не говорящий, но главный лозунг страны "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” сменили на более откровенный "Что хочу, то и ворочу и никто мне не указ!”, как более соответствующий основным принципам построения новой власти.
Итак, чиновники теперь уже бывшего политического эшелона разбежались кто куда: кто встал в очередь за пенсией, кто помчался в другие страны за новым гражданством, а кто отправился на дачу цветы поливать, да о прошлом горевать.
Коммунистов свергли и «молодая гвардия», дорвавшись до власти, в первую очередь стала… грабить. Да, да грабить!
И это неудивительно, ведь в кабинеты нового армянского правительства вселился голодный, в прямом смысле этого слова, люд: работники информационных центров и курсов повышения квалификации, методисты из дворцов пионеров и домов культуры и прочих сотрудников НИИ, жилых домов и общежитий...
И как не грабить, не набивать свои карманы скажите, когда в одночасье появились такие возможности, а в кармане - пусто?! Посудите сами, ведь теперь только рабочие столы превышают размеры комнат, в которых они когда-то по 3-5 человек ютились.
С приходом новой власти, в первую очередь, как у иллюзиониста Дэвида Копперфильда в стране, стала исчезать государственная собственность. Пользуясь неточностью формулировок, переписывались ведомственные, а значит, ничьи строения на себя. А далее занялись "мелочёвкой”, со стен центральных гостиниц поисчезали полотна известных художников, в кинотеатрах и других общественных учреждениях вместо литых бронзовых люстр филигранной работы остались только почерневшие провода с лампочками, засиженными мухами. Да что там люстры, мостовую стали разбирать для дачных участков!
Вот в это смутное время и попал под раздачу Музей природы Армении. Надо сказать, единственный на Южном Кавказе.
В свое время, а точнее в 1952 году, под музей отвели полуразвалившееся здание иранской мечети и ряд ближних построек. И теперь, чтобы восстановить отношения с соседней страной, новое правительство приняло, в принципе, правильное решение - передать здание мечети в распоряжение иранского посольства, а остальные принадлежащие музею, не имеющие религиозных корней строения... разошлись по рукам.
Памятуя многолетнее нытье руководства музея в устном и письменном виде о необходимости дополнительных площадей, власть предержащие совершили опрометчивый поступок, пообещали в строящемся в центре столицы элитном здании выделить под музей территорию, превышающую бывшую в два раза.
Опрометчивый потому, что в этом здании квадратный метр стоил баснословных денег, и охотников до этой территории - только свистни. А впустить туда музей означало остаться с шишом в кармане.
Но это наши размышления, простых смертных, так сказать. А мы, как простые смертные, и ошибаться можем. Поэтому проследим как дальше развивались события.
Власть пообещала, и работникам музея ничего не оставалось как только радоваться и пару месяцев потерпеть. Экспонаты перенесли в ближайшую школу, с неохотой выделившую несколько классов. (Хотя, что мешало сначала здание достроить и за музеем закрепить, а затем экспонаты выбрасывать?)
Однако, прошло лето, второе, третье, а музей продолжал на правах бесправных квартирантов ютиться в школьных классах. Пока строили и перестраивали элитное здание, не одно правительство сменилось. Новыми хозяевами респектабельных кабинетов становились не менее голодные люди, не считающие ни своим долгом, ни своей обязанностью выполнять решения прежних правителей.
Лет эдак через пять-семь, экспонаты, чучела животных и птиц, загруженные под потолок без соответствующего ухода, стали гнить, разлагаться. По школе распространился тлетворный запах. Но школьники освоились: проходя мимо классов с непрошеными гостями, зажимали ноздри пальцами, так что особого дискомфорта не испытывали.
Сотрудники же музея разместились в школьном коридоре напротив «своих» классов. Они добросовестно приходили «на работу», желали друг другу доброго утра, бесцельно слонялись по школьной территории, рассказывали светские новости в ожидании, когда же о них вспомнят очередные представители городской власти.
Именно в эти дни судьба свела меня с директором музея Норой Арутюнян. Она-то, со слезами на глазах, и поведала мне всю эту историю.
После недолгого обсуждения мы решили действовать сообща: подготовили коллективное письмо в трех экземплярах от имени Федерации независимых профсоюзов Президенту Армении, Премьер-министру Армении, Парламенту Армении. Под каждым собрали более пятисот подписей. И стали ждать, довольные собой, ожидая многостраничные извинения и положительный ответ
И действительно, через несколько дней от каждого адресата пришло уведомление о том, что письмо переслано в распоряжение мэрии города Еревана и что, соответственно, ответа следует ждать именно оттуда и, вероятно, недолго. А вскоре пришла депеша и от правителей города, в ней с сожалением сообщалось, что поднятый нами вопрос находится вне компетенции ереванской мэрии, а поэтому они ничем помочь не могут. Да и приписка, мол, вице-мэр господин Ароян приглашает нас к себе на аудиенцию - желает пообщаться. Мы с Норой, директором музея, как прочитали о желании высокопоставленного лица с нами пообщаться, вроде и не заметили содержания первой части письма и окрыленные, уверенные в положительном решении вопроса, помчались в указанное время в мэрию.
Но увы. Вице-мэр, как и положено большому начальнику, встретил нас холодно и, стараясь не замечать меня, набросился на побледневшую от страха директрису, стал ей что-то энергично объяснять, доказывать, иногда стыдить и советовать. Рекомендовал реже жаловаться на жизнь, так как и у них самих не всё так сладко, как со стороны кажется.. Он говорил без умолку, ужасно жестикулируя, то повышая голос, то переходя на шепот, не давая ей опомниться, а мне вклиниться в этот, дышащий гневом и возмущением за многострадальный музей монолог. Среди прочего, он не терпящим возражения голосом, сообщал нам о том, что, оказывается они (власть): «недосыпая и недоедая... все свои силы... на благо жителей столицы, невзирая на насморк и дождливую погоду, серию поражений ереванской футбольной команды «Арарат», делают максимум возможного, а мы, неблагодарные, дальше своего носа не видим...»
Наконец, минут через сорок он выдохся, и я робко, как в школе, поднял руку:
- Можно мне?
Тот, наконец, решил заметить моё присутствие и напрягся в ожидании.
- Господин Ароян, мы-то наши письма не вам отправляли.
Ароян, выражая удивление, приподнял брови вверх.
- Первое мы послали Президенту, второе - Премьер-Министру, а третье - членам Парламента. Так ?
Ароян после небольшой паузы осторожно кивнул.
- А они перенаправили все наши письма вам. Верно?
- Да, - наконец он подал голос .
- Вы нам ответили, что решение этого вопроса находится не в вашей компетенции.
Вороватые глаза на его хитрой морде забегали, пытаясь сообразить, куда я клоню.
- Выходит, они не по адресу отправляли письма. Я правильно понял ваш ответ?
Ситуация грозила выйти из-под контроля, видимо, он понял ход моих мыслей. Сложив руки перед собой и постукивая длинным ногтем правого мизинца по столу, он терпеливо ждал, очевидно, надеясь, что мои наскоки окажутся не столь опасными, и сработает принцип "собака лает - ветер уносит”
- Так что же выходит, раз они не по адресу отправили письма, значит они не знают кому нужно отправлять, кому поручить? Они не знают, от кого зависит решение этого вопроса? - продолжал я продавливать, - а раз они не знают этого, значит они - неграмотные люди и занимают не свое место. Так выходит, господин Ароян?
Лицо Арояна во время моего натиска то синело, в эти минуты он, очевидно, готовился дать мне решительную отповедь, то бледнело и он становился вялым и верх брала осторожность, она подсказывала ему переждать и не перечить.
- И, соответственно, вы не нам должны были отвечать, а вернуть эти письма обратно, адресатам. Более того, вы должны были возмутиться, чтобы там, наверху, впредь думали куда письма направляют.
Ароян молчит.
- Есть логика в моих рассуждениях, господин Ароян?
Полная тишина.
- Господин Ароян, давайте определимся: по адресу отправлены письма или не по адресу? - продолжаю я атаковать, слегка повышая голос.
Он наконец выходит из оцепенения и по-пионерски рапортует
- Они правильно послали!
- Но вы же написали, что вы не компетентны!?
- Да, мы не в силах решить этот вопрос, - соглашается вице-мэр с горькой миной на лице.
- Значит они ошиблись?
- Нет, нет они правильно прислали… отослали, - невозмутимо чеканит он, – и пожав плечами, добавляет, - А как же!?
-Тогда почему не решаете?
- Потому что музей является учреждением республиканского, а не городского подчинения.
На его лице опять появилась горькая мина сожаления.
- Так выходит, они не по адресу отправили!
- Нет, и Президент (при слове Президент он чуточку привстал, изображая почтение) и остальные правильно поступили.
Отрубил он, по всей видимости рассчитывая, что «прослушка» точно донесет не только слова, но и телодвижение.
- Значит они правильно переслали письма? - Да! - продолжал упираться ответственный чиновник.
Его лицо побагровело, он достал носовой платок, вытер лоб и шею и не глядя, правой рукой нащупал кнопку настольного вентилятора, указательным пальцем нажал на нее. Вентилятор плавно загудел.
- Но вы не в силах решить этот вопрос?- продолжаю любопытствовать я.
- Нет! То есть да. То есть нет…- он энергично замотал головой, надеясь избавится, от назойливого, настырного миража , возникшего из ниоткуда. Он даже глаза прикрыл в уверенности, что сейчас всё исчезнет, и он позвонит домой, скажет, что задерживается на совещании, а сам отправится к своей Егине, которая уже накрыла на стол и дожидается его, но открыв глаза, он вновь увидел меня и услышал мой голос.
- Если нет, то значит они не по адресу переслали письма?
- Да! То есть нет. То есть да. Одним словом все правильно! – нервно прокричал он, но понимая , что вконец запутался, глядя себе куда-то под ноги добавил, - я удивляюсь, господин Карапетян, как можно не понимать такие элементарные вещи!?
"А вот можно!” - подумал я про себя, но в это время зазвонил телефон и уставший чиновник судорожно схватился за трубку и нервно рявкнул в неё. Отвечал невпопад, путаясь в словах и огрызаясь. Уже в ходе разговора он определился, как дальше с нами поступать, так как неожиданно со словами «Всё, всё, не до тебя» прервал звонок.
И, едва бросив трубку, стремительно встал, схватил здоровенной лапой Нору Арутюнян за хрупкое плечо. Я увидел, как от боли и страха исказилось её лицо. Грубо подталкивая в спину, легко сковырнул меня с кресла и, не давая опомниться, потащил нас к выходу. Надо признаться, что у него это ловко получилось, и это неудивительно, потому как ещё совсем недавно, работая в деревне на скотном дворе, он цепко выхватывал могучими руками баранов из стада и волок на бойню.
Проворно, словно играючи, он вытолкнул нас в приемную и, широко и радостно улыбаясь, будто встретил родственников после ста лет разлуки, затараторил:
- Мы прекрасно и, самое главное, очень конструктивно провели время, мы этот вопрос обязательно решим. Как только у меня появится новая информация, я тут же и вам, и вам, - он ткнул пальцем мне в грудь, улыбаясь, но больно - позвоню и доложу. Обязательно! - продолжал он вскрикивать, изображая из себя сердобольного правителя города и захлебываясь в потоке своих же слов, - Мы этот вопрос так не оставим, а как же! Мы его обязательно решим!..
И... захлопнул перед нами двери своего кабинета.
Подавленные и растерянные, мы спустились в фойе на первом этаже, присели на пуфики, чтобы отдышаться и в себя прийти. Нора закурила, долго чиркала спичками, прежде чем ей это удалось, жадно затянулась и закрыла глаза...
_________
Лишь спустя тринадцать лет иранский меценат армянского происхождения Левон Агаронян помог обустроить небольшое помещение и передал в дар музею несколько дорогостоящих экспонатов. Полезной площади там оказалось вдвое меньше прежней территории и вчетверо меньше планируемой.
А в здании, предназначенном для музея, спустя некоторое время, в присутствии Президента страны, состоялось торжественное открытие нового элитного ресторана.
Справедливости ради нужно отметить, что в какой-то мере сказалась предрасположенность этой территории к первоначальной идее.
Ресторан утопал в зелени, причем самой изысканной, разнообразию которой позавидовал бы не только Музей природы Армении, но и родственные музеи всего постсоветского пространства. Что касается зверей, то, учитывая повадки некоторых посетителей и их отношение к простым смертным, можно смело утверждать о наличии в стенах этого заведения и соответствующей фауны, на зависть многим музеям, городам и государствам.
101. Где деньги, Зин ! Или мои грядущие беды.
Утром, как обычно, наш делоуправитель Лусине, сияя полной цветовой гаммой красок, известной современной науке, и благоухая головокружительным запахом заморских духов, принесла почту - на сей раз небольшую стопку. Затем, торопясь, сбиваясь и краснея (обязательный атрибут, когда речь шла об интимных подробностях,) рассказала пару сплетен из жизни наших соседей по коридору
Это ежедневное испытание я безропотно принимал. Делал вид, будто всецело поглощен сценами зримо напоминающими скандалы из низкопробной литературы, в первую очередь, из меркантильных соображений. Учитывал потребность Лусине с утра выговориться, выплеснуть свой информационный багаж, накопленный за предыдущий вечер и наступившее утро. От этого зависит её деловой настрой на весь день, что и предопределит теплую атмосферу в коллективе; а среди общей болтовни иногда проскальзывала и ценная информация.
Адресованные нам письма не отличались особым разнообразием, в основном содержались просьбы выделить путевки. Нередко к просьбе прилагалось, в качестве убедительного доказательства, жалостливое послание, в котором автор письма красочно описывал тяжелое и даже бедственное положение, в котором он оказался по вине непредвиденных обстоятельств, и, ссылаясь на эти самые обстоятельства, обосновывал необходимость своего пребывания именно в летнее время, именно в Болгарии и именно на курорте "Золотые пески”.
Реже получали жалобы на сложившуюся нервозную конфликтную обстановку в коллективе. И письма, в этом случае, приходили за подписью группы активистов от имени всей организации. Подписанты обращались к нам в период самой активной фазы конфликта, когда убеждались, что междоусобицу своими силами погасить не в силах, наивно полагая, что чиновнику со стороны это удастся.
И уж вовсе редко среди разноцветных конвертов оказывались письма-приглашения на мероприятия, проводимые членами нашего профсоюза, или прочими международными организациями. Как правило, в таких случаях речь шла о социальной сфере.
Но в это утро в стопке оказалось сразу два письма несколько иного характера. Первое, приглашение от международной организации "Love the еarth”, (День земли), которая решила провести в Ереване, в Центре Текеяна научно-практическую конференцию под эгидой ЮНЕСКО, посвященную Дню защиты Земли.
То есть, сразу подумалось, они решили объяснить армянину, что землю, во-первых, необходимо беречь, а во-вторых, как это нужно делать. "Да, если бы они хоть раз увидели, с каким трудом армяне, очищая от камней горные участки, превращают их в плодородные земли, как трепетно они относятся к каждой пяди земли с чернозёмом, которой в Армении катастрофически не хватает, они бы приехали в Ереван не учить, а учиться”, - размышлял я, рассматривая аляповатый нестандартный по форме конверт, и, решив обязательно принять участие в конференции, попросил Лусине напомнить мне, опасаясь как бы в суматохе будничных дел не пропустить её.
А второе, заинтересовавшее меня письмо, было посерьёзнее; приглашение на президиум Совпрофа (Совета профсоюзов) Армении, в котором среди бытовых, не представляющих особого значения вопросов, но претендующих на всплеск эмоций и многочасовое обсуждение, типа "Выделить ли уборщицам дополнительно по новому ведру раньше предназначенного срока” (утрирую) значилось предложение обсудить текущий бюджет Совпрофа. И, что удивительно, приложен проект и пакет документов по этому вопросу.
Не сомневаюсь в том, что читателю известно, что такое бюджет и из чего он складывается, но на всякий случай напомню. Речь идет о доходах, которые получает в данном случае Совпроф от своих подконтрольных организаций и, соответственно, расходах; как их распределяет.
Немногим известно, что в подчинении Совпрофа находилось более десятка организаций, не имеющих прямого отношения к профсоюзной жизни, но охвативших все сферы социалистического существования в нашей стране. Только спортивных обществ пять, в которые уходила львиная доля профсоюзных взносов на поддержание, так сказать, спортивного тонуса советского труженика. А как эти средства расходовались, по каким карманам растекались и какие крохи перепадали самому уважаемому в СССР рабочему классу, об этом история умалчивает.
Да плюс мощные бизнес-структуры с умопомрачительными, разумеется, в рамках возможностей небольшой республики, доходами. Речь идет о Бюро реализации туристских путевок, Совета по управлению курортами и Совета по туризму и экскурсиям.
Чтобы вам было легче представить потенциал этих финансовых гигантов, раскрою скобки. Курортному управлению принадлежали практически все санатории (кроме, ведомственных, составляющих небольшой процент), и дома отдыха Армении. Толком их точное количество из простых смертных никто и не знал. В распоряжении Совета по туризму находились до полусотни туристических баз, в подконтрольной этой организации автобазе "Турист” имелось 180 современных венгерских автобусов марки "Икарус”. Они каждый божий день выезжали за ворота гаража и направлялись в различные города и страны с туристами на борту. Да плюс две крупнейшие гостиницы нашей столицы "Эребуни” и "Наири” не пустовали.
Так вот, в бюджет Совпрофа, по логике, должны поступать доходы этих предприятий, и затем распределяться согласно заявкам в подведомственные профсоюзные организации.
Но каково было моё удивление, когда я обнаружил напротив этих финансовых гигантов в графе отчислений в пользу Совпрофа прочерки. То есть, многомиллионные доходы этих организаций уходят мимо, неизвестно куда. У меня даже в глазах потемнело. Вот так открыто можно воровать? Даже не воровать, а грабить?! Изумление моё переросло в негодование, а негодование - в сдерживаемую, до поры до времени, ярость.
И меня уже было не остановить. Два дня, оставшиеся до президиума, я провел в архиве, изучал материалы по обсуждению бюджета прошлых лет. Навешал лапши на уши Светлане, заведующей архивом, строптивой и скандальной женщине, хотя лично у меня с ней сложились приятельские отношения и получил доступ к архивным материалам. К тому же, я объяснил ей свой интерес к пожелтевшим и почерневшим бумажкам желанием изучить, насколько последовательно проводят Курсы повышения квалификации обучение профактива. А так как Светлана недолюбливала Дездемону Гарегиновну, директора профсоюзных курсов, то и с большим удовольствием вывалила передо мной все папки без разбору. И я, изучая аккуратно подшитые архивариусом материалы, просматривая особо интересные компроматные документы, имел возможность убедиться в том, что не первый год промышляет крепко слаженный преступный синдикат. И самое парадоксальное кроется в том, что многомиллионное воровство происходит на глазах у всего честного народа. Делалось это открыто, не таясь, прикрываясь, как фиговым листком, решением президиума Совпрофа в расчёте на безучастное отношение профсоюзных лидеров. Надо признать, что, махинаторам это блестяще удавалось на протяжении долгого времени, во всяком случае до сих пор...
В назначенный день я по привычке зашел в зал заседаний Совпрофа Армении одним из последних. Огляделся, народ воркует, перешептывается, хихикает. Радостные такие, возбужденные. Как же, пригласили, уважили. А у каждого именной столик, о чем свидетельствует вклеенная металлическая табличка с его именем в край стола и никто не вправе это место занимать. А потому мои коллеги усаживаются с особым удовлетворением, такие важные, самодовольные. (Признаться, в первое время и я, пребывая в состоянии эйфории, испытывал такие же чувства, а потом опротивело, когда стал сталкиваться с постоянной фальшью и в словах, и в поступках завсегдатаев именных столиков).
Так вот, еще несколько минут, и Мартин Карпович, подобно дирижеру, вскинет бровями и… хорошо отрепетированный коллектив, строго следуя указаниям главного волка начнет дружно подвывать. И обсуждать начнут всякую (простите) хрень: кому, за что и сколько, если речь идет о распределении, а на закуску самое главное - какой уборщице сколько новых ведер полагается, в свете укрепления международного профсоюзного движения. При этом слова заумные употреблять. Ссылаясь на учения древних философов, приводить примеры из истории Великой Армении, и с достойной последовательностью то в носу ковыряться, то этим же пальцем сотрясать воздух.
А Мартин Карпович, тем не менее, терпеливо выслушает каждого, услужливо при этом поддакивая, и, улучив минуту, к третьему часу бурного обсуждения, откровенно вздохнет и, посматривая на часы, как бы про себя, но так, чтобы все слышали, произнесёт:
- Что-то затянули мы сегодня, - и, так, между прочим, словно бы нехотя, как бы отмахиваясь от назойливой мухи, вполголоса, скороговоркой процедит сквозь зубы:
- Что там у нас осталось? М-м-м бюджет… давайте примем за основу. Кто за? Кто против? Воздержавшихся нет? Приняли.
Успокойся, читатель. Это ему хотелось бы, чтобы так произошло. Но все не так просто.
Как только он замямлил и стал мысленно переминаться с ноги на ногу, я напрягся, как тигр перед прыжком. И не успел Мартин Карпович закончить предложение в конце которого замаячило слово "бюджет”, я вскочил на ноги и спросил, да не спросил, а завопил, брызжа слюной и сверкая налитыми кровью глазами, показывая указательным пальцем на прочерки против известных организаций:
- Мартин Карпич, где деньги?!
Тут же, к моему ужасу, как по команде "Фас!” откуда то сбоку встрепенулся начальник финансового отдела Гурген Абгарян и облачившись в робу Ивана Сусанина затараторил, перебивая меня:
- Я прошу, выслушайте! Дайте мне слово! Сядь Карапетян, не до тебя. Я совсем забыл, - и, овладев вниманием аудитории, продолжил:
- Кинолаборатория запросила денег для приобретения новой киноаппаратуры.Что будем делать, профсоюзы раскошелятся или опять на Мартина Карповича взвалим?!
Мои коллеги замерли в секундном ожидании нежелательной развязки а затем, перебивая друг друга, загалдели, переходя для убедительности на крик.
- Да что там, Мартин Карпич разберется !
- На Мартина Карпича!
- Он бога-а-а-атый!
- Нам не потянуть!
- И в прошлый раз мы платили.
- Да, нет, опять на него повесили.
- Мы платили, чего ты несёшь!
- Какая сумма, - выждав пару минут, деловито спросил Мартин Карпович, словно впервые услышал о заявке Кинолаборатории.
Я, пытаясь унять дрожь в руках, смотрю на неестественные движения Абгаряна, и понимаю, что это хорошо отработанная постановка, на случай, когда возникнет необходимость отвлечь народ от нежелательного развития событий.
- Сейчас, сейчас, - Абгарян стал копаться в своих бумагах, перекидывать помятые да перемятые листы с одной папки в другую. На одном из листов заметно выделялась круглая вмятина от горячего стакана со следами залитого чая. А народ, затаив дыхание, ждал.
- Они еще сами не определились какую модель выбрать, вроде бы порядка 1300 - 1350 рублей, - продолжая перебирать бумаги, - процедил сквозь зубы Абгарян.
- Ну и обсуждать нечего, - развел руками Мартин Карпович, - когда определятся… решим в рабочем режиме, а потом поставим в известность членов президиума: - заключил он, стараясь не смотреть в мою сторону. Его поддержали короткими репликами члены его команды, перебивая всех и друг друга .
- Все правильно!
- Согласны, согласны !
-Чего уж тут!
С горечью посматривал я на своих сотоварищей, отказываясь понимать их мотивацию; до меня с трудом доходил смысл их реплик. Я молчал, так как перекричать инспирированный Абагаряном гвалт не представлялось возможным.
- Нищие мы, Мартин Карпич, с трудом перебиваемся.
- А чем занимается эта лаборатория?
- Надо бы заслушать её работу.
- Ха-ха-ха только вот этого делать не надо.
- Пора закругляться!
- Нищие мы, Мартин Карпич, с трудом перебиваемся.
- А чем занимается эта лаборатория?
- Надо бы заслушать её работу.
- Ха-ха-ха только вот этого делать не надо.
- Пора закругляться!
И 1350 рублей, которые еще и на 22 комитета поделить надо, перевесили многомиллионные потери, понесенные профсоюзами по причине равнодушного отношения, которое в уголовном кодексе имеет конкретное наименование: "Преступная халатность”.
Снова встал на ноги неутомимый Абгарян:
- Значит, я так Артавазду (директор Кинолаборатории Артавазд Назарян) и передам, - стараясь перекричать поднятый шум, он продолжил разыгрывать комедию, не скрывая своего удовлетворения тем, что сумел приковать к своей персоне внимание членов самого высокого форума профсоюзов Армении и увести разговор в нужную его команде сторону.
А получив полное удовлетворение, он позволил себе расслабиться, и, продолжая разбирать бумаги, театрально рассмеялся. Его поддержали зычным смехом некоторые председатели-сателлиты, не имея ни малейшего представления, что так развеселило начальника финотдела. Затем, не давая послушному "хору” выйти за рамки обозначенного коридора , после небольшой паузы главный финансист, всё также нарочито посмеиваясь, воскликнул:
- Главное, еще не определились, а уже денег требуют.
И эта, ну уж очень смешная фраза, не осталась без внимания и вызвала очередную порцию оглушительного хохота. К общему смеху присоединились и те председатели, которые при первом коллективном гоготании безмолвствовали; не сообразили вовремя подключиться, но и они, очевидно так же, как и остальные, обладали тонким чувством юмора.
Таки образом, вдоволь потешившись над нами, Абгарян устало вздохнул и притих, вроде как выдохся или остановился с целью глотнуть свежего воздуха и с новыми силами продолжить водить за нос "слепое стадо” и до последнего выполнять установку. Но скорее всего, он получил невидимый остальным жест-сигнал от своего "босса”, который чутко следил за развитием событий, и, как опытный полководец, вклинился в образовавшуюся паузу, громко объявил о завершении работы президиума, собрал бумаги со стола и поспешно удалился.
И тут же, остальные члены президиума, начисто позабыв о моём вопле, приподнялись с мест, громыхая стульями и радуясь тому, что удалось избежать оплаты.
Мне ничего не оставалось, как, недоумевая и сожалея о неиспользованной возможности, вместе со всеми покинуть зал заседаний.
102. Фиаско
Вернулся я расстроенный, потерпев сокрушительное фиаско, к себе, в рабочий кабинет. Заперся, включил кондиционер, и пытаясь отвлечься, подошел к книжной полке, стал, рассеянно просматривать, перебирать книги. В основном на полке стояли справочники, энциклопедические словари, иногда между ними проскальзывали поэтические сборники, авторские книги. Вот единственная прижизненная книга клоуна "с грустным лицом” Леонида Енгибарова ”Первый раунд”, которую я, как особую реликвию, храню до сих пор. Рядом Ерванд Петросян, детский поэт, добрая душа, он представлен несколькими книгами, книга Андрея Вознесенского с пафосным автографом "Дорогому… и так далее” Вроде бы дежурная фраза, а так приятно звучит, всякий раз перечитывая получаю особое удовольствие. Интересно, сколько автографов он оставил за свою жизнь?
Вот книга председателя профсоюза работников высших учебных заведений Гарника Вагаршакяна с моим прологом.
Он сунулся было к Мартину Карповичу, тот ему отказал, затем ко мне обратился. Главное и текст заготовил, только подпись подмахнуть. Ну я и расписался не глядя. Мне то что, а человеку приятно, хотя как человек он, как бы помягче выразиться, сложный, достаточно сложный.
Конечно, тут можно возразить, как можно не глядя, не читая… подписать. А принципы? А мораль?
Но у меня есть тому свое объяснение. Во-первых, эту книжку вряд ли кто-то ещё кроме самого автора примется читать. В сборнике он собрал свои служебные выступления прошлых лет на профсоюзных форумах разного уровня и насколько они сегодня актуальны и интересны, непонятно. Лично я дальше первой страницы и не заглядывал, на этой странице моя подпись, всякий раз смотрю насколько она удалась, до нужного ли уровня кончик буквы "К” загнул.
Не знаю, кому принадлежит фраза "Не будь победителем в мелочах” - по-моему, хорошо сказано. Может быть я и есть автор этой фразы, кто знает. Мне почему-то не верится, что и я способен иногда удачно выразиться.
В своих поступках я пытаюсь придерживаться этого принципа. Конечно, можно было бы с умным видом указать Гарнику , например, на 73 страницу, с пятой по седьмую строчку, выразить свое несогласие с изложенным, а потому и, проявляя особую принципиальность, не рекомендовать этот "шедевр” читателям. Только, что бы это дало? Еще более бы омрачило страдающего завистью и ненавистью к людям в целом и к моей персоне в частности, человека. Испортил бы я ему настроение ровно на столько минут, сколько потребовалось бы ему дойти до следующего кабинета, к более покладистому коллеге, не более. Бывает принципиальность попахивает завистью, становимся принципиальными там, где хотим скрыть оное отрицательное качество, приобретенное человечеством в переходный период от четвероногого состояния в двуногое. Так что, и не корю себя за эту подпись и не оправдываю. Оставляю читателю право выбора, остаться принципиальным и осудить мой поступок или проявить снисходительность.
Рядом книга актёра Валерия Золотухина "Дребезги”, с трогательной дарственной надписью. Я имел счастье общаться с ним, принимать его у себя дома, в одной из последующих глав расскажу и об этом.
Следом стоит присевшая, в силу малого количества страниц, книжка Вано Сирадегяна. Насколько он хороший писатель мне сложно судить, скорее всего неплохой. Он с трудом выбил при советской власти эту книжонку и так бы на литературных задворках и остался, если бы не подоспела смена власти.
Приказавшую долго жить ненавистную ему, по уже известной читателю причине, советскую власть рабочих и крестьян, сменила "очаровательная” власть доцентов и младших научных сотрудников, а поскольку он, не являясь ни тем и не другим, лишь по воле обстоятельств оказался в обойме ее руководителей, то и счастью его не было предела.
И позабыл не развернувшийся писатель "своё кредо и смысл жизни”, как любил он к месту и не к месту заявлять и занялся "государственным устройством” новоиспеченной республики. За короткий промежуток времени сменил несколько государственных кресел, но оборвалась его карьера на самом взлёте, как только его фаворит, первый Президент современной Армении подал в отставку.
Будучи предельно осторожным человеком, тот почувствовал, что еще немного грабежа и наступит точка невозврата, после которой неумолимо забрезжит скамья подсудимого со всеми последствиями и, вовремя ушел в тень, получив весь пакет привилегий, положенный руководителю государства, и отошел от мирских дел, время от времени короткими заявлениями напоминая о себе любителям повздыхать на тему, как вчера было хорошо и как сегодня плохо.
А наш "герой” не почувствовал, не зная меры, грабил, не чурался и организацией убийств (Город время от времени сотрясали ужасные истории об очередных убийствах, о заказчике которых знал весь город и республика в целом) и оказался на скамье подсудимых. Но в последний час продолжавшегося несколько недель судебного процесса исчез, "сел на дно” и с тех пор ничего о нем не известно. Он объявлен в международный розыск, но насколько хорошо его ищут непонятно. И ищут ли? Ну и правильно, зачем утруждать себя поиском человека, который сам себя приговорил к пожизненному заключению, и добровольно проводит свои годы в замкнутом пространстве, очевидно в рамках одного бункера, не рискуя выйти за его пределы. Так лучше бы он реально получил пожизненный срок. Лучше по двум причинам, во-первых, заключенным каждый день прогулка по тюремному двору полагается, солнышком полюбоваться можно и по нужде выпускают, а во-вторых, и это серьезно, не сегодня, так завтра и амнистия бы подоспела. Смилостивилась бы очередная власть, полагая, что и они не ангелы, и лучше загодя создать прецедент, чтобы потом самим не кусать локти. А теперь что, гуляй в четырех стенах до гробовой доски в прямом смысле этого выражения.
103. Однажды в полдень у Матенадарана.
Я хорошо помню тот ереванский полдень, субботу 20 февраля 1988 года... И никогда не забуду те внезапно нахлынувшие ощущения радости и беспокойства, когда в воздухе запахло грядущими переменами в стране, в моей жизни.
Случайно оказавшись на проспекте в районе книгохранилища древних армянских рукописей Матенадарана, я увидел, как по проезжей части движется небольшая колонна с транспарантом с надписью «;;;;;; ;;;». (Чистый воздух) Без сомнения эта акция проводится не по указанию властей, подумал я, и в подтверждение этой мысли кто-то из толпы зевак в сердцах громко воскликнул: «В Абовяне в ужасном состоянии экология, вот люди и не выдержали». Некоторые "смельчаки” из толпы, не задумываясь присоединились к протестующим, я же не рискнул, а стал сопровождать колонну, двигаясь параллельно по тротуару. Лишь когда колонна добралась до театральной площади, впоследствии ставшей «Площадью свободы», я признаюсь, не без робости все же присоединился к ним. Было сложно понять, о чем говорят ораторы, к чему призывают, так как в руках у них был простенький громкоговоритель, неисправный "матюгальник”, который сопел, хрипел, свистел и приходилось каждую минуту его регулировать.
Помню только, как бешено колотилось сердце у меня в груди, ведь вот свершается что-то необычное, и я, подумать только, оказался тому свидетелем, кому расскажешь - не поверят. С замиранием сердца оглядываюсь по сторонам и вижу одни восторженные лица. Ни одной скучающего человека.
Неожиданно ко мне, улыбаясь, подходит молодая девушка и вкладывает мне в руку бумажку. Я увидел, как такие же кусочки бумаги передаются по рядам. Раскрыл скомканную полоску и торопливо прочёл: «Сегодня, в Степанакерте, на внеочередной сессии Совета народных депутатов Нагорно-Карабахской автономной области принято решение ходатайствовать перед Верховными Советами Азербайджанской ССР и Армянской ССР о передаче НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР».
И началось… Нескончаемые митинги с требованием удовлетворить просьбу Нагорно Карабахского Областного совета.
Если в первые дни и недели митинги преследовали лишь одну цель - поддержать карабахских собратьев, то с появлением на трибуне команды Левона Тер-Петросяна, впоследствии Президента страны, параллельно выдвигается лозунг-требование вывести Армению из состава СССР.
Именно в эти дни я обнаружил в первой Конституции 1918 года молодой Советской республики особый статус, черным по белому прописанный для новоиспеченной Армении. (Кстати, это между нами, довольно-таки странный документ. В нем этакий микс из деклараций, размышлений, законов… Читаешь этот документ и диву даешься, как могли люди с подобным уровнем интеллекта, знаний и полным отсутствии навыков работы в государственных органах посягнуть на власть, свергнуть её, а затем править, спотыкаясь на каждом шагу?)
В третьей главе этой конституции есть абзац, в котором зафиксировано право самоопределения Армении. Процитирую его полностью.
"6. III Съезд Советов приветствует политику Совета Народных Комиссаров, провозгласившего полную независимость Финляндии, начавшего вывод войск из Персии, объявившего свободу самоопределения Армении.”
Я тотчас же сделал несколько копий этой страницы и помчался на площадь, которая бурлила: ораторы энергично сменяли друг друга, у микрофона образовывалась очередь. На трибуне я заметил Вано Сирадегяна, с которым буквально пару дней назад столкнулся в Клубе книголюбов Армении на профсоюзном собрании. Я оказался в Клубе по долгу службы, а он пришел поддержать своего товарища.
Я передал Сирадегяну одну копию и стал наставлять.
Вы поднимаете проблему отделения Армении от СССР, это хорошо, но на каком основании? Вот я вам предлагаю основание. Это первая Конституция в СССР, которая гарантировала право армянам решать свою судьбу. Следующая Сталинская Конституция вывела это положение так и не дав армянам распорядится прописанной в Конституции возможностью. А власть не имела права без референдума, без согласия народа вносить изменения. Нужно вернуться к первой Конституции и дать возможность армянам на основании этого пункта определить свою дальнейшую жизнь.
Вано Сирадегян скучно зевнул и засунул лист в карман. Но я не унимался, понимал, что до микрофона мне не добраться, там все схвачено. Остальные листы передал другим активистам, вольно расхаживающим по трибуне.
И стал с нетерпением ждать, когда же прозвучит долгожданное основание, право армян решать свою судьбу, данное самой же советской властью. Не дождался..
104
Зазвонил телефон, отвлек меня от размышлений, навеянных подборкой книг в книжном шкафу, а заодно и вернул в день сегодняшний, к рабочему столу, на котором небрежно развалилась, злорадно посмеиваясь надо мной, папка с материалами прошедшего президиума. Я обошел стол, косо посматривая на папку, поднял трубку, но на том конце провода тишина, слышу как сопят и молчат. Я пару раз "алло-о-кнул” и положил трубку на рычаг.
"Хотят выяснить, на месте ли? - подумалось мне. И мысленно вернулся в зал заседаний. "Нехорошо получилось, упустил контроль, а дожимать в таких случаях надо… Так некстати Абгарян со своей киноаппаратурой… Как неожиданно он вскочил и такой кипеш поднял, заткнуть ему пасть казалось нереальным делом. А потом наверняка он не один, еще кто-то из "шестерок” притаился, готовый подстраховать. Абгарян справился, поэтому "дублёр” и не включился в игру. А так и второй бы загалдел, а там и третий бы подключился, у них все продумано, заготовки есть на все случаи жизни.
Хотя можно было одной фразой вырубить Абгаряна и остальным не дать подняться. Громко, чтобы никто не посмел перебить, заявить: "Я завтра же перечислю 1350 рублей, только, Абгарян, сядь и не мешай!” Или расшуметься, мол, чего встреваешь… Нет, этого делать ни в коем случае нельзя… Он в ответ бы поднял крик, причем с радостью, чтобы как раз и скандал устроить и полностью отвлечь, так и не понявший, что на самом деле происходит, народ. Нужно уметь предвидеть и такие повороты событий. Ведь сам себя всегда настраиваю - бей, раз руку поднял. Ведь пропасть в два прыжка не перепрыгнуть. Что ж теперь? Как быть? - думал я, пытаясь разобраться в сложившейся ситуации:
Мои размышления не прерывались и за рулем автомобиля по дороге домой, а затем и на кухне.
"Да! Мартин Карпич старый волк, нахрапом его не возьмёшь”,- горько усмехался я, нарезая сыр и подогревая жареную картошку, оставшуюся ещё со вчерашнего ужина. - "Спрашивается, чего я добился? Заручиться бы поддержкой. С кем-то в паре действовать, а не в одиночку. Но на кого можно положиться? Да не на кого! Ведь первый же, с кем бы я поделился своим "открытием”, не раздумывая помчался бы с важной информацией в само логово, к самому Мартину Карповичу, в надежде за особое усердие и преданность, вымолить пару дополнительных путевок за рубеж, а если повезет, то и в капиталистические страны.
По всей видимости мои коллеги, председатели отраслевых комитетов, не такие уж и наивные, каждый гребёт себе из своего источника и в ус не дует и сознательно не вмешивается в вотчину самого главного.
Есть несколько руководителей относительно порядочных, из тех, что хоть и не поддержат, но и не заложат. Но этого недостаточно. Сегодня представить себя, развалившись на диване, этаким борцом, не так уж и сложно. Их тысячи, бойцов диванной армии, инакомыслящих, так сказать, а инакодействующих, готовых задницу отодрать с этого самого дивана и встать во весь рост, по пальцам пересчитать можно...
Теперь же бригаде Мартина Карпича известна моя позиция, мои намерения. Как они отнесутся к моей попытке вывести их на чистую воду, что предпримут. Попробуют ли договориться или что еще похуже?..
Мысли, одна мрачнее другой, одолевали меня и я понял, что одиночество - это состояние, когда вокруг множество людей, а поделится не с кем.
Зазвонил телефон, младшая дочь Рузанна опередила старшую, выхватила трубку и тут же окликнула меня:
- Папа, тебя это.
На проводе Сэро, мой заведующий орготделом. Мы с ним одногодки, поэтому, когда рядом никого нет или говорим по телефону, он не особо церемонится.
- Вчера вечером убили Овика Аракеляна, - гаркнул он и смолк в ожидании моей реакции.
Аракелян Оганес или Овик, как мы его зовем, вернее теперь нужно использовать глагол "звали”, в прошлом работал помощником Мартина Карповича. Нас не связывала крепкая дружба и, особенно в последнее время, редко встречались, но мы понимали друг друга, сопереживали. Нам хватало одного кивка головы с противоположной стороны улицы, легкого приветствия, незаметной улыбки... А теперь все это уже в прошлом. Первое, что промелькнуло в голове: "Видимо много знал, или как и я за красную черту переступил...” Да! Новость не из приятных. А тут прямо не ко времени и я со своим демаршем. Кто следующий?
Настроение и так на нуле, а теперь и вовсе упало. Вернулся к телевизору, а что творится на экране в упор не вижу, в голове неразбериха. Что делать, как вести себя? На время залечь на дно? Работать, как ни в чём не бывало, продолжать заискивать, да в три погибель кланяться?.. Можно зайти к Мартину Карповичу по надуманному поводу и, как нашкодивший школьник, что-то промямлить, типа не так меня поняли, видимо у меня с головой что-то, в последнее время много забот, по дому и вообще... Он самодовольно усмехнется, по-приятельски похлопает по моей руке и скажет:
- Бывает, ничего, иди работай, - а про себя подумает: - иди, живи пока… и знай свое место.
Или - раз поднял руку то, согласно своей же "инструкции”, бить наотмашь и стоять до конца? Может быть и победного, кто его знает?
105. День земли
Судя по плану-графику мероприятий международной организации "Love the еarth”, выбор на Армению пал в результате слепого жребия и никакой предвзятости. Подумалось, а чего бы им не провести без предвзятости подобную конференцию, к примеру, в . Югославии... Извините в республиках до недавнего времени объединенных в границах одного государства по именем "Югославия”. Всего лишь год назад эти же самые "любители природы”, но в погонах”, ковровыми бомбардировками так отутюжили эту землю, что последствия будут сказываться еще несколько десятилетий.
В результате бомбовых ударов по нефтехимическим заводам произошло отравление воздуха ядовитыми испарениями, по-прежнему велико число людей с раковыми заболеваниями.
Вместе с тем, коалиционные силы с упоением расхваливаютгуманный способ ведения той войны: за сутки до нанесения авиаудара с самолетов они сбрасывали листовки с информацией о месте запланированной атаки и гражданское население покидало опасные места. Отсюда и относительно небольшое число человеческих жертв.
С этими размышлениями я и отправился на конференцию
-------
Конференция началась продолжительной, полуторачасовой разминкой, лекцией о происхождении земли. Оказывается, земля не на трех китах покоится, как мы думали, а на трех огромных черепахах, но об этом я напишу в следующем романе. Хотя, если серьёзно, лектор молодец, сумел за полтора часа бегло изложить нам всё то, что мы в пятом классе в течение года подробно проходили. Затем начались прения, и я попросил слова.
В первую очередь я поблагодарил организаторов, докладчика, выразил убеждение, что подобные конференции нужно почаще проводить, одним словом, убаюкал их.
А затем резко "сменил пластинку”. Я обратился к президиуму, где чинно восседали заморские господа:
- Вот вы приехали к нам, чтобы народу с многовековой историей земледелия объяснить, как землю любить и уважать надо? То есть вы изначально знаете, как это делать, а мы не знаем. Вы любите землю, а мы, соответственно, нет. И нам сейчас это собираетесь объяснить, показать, научить? Это похвально, слов нет. А вы в курсе, что творили ваши вооруженные силы в составе коалиции всего год тому назад в Югославии? Цветущий край превратили в руины. Бомбами жгли землю, о которой вы так печетесь.
Так вот, вопрос. Вы выражали в те дни свое отношение, протестовали, возмущались? Где вы были? Я хотел бы получить ответ на поставленный вопрос.
В президиуме заерзали и стали шептаться, недобро посматривая на меня.
- Вы можете возразить, мол, наши генералы проявляли особую гуманность, прежде чем нанести удары, сообщали населению о том, где будут падать бомбы.
Население проинформировали, это хорошо, но вы, вероятно, забыли о том, что звери не научились пока читать и не читали ваших листовок и, соответственно, не покидали опасные места. И погибали. Вы что, забыли, ведь деревья, кустарники, трава, также не умеют читать, но если бы и могли, то все равно не могли бы покинуть зону бомбардировки.
И вы сбрасывали бомбы на зверей, на деревья, на кустарники и цветы. На такие же розы, что перед вами в вазе стоят. И, самое главное, вы сбрасывали бомбы на землю, которую сейчас нам советуете беречь. И жгли её. Как понять?
Вы зря к нам приехали, вам нужно отправиться на ту выжженную территорию, которая раньше Югославией называлась, и рассказать местным жителям, что к земле нужно бережно относиться.
Мои земляки, разместившиеся в зале , нехотя и теряясь в догадках, как поступить, робко зааплодировали, хотя старались это делать, как можно потише, чего не скажешь о президиуме. Наши гости не скрывая своего восторга, встав с мест, широко размахивали руками и вовсю улыбаясь усердно хлопали в ладоши.
Но поведение гостей, а точнее их восторг, только смутил меня, так как в эту минуту я понял, что лучше иметь дело с откровенным хамством, чем с неискренней улыбкой.
106. Федерация независимых профсоюзов Армении
Мой, казалось бы, неудачный демарш на на президиуме Совпрофа и последующие события, к моему удивлению, не прошли бесследно, дали положительные всходы. Мои коллеги стали проявлять ко мне живой интерес, все чаще и чаще тревожили звонками, а иногда и заходили, типа на минуточку и застревали на час, а то и другой. Народ интересовался, какова будет последующая реакция команды Мартина Карповича, (в дальнейшем для удобства чтения буду писать "Команда или бригада МК”) каковы ожидаемые последствия и как я чувствую себя, намерен ли продолжать добиваться правды? Эти и другие вопросы звучали и по телефону и я постепенно обретал уверенность, появилась вера в то, что я не один, что зря я клеветал на своих собратьев и "сосестёр” (авторство этого слова принадлежит мне) и в случае чего можно на кого-то и положиться. Все чаще и дольше оставались у меня в кабинете руководители "новых” профсоюзов средств массовой информации, полиграфистов, культурных мероприятий, и из старой обоймы, профсоюзы лесной промышленности и высших учебных заведений.
Забегая вперед, отмечу, что через три года только два последних профсоюза избегнут наказания и останутся "в живых”. Остальные, в том числе профсоюз Инновационных и малых предприятий, которым руководил я, и новосозданная Федерация независимых профсоюзов Армении, ( о чем речь ниже) совместными усилиями правительства и проправительственных профсоюзов будут ликвидированы.
Ну, а пока мы, подбадривая другу друга и уверенные в своей правоте, и правильности выбранного нами курса, наших поступков и действий, принимаем решение образовать Федерацию независимых профсоюзов Армении в противовес находящейся под контролем правительства Конфедерации профсоюзов. Определили дату проведения Учредительной конференции, оповестили всех и вся. Отправили пригласительные билеты и команде МК.
Как и ожидалось, зал переполнили наши активисты и делегаты, несколько журналистов с микрофонами, и… еще большее удивление вызвало присутствие в зале в полном составе, по числу полученных пригласительных билетов, представителей команды МК. Они чинно расселись в середине зала, вооружившись папками с материалами конференции. "Что за этим кроется?”- встревожился я, - На праздное любопытство вроде не похоже, но посмотрим, время покажет.
Я решил не выступать, многие делегаты знали меня хорошо по моим прошлым акциям, выступлениям еще в пору работы в профсоюзе работников культуры, и я предпочел дать возможность другим подняться на трибуну, благо каждому есть что сказать, накипело. Тем более, что греха таить, я не сомневался в том, что делегаты именно меня изберут председателем. Перед началом конференции многие из зала подходили ко мне, знакомили со своими товарищами и уверяли:
- Держитесь, мы с вами и за вас!
Конференция проходила живо и интересно, выступления чередовались с обсуждениями, небольшой полемикой, но все сходились в одном - создание независимых профсоюзов назрело, пора уж.
С особым настроем вступали в полемику, привлекая к себе внимание, и члены команды МК, всё больше и больше удивляя меня. Понимал, что за этим кроется какая-то пакость. Но какая? Пока не ясно.
Неожиданно поднялся с места неряшливо одетый, раскрасневшийся мужчина, и внес ещё большую неразбериху в мои мысли. Он оглядел снисходительным взглядом зал и подтягивая штаны, громко, чтобы все слышали, с не терпящим возражения голосом заявил:
- Зря мы все это обсуждаем, кворума-то нет.
Я из президиума, тут же, не мешкая, попросил делегатов поднять мандаты, а вездесущий Сергей Маркосович, демонстративно фиксируя над каждым делегатом указательный палец, пересчитал их.
Делегатов оказалось более чем достаточно. В ответ члены команды МК с удвоенной энергией продолжили обсуждать поднимаемые вопросы, участвовать в работе конференции. Размеренным шагом выходили на трибуну и покачиваясь из стороны сторону излагали свои мысли, не спеша, нараспев, поучительным тоном ясновидца, словно бы их устами глаголет сама истина. Пытались сразить публику своим интеллектом, глубиной знаний, не досягаемой остальным смертным, коим посчастливилось лично лицезреть сие аномальное явление на трибуне. Хотя внимательный слушатель улавливал сумбур этих речей, не удачную импровизацию на тему "Как было бы хорошо если бы мы жили хорошо”.
Команда МК активно загружала вопросами даже и тех, кто сам обращался к президиуму с вопросом. Приглашали к полемике, требовали перед тем как высказываться о наболевшем, более конкретно сформулировать вопрос.
Вот уже заведующий орг. отделом Конфедерации Генрих Геворкян в третий раз забрался на трибуну, и мы услышали очередное нудное выступление ни о чём.
Я теряюсь в догадках, что они задумали? К чему весь этот маскарад. Только больной на голову может принять их показушную активность за чистые намерения нас поддержать.
Через некоторое время опять, вроде как спонтанно, в зале зависает реплика: "А кворум-то есть?”
Снова пересчитали. Делегатов хватало для принятия решений, но их число поубавилось. Ещё бы, третий час на исходе, устали люди.
Пора заканчивать прения и переходить к следующему вопросу, а следом стоит обсуждение и принятие Устава.
Я думаю, читатели не раз и не два присутствовали на учредительных собраниях при обсуждении этого документа. Как правило, когда нужно принять Устав, обсуждение носит формальный характер, так, ради приличия кто-то из зала вносит незначительные изменения, типа поменять местами пару пунктов, сам же и предложит принять за основу. Тут же проголосуют и забудут. Потому как, при таком скоплении народа попытаться в действительности обсуждать многостраничный, сложный по своей структуре документ, каким является Устав общественной организации, и прийти к общему знаменателю, потребуются даже не дни, а недели. Ведь каждый из нас со своими заморочками, а если еще и окажутся в зале два-три из тех, которые повыпендриваться любят, значит пиши - пропало.
И я, глядя, как наши гости из Конфедерации крепко держат в руках папки с материалами и ежеминутно что-то там подчеркивают и перешептываются, понял, что они задумали.
Я представил их дальнейшие действия, теперь уже совершенно очевидно, что ради этой минуты они и протирают свои штаны в этом зале. Как только председатель конференции объявит обсуждение Устава, все члены бригады МК рванут на трибуну и сменяя друг друга, начнут разглагольствовать, размышлять, добавлять, спорить, глотая слюну, отвергать и прочее и прочее. И затянется эта возня еще часа на два, если не все три-четыре, пока в зале никого не останется. А потом очередной засланец вскочит и объявит:
- Кворума-то нету!
И конференция завершится пшиком.
Я подзываю председателя конференции Сэро Воскерчяна и на ухо ему шепчу:
- Сэро, Устав не обсуждаем.
Он растерялся, пытается понять, что я задумал, вроде как варианты перебирает. Я ему снова, спокойно:
- Сейчас объяви выборы, потом тебе всё объясню.
И Сэро проходит к трибуне:
- Ну хорошо, товарищи делегаты, давайте теперь перейдём к выборам.
Прервав Сэро на полуслове, тут же на ноги вскочили несколько членов бригады МК и завопили:
- А Устав ?!
- Следующим пунктом Устав должен быть?
- Устав не обсудили!
До Сэро дошло, почему я так поступил, он поморщился, рассматривая крикунов и саркастически ухмыльнулся:
- Я сейчас объясню,- он поднял руку, призывая угомониться:
- Мы Устав обсуждали с нашим профактивом, учли все замечания, а потом наши делегаты, и о них подумать надо, многие иногородние, им бы успеть по домам разъехаться...
И решительно добавил: - Давайте проголосуем.
Народ криками из зала дружно поддержал решение отказаться от обсуждения Устава и тем самым на час-полтора приблизить завершение конференции.
И когда Сэро соблюдая обязательную процедуру для принятия решения обратился в зал со словами:
- Кто "за”, - лес рук взметнулся вверх.
- Против? - нет.
- Воздержавшихся? - тоже нет, - и выждав паузу, заявил: - Решение принято.
Раздосадованная бригада МК, не дожидаясь завершения конференции, встала и, двигая стульями, потянулась к выходу.
Я, наблюдая, как они гурьбой, наступая друг другу на пятки, протискиваются в дверь, облегченно вздохнул. Напряжение мгновенно спало, вроде бы одни домашние остались. Вспомнилось, как десять лет тому назад практически те же лица покидали зал, во время учредительной конференции профсоюза работников инновационных и малых предприятий, и подумал, "Почерк тот же, повадки те же”!
- Какие будут предложения? - Вновь заговорил окрыленный Сэро, теперь он с удовольствием гнал лошадей.
Предложили кандидатуру моего заместителя Сергея Геворкяна, он тут же взял самоотвод. Степана Хачатряна, председателя профсоюза концертно-зрелищных мероприятий и, соответственно, мою кандидатуру. Проголосовали. За Степана Хачатряна три голоса и за меня все остальные, около сотни. И подсчитывать не стали, и так всё ясно.
Через несколько дней звонок из Министерства юстиции, попросили зайти. Мы и не сомневались, что Конфедерация начнет жаловаться, протестовать, поэтому и ждали этого звонка. Я захватил с собой материалы конференции и честно, все как есть, рассказал, признался.
Улыбнулись молодые, со свежими идеями в голове, ребята из отдела общественных и профсоюзных организаций, согласились с тем, что у нас не было иного выхода. Предложили собрать актив, обсудить Устав и добавить к материалам конференции. И все проблемы.
С этой минуты создание нового профсоюзного объединения, а именно, Федерации независимых профсоюзов Армении” можно было считать состоявшимся.
107. Пленум Конфедерации профсоюзов Армении 14.06.1998.
Но, как показали дальнейшие события, команда МК и не собиралась опускать руки...
-----------
Шел седьмой час вечера, но сотрудники нашего аппарата всё ещё находились на своих рабочих местах, если быть точным, не совсем на рабочих, а в моем кабинете. Чинно расположились вдоль непривычно длинного стола, за которым мы проводим заседания президиума. Уселись плотно прижавшись к друг другу, чтобы всем поместиться, потому как и руководители районных комитетов в это позднее время не пожелали оставить нас одних...
Ещё одна немаловажная деталь. По всей плоскости стола представители женской половины нашего аппарата под умелым руководством делопроизводителя Лусине расставили хрустальную, ереванского производства, посуду с солеными грибочками, икрой заморской, в смысле баклажанной, тонкими ломтиками нарезанной колбасой и прочей закуской. Тут же разместились, торжественно поглядывая сверху вниз на плоские блюда, бутылки со спиртными напитками.
И в кабинете царит соответствующее мажорное, настроение, слышны анекдоты, раздаются к месту и не совсем острые реплики, - отмечаем рождение нового профсоюза.
Пора бы закругляться, второй час сидим, но наши женщины, (а их большинство в коллективе и с этим считаться надо) с остекленевшими глазами, вроде как позабыли о домашних делах. А там и муж не кормлен и дети чумазые, и свекровь, ведьма окаянная, жить не дает. Но не соглашаются трубить отбой, наоборот просят налить, дабы иметь возможность в очередной раз блеснув своей эрудицией, произнести тост, услышанный когда-то от некоего застольного мудреца.
Ответственный по разливу Сэро.Он руку непонятно где набил, наливает ровненько не придерёшься. Встала бухгалтер Арабкирского района Эмма Андреевна, опираясь одной рукой о спинку стула, а второй размахивая пустой рюмкой:
- Сэро, а ну плесни!
И повернулась ко мне:
- Ваагн Самсонович, можно я скажу, - а сама как верба на ветру, качается.
- Можно Эмма Андреевна, а как же!
Эмма Андреевна воспрянула после моих слов, и вдруг вспыхнула:
- Слушайте меня, мерзавцы. Рузан, когда ты чепуху порола я слушала тебя!
От возмущения лицо Эммы Андреевны порозовело и она, надувшись, брякнулась на место. А у Рузанны, председателя Эребунийского районного комитета, которая в действительности молчала, но сидела почему-то спиной, глаза округлились от незаслуженного обвинения .
- Эмма Андреевна, да вы что-о-о-о!!! - пропела она вполне поставленным голосом.
Вскочила с места Лусине и не дала Рузанне закончить на высокой ноте своё коронное "Что-о-о”. Заглушив три последние буквы "о-о-о!”, шумно запротестовала, размахивая руками.
- Всё, всё, успокоились, а то сейчас сторожа инфаркт схватит, подумает, здесь режут кого-то!
С женщинами иметь дело всегда сложно, но в работе они дисциплинированы и добросовестны, чего не скажешь о после рабочем времени, тем более во время застолья. Очевидно мужья наших красавиц в ежовых рукавицах держат, им только здесь, в коллективе, и расслабиться удается. Поэтому я молча наблюдаю за их перепалкой, ничего угомонятся, перестанут. Вот, наконец-то, наступило относительное спокойствие. Эмма Андреевна опять встала, отряхнулась, подняла рюмку и… мы услышали осторожные шаги по коридору.
Кого это угораздило в этот "полночный час” оказаться в Доме профсоюзов да ещё на третьем этаже. Сотрапезники-коллеги, с любопытством посматривая друг на друга, притихли.
Шаги приблизились, нерешительно потоптались у нашей двери и дверь, пропев знакомую мелодию, присущую не смазанным петлям ещё с советских времен, медленно отворилась. В комнату вошел Князь (Я не оговорился, так зовут его.) По паспорту он Князь, тут ничего не поделаешь, а по жизни скромный пожилой человек, сотрудник технического отдела, в этом отделе на гектографах (копировальная машина) размножают материалы Совета профсоюзов. Он вошел с небольшой папкой в руках и, не обращая внимания на застолье, положил её передо мной.
- Я знаю, - виновато и в то же время тревожно глядя на меня произнёс он, - тебе полезно заранее узнать, что они задумали, поэтому я сейчас к вам поднялся.
Его напряжение передалось и моим "собутыльникам”, они, да и я тоже, не сообразили пригласить нежданного гостя по имени Князь к столу, на котором еще кое-что съедобное можно было отыскать. Никто из нас не заметил и, когда он вышел.
Я открыл папку, на титульном листе небольшой стопки прошитой степлером красовался заголовок, я зачитал вслух.
- Внеочередной Пленум Конфедерации профсоюзов Армении.
Повестка.
О нарушении Устава Конфедерации профсоюзов Армении Республиканским профсоюзом инновационных и малых предприятий.
И в скобках : Председатель Ваагн Карапетян.
108. Несколько слов о Валерии Золотухине.
Но перед тем как начать рассказ о самом пленуме, выполню своё обещание, расскажу о встречах с Валерием Сергеевичем Золотухиным.
_______
Когда узнаешь о смерти известного человека – всегда становится грустно, ведь с каждым из них связана определённая частичка твоей культуры, твоего мировоззрения. Но если имя этого человека тебе известно не из газет и журналов, а ты лично знал его, общался с ним, то становится грустно вдвойне. Ты поневоле начинаешь вспоминать, перебирать в памяти мгновения, отличные от всей твоей жизни - миги общения с киногероем, который сошел с экрана и переступил порог твоего дома. Таким человеком был для меня Валерий Сергеевич Золотухин. Личное знакомство с Валерием Золотухиным у меня состоялось в 1992 году, когда меня пригласил на день рождения сосед - актер Театра на Таганке Валерий Черняев. Я знал, что приглашение получил и Валерий Сергеевич, и поэтому шел на этот вечер с особым настроением. Но из-за московских пробок добрался с опозданием. Еще на лестничной площадке стало понятно, что застолье в самом разгаре, так как шумная кампания не стеснялась в выражениях и до первого этажа доносились голоса из квартиры юбиляра. Дверь оказалась распахнутой настежь, я вошел без стука и увидел следующую картину: за столом собралось 10-12 человек. Все стоят вокруг стола, кто с рюмкой, кто с бокалом в руке, и покачиваясь что-то настойчиво на повышенных тонах, доказывают друг другу. Молча сидел и слушал, пытаясь понять о чем идет речь, лишь один Валерий Золотухин.
Мне надолго запомнился этот случай еще и потому, что за столом собрался простой люд: родственники, соседи, друзья детства юбиляра и их развязное поведение и скромное присутствие Золотухина никак не гармонировали друг с другом.
И в дальнейшем мне нередко приходилось быть свидетелем природной скромности этого, я не скажу гениального, но очень интересного, самобытного и популярного актера. Мне посчастливилось, в общей сложности девятнадцать лет жить, учится и работать в Москве. Я полюбил театры Москвы и со временем стал закоренелым театралом. Старался не пропускать премьеры, часто бывал и в Театре на Таганке. После спектакля подходил к Валерию Сергеевичу и тот, каким бы усталым ни был, считал своей обязанностью, памятуя наше недолгое знакомство, перекинуться со мною хотя бы парою словечек.
Одна из самых запоминающихся встреч состоялась в Ереване в 1996 году. Гастрольная труппа во главе с Золотухиным привезла в Ереван спектакль о Владимире Высоцком. Я еще до начала представления прошел к нему (надо сказать, что мое появление в Ереване очень удивило Валерия Сергеевича) и предложил со всей труппой после спектакля поехать ко мне на дачу, там и заночевать. Получив согласие, сломя голову, помчался готовится.
К завершению спектакля я вернулся в театр и, как только отгремели овации восторженных зрителей и задвинулся занавес, прошел на сцену и стал торопить рабочих как можно быстрее собрать инструменты, аппаратуру. Я нервничал, так как время позднее и хотелось успеть хотя бы немножко посидеть за столом. Наконец, наскоро собравшись, мы на двух машинах отъехали от театра.
И здесь я, воочию, не на словах, не в книжном прочтении, увидел, что такое сверх-популярность. Проезжая по улице мимо продуктовых ларьков, какими в те годы были заполонены улицы городов доживающей свои последние годы Страны Советов, Валерий Сергеевич неожиданно попросил остановится и вышел из машины.
Народ , увидев Золотухина, ахнул и позабыв о торговле, тут же обступили его. Со всех сторон посыпались вопросы, приглашения, просьбы дать автограф, появились фотоаппараты… Я оторопел, понимая, что эта канитель может затянуться часа на два и мы только к полуночи до дачи доберемся. А там уж какое застолье, естественно - в постель тогда.
И, ни на что не надеясь, твердым голосом, на армянском начинаю объяснять собравшимся, что мы торопимся, что задерживать нас не следует, потянул Золотухина за рукав, чтобы пресечь "явление Христа народу” и затащить его в автомобиль. Поняв это, собравшиеся вмиг разбежались, но не успели мы дойти до машин, как они вернулись, нагруженные всевозможными лакомствами и спиртными напитками и, не обращая на нас внимания, стали просовывать все это в открытые окна и в багажники. Уже на даче мы насчитали пятнадцать бутылок разного калибра и килограмм пять - семь деликатесов.
За столом Валерий Сергеевич держался сдержанно и корректно; сказывалась не только усталость, но и его внутренняя культура, умение вести себя в гостях. А когда Черняев попросил Валерия Сергеевича спеть песню «Ой мороз, мороз», чтобы этим отблагодарить предложенное гостеприимство, и намерился передать ему гитару я возразил. Я сказал: « Конечно, хотелось бы, Валерий Сергеевич, еще раз услышать эту песню в вашем исполнении, но я вижу какой вы уставший. Не надо».
Золотухин с благодарностью посмотрел на меня и, к всеобщему удивлению, несмотря на поздний час, разговорился. Среди прочего он рассказал и версию о том, почему он (по убеждению многих литературоведов, кинокритиков и прочих любознательных) похож на Михаила Лермонтова:
- Я не являюсь родственником Лермонтова, нет, а потомком … может быть. Дело в том, - стал пояснять Валерий Сергеевич, - местность, где проживали мои предки, принадлежала помещикам Лермонтовым. Будущий поэт слыл сексуально активным и капризным юношей и ему не успевали дворовых девок поставлять, возможно одна из моих пра-пра-прабабушек и оказалась в его послужном списке, кто его знает, – уже смеясь, развел руками Золотухин.
Утром меня попросили на завтрак спиртное не подавать, так как в обед вылет в Москву, а завтра у Валерия Сергеевича спектакль в Театре на Таганке, где он в главной роли и дублер не предусмотрен.
Но в аэропорту Золотухин незаметно прошептал мне на ухо: «Выпить хочу, что-нибудь придумай»
А что думать, я тут же в буфете аэропорта, купил бутылку армянского коньяку и незаметно подсунул ее Валерию Сергеевичу.
В самолете Золотухин с невинным видом каждые 10-15 минут отлучался как бы в туалет и ко времени посадки самолета в Домодедово оказался, к неподдельному изумлению сопровождавших его лиц, в стельку пьяным. Труппа торжественно вынесла артиста из самолета на руках. Естественно, спектакль "по техническим” причинам отменили. Особенно запомнился мне звонок по этому поводу из Москвы - каждый участник вечернего застолья посчитал своим долгом подойти к трубке и сказать все, что они обо мне думают, ведь они обещали руководству театра доставить Золотухина в Москву в добром здравии, готовым выйти на сцену...
Прошли годы. Я, волею обстоятельств, в 2007 году переехал жить в Украину в город Ровно. На фасаде местного театра появились афиши спектакля «Собачье сердце» с участием Валерия Золотухина. Перед спектаклем я попытался пообщаться с Валерием Сергеевичем, но меня не пропустили, сказали, мол он готовится к спектаклю и если что надо передать, пожалуйста - передадим. Я и ответил: «Передайте, что здесь Ваагн».
- Как-как? - переспросила девушка.
- Ваагн, - еще раз членораздельно выговорил я, в твердой уверенности, что имя мое она не запомнит, исковеркает, так что, естественно, Золотухин и не поймет о ком идет речь. Но на мое удивление, открылась дверь и появился растерянный Валерий Сергеевич: «Что ты тут делаешь ?» – с недоумением спросил он.
- Вы понимаете: так сложилось... в общем, переехал, – стал комкать я слова, - вы ведь знаете, как это бывает...
- Да-да, - улыбнулся Валерий Сергеевич, - после спектакля подойди, поговорим.
Как только смолкли аплодисменты и опустили занавес, мы с моей знакомой поспешили к служебному входу. Золотухин не заставил себя долго ждать, вышел, учтиво представился моей подруге.
- Я могу посидеть с вами, - опережая наше намерение его пригласить, сказал он, - но я не пью, завязал. Спиртное исключено,только кофе там, или чай. Если вы не против.
Мы зашли в ближайшее кафе и провели вместе около часа.
- Вы так чудесно играли. Такое интересное прочтение образа профессора Преображенского, - залепетала моя спутница, - особенно после Евгения Евстигнеева не каждый решится, но вам удалось, я в восхищении.
- Несколько удачных фильмов, - ответил Валерий Сергеевич, - «Пакет», «Хозяин тайги» и, конечно же, «Бумбараш» стали моей визитной карточкой. Режиссеры видели меня только в образе крестьянина, простачка и балагура. Цена успеха оказалась слишком высокой - сколько серьезных драматических ролей я потерял, - вздохнул он и добавил, - Я устал быть Бумбарашем.
Конечно, спокойно посидеть и здесь не удалось: местные корреспонденты не давали нам покоя. Золотухин отвечал коротко, сдержанно, вежливо. Напросились на коллективный снимок и работники кафе, в общем, скучать не пришлось.
На прощанье Валерий Сергеевич долго тряс мою руку приговаривая: «Будь счастлив. Это самое главное. Будь счастлив!».
109. 16.06.1998. Линчевание
А теперь вернемся к нашим баранам, то есть к пленуму Совпрофа Армении.
Для начала, чтобы сразу взять быка за рога... ( Что это у меня понеслось, подряд животные пошли и, главное, самые твердолобые. То баран, то бык, к чему бы это? Очевидно третье место в этом списке по степени упёртости мне уготовано. Может быть, так оно и есть.
Для начала, процитирую первые строчки моего выступления на том легендарном или злополучном пленуме.
"Уважаемые товарищи!
Десять лет тому назад, в июне 1988 года, я вот так же стоял здесь на трибуне. То моё выступление закончилось увольнением со смешным "диагнозом”: "В связи с невыполнением плана работы”. Сегодня меня уволить невозможно, поэтому делается попытка уволить пятнадцатитысячный коллектив.
Ну вот такой я. Не могу сидеть сложа руки. Не могу видеть слоняющихся из угла в угол, не знающих чем себя занять людей. Не могу спокойно видеть равнодушных, а бездействие, это ничто иное, как равнодушие, ко всему, что окружает тебя, в том числе и к самому себе.
Пожалуйста, можете меня за это линчевать, как это было сделано в прошлый раз, десять лет тому назад.
Только что это вам даст? Разве это приведёт к решению всех социальных проблем, которые стучатся в наши двери, но достучаться не могут? Или рабочие вмиг осознают, что именно мы, и никто другой, являемся истинными защитниками их интересов?”
И дальше, в таком же духе...
А зал ожидал покаяния, зал жаждал увидеть мою понурую, растерянную голову. Но я продолжал давить, сверкая глазами.
"Наше здание, Дом Союзов, мне напоминает всем печально известный корабль "Титаник” в последние часы своего плавания. Но поражает не бедственное положение корабля, а полное спокойствие его пассажиров”
И пропасть неприятия между мной и аудиторией, с каждой произнесенной мною фразой, увеличивается. А я продолжал твердо стоять и даже не упирался локтями о трибуну, дабы придать себе больше уверенности. Правда, до сих пор мне, по прошествии стольких лет, непонятно, то ли я не воспринимал всерьез ту вакханалию, и недооценивал серьезность последствий, то ли был отважен и смел, как Чапаев в бою.
"Практически два месяца Конфедерация профсоюзов Армении занимается моей персоной. За это время было проведено три президиума, десятки рабочих встреч, не счесть количество шушуканий по углам и вот сегодня проводится заседание Совета, на который съехались люди на меня горемычного посмотреть со всех уголков нашей страны. Неужто дел больше нет?”
Уже к концу пленума я, видя, так сказать, "душевные переживания” публики и решительный настрой самого-самого (Кто не понял, это тот же МК, в смысле Мартин Карпович), абсолютно не сомневаясь в том, что дело движется к печальному финалу, решил пожертвовать собой во имя спасения самого профсоюза:
- Позвольте сделать заявление, - вскричал я и, не дожидаясь приглашения, продрался на трибуну, вцепившись руками в микрофон с жаром заговорил:
- Мне понятно, что в данном случае профсоюз и его пятнадцатитысячный коллектив может пострадать из-за строптивого лидера, который оказался вам не угоден, поэтому предлагаю мировую: оставьте в покое профсоюз, а я напишу заявление об уходе...”.
Но Мартина Карповича на мякине не проведешь. Он с подозрением покосился на меня и, опасаясь, как бы на мои непредвиденные действия не клюнули некоторые из его "бригады” и запланированная акция провалится, поторопился закончить пленум. Он встал и, перекрикивая поднявшийся шум в зале, предложил голосовать. Он торжественно объявил
- Кто за то, чтобы вывести из состава Конфедерации профсоюзов Армении профсоюз работников инновационных и малых предприятий? - и недвусмысленно взмахнул рукой, указывая самым длинным пальцем на широко распахнутую дверь, давая своим жестом понять, что он настроен решительно и не потерпит слабинки со стороны любителей поиграть в самостоятельность.
Большая часть зала поддержала решительный настрой МК. А на вопрос: Кто против? ответила высоко поднятой рукой лишь одна единственная душа, председатель профсоюза "Миабанутюн” Тамара Погосян, и еще четверо смельчаков подняли руки при определении тех, кто воздержался, на большее силёнок не хватило.
А теперь о том, что послужило поводом принимать драконовские меры по отношению к оказавшемуся в опале профсоюзу.
В Уставе Конфедерации в седьмом параграфе речь идёт о праве отраслевых комитетов входить в иные объединения, но при условии, если об этом заранее поставлено в известность руководство Конфедерации. В данном параграфе нет конкретного указания, как это нужно сделать, то ли устно, то ли письменно, то ли в виде обыкновенного уведомления, то ли нужно решение президиума данного профсоюза. Но мы послали девять пригласительных билетов руководству конфедерации и девять оболдуев сидели в зале, принимая активное участие в работе, пытаясь затянуть конференцию и сорвать её. Значит, получается, поставили в известность.
Это мы так считали, а наши оппоненты решили, что этого недостаточно и оскорбились до такой степени, что вынуждены были, рыдая и заламывая руки от возмущения, собрать свою кодлу со всей республики, чтобы расправиться с нами.
Но и мы тоже не лыком шиты, на следующий же день отправились в прокуратуру и написали заявление, полное контр-возмущения и искреннего негодования, хотя понимали, что девять пригласительных билетов и присутствие на конференции гостей из Конфедерации можно как угодно трактовать, то есть как судья решит; считать ли данный факт официальным уведомлением о вхождении профсоюза инновационных и малых предприятий в состав Федерации независимых профсоюзов Армении или нет.
Провозились мы в прокуратуре до вечера. Не могли с толком анкеты заполнить, да причину, используя юридические термины, объяснить. А утром в нам в дверь постучался сам адвокат. (На этот раз это не имя, а профессия, не путать с Князем) Самый настоящий адвокат, и изъявил желание защитить наши интересы в суде, разумеется не бесплатно. Это воодушевило. Оганес Седракович Амбарцумян, как представился наш спаситель, в прошлой жизни работал судьей, неизвестно за какие грехи, или за отсутствие оных, уволенный с работы. А теперь подрабатывал случайными заработками. Пользуясь старыми связями в прокуратуре, он получил информацию о нашем заявлении. Мол, чудики "ни бэ ни мэ” в юриспруденции, самое время к ним заявиться. Вот и примчался к нам.
Договорились встретиться вечером и спокойно, за чашкой турецкого кофе обсудить все предстоящие перипетии. Оганес Седракович показал себя профессионалом самой высокой пробы. Первое, что он сказал, после того как мы отхлебнули по глотку ароматного кофе.
- Ничего у нас не выйдет, если мы не дадим на лапу судье.
Я насторожился и обреченно спросил:
- И сколько это будет стоить?
Оганес Седракович не стал спешить с ответом, он сделал, пользуясь наступившей паузой, еще несколько глотков кофе. После каждого глотка оборачивался по сторонам и настороженно рассматривал публику, оккупировавшую соседние столики.
Затем осмелел, подтянул к себе салфетку, стал изучать её рисунок, убедившись в том, что нарисовано неплохо и даже замечательно, он попросил у меня ручку, хотя минутой ранее, когда он открыл свой дипломат в поисках визитки, которую так и не нашел, и обещал при следующей встрече вручить, я увидел с десяток ручек, прикрепленных к борту дипломата. Я достал из внутреннего кармана ручку. Тот соблюдая осторожность, взял ручку левой рукой и печатным шрифтом нарисовал цифру "один”, затем добавил "ноль”, затем стал пририсовывать второй "ноль”.
Я обратил внимание, что цифру "один” он нарисовал у самого края салфетки, то есть место и на двадцать нулей бы хватило. Он заканчивал рисовать второй ноль, а я, затаив дыхание, следил за его рукой. Что же дальше то будет. Ручка новая, так что чернила закончатся не скоро.
Второй ноль он вывел особенно тщательно и стремительно посмотрел мне в глаза. Настроение поднялось и наступило успокоение, когда он скомкал салфетку, достал зажигалку, пододвинул пепельницу и долго наблюдал, как догорает вещественное доказательство назревающего преступления. Затем произнёс:
- Это в долларах.
Тянуло сразу отстегнуть, но какое-то внутреннее чувство подсказывало не спешить, и, если не торговаться, то хотя бы не торопиться. И я упавшим голосом спросил:
- К какому дню нужно будет подготовить эту сумму?
- Дня за три до суда, а еще лучше за неделю, чтобы рассчитаться и быть спокойным за исход судебного процесса.
- Я понял, постараюсь не подвести, - заверил я Оганеса Седраковича.
Суд мы выиграли. К счастью, еще сохранились традиции советского судопроизводства, еще правили балом судьи воспитанные советской властью, имеющие, как говорили о Дзержинском, "Холодный ум, горячее сердце, чистые руки”, а потому и самый гуманный, самый справедливый суд в мире в силу известных читателю причин, вынес решение в нашу пользу.
110. Третье тысячелетие от Рождества Христова или Год социальной справедливости.
Что ни говори, а переступить рубеж второго тысячелетия мы, родившиеся в ХХ-ом веке, жаждали с нетерпением. И с неуверенностью, ведь не особо-то верилось, что удастся дожить, дотянуть, до этого рубежа, получить возможность подышать воздухом третьего тысячелетия, увидеть как изменится жизнь с началом нового века, нового столетия. Как это славно! Согласитесь, все-таки это знаменательная дата, ведь вместо уже порядком надоевших цифр "19” появится новое, свежее цифро сочетание - "20”.
И оно появилось, и Новый век предложил всем нам, здравомыслящим людям, задуматься о своей роли, как человека так и личности на этой земле, о судьбе своего народа, о судьбе всего, не побоюсь этих высокопарных фраз, человечества в целом.
Последний, выпавший на нашу долю, век минувшего тысячелетия принес нашей планете множество испытаний и трудностей. Нелегко пришлось и народам бывшего Советского Союза - две мировые войны, война гражданская, сталинские репрессии, голод - и как результат этого - невосполнимые потери генофонда, распад многовековой державы, сопровождавшийся политическими, социальными и межнациональными конфликтами.
Мы подошли к рубежу второго тысячелетия, духовно опустошенными и разобщенными. Бедность, катастрофическое расслоение общества, рост преступности, неслыханный поток вынужденных переселенцев — это и многое другое тяжким грузом легло на плечи новообразованных государств.
Армении пришлось особенно тяжело, вдобавок ко всему перечисленному, наше государство пережило еще и землетрясение небывалой силы, в результате которого треть страны оказалось в развалинах, число погибших превысило 25 000 человек. Последствием конфликта с Азербайджаном явилась затяжная блокада со стороны двух из четырех окружающих страну государств, которая продолжается и по сей день.
К тому же, к власти пришли молодые, неопытные и, не грех иногда вещи называть своими именами, непорядочные люди. В результате чего социальное неравенство в стране стало бичом для большей части населения.
Приведу лишь один пример, поражающий своим хамством и цинизмом, из того, что происходило под патронажем молодых, дорвавшихся до правительственных кресел, функционеров. По сути, новая власть, принявшая на себя обязательства прежних правителей перед народом, не посчитала обязательным выполнять данные обязательства.
С развалом СССР канули в лету сберкассы, а вместе с ними и вложенные в них населением средства. Компенсация старых советских вкладов, конфискованных в ходе реформ 1990-х годов, так и не состоялась. Вот и получается, если у некоего гражданина зависал долг за коммунальные услуги, в несколько десятков рублей, а на сберегательной книжке у него числилось ещё с советских времен несколько сотен, или даже тысяч рублей, то невзирая на это обстоятельство, власть наказывала его самым жестоким образом, вплоть до отключения энергии и приглашения в суд.
И Федерация независимых профсоюзов Армении приняла решение обратиться к властям и к обществу в целом с предложением кардинальным образом изменить существующий порядок и с этой целью объявить первый год третьего тысячелетия Годом социальной справедливости в стране.
Среди вопросов, которые мы поставили перед властью был и нижеследующий:
- Предложить правительству Республики Армения признать долги государства населению бывшей Армянской ССР, произвести перерасчёт накоплений граждан, хранящихся в сберкассах до 1992 года, с учётом реальной стоимости рубля на момент образования долга и погасить долг населению до 2005 года за счет коммунально-бытовых платежей и других налогов.
А между строк прочитывалось. Слушай, ты, власть! Не имеешь возможности вернуть населению незаконным образом удерживаемые средства, то хотя бы не наказывай.
И наше заявление, опубликованное в центральной газете "Голос Армении” от 29 августа за № 95 (18600), как и ожидалось, нашло широкий отклик в стране.
111.
На следующий же день стали поступать звонки, полные восторга и надежды с пожеланиями и поддержкой от частных лиц. Откликнулись, причем письменно, руководители буквально всех общественных организаций. Письма с одобрением прислали и заместители двух министерств: юстиции и социального обеспечения. Один из них впоследствии передумал, прислал курьера, мол верните письмо, хотим дополнение внести. А мы курьеру ответили: "Принеси новое письмо с дополнениями, получишь старое”. Курьер ушел и не вернулся.
Приближался очередной пленум нашей федерации. Малый зал Дома Союзов вмещает 120 человек, а у нас 80 членов пленума, приезжают от силы 60. Так что место проведения пленума считалось решенным вопросом. Но в назначенный день к Дому Союзов потянулись рядовые члены наших профсоюзных организаций, изъявившие желание принять участие в работе пленума.
Как им отказать? Мы ведь не просто открытая для диалога с обществом организация, мы и есть частица этого общества. Не КГБ и даже не Налоговая инспекция.
К одиннадцати утра, к началу работы пленума, в зале не оставалось свободных мест и примерно столько же, топталось в коридоре в надежде, что и их каким-то образом сможем разместить. Что делать? Мы в растерянности. Действительно, что делать, если в большом зале ведутся ремонтные работы, там и одному пройти невозможно, чтобы не испачкаться. Как быть?!
Сообразил заместитель председателя профсоюза Инновационных и малых предприятий Сергей Маркосович Геворкян. Он предложил:
- А давайте Дом кино попросим, у них зал на пятьсот мест! (Здание Дома кино находилось рядом, в пяти минутах ходьбы.) Я позвонил директору Дома кино, не долго торговались; за каждый час аренды по путевке в один из Домов отдыха. Пришлось раскошеливаться.
Пленум проходил крайне напряженно. Я выступил с подробным отчетом о проделанной работе, естественно, остановился на нашем предложении объявить следующий год "Годом социальной справедливости”, не оставил без внимания и бюджет Совпрофа Армении. Подетально, ничего не утаивая, рассказал, как совершается воровство и кто к этому причастен. Гул возмущения пронесся по залу, и начались бурные прения и горячие споры. От желающих выступить не было отбоя. Разгоряченный народ требовал принять меры, вызвать для отчета и покаяния на подиум Мартина Карповича, идти на штурм Совпрофа и взять власть, в данном случае "в отдельно взятом учреждении”. Несколько раз мы теряли контроль над залом, к трибуне прорывались сразу по двое. С трудом уговаривали одного из них уступить. Вместо запланированных двух-трех часов, пленум продолжался пять.
Вернулся домой окончательно разбитым в одиннадцатом часу вечера и тут же, с порога, жена набросилась на меня: - Поздравляю с удачным пленумом, час назад позвонили и предупредили: "Не угомоните своего мужа, найдёте его труп в подъезде!"
Ну раз начали угрожать, значит не тронут, успокоился я, очевидно, уже не тронут. Но увы, мечты, мечты, где ваша сладость ...
Через несколько дней на лестничной площадке Дома Союзов ко мне подошел старый приятель Артур Саакян, в то время он являлся заместителем директора гостиницы "Эребуни”. Дай Бог ему сто лет жить и здравствовать. Он полез притворно обниматься: - Как хорошо, что я встретил тебя, а у меня для тебя есть сюрприз... Можешь завтра в три дня зайти в гостиницу, в 420-ый номер? Там встретишь хорошего знакомого или … знакомую, - лукаво улыбнулся он
Подумалось, что речь идет о наших общих знакомых. Мы вместе с ним в своё время бывали в командировках и гостей не раз принимали.
На следующий день, теряясь в догадках и ожидая приятное времяпрепровождение, к трем часам дня я направился к гостинице. Вышел из лифта на четвертом этаже. Оглядываюсь в какую сторону идти, замечаю столик дежурной. За ним раскрашенная малолетка сидит, глаза в полщеки черным обведены, на любом конкурсе красоты, первое место гарантировано. Выставила перед собой яркий плеер, нацепила на голову огромные наушники. Глаза от удовольствия зажмурила, всем телом откинулась на спинку стула и, слегка покачиваясь, музыкой наслаждается. На столе, рядом с плеером, три новых фирменных пакета с белоснежными мужскими сорочками, этакой горкой возвышаются. Обратил я на них внимание, потому как не вписывались, эти предметы мужского туалета в интерьер стола дежурной этажа.
Полюбовался я импозантной рядовой сотрудницей гостиницы, но не стал возвращать её из состояния блаженной эйфории к рабочим обязанностям. Определился с нумерацией, в какую сторону идти и прошел по коридору. Вот он номер 420. (Почему-то вспомнился старый индийский фильм "Господин 420” в котором отрицательный герой со словами "Если ты обманешь Джага, то тебя ждет вот это!”, достаёт длинный складной нож и вспарывает брюхо положительному герою, по которому затем убивается весь зал).
Дверь в номер "Номер 420” приоткрыта.
Осторожно нажимаю на дверную ручку и сгорая от любопытства заглядываю вовнутрь.
И сразу в глазах зарябило. Взгляд падает на журнальный стол огромных размеров, заваленный фруктами, напитками, по всей поверхности расставлены тарелки, стаканы для сока. Вокруг стола незнакомые мужики, небритые, с бицепсами с мою шею, и среди них два известных мне лица - директора профсоюзных гостиниц : Фарисей и Оник Саркисяны, (однофамильцы).
Что тут началось! Загалдели, встали с мест мужики вместе с директорами и принялись дружно приветствовать меня.
- Проходи, проходи, Ваагн.
- Мы ждем тебя!
-Проходи !
- Вот, вот сюда!
- Садись!
У меня голова кругом. Самое время затылок почесать от подобного сюрприза, да нет смысла, так как практика показала, что чесание затылка полезно когда шея грязная, а в других случаях пустое занятие.
А у мужиков с бицепсами золотой забор зубов напоказ и рады мне, прямо слов нет. И такие счастливые, моя мать так не радовалась моему возвращению с армейской службы, как они сейчас. "Вот сюрприз, так сюрприз!” успел я подумать и сел на предложенное мне место.
А народ не унимается, особенно усердствуют, подчеркивая наше знакомство, оба директора.
- Ты же наш друг, Ваагн !
- Рады тебя видеть!
- Садись, садись.
- Какой сок тебе?
Тарелка передо мной вмиг наполнилась изысканными фруктами.
Я потянулся за пакетом с гранатовым соком, наполнил им четверть стакана, пригубил. Затем ткнул вилкой в мягкий бочок крупной алой клубники, откусил половину и стал оглядываться в ожидании, что же дальше-то будет?
Первым заговорил Фарисей:
- Ваагн, когда мне передали твои слова на президиуме, я, признаюсь, не поверил. Я подумал, ну как он мог, мы друзья ведь!?
Начинаю прозревать, к чему весь этот балаган. Я вроде бы о гостиницах ничего не говорил, мысленно пытаюсь построить себе оправдание, хотя понимаю, что не совсем получится, ведь гостиницы входят в одну из структур, на которые я пытался обратить внимание членов президиума. И тем не менее, что-то говорить надо, такой стол накрыли, собрались, чтобы со мной "юродивым”, пообщаться.
- Фарисей, я только Мартин Карпича имел ввиду, - стал я отнекиваться, как можно теплее улыбаясь.
Я решил в мягкой форме, не нагнетая обстановки объяснять свою позицию.
- Но Мартин Карпич, кормилец наш! - возразил второй Саркисян, Оник, одаривая мою персону ласковым тёплым взглядом.
А Фарисей назидательным тоном воскликнул, - мне-то что, я о тебе беспокоюсь, Ваагн, дорогой. Ты даже и представить не можешь, какие люди за ним стоят.
Мужики с бицепсами, не обращая внимания на наш разговор, очевидно убежденные в том, что застолье не может продолжаться долго, дружно налегли на фрукты, изредка поглядывая на нас и охотно угощая друг друга напитками. И Оник с Фарисеем, также, желая прояснить для себя, правильно ли я понял ими сказанное, дошло ли до меня, взяли паузу. Принялись накладывать себе чернику с клубникой, гроздья сочного отборного винограда разных сортов. За журнальным столом только и слышалось бульканье напитка, да сопенье незнакомых мужчин.
Я молчал, но собирался с духом, мысленно строил предложения, как бы вкратце объяснить суть своего поступка на президиуме, но недоговаривая при этом и не раскрывая скобок, и поскорее покинуть эту странную компанию.
Проглотив еще несколько ягод черники, я обернулся к директорам:
- Я сожалею, конечно… Я бы не хотел, чтобы вас это коснулось, но...
Я не успел закончить фразу, как сидевший напротив меня один из мускулообразных, напрягся и, отбросив вилку в сторону, вытянулся ко мне и чем-то сверкнул перед моими глазами.
Я ничего не почувствовал, но в следующее мгновение, опустив голову, увидел, как моя сорочка покрывается кровью и бордовые капли струёй забулькали в стакан с гранатовым соком, такого же бордового цвета.
Сотрапезники повскакали с мест. Трое набросились на своего собрата, и ну поносить его и размахивать руками. В конечном счёте вытолкали добросовестно исполнившего поручение сотоварища из номера. Остальные запричитали, нарезая круги вокруг меня. Откуда ни возьмись, возникли медсестра и врач, принялись надо мной колдовать и успокаивать, "Ничего страшного, сейчас остановим кровь, и все будет хорошо”
И действительно, через пару минут кровь прекратила течь и я почувствовал, как кожу пораненной щеки стягивает медицинский пластырь.
Затем освободили меня от окровавленной сорочки, ватой и медицинским спиртом вытерли кровоподтеки на шее и груди. Уложили на диван, дали кучу таблеток и измерили давление.
Услышал как полушепотом Оник нервно допытывается у остальных мужчин:
- Кто он такой, этот неврастеник? Чего его привели? Что он здесь потерял?
А Фарисей, подошел ко мне, наклонился и, трогательно поглаживая по руке, заговорил:
- Я в шоке, Ваагн. Вот как в жизни бывает, Кто бы мог подумать… Какой размер твоей шеи? Сейчас пошлю за новой рубашкой.
Я, ослабленный, лежал с полузакрытыми глазами и не совсем понял суть вопроса, но преодолевая состояние болевого шока, услышал его наставление:
- Пускай три размера возьмёт, выберем нужный.
Прошло ещё несколько томительных минут и в дверь негромко постучали. В комнату вошла дежурная по этажу, та раскрашенная малолетка, с обведенными глазами в полщеки, но без плеера и наушников. В руках она держала новые три мужские сорочки. Три белоснежные сорочки, те, которые я заметил у нее на столе.
112. Урин, встреча 20 лет спустя.
Жена открыла дверь и, взглянув на меня, содрогнулась. Задержала брезгливый взгляд на медицинском пластыре в пол щеки и, нарочито глубоко вздохнув, пропустила в квартиру. Пошла на кухню и стала возиться с посудой, готовить ужин.
Следующим утром ускоренным шагом прохожу по коридорам-лабиринтам Дома Союзов, чтобы не ощущать пробирающие до костей, брошенные мне в след, злорадные взгляды мартыновских прихлебателей.
В нашем комитете другая картина, все с болью и с сочувствием суетятся вокруг меня, перешептываются. Лусине вся испереживалась, смотрит на своего шефа, как на обреченного, и ни слова о том, что случилось. Видимо в этом нет необходимости, так как уже с утра подробный отчет-рассказ облетел комнаты и коридоры друзей и недругов.
А щека побаливает, пульсирует.
Днем зашел в поликлинику. Врач встретила меня подчёркнуто сухо, не скрывая своего огорчения моим визитом, хотя вчера сама и предложила мне на следующий день подойти. Пытаясь не глядеть мне в лицо, словно бы осознавая свою сопричастность к совершенному преступлению, предложила стул, оперативно заменила пластырь, затем подошла к окну и замерла в ожидании, когда я покину стены её "гостеприимного” заведения.
- У вас могут быть проблемы из-за меня? - решил перед уходом разговорить я её.
- Почему вы так решили? Я врач, мой долг помочь больному. Произошел несчастный случай. Я ведь давала клятву Гиппократа, - она усмехнулась, продолжая прятать глаза, нетерпеливо ожидая, когда я все же соображу, что желательно как можно скорее освободить её от моего присутствия.
- Мне подать заявление в милицию?
- Что это вам даст? А потом, вы ведь сами порезались?.. Мне так объяснили… Неосторожно провели по лицу бритвой и…
- Выходит, я пришел в гостиницу чтобы с бритвой играть?
- А зачем вы пошли в этот номер? За приключениями? - наконец врач повернулась ко мне, - У вас ведь есть всё, что нужно молодому мужчине, семья, работа, положение. Не напрягайтесь, живите спокойно, - слово за словом резко бросала мне в лицо представительница самой миролюбивой профессии, - оставьте ваши амбиции, вон на дворе какая хорошая погода, радуйтесь жизни.
- Я вас понял.
- Вот и хорошо, - она, наконец, выдавила из себя улыбку:
- Приходите послезавтра, еще раз рану посмотрю.
Вышел от врача. Рана не ноет, но теперь ноет душа, откровенный разговор породил очередную порцию беспокойства. И действительно, что мне ещё нужно? Солнышко приятно греет, в семье порядок, внешне домашняя атмосфера выглядит вполне пристойно, особо не ссоримся, хотя у каждого своя жизнь. Рабочий кабинет находится в самом престижном месте города, на площади Ленина, с окнами на площадь - живи и радуйся.
В первые дни, когда я в свой кабинет вселился, частенько к окну подходил, смотрел как по площади народ снует, взад-вперед, как муравьи, каждый со своими проблемами, ожиданиями, разочарованиями. Я понимал, что являюсь частицей всей этой суматошной жизни, и она только внешне выглядит хаотичной, а на самом деле все движения строго размеренны и попытки вырваться из предписанной тебе колеи, чреваты большими осложнениями, в чём я уже успел убедиться.
Ничто не ново под луной, на том и стояла власть Советов, которую так тщательно копируют теперь новоявленные лидеры новоиспеченных стран. Тень Сталина незримо присутствует в умах этих господ, довлеет над ними . Ох, как им мечтается на двух стульях усидеть! Хочется и демократом прослыть и неограниченной властью обладать, и желательно надолго, при возможности навсегда.
Опять отвлекся.
Напротив гостиницы расположилось накрытое ярко оранжевым тентом передвижное кафе, столики свободны, у прилавка девица тоскует, сонным взглядом, прохожих изучает. Решил не спешить на службу, прошел к стойке, купил двести грамм ванильного мороженого и стакан абрикосового сока, удобно устроился в тени тутового дерева и предался своим размышлениям.
Во внешне респектабельном здании Дома Союзов, но внутри изъеденным эрозией коррупции, я оказался белой вороной. Мне понятно, почему мои коллеги, так и не приняли меня в свою "семью”, ведь в свое время именно по моей милости остался за бортом родственник Мартина Карповича, а такое не забывается. Они понимают, что я не могу рассчитывать на благосклонное отношение Мартина Карповича, поэтому и осторожничают, отсюда и незримая стена между нами. Нужно мне смириться с этим и как-то жить, и добрососедствовать, пытаясь взломать своим доброжелательным отношением стену отчуждения. Я не такой как все, ещё и потому, что мои коллеги, образно выражаясь, через одну дверь попали в это здание, а я, вроде как, через другую. Кто в парадную дверь, а кто через заднюю - это риторический вопрос и предмет особого изучения и разговора. Для этого нужно сначала определиться, что считать парадной дверью. К тому же, не замечен хождением по кабинетам за дефицитными туристическими и курортными путевками, соответственно и не делюсь ни с кем наваром полученным в виде мзды от продажи элитных путёвок. Вот тебе и налицо все признаки белой вороны…
А теперь-то что? Что ждет меня завтра, послезавтра… Надо побыть одному, разобраться в себе, что делать, как дальше жить, ведь они церемониться со мной не станут это ясно, видимо я задел за самое больное...
Следующий раз просто по шее полоснут. Вспомнились старые строчки Виктора Урина:
Пусть кажется и глупая затея, Но лучше сделать и потом жалеть, Чем ничего не сделав сожалея И в трусости при жизни умереть.
Хорошо сказано, но это всего лишь стихи. Это всего лишь слова, пусть и помпезные, жизнеутверждающие, мобилизующие, но они не спасут в опасную минуту, ими не прикроешься от пули, ни от той же бритвы. Урин, Урин… Где он сейчас? Жив ли? Как многим я ему обязан...
113.
Во второй половине дня, к четырём часам, проводил последнего просителя курортной путевки. Ещё не успел счастливчик, изливаясь в чувствах благодарности, захлопнуть за собой дверь, как раздался междугородний звонок. Поднял трубку и услышал голос давнего друга Ахмета Саттара из Москвы. - Ваагн, хорошо сидишь? - Да, а что? - Нет, ты сядь поудобнее. - Да не тяни ты, что там у тебя. - Урин приехал! - Что-о-о-о? - Виктор Аркадьевич в Москве - приезжай. - Завтра же, нет, не выйдет, в следующую субботу, раньше никак, - эмоции переполнили меня сверх меры и я забыв о ране вскрикнул и тут же сморщился от острой боли; Из под пластыря появилась капелька крови. - Сообщи номер рейса, встречу. - Угу, - промычал я в ответ и положил трубку.
Чтобы унять боль, я плотно прижал ладонью рану и стал нарезать круги по кабинету, скулить и убаюкивать себя.
"Нужно ехать, действительно, ехать нужно, остыть, в себе разобраться”, - несколько успокоившись, и утвердившись в решении на пару дней слетать в Москву, произнёс я едва шевеля губами, не рискуя широко открыть рот.
Чтобы отвлечь себя от ноющей боли я ударился в воспоминания. Двадцать лет прошло. В последний раз виделись в далёком 1978 году. Подумать страшно. Как много связано у меня с этим человеком, и как многим я обязан Виктору Аркадьевичу.
Я не о том, что у меня начались проблемы, и мне действительно повезло. Уриновская авантюра с "Глобусом поэтов” ведь могла завершиться вообще неприятным исходом , если не сказать больше, трагедией.
Знакомство с Уриным открыло мне глаза, показало, что на самом деле представляет из себя социалистическое общество, советский строй, советскиий образ жизни и что лозунг "Человек - человеку брат”, полностью противоречит реальному положению дел в стране, доктрине этого государства.
Если до встречи с Уриным я жил, как по течению плыл, не представляя, что в нашем, как впрочем и в любом другом обществе, нужно бороться за место под солнцем, что не все так гладко, как вешали нам лапшу на уши сначала в школе учителя, а затем продолжили это занятие политологи, политики, власть. И, если бы не Урин, то совершенно очевидно, я бы так и остался тем хлюпиком, который имел счастье однажды постучать к нему в дверь. За это я ему очень благодарен.
Понятно, он не ставил перед собой такой цели, более того, его совершенно не волновало моё будущее, как и будущее остальных членов созданного им интерклуба "Глобус поэтов”. Он не мог не понимать, что власти возьмут наивных членов его команды на заметку и не известно какое решение относительно каждого примут. И как показало время, с некоторыми очень жестоко обошлись. Наверное, я один из немногих, судьба которого не оказалась окончательно сломленной, хотя и основательно потрепала.
114.
Самолет вылетел строго по расписанию и, уверенно набирая высоту, поднялся над облаками. Мой сосед, прилично одетый мужчина, едва усевшись, принялся ёрзать в кресле и, что-то вспоминая, прыскать в кулак и театрально покачивать головой, то ли от удовольствия, то ли от удивления и при этом приговаривать”Вах, вах, как нэхорошо получилос”. Он то и дело одаривал меня добрым весёлым взглядом, не скрывая своего намерения заинтересовать меня собой. А, после того, как по повелению стюардессы мы пристегнули ремни безопасности, он не выдержал, повернулся ко мне и взялся рассказывать терзающую его душу историю, которая произошла якобы буквально вчера с его сослуживцем, и ему прямо невмоготу, как хочется ею поделиться:
- Я тэбэ сейчас такую историю расскажу, от удовольствия пальчики оближешь!
Я не оговорился, когда употребил слово " якобы”, потому, что, как выяснилось, эту историю с небольшими изменениями я слышал уже несколько раз.
Впервые мне рассказала этот лихой сюжет еще в Москве, много лет тому назад соседка по лестничной площадке, та зашла к нам на чай и поведала о случившемся с её товарищем курьёзном случае. Но эта, в общем-то, неприглядная история, была ею так красочно обрисована и с таким смаком, что я терялся в догадках выражать сочувствие или смеяться над произошедшим. Лет через пять, уже в совершенно другой обстановке, в вертолете, совершавшем посадку в городе Пермь, случайный попутчик, желая меня позабавить, рассказал эту же историю, не забыв упомянуть, что сие несчастье произошло именно с ним. Спустя еще с десяток лет, я оказался в Казахском городе Темиртау в интересной компании и там тоже услышал этот рассказ, но с другими именами и другим местом события. Теперь же, в самолете, слушая рассказ с, уже известной мне интригой, я понял, что пора и мне выступить в роли рассказчика, но не присваивая эту историю себе, пересказать последнюю версию.
И так, мой сосед, клерк одного ереванского учреждения, прекратив ёрзать в кресле, и убедившись, что окончательно приковал к себе моё внимание, начал свой рассказ.
- Дорогой мой, то что я сейчас расскажу, вчера произошло. Ты первый, кому я эту историю рассказываю, - предупредил он, - ты должен это оценить. Сижу на работе, примерно одиннадцать часов утра было. Углубился в бумаги, выверяю статистику роста валового продукта Кироваканского текстильного комбината, шеф сказал пока квартал не закроешь, никуда не полетишь. Вдруг влетает наш сослуживец Симон Аршакян я его хорошо знаю. Он по соседству со мной живёт, дочь в восьмом классе вместе с моим сыном учится. Он выходил к телефону-автомату позвонить своей даме, чтобы переназначить свидание. Будучи примерным отцом семейства, для подобных звонков, он использует исключительно уличные автоматы, это понимать надо.
Вид заслуженного сотрудника, а он заведующий сектором у нас, кандидат наук, не какой-нибудь рядовой, с трехклассным образованием, буквально потряс всех кто в комнате был.
Ты можешь это представить!? Полчаса тому назад сияющая своей белизной сорочка превратилась в серую от пыли и грязи. Она скорее всего напоминала кухонную тряпку, одетую студентом, чтобы товарищей перепугать. Левый рукав разорван, на груди кровавые пятна.
И сам он под стать своей рубашке – из правого уха покрытого грязью, сочится кровь, под глазами сияют синяки всеми цветами радуги, на левой щеке кровавые ссадины, губа разбита, перекошенное раскрасневшееся лицо такое, будто его горячей сковородкой огрели. Одним словом, без содрогания на несчастного смотреть было просто невозможно.
Он, прихрамывая на правую ногу, я это заметил, и это немаловажно, для нашего повествования, молча прошел к умывальнику. Мы в шоке, побросали свою работу и подошли к нему. Стоим в растерянности и рассматриваем эту жуткую картину, не зная чем помочь бедняге. Лишь после того, как он пришел в себя, умылся, прошелся по сорочке щеткой для одежды и, придав ей несколько приглядный вид, стал рассказывать...
Вышел, значит, он позвонить, благо ближайший телефон-автомат за углом у автобусной остановки. Стоит, набирает. Как назло, на том конце провода занято. Решил переждать. И в это время замечает, бегут двое. Один пытается догнать другого, причем тот, кто догоняет, одет в милицейскую форму капитана, а первый, который убегает, по виду барыга из барыг, на базаре они все по утрам тусуются, и какой-то предмет, наверное, украденный, (Он в ту минуту так подумал) прижимает к груди. Картина как бы предельно ясна – совершенно очевидно, что произошло преступление, и вор пытается уйти от заслуженного возмездия. Кто не фраер, тот поймёт.
Как честный коммунист наш коллега заметался в своих порывах. Стал мысленно соображать, как помочь стражу порядка. Вспомнил Павку Корчагина или нашего, есть такой герой-армянин, забыл как зовут его, или других комсомольцев-героев времен становления советской власти и это придало ему силы. Его не остановило и то, что преступник являл собой дэтину двухметрового роста, с накаченными бицепсами и с шеей, которой сам буйвол бы позавидовал.. А когда он заметил, что вор все больше отрывается от милиционера Аршакян понял, что устал страж порядка, выдыхается нетренированный товарищ милиционер. И решение принимается мгновенно. Аршакян бежит им навстречу и подставляет этому бандюге подножку.
Здоровяк, теряя равновесие, рухнул прямо в лужу, из бумажного кулька, который тот прижимал к груди, рассыпались шоколадные конфеты "Мишка на севере”. Это дорогие конфеты. Я только их по праздникам покупаю. Нет, деньги есть, просто своих баловать не хочу.
А милиционер, ты представляешь, вместо того, чтобы заломить бандиту руки и надеть наручники, не обратил внимание, как барахтается в луже этот чудик, пробежал мимо, настиг отъезжающий автобус, у нас сорок второй особенно днём редко ходит, и запрыгнул на заднюю подножку.
Аршакян оцепенел. Ему совсем бледно стало. Ему бы удариться в бега; и скорее на работу возвращаться, отчет сдавать, но хорошее домашнее воспитание не позволило этого сделать.
Тем временем этот детина поднялся, тоскливым взглядом проводил автобус, обратил внимание на рассыпанные конфеты и… заметил Аршакяна. Вот тут он озверел и подмял под себя завопившего от боли уважаемого отца семейства.
Результаты его стараний мы и имели возможность лицезреть.
Желая как-то подбодрить товарища, один из сотрудников мечтательно, нет, скорее всего с сожалением произнес:
- А ведь все могло бы сложится иначе , за поимку особо опасного преступника могли бы наградить, скажем, именным оружием тебя или даже… килограммом конфет.
Мы рассмеялись, причем расхохотался и сам Аршакян.
Он дольше всех смеялся, ты представляешь..?
Пришлось смеяться и мне, удивляться и восклицать, ”Вах-вах, как нэ повезло”, хотя признаюсь, артист из меня никакой, чего не мог не заметить мой рассказчик, а потому он, не оценив моих дипломатических усилий, демонстративно отвернулся, уставился в иллюминатор и вскоре захрапел.
115.
Самолет плавно приземлился по расписанию и среди встречающих я увидел статную фигуру друга Ахмета.
Ахмет как всегда элегантно одет, побрит, от него разит дорогим парфюмом. Искренняя улыбка на лице, и глаза от радости сияют. Если бы ЮНЕСКО вздумало определить человека, являющегося эталоном гостеприимства, я бы предложил его, моего московского друга, и меня поддержали бы все те, кто имел счастье хотя бы раз переступить порог его квартиры. А впрочем, вряд ли окажется среди них тот, кто лишь единожды бывал в гостях у Ахмета, так притягивала харизма Ахмета, так щедра его душа и искренна улыбка.
Не успел я спуститься по эскалатору в зал ожидания, как он выделился из толпы, широко распростер руки и крепко обнял меня. Затем в приступе нескрываемой радости, оторвал мою тяжелую тушу от земли и принялся как маятник раскачивать. Хорошо, что сил у Ахмета в результате столь бурного проявления чувств ненадолго хватило и я вскоре ощутил твердую почву под ногами.
Мы тот час же отправились, перебивая друг друга рассказами и вопросами, в багажное отделение. Втиснувшись в свободное место у транспортерной ленты выдачи багажа, Ахмет обозначил план на вечер.
- Сначала едем ко мне, я плов приготовил, настоящий, узбекский, а уже потом к Урину.
- Не возражаю, - с готовностью ответил я, в свою очередь не сдерживая порывы теплых чувств, - но сначала Урину позвоним. Ахмет достал мобильник из кожаной сумочки, прикрепленной к ремню, высветил экран, нажал пару кнопок и протянул мне.
- Он у себя остановился?
Ахмет кивнул головой, - Таня своего сожителя на дачу сплавила и просила о нём помалкивать.
- Двадцать лет-то прошло.
- Да, но насколько я понял, они по прежнему общаются и он материально поддерживает её. Она хоть и плачется, но видимо довольна.
Короткие гудки и голос Урина.
- Урин вас слушает.
- Виктор Аркадьевич… здравствуйте, - у меня от волнения мурашки по телу.
Пауза затянулась на несколько секунд и Урин вскрикнул, - Ваагн!
- Да, это я, Виктор Аркадьевич.
- Ты в Москве!?
- Да, мы сейчас с Ахметом.
- Вот и хорошо, - в свою очередь разволновался он,- приезжайте на обед, будет варенная картошка.
А после небольшой паузы я услышал прежнего Урина:
- Привезите с собой хлеб, чеснок… Таня ! Это Ваагн с Ахметом, они хотят приехать к нам на обед, просят картошку сварить. Они с собой привезут хлеб и чеснок. Что еще нужно?
Послышался невнятный женский голос и Урин продолжил в трубку, - не надо хлеба и чеснок… тоже не надо, все это у нас есть. Захватите с собой бутылку водки…
Снова женский голос отвлек Урина.
- И водка тоже есть. Мы вас ждем.
- Виктор Аркадьевич, я только что с аэропорта, мы заедем к Ахмету, оставим вещи и к ужину к вам приедем, на чай.
- Вот и хорошо , значит будем пить ликёр.
- Будем пить армянский коньяк ! - перебил я его.
- Замечательно, я этой минуты ждал целую вечность, - загоготал Урин, в свойственной ему манере, перебивая и заглушая разгневанный голос Тани.
116. Ахмет Саттар
Вот он, знакомый и до боли родной подъезд Ахмета. Неокрашенная, облезлая дверь скособочилась на бок и на одной ржавой петле держится. Качается на почерневшем проводе разбитая лампочка, наверное ещё с тех, студенческих времён висит. Тянет знакомой по совковым подъездам тошнотворной сыростью.
Допотопный сталинский лифт. Он со скрипом ползет вверх, сопровождая движение резкими ударами с разных сторон, похожими на уханье небольшой гаубицы. При каждом ударе невольно вздрагиваешь, так и тянет присесть от страха. К тому же лифт ещё и издаёт душераздирающий визг, и шарахается из стороны в сторону, качает, как на море.
Иногда курортники, отгуляв предписанные путевкой дни, вкусив все радости плотской и духовной жизни на берегу моря или высоко в горах, по возвращении домой, произносят фразу: "Впечатления незабываемые” Это из той серии.
Проходим в квартиру, а здесь тишина, спокойствие, чистота и порядок. Ахмет чистюля, каких ещё и поискать надо. Вот такого бы начальником ЖЭКа. А если мечтать, то по крупному, мэром города, тогда бы москвичи и вздохнули свободно и по настоящему полюбили бы свой красавец - город, ещё и за его идеальную чистоту...
Опять отвлекся, меня вечно куда-то заносит.
Уже в дверях я услышал ароматный запах плова, а когда скинул плащ и прошел в столовую, куда сразу попросил пройти Ахмет, то упёрся взглядом в стол, готовый к приему высокого гостя, в глазах зарябило от количества закусок. А в дальнем углу стола скромно разместились несколько тарелок с восточными сладостями, к чаю (По традиции у Ахмета любое застолье заканчивалось чаепитием,) Я торжественно добавил к застольному натюрморту бутылку армянского коньяка.
- Ахмет запротестовал, - ты Урину обещал, убери её.
- Я ведь бутылку обещал?! Ну, вот разопьём и отвезём. У Ахмета, видимо с головой что-то, устал за день, не понял мою шутку. С неким подозрением смотрит на меня, пытается уловить смысл сказанного.
- Успокойся, у меня еще две в портфеле.
Не затягивая, уселись за столом. С аппетитом поглощая на удивленье вкусный плов, я рассеянно слушал исповедальную речь Ахмета, трогательные истории из его жизни за последнее время, как сказали бы сотоварищи по коммунистической партии на партсобрании, "За отчетный период”. Он, радуясь тому, что появились свежие "уши” подробно изливал свою горечь, по поводу безобразного поведения женщин вообще, в доказательство приводил статистические данные по стране, и очередной пассии в частности, от которой житья нет, так как она постоянно устраивает ему сцены ревности и прочие гадости. И по этой причине Ахмет подумывает, как бы избавиться от нее, тем более, что эта подруга, не в пример другим, засиделась. Уже полтора года (Неслыханное дело, рекорд!) безраздельно занимает вторую половину его постели. Пора и честь знать, однако, она, есть такое подозрение, рассчитывает на что-то большее, во всяком случае не спешит кому-либо уступать насиженное место, хотя в планы Ахмета подобное развитие событий никак не входит, и только в силу своей природной стеснительности, он не решается ей сообщить об этом.
В таких случаях говорят "горбатого могила исправит”. Я Ахмета имею ввиду, а не его пассию. И, если бы речь шла о незнакомом мне человеке, ведущем подобный образ жизни, быть может и я бы добавил свой голос в общий хор осуждений, но, когда речь идет о твоем "столетнем друге”, язык не поворачивается. Обходишься одной фразой "Ну он такой, что тут поделать”.
Вспомнилась одна давняя история про Ахмета. Речь идет о времени когда я отбывал свою добровольную ссылку на острове Сахалин. Алексей Васильевич, мой островной друг, с которым мы до сих пор переписываемся, предложил совершить увлекательную поездку в Южно-Сахалинск и раскрыл подробности: нужно отвезти нашу общую знакомую, подружку его супруги Натальи, Ангелину, в аэропорт, а вечером можно сходить на сольный концерт Валерия Ободзинского и, чтобы на ночь глядя не возвращаться домой, переночевать у школьного товарища.
Я охотно принял это предложение, а когда узнал, что Ангелина, возвращаясь на "большую землю”, ещё и собирается сделать пересадку в Москве, настроение и вовсе поднялось. И я обратился к ней с просьбой передать две копченые тушки красной рыбы "Кета” моему московскому товарищу, а получив согласие, предупредил, лучше встречаться с Ахметом на улице, ни в коем случае не принимать приглашения посетить его "хижину”. Она рассмеялась и кокетничая поинтересовалась:
- А что он, убьёт, или ?..
- Нет, не убьёт и насилия не применит, но соблазнит, это как пить дать. И сами не поймёте, как у него в постели окажетесь.
Ангелина ещё громче рассмеялась:
- Ну, поживём - увидим. Я обязательно передам рыбу вашему другу, не беспокойтесь.
Спустя полгода я вернулся в Москву, созвонился с Ахметом и поехал к нему в гости. Встретились, как всегда, тепло, прошли на кухню, поставили чайник. В это время из спальни, укутываясь в домашний халатик и спросонья позёвывая, появилась приятная особа и взялась обслуживать нас. Вдруг Ахмет прервал свой рассказ и с удивлением посмотрел на меня. - Ты, что, не узнаешь своего курьера? - Нет, - растерялся я. - Твоя же знакомая, Ангелина! Красную рыбу мне привезла. Забыл? - Что?! - это известие озадачило меня. А ведь действительно не узнал. Я на острове всего пару раз с ней встречался, да и то по праздникам, когда она выходила в свет разукрашенная в сногсшибательных платьях с глубоким декольте и прочее, а тут прямо с постели, в ночнушке,без косметики на лице, правда, с тем же декольте до пупка из-за не застегнутых пуговиц на груди, но все же ... И я, с трудом обнаруживая сходство с той знакомой, нарочито назидательным тоном сказал ей.
- Ангелина, я ведь предупреждал - в гости не идти !
- Ну вот так вышло, - смутилась Ангелина, - уж больно он хороший у вас.
- Так вы и домой не доехали?
- Нет, - уже откровенно рассмеялась Ангелина, - позвонила, предупредила своих, что замуж выхожу.
Этим заявлением еще больше удивила меня. Посмотрел я на приунывшего Ахмета, понял, что он о таком развитии очередного романа и не помышляет.
Но я отвлекся.
Уже ближе к вечеру Ахмет рассказал мне, что пока он не виделся с Уриным, как-то не сложилось, хотя несколько раз разговаривал с ним по телефону. Из всего рассказанного Уриным за несколько вечеров, Ахмет понял только то, что тот обосновался в Америке в пригороде Нью-Йорка. Как он туда попал, непонятно, обещал рассказать при встрече. Посетовал на то, что с нашим экс-лидером общаться и в те годы было нелегко, а теперь и вовсе стало невмоготу, так как он не дает и слово вставить, беспрерывно рассказывает и рассказывает, и только о себе, о своих достижениях, цитирует свои стихи, делится гигантскими планами. Поделился со своей новой мечтой: организовать по примеру спортивной Олимпиады Олимпиаду Муз. Он вычитал где-то, что в древней Греции нечто подобное уже существовало и император Нерон тоже фигурирует в списках победителей, стал олимпийским чемпионом на певчих соревнованиях.
117.
В восемь вечера мы постучали в дверь к Урину. Открыла Таня, по-доброму улыбаясь и с удивлением рассматривая пришельцев, так как она и Ахмета несколько лет не видела, слегка хлопнула мне по плечу, словно бы отсутствовал я в этой квартире не двадцать лет, а всего два дня, элегантно подала Ахмету руку и пропустила нас в квартиру. Эта встреча у меня до сих перед глазами.
Урин остановился посреди комнаты с полуоткрытым ртом и с грустью всматривается в нас. Губы его заметно вздрагивают, глубоко впавшие бесцветные глаза наполнены слезами. Сначала он сфокусировал своё внимание на мне и я прочитал на его лице досаду и глубокое разочарование. И это не удивительно, ведь он помнил меня стройным юношей, наивным и нерешительным студентом, а теперь, спустя двадцать лет, перед ним предстал зрелый мужчина с обвисшим животом и потрепанным портфелем в руках. Ни дать ни взять - чиновник из мелкой канцелярии. В свою очередь, и я запомнил Урина крепко сложенным мужчиной, стойким и уверенным в себе, резким в движениях, а теперь передо мной предстал, шатаясь и придерживаясь за спинку стула, семидесятидвухлетний дряхлый старик. Вот так мы и смотрели друг на друга, испытывая взаимное и сожаление и сочувствие.
А впрочем адаптация недолго длилась, через несколько минут внешний облик из прошлой жизни уступил место сегодняшним реалиям.
Таня пригласила нас на кухню за накрытый стол, а сама удалилась, оставив мужчин одних со своими воспоминаниями, рассказами, переживаниями.
С трудом втискиваясь в знакомое ещё с тех, студенческих лет, пространство между столом и стулом, я вспомнил слова Урина (вернее никогда и не забывал): "Есть дети от спермы, а ты мой сын от духа”. Только вот, изучая новые черты в его облике, излишнее дёргание, хаотичные движения, сбивчивую речь мне непонятно было, хотел ли бы я быть сыном от духа такого человека. Скорее всего нет, теперь уже нет…
Мы разговорились. И Урин без долгого вступления, как только опрокинули по рюмке армянского коньяку, стал рассказывать свою историю, красочно описывать драму, которую ему пришлось пережить. Его история оказалась полной драматизма и волнений. Слушая его сбивчивую речь, мы позволяли себе улыбнуться и даже смеялись иногда, и ничего предосудительного в этом не было. Лет-то сколько прошло?! Вместе с нами улыбался и он, подчас провоцируя нас на смех, артистично изображая то тупых гэбистов, то наивных полицейских и представителей госорганов разных стран, с которыми ему пришлось сталкиваться. Годы сгладили острые углы, притупили боль. И ничего удивительного не было в том, что пережитая им трагедия, спустя длительное время приобрела комедийные оттенки, вызывая и смех и слёзы. Но каково ему было тогда, двадцать лет тому назад? Я бы так сказал, не дай Бог никому пережить нечто подобное.
В подтверждение сказанного, хочу пригласить в свидетели читателей, моего, преклонного возраста, которые подтвердят, что искусство нового тысячелетия с годами меняет своё отношение к событиям двадцатого века и молодое поколение ХХI века знакомится, к примеру, с той же, Второй мировой войной, в основном в современной трактовке, в приключенческих фильмах и боевиках с комедийным уклоном. И от этого нам никуда не деться. Я даже более скажу, несчастны те люди, которые пережив тяжелое, сложное лихолетье распределяют в своей памяти ужасы тех дней на все последующие дни, недели, годы своей жизни и бережно хранят их, время от времени возвращаясь к ним.
Однако хватит читателя баснями кормить, пора дать слово Виктору Аркадьевичу и пусть он от первого лица повторит все то, что мне уже известно. Уверен, и читатель также не удержится, и содрогнется и пару раз улыбнется, хотя речь идет о растоптанной судьбе человека, Человека, несмотря на все его недостатки, достойного лучшей участи.
Советская власть наказала его самым изощренным, беспощадным, унизительным образом, проявив неуёмную фантазию не укладывающуюся ни в какие рамки человеческого сознания. Его лишили возможности оценить свои поступки и, быть может, сделать выводы и, либо смириться и склониться перед тоталитарным режимом, как метко отметил Президент США Рональд Рейган, "империей зла”. Признать, наконец, что бетонную стену не прошибёшь лбом. Либо отбросив личные амбиции оставить свой след в истории советского деспотизма и оказаться в одном ряду с Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, Владимиром Буковским, Виктором Некрасовым и многими другими несломленными борцами с произволом советского режима. Его вышвырнули из страны, как веником вымели, не дав опомниться и прийти в себя, игнорируя элементарные процедурные правила при определении статуса гражданина пока ещё этой страны.Итак, дадим слово Виктору Аркадьевичу Урину, а мы усядемся поудобнее, чтобы выслушать его.По тому как Урин начал свой рассказ, как строил предложения, стало ясно, что он готовился к изложению своей истории, заранее продуманной до мелочей. И, быть может не, раз и не два уже рассказывал в разных кругах среди знакомых и приятелей за кружкой пива или чашкой кофе..
118.
И на этот раз, отрешенно глядя на почерневшую кухонную стену, уверенно, предвкушая особое удовольствие, он заговорил:
- То было серое воскресное утро, в Москве моросил дождь. Таня попросила меня сходить в магазин за молоком. А магазин находится на первом этаже в левом крыле нашего же здания. Вы помните… не раз, Ваагн, тебя я посылал туда. Поэтому я, как был в трусах и в майке, так и пошел, набросил только на себя старый выцветший макинтош. Он всегда на все случаи жизни висел в коридоре, влез на босу ногу в растоптанные кожаные тапочки и спустился вниз. В магазине, как обычно, очередь, выстоял и, поёживаясь - дождь ведь моросит, ещё и усилился - возвращаюсь обратно. И только взялся за дверную ручку подъезда, как за спиной слышу голос:
- Виктор Арнольдович!
Обернулся, а сзади двое молодых парней приветливо улыбаются, раскачиваясь подходят ко мне и удостоверения протягивают:
- Можно вас на пару минут?
Ну, раз обратились "Арнольдович”, думаю, значит они из "Особого отдела”, и без удостоверений это ясно. Я напрягся, но не подаю виду и непринуждённо отвечаю, вроде как даже обрадовался:
- Пожалуйста, без вопросов, поднимемся ко мне, посидим, чаю попьем. Я вот в этом подъезде живу.
Они стали отнекиваться: не будем хозяйку беспокоить, кое-что уточнить хотим, всего лишь несколько минут это займёт...
И показывают на серый "Рафик” у подъезда.
Раз у подъезда, думаю, значит можно в нём и посидеть, неопасно. Забрались вовнутрь салона. А там народу! Рядом с водителем двое сидят, прижались к друг другу, и на заднем сиденье четверо, чуть ли не на коленках друг у друга. Я занял место поближе к окну, авоську на колени поставил. А в авоське молока две бутылки, кефира - одна, два плавленых сырка "Дружба” и граммов двести докторской колбасы, и еще спички, по-моему были.
Устроился я, значит, и решил не тянуть, сам к ним обратился, мол, я слушаю вас.
Но не успел я и рта раскрыть, как "Уазик” лихо развернулся, выехал на проспект и по газам. Я заметался, рванулся было, а ребята свои руки железные мне на плечи, и глаза гневом горят, но говорят спокойно, не придерёшься.
- Успокойтесь, Виктор Арнольдович. Мы уже поняли, что это ошибка, - самый рослый говорит, - но мы должны свое поручение выполнить. Сейчас приедем, разберутся, принесут вам извинения. И мы вас обратно привезем. Нас правильно поймите, нам поручили вас доставить, а мы люди маленькие , всего лишь приказ выполняем. Скоро все решится и мы вас обратно до подъезда доставим.
Меня всего трясёт, сижу в трусах и в майке с незнакомыми мужиками, и думаю, ещё и начальство сейчас подтянется в галстуках, начнут, посмеиваясь надо мной, расшаркиваться и извинения приносить, нелепая ситуация, а что делать
- Хотя бы мне переодеться дали… Куда мне в таком виде, - обращаюсь я ко всем сразу, конечно и не надеясь на то, что они развернут машину, чтобы я на минуту домой поднялся и переоделся.
- Как-то не подумали, вы правы, - отвечает мне один усатый и так спокойно продолжает, - ну ладно, что уж теперь. Скоро все разрешится.
А "Уазик” набирает скорость, мчится, да и по встречке местами. Они "волдырь” выставили, вижу сквозь занавески в окно, как что-то сверху мигает. И водитель постоянно сигналит, тормоза визжат, люди шарахаются, да что люди, машины от страха пригибаются. Я спрашиваю самого рослого, уже как знакомого. Одеты они в джинсы да футболки, не поймешь, то ли прапорщики, то ли генералы. Так вот спрашиваю самого рослого:
- Мы что, опаздываем?
А он усмехается.
- Привычка у Гены осталась, - тычет пальцем в спину водителя, - он по молодости автогонщиком был.
Я решил кефиру попить, полез было в авоську, да так тряхануло, что и глотка сделать не успел, пришлось отложить это занятие.
Смотрю, за город выехали. Окна занавесками хоть и прикрыты, да вот одна тесемка развязалась и край болтается, и на поворотах отходит и видно, что не в городе мы, одна зелень, да стволы деревьев мелькают.
Затем съехали с грунтовой дороги и по асфальту колеса зашуршали. Остановились. Те, что с водителем сидели, проворно выскочили из машины и открыли дверь салона. Предлагают выйти. Выхожу и… мать честная, а мы в аэропорту у трапа самолета. Ничего не пойму, что происходит, меня уже в дрожь бросает, холодно к тому же, усилился дождь, стою как чучело огородное.
Эти двое, что мне свои удостоверения показывали меня в сторону отвели и самый рослый говорит:
- Виктор Арнольдович, этот самолёт летит в Вену, и мы должны сейчас подняться на борт. Мы понимаем ваше состояние, тем более, что уверены, это какая-то накладка. И сегодня же она будет исправлена, мы в этом не сомневаемся, так что следующим рейсом вы домой вернётесь, но нам поручено, сами понимаете. А будете сопротивляться, мы наденем наручники, вколем снотворное. Вам это нужно?
Пожал я плечами, - нет, конечно, не нужно, - и поплелся к трапу. Поднялись на борт самолёта, а народ сидит и с ужасом на меня смотрит. Я ведь к тому же ещё и небритый, в трусах и в майке, и в тапочках стоптанных, на макинтоше одна пуговица, так что всё болтается. Услышал сзади реплику, "Фильм, что ли, снимать будут?” И трое попутчиков из "Уазика”, вместе с самым рослым, со мной, вокруг меня расположились.
Стали еду разносить, и меня покормили, уже хорошо. То, что в магазине взял, и пакетик с маслом, на котором "Аэрофлот” написано, решил сохранить, чтобы Тане, как вещественное доказательство моих мытарств предъявить.
После еды разомлел и заснул, да толком и углубиться в сон не успел, как будят. И я, сонный, встаю и вместе с народом общим потоком из самолета и вываливаюсь, при этом авоську крепко в руках держу.
Прошли один коридор, второй и оказались в огромном зале. Оглядываюсь, а моих попутчиков-то нет. Я обрадовался и первое, что пришло в голову, это спрятаться от них и поскорее на самолет и домой вернуться. Таня ведь ждет, и чёрт-те что сейчас подумает, ведь не оправдаешься. Такой скандал устроит, никакие справки из КГБ не помогут. Я стремительно зашел за угол, огляделся, вроде пока никто не спохватился. А рядом широкий проход в туалет. Ну я туда, тем более что и отлить приспичило. Пристроился я к писсуару, опорожняюсь и размышляю что дальше-то делать, а рядом мужик стоит, странно на меня поглядывает, я его и спрашиваю.
- Слушай, тут вот такая катавасия со мной приключилась, объясни где мы, это аэропорт вроде?
А тот осмотрел меня с ног до головы, ничего не сказал и пошел руки мыть. И здесь у меня сердце ёкнуло, таких умывальников у нас я отроду не видел.
Осторожно вышел из туалета, оглядываюсь, куда бы теперь… А прямо напротив туалета пять мужиков при галстуках стоят и в мою сторону почему-то в мою сторону посматривают. Может ждут чего -то, не пойму.
Я пробую мимо них пройти, а они - ко мне, дорогу перекрывают.
Пришлось остановиться. И тут один из них меня и огорошил, по-русски заговорил:
"Добрый вечер, Виктор Арнольдович”.
Кивнул я ему в ответ, так, с достоинством, стою, жду, что же дальше. Теперь куда эти меня поволокут? А тот загадочно улыбается и извлекает из внутреннего кармана конверт, достает из конверта лист с гербом СССР. И говорит мне, так учтиво, и продолжает улыбаться, этим и успокоил меня. Вспомнились слова того, самого рослого, о том, что извиняться будут, и настроение поднялось. Стал продумывать, как ответить на их извинения. Грубо или с пониманием, а может вообще пригрозить? В любом случае я им спуску не дам, и так день испоганили. А тот откашлялся и говорит.
- Мне поручено зачитать вам, - говорит, - постановление Президиума Верховного Совета СССР. Позвольте это сделать.
- Я слушаю, - ответил я и принял гордую позу, хотя понимаю, что в тапочках на босу ногу, в майке и трусах, которые торчат из-под старого макинтоша, да с авоськой в руках, смотрюсь более чем странно, если не сказать - смешно. Но расслабляться нельзя. Расслаблюсь, превратят извинение в фарс и рады будут тому, что легко отделались.
И он стал зачитывать.
"Постановление Президиума Верховного Совета СССР от 28 июня 1978 года”
За совершенные действия, порочащие высокое звание гражданина СССР и нанесение морального ущерба престижу страны, Урина Виктора Арнольдовича лишить гражданства СССР” .
Затем физиономия этого типа, как лампочка погасла, он небрежно свернул свою бумагу, засунул её в правый карман растопыренных брюк, а мне другую протянул, без герба и не на русском. Улыбка на лицах всей бригады, представляющих эту грёбанную власть в австрийском аэропорту тоже исчезла, появилось самонадеянное, усталое и брезгливое выражение, то есть они выполнили свою миссию и теперь можно снять маску, положенную носить при исполнении служебных обязанностей. Вся бригада дружно развернулась и, не сказав ни слова, не выразив сожаления или сочувствия, удалилась.
Состояние, прямо скажу… Стою, а меня шатает, думаю, как бы не упасть. Давление подскочило вверх, затылок аж трещит и сахар зашкаливает, но таблеток с собой нет. Я у тумбы с декоративными цветами стоял, облокотился о массивную гранитную вазу, уже легче. Всякие глупые мысли в голову лезут. Может ошибка? Розыгрыш? Как так? Куда ж теперь? Ни денег, ни документов, ни языка. Да чего там… одежды на мне нет! В трусах и в майке ведь стою!
Смотрю вслед этим отморозкам в отутюженных костюмах, не понимаю вернее не осознаю, что же на самом деле произошло. Встряхнуть бы хорошенько головой, отогнать этот мираж и дома оказаться.
А как хорошо начинался день! В ту минуту хмурое дождливое московское утро мне казалось верхом блаженства. Пошел всего лишь за кефиром, купил, что называется.
В эту минуту, час от часу не легче, подходит ко мне полицейский, что-то спрашивает, с подозрением смотрит на авоську. А у меня от волнения и от холода зуб на зуб не попадает, я ему, - русский я, русский, автор восемнадцати книг, член Союза писателей!
Полицейский этак вежливо смотрит на меня и вроде как на немецком обращается: "Woher kommst du, welche Sprache sprichst du?”
- Русский я, русский, член Союза писателей, - повторяю я ему. И эту бумагу протягиваю. Тот мельком взглянул на нее, и что-то вякнул по телефону, махнул мне рукой, мол за мной иди. Прошли в небольшую уютную комнату, молодой полицейский, над губами рыжий пушок вместо усов, предложил кофе, пододвинул ко мне небольшую чашку с пончиками. А я действительно проголодался и стал эти пончики один за другим поглощать. Посмотрел он на меня с сочувствием, вышел в другую комнату и через пару минут возвращается с тарелкой горячего блюда, вроде как наше рагу, но повкуснее. В эту минуту подоспела и женщина - переводчица.
Бегло пробежала по бумаге оставленной мне этими ублюдками и на русском ко мне обращается:
- Здравствуйте, господин Урин. Меня зовут Ася, я переводчица, а сама улыбается, вроде как самого близкого родственника встретила. Я, признаюсь, уставился на ряд её белоснежных зубов, и совсем растерялся. Не знаю, что говорить, с чего начать.
А она, не обращая внимания на мой потерянный вид, села рядом, раскрыла папку и перелистывая документы, говорит:
- Мы имеем уведомление Советского посольства о том, что вы лишены гражданства. Наша задача помочь вам.
Затем, вроде как осеклась и спросила, - как вы себя чувствуете?
А я уже никакой, голова гудит и всё передо мной плывёт, говорю ей, а язык заплетается.
- У меня давление, - говорю, - высокое и сахар зашкаливает.
Ася тотчас же вышла из комнаты и через минуту вернулась. Следом за ней через пару минут пришли трое и принялись надо мной колдовать. Измерили давление, сахар определили, сердце прослушали и несколько уколов в плечо всадили, таблетки оставили на столе.
Минут через десять, Ася обернулась ко мне, до того молча сидела и бумаги листала, стала успокаивать, мол всё не так плохо, как мне кажется. Советую, - говорит, - вам успокоится и не тревожиться за своё будущее. Мы можем отправить вас в любую страну, в которой вы пожелаете жить, или если изъявите желание получить политическое убежище в Австрии, то мы предложим вам адвоката, который подготовит документы.
А я ей тут же отвечаю, - Можно вас попросить позвонить в Сенегал, президенту, Леопольду Седару Сенгору, он мой друг, он примет меня. (1)
(1) - Своего младшего сына Урин назвал именем "Сенгор" в честь поэта-президента Сенегала Леопольда Седара Сенгора. С тех пор завязалась между ними переписка. Президент Сенгор прислал в подарок своему московскому тезке золотое колье, которое Сенгор младший, как особую реликвию, хранит до сих пор.
Ася на минуту окаменела, посмотрела на Урина растерянно.
- Хорошо, мы свяжемся с посольством Сенегала и сообщим им о вашей просьбе. А пока мы поместим вас в гостиницу для временно прибывших, там вас обеспечат бесплатным питанием на всё время проживания. Также и представители Красного Креста помогут вам, - она искоса посмотрела на мою майку, выглядывающую из под макинтоша, - одеться.
- Спасибо Асенька, - обратился я к ней тоскливым голосом, - можно позвонить в Москву, моей жене, предупредить, она же волнуется?! Как меня утром у подъезда забрали, из магазина возвращался, вот, - я показываю ей авоську, - так никаких сведений обо мне. Она ведь волнуется.
Ася посмотрела на часы, немного поразмыслила: - Сейчас у вас первый час ночи, не поздно ли беспокоить?
- Какое там, она не спит.
Ася пододвинула ближайший телефон.
- Продиктуйте номер.
Набрала, и как только зазвучали гудки, передала трубку мне.
- Таня тут же ответила, слышу её нервный, взволнованный голос.
- Алло, алло, Витя это ты?
- Да, Таня это я.
- Фу, ты мерзавец, - рявкнула она и бросила трубку.
Ася решила, что линия оборвалась, снова набрала номер.
- Таня, выслушай меня.
Снова, бац! И гудки одни.
Ася насторожилась, смотрит на меня с недоверием и по новой набирает.
- Таня, обожди ты, не бросай трубку.
Но Таня как с цепи сорвалась, - завтра же собираю свои вещи. Опять моржевать решил! Надоел ты своими фокусами. Я все отделения милиции обзвонила, все морги объездила, всех родственников на ноги поставила.
- Таня, дело в том…
Снова гудки отбоя.
Тут самое время объяснить читателю, причем тут морж. Это по сути мирное животное, и вроде бы к нашему повествованию не имеет никакого отношения, но, как мы знаем, моржами зовут любителей плескаться в холодной ледяной воде.
С год тому назад, ни с того, ни сего, Урин объявил, о том что решил примкнуть к группе моржей, соседей по дому. Таня в панике: "Витя в твоем возрасте?! А потом без тренировки. Заболеешь ведь, менингит подхватишь” Но Урин остался верным своему слову, и в двадцатиградусный мороз стал по утрам бегать на Москву- реку, через час-полтора возвращается мокрый и сразу под горячий душ, а затем в постель.
Засомневалась Таня, решила проверить, действительно ли он моржует?
Попросила соседского мальчишку побегать за дядей Витей, посмотреть, где он время проводит, обещала рубль. Посоветовала ему сесть на велосипед, чтобы догнать.
- Не волнуйтесь, тёть Тань, так догоню.
Но не успел Урин исчезнуть, как мальчик позвонил в дверь.
- Что, не догнал? Говорила ведь возьми велосипед,- с досадой стала упрекать мальчика Таня.
- Никуда дядя Витя и не побежал, тёть Тань, - возразил мальчик, - он в соседний подъезд зашел.
Через полтора часа возвращается Урин, как всегда мокрый, уставший, но довольный. Ну и устроила ему Таня "моржовую ночь”.
Оказывается, в соседнем подъезде до недавнего времени проживал вор-рецидивист, которого бдительная родная милиция вычислила и обеспечила ему заслуженный отдых в толстых стенах высотой в два и более метров, под строгой охраной на несколько лет. В силу этого обстоятельства образовалась свежая "вдова”, вот к ней и зачастил наш герой. Позанимается любовью, затем душ примет и домой возвращается.
С тех пор Таня время от времени и припоминала Урину моржевание. И решила, что и сейчас, у Урина взыграла фантазия на заданную тему.
На этот раз переводчица Ася, услышав гневную отповедь из московской квартиры, хладнокровно набрала уриновский номер, представилась и попросила Таню, дать ей возможность рассказать всю, известную читателю, прискорбную историю.
----
Урин не остался в африканском государстве, выбрал Америку, город Нью-Йорк.
Но на свою беду уже в Америке он воспылал особой запоздалой любовью к своей бывшей родине и заявил, что станет её представителем, форпостом советской культуры в Америке и что ему, бывшему участнику Второй мировой войны, кавалеру ордена "За отвагу”, негоже критиковать советский строй, за который он кровь проливал. И по этой причине местные журналисты обозвали его просоветским поэтом и благополучно забыли о его существовании, соответственно, он стал неинтересен и западной общественности. Он оказался невостребованным и советской идеологией, из-за нестойкого характера и сомнительного недалекого прошлого, способного на любые авантюры.
Остаток жизни провел он в гордом одиночестве и вместо запланированных 100 лет, о чем он постоянно твердил на каждом шагу, прожил ровно 80.
119.И снова Наталья Лазарева.
Да, в этой главе речь пойдёт о той Наталье, отпрыске древнего армянского рода, которая родила от черного кубинца, и которую родители выгнали из дому. Как вы помните, малыша она оставила в доме малютки, сама перебралась жить в общежитие и продолжила учёбу. А что до меня, то я отправился в добровольную ссылку на остров Сахалин. На том наши связи и оборвались.
______
Вернулись от Урина мы далеко за полночь. Напрасно уговаривал меня Виктор Аркадьевич остаться у них, я вынужден был отказать, хотя понимал, что его желание искренне и своим отказом я только огорчу кумира моих юношеских лет. Во-первых никак нельзя было отправлять Ахмета одного домой, это было бы не по-товарищески, а во-вторых, я с трудом выдержал четыре часа, простите за откровенность, лишённой смысла и логики болтовни старого и не обессудьте, отжившего свой век, человека. Двадцать лет тому назад или я был глупее или он умнее, скорее всего и то и другое. Двадцать лет тому назад я слушал его суждения, умозаключения иногда разинув рот, теперь же приходилось прилагать усилие, чтобы казаться интересным собеседником, внимательным слушателем.
Поэтому-то мы низко откланялись, пообещав заехать ещё и вывалились на улицу. Повезло с такси, рулил молодой лихач, он прокатил нас по ночному центру, по свободным от транспорта улицам, нехотя останавливаясь на красный свет за четверть часа и по пешеходной дорожке подрулил прямо к подъезду Ахмета.
Много общего у меня с Ахметом, потому и тянемся вот уже более сорока лет к друг другу. Но есть и различие, причем существенное - он ярко выраженная "сова”, а я же ярко выраженный "жаворонок”, причем с глубоких детских лет, сколько себя помню. В школьные годы, в воскресные дни, когда можно было вдоволь отоспаться, я просыпался до шести утра и неприкаянно слонялся по квартире мешая спать остальным домочадцам. Недовольный отец бурчал:
- Ты не ярко выраженный "жаворонок”, ты ярко выраженный бездельник. Встаешь как можно раньше, чтобы иметь возможность как можно дольше ничего не делать.
Рано утром проснулся я у Ахмета на диване в столовой от трамвайного визга за окном, и теперь уже час как ворочаюсь с боку на бок. Не особо задумываясь о том, что скрип стоит на всю квартиру и, скорее всего, не даю Ахмету насладиться утренним самым сладким сном.
Кстати, вспомнилось моё первое московское утро…
Впервые я попал в Москву в четырнадцать лет, меня привезли на свадьбу двоюродного брата Кости Георгияна. Приехали мы к родственникам ночью, ну и, понятно, сразу в постель. Рано утром я просыпаюсь и слышу бой курантов. Моё сердце затрепетало. Бьют часы на Спасской башне. Я взглянул на форточку. Форточка чуть приоткрыта. Это надо же, уму непостижимо! Я осторожно поднялся с постели, на цыпочках подошел к окну, полностью раскрыл форточку, чтобы лучше слышать, и замер, как перед иконой.
Но недолго длилось моё блаженство - знакомый перезвон прекратился, и откуда-то сбоку, из-за шёлковой шторы донеслось: «Московское время - шесть часов ноль, ноль минут. Начинаем утреннюю гимнастику». Оттянул штору, а там радио гремит, будит москвичей и гостей столицы. Уже за чаем, хозяева, смеясь и подшучивая рассказали, что до Спасской башни несколько километров и никак не услышать этот "знакомый перезвон”.
Однако я опять отвлекся.
Завалил я постель книгами с книжных полок, нависших над диваном, а читать не могу, не в силах сосредоточиться. Так, листаю взад-вперед, хватаюсь то за одну, то за другую книгу. Через пару минут откладываю в сторону, потолком любуюсь...
Пока Ахмет спит, немного посплетничаю, расскажу одну историю, которая больше на байку походит, но она, действительно, имела место быть. Поскольку эта история в соц.сетях давно висит, я просто скопирую её оттуда
"Известный татарский поэт Ахмет Саттар звонит мне по телефону. - Старик, мне полтинник исполняется, в ЦДЛ намечен творческий вечер, а потом банкет, если не сможешь приехать пришли телеграмму, зачитаем. Я послал довольно таки внушительную телеграмму, которая обошлась мне гораздо дороже, чем, если бы я сам слетал на пару дней в Москву. Через пять лет звонок.
- Старик, мне полтинник исполняется, в ЦДЛ намечен творческий вечер, а потом банкет, если не сможешь приехать, пришли телеграмму, зачитаем.
- Но я же присылал тебе телеграмму на твое пятидесятилетие.
- Точно, вспомнил, так мы ее по новой зачитаем!”
Я так понимаю, читатель уже смеётся над забавной историей, во всяком случае обладающий чувством юмора так и поступит.
А дело в том, что Ахмет 1934 года рождения. Отпраздновав пятидесятилетие, он задумался о бесцельно прожитых годах и решил помолодеть и в паспорте (Если помните в те годы паспорта от руки заполнялись.) переправил последнюю цифру, соединил верхние края четверки, и превратил её в девятку, то есть в течение нескольких секунд помолодел на пять лет и датой рождения стал не 1934 год, а 1939-й. И забыл об этом. Вот и пришлось ему повторно праздновать свое пятидесятилетие, только хлопот себе прибавил, в данном случае приятных.
Опять отвлекся.
А я все ещё нахожусь под впечатлением вчерашней встречи. Никак не укладывается в голове, что Урин оказавшись вне своей страны, вне своей среды попросту потерял двадцать лет жизни. Полная деградация, оболочка без содержания. Не смог он с пользой для себя распорядиться, как принято было у нас говорить, "благами капиталистического мира”, не пришёлся ко двору и остался на обочине светской и литературной жизни.
Однажды в Ереван приехала группа писателей из Москвы, возглавляемая Андреем Вознесенским, я протиснулся к мэтру советской поэзии со сборником его стихов, чтобы получить автограф, и у меня почему то вырвалось: - Я знаком с Виктором Уриным. Андрей Андреевич удивился, услышав забытое имя, по-доброму посмотрел на меня и горечью воскликнул - Витя, Витя, бедный Витя, что с ним сделали и главное, в чем его вина то…
И, продолжая невнятно бормотать, он размашистым почерком подписал мне книгу. Я отошел, уступая место следующим поклонникам из длинной очереди с книгами в руках, хотя понимал, что Вознесенский не прочь переброситься со мной парой слов об Урине… И так провалялся я до восьми часов утра, вышел на балкон, легкие проветрить, наполнить бронхи свежим кислородом, а Ахмет спит, к нему раньше одиннадцати и не подходи, убьёт.(Не шучу)
120
На балконе на соломенном круглом столике, покрытом уличной пылью, со вчерашнего вечера остался стоять домашний телефон на длинном проводе. Осторожно уселся я в скрипучее, пересохшее от прямых солнечных лучей, соломенное кресло-качалку и рука сама потянулась к трубке, стал накручивать диск. Уже на последней цифре осознаю, что звоню Лазаревой Наталье. И странно, как я вспомнил этот набор цифр, ведь за все годы ни разу не возникала потребность пообщаться, подзабылась Наташа, осталась в прошлой жизни.
"Тем более в такую рань?”, - укоряю я сам себя, но продолжаю прижимать к уху трубку, из которой уже льётся привычная мелодия телефонных гудков. Закрадывается сомнение, не ошибся ли я номером, но в эту минуту услышал до боли знакомый и такой же наполненный энергией и задором, как и в студенческие годы, голос Натальи.
- Слушаю. - Доброе утро, Наташа. - Доброе?.. - Это Ваагн. - Что-о-о ?! Ну, здравствуй! Ты в Москве? - Да, на пару дней заехал. - А ты меня случайно подловил, я вот-вот на выходе. На дачу еду. Вечером вернусь, Хочешь приезжай в гости. - Приеду, с удовольствием. - Наш адрес не забыл? - Ты видишь ведь, номер телефона помню, кстати, никогда его не записывал. - Странно. А мне казалось, если встретимся случайно на улице, то мимо пройдёшь, сделаешь вид будто и не знакомы вовсе. - Ох, прости ты меня, - вырвалось у меня в сердцах, - какой глупой была ты, такой и осталась. - Вот-вот, теперь узнаю тебя, - рассмеялась Наталья. Но, а я уже завелся: - Я разве такое впечатление оставлял когда-нибудь, зачем ты так обо мне?.. - Нет, но люди меняются. - Понимаю. - Ну, мне пора, после семи вечера я дома. Если точно приедешь, то я приготовлю пирожки с рисом. Помню, как ты их поглощал. - Приеду, тем более, если пирожки будут. Тётя Вероника на даче? - Её уже нет... - О! Печально… соболезную... очень жаль… А Владимир Георгиевич?.. - Он на даче с внуком, всё командует. - Передай от меня привет. - Хорошо. Ну так я жду тебя вечером.
121.
Что ни говори, а особое чувство охватывает, когда подходишь к давно забытому подъезду, когда седая женщина у подъезда обращается к тебе со словами:
- Вы к Лазаревым? Так Наташенька дома, поднимайтесь.
И не дожидаясь ответа продолжает:
- Вы должны помнить меня, я этажом ниже живу. В молочном работала, вы часто у меня мороженое покупали.
- Да конечно помню, - охотно отвечаю я, хотя не помню ни мороженое, которое я покупал, ни молочный магазин, в который, как утверждает эта пенсионерка, я часто заходил.
- Конечно должны помнить, я в те годы видная была, и вы, молодой студентик заглядывались на меня, я замечала это. - Затем, глубоко вздохнув добавила:
- Ну идите, идите, не буду задерживать вас.
Открывая дверь подъезда, я краем глаза увидел как к "моей старой знакомой” подсела такая же старушка, и до меня донеслось:
- Он к Лазаревым идет, сам из Туркмении, Мансуром зовут.
Дверь открыла полная женщина с чертами лица отдаленно напоминающими ту, мою студенческую знакомую. Она открыла дверь и, не пропуская в квартиру, стала всматриваться, очевидно также пытаясь найти те, знакомые, оставшиеся в прошлом, черты. Пауза затянулась.
- Можно войти? - встревоженно улыбнувшись, спросил я, подсознательно напрягаясь от необычного приёма.
И вдруг...
- Как долго я тебя ждала, - взволнованно глядя на меня произнесла эта женщина.
Я не нашёлся, что ответить и снова повторил вопрос:
- Так войти-то можно?
- В моё сердце? - Упавшим голосом чуть слышно выдавила из себя она.
- Нет, в квартиру, в твоё сердце уже поздно. Твоё сердечко давно занято! - ответил я шутливо - игривым тоном.
Наташа же, а это была она, судорожно схватила меня за грудки, притянула к себе и осыпала поцелуями. Я, чтобы скрыть более чем горячую сцену нашей встречи от посторонних любопытных глаз, неуклюже обнял её за талию, оторвал от земли и, неловко ступая, перевалил за порог квартиры. Ногою захлопнул за собой дверь.
- Ну, ты меня и убила! - очухавшись от столь бурного проявления чувств, пробормотал я, расстегивая плащ.
- Если бы я знал, что так встретишь, я сто лет тому назад бы примчался. - продолжал ворчать я в полголоса.
Наташа ткнулась мне в грудь головой и повторила:
- Как долго я тебя ждала.
Затем отстранилась, поправила на себе платье и уже спокойнее, без надрыва, добавила: - ты прав, какой я была глупой.
- Да будет тебе, все ОК, - отделался я дежурной фразой, и сделал попытку увести разговор в спокойное русло:
- Подумать только! - воскликнул я:
- Никогда бы не поверил, что мне посчастливится ещё раз у вас в гостях оказаться. А ты такая же уверенная в себе, жизнерадостная. Я рад за тебя.
Наташа с сомнением закивала головой и не ответив провела в гостиную.
С щемящим душу чувством ностальгии я рассматривал интерьер полузабытого убранства, потерявшего лоск и прежнее величие, некогда элитной квартиры бывшего советника Министра обороны СССР.
Вроде как совсем недавно меня изумляли книжные полки с тяжелыми, толстыми книгами в золочёном переплете и с непривычным для советского студенческого глаза твердым знаком в заголовках, изданные ещё в царской России. А также современные многотомные собрания сочинений с обложками тёмно-коричневого цвета, претендующие своей окраской на многовековую значимость, с тиснеными золотом именами Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина, и авторов пониже рангом, но таких же ревностных блюстителей коммунистического порядка. Стены, покрытые ещё в мои студенческие годы импортными виниловыми обоями, но потускневшие от времени, и лоснящиеся пятна в наиболее ”людных” местах излучали тепло и запах сохранившийся в уголках моей памяти.
Бегло выискивая знакомые предметы в общем интерьере элитной квартиры, я не забывал одаривать подружку юности безмятежной, простой, лучезарной улыбкой, навеянной грустными, но теплыми воспоминаниями и мне это удавалось легко, потому что мои попытки воскресить в себе прежние чувства были непосредственными и искренними.
Усевшись в кресло у журнального столика я, желая продолжать разговор в веселом, игривом тоне, нарочито громко вздыхая, произнёс:
- Только моложе стала, вот это плохо. От прежней солидности и следа не осталось, совсем в пацанку превратилась.
Наташа хмыкнула и опять же смолчала не стала возражать, хотя, судя по мимике лица, была совершенно не согласна со мной.
Как и в былые времена, поверхность журнального стола оказалась заваленной, неизвестными рабочему классу, журналами советского времени: "ЮНЕСКО”, "Америка”, " Англия”. И среди них, к моему изумлению, я обнаружил старые номера, с почерневшими углами, из тех, которые ещё я листал.
- Представляешь, как отца отправили на пенсию, пятый год уже, так и присылать перестали, - с нескрываемым раздражением прокомментировала, заметив мой взгляд, Наташа и добавила:
- В "Англии” рассказ печатали с продолжением, так и не дочитала.
Затем небрежным движением руки откинула салфетку с глубокой фарфоровой тарелки. А на тарелке самое оно! Исходили запахом сочные аккуратно уложенные пирожки.
- С рисом?- со знанием дела осведомился я.
- Они самые, но с начала руки мыть, - довольная собой, ответила Наташа.
Я достал из портфеля коньяк, установил его среди журналов и отправился в ванную комнату.
После второй рюмки стало тепло и на душе и в комнате, пришлось расстегнуть верхние пуговицы сорочки и узел галстука опустить пониже.
А Наташа повела неторопливый разговор о перипетиях своей, не совсем радостной жизни. Понуро опустив голову, рассказывала, как долго искала Альваро, нашла его. Узнала о том, что Альваро так и не получил высшего образования, живёт на Кубе городе Сан-Кристобаль из провинции Пинар-дель-Рио, работает в бакалейной лавке, имеет средний достаток, который полностью устраивает его.
К тому времени он,к тому времени, обзавелся семьёй, нарожал семерых детишек, как говорится, мал мала меньше. Она дозвонилась до него, но Альваро, когда понял с кем имеет честь говорить, пришел в ярость, о сыне и слушать не захотел. Принялся обвинять её в том, что она сломала ему карьеру. Пришлось, не дав ему выговориться, бросить трубку. Воспитывала сына одна, замуж не вышла. Встречалась, но парни узнав, о ребенке с нетрадиционной окраской, тут же порывали общение. Помирилась с родителями.
Рассказывая о себе, ежеминутно восхищалась сыночком, цокая языком всякий раз повторяла, какой красавчик у неё растет, со смехом рассказывала, как долгое время он интересовался, когда же его кожа станет такой же белой, как у дедушки с бабушкой, как у друзей по подъезду и вдруг резко обернулась ко мне:
- Ваагн, признайся, я часто тебя обижала?
- О чём это ты? - растерялся я, - ни одного случая не помню.
Признаться, Наташа застала меня врасплох этим вопросом, да и действительно не сохранились в моей памяти случаи её недоброжелательного или откровенно грубого отношения. Запомнилось только полное безразличие, коим она одаривала мою персону, глубоко ранящее моё глубоко ранимое самолюбие.
- Нет, это не так. Я хорошо помню и корю себя за это. Как-то ты разбросал книги с этажерки на диване, я и налетела на тебя, мол, чего разбросал, собирай давай.
А однажды ты неплотно положил трубку и к нам никто не мог дозвониться и тебе опять досталось от меня. И ещё вот случай был ...
Я пытался отвлечь Наташу от грустных воспоминаний, успокаивал её, но понимал, боль, которую она пронесла сквозь годы, не исцелить простыми словами. И, спустя двадцать лет, я наконец-то осознал всю нелепость сложившихся обстоятельств тех дней, в которых я, по причине отсутствия в голове достаточных извилин, не смог разобраться, понять, что Наташино безразличие являлось лишь плотной завесой, за которой она стремилась скрыть свои истинные чувства ко мне...
122. Глава о том, как порою опасно совать нос не в свои дела или Гимн России.
В один из предновогодних зимних вечеров я, разомлевший от жаркого, полного беготни и суеты дня, уселся у телевизора. В кои веки решил провести вечер дома, в кругу семьи. Устраиваясь поудобнее, я неудачно закинул ногу на ногу и задел коленом пульт, тот мирно покоился на краю журнального столика. Встревоженный п ульт совершил в воздухе удивительное по сложности и красоте сальто и стремился понёсся вниз, но я решительно воспротивился его намерению упасть на пол и ловко перехватил сию безделицу на пути к месту приземления и пальцы судорожно уцепившись за шероховатую поверхность, напоминающую по форме шоколадную плитку "Аленка” , машинально побежали по кнопкам. На экране замелькали футбольные баталии, титры, известные герои из мультфильмов.
Появились российские новости и я отложил пульт в сторону , потому как вальяжный диктор стал перечислять наиболее важные международные события за прошедший день по версии Первого канала. Он сообщил и о запланированном обсуждении нового Гимна России на очередной сессии вечернего заседания Государственной Думы. Затем следовали подробности, из коих я узнал о том, что в папку каждого депутата организаторы сего шоу вложили пять проектов, пять вариантов, среди них и текст, написанный автором бестселлера "Похождения Ивана Чонкина” Владимиром Войновичем, и неофициального гимна советских космонавтов. Помните?.. "На пыльных дорогах далеких планет останутся наши следы….”, впоследствии диссидента, отщепенца, ярого противника советского строя. И, набившим руку на написании текстов ко всевозможным гимнам, соавтора двух вариантов гимна СССР Сергея Михалкова.
Как ни удивительно, но в СССР, среди многих лишенных здравого смысла положений, особняком стоял тот факт, что союзные республики имели свой герб и гимн, кроме, почему-то, России, которая довольствовалась одним гербом, а как известно гербом только любоваться можно, спеть не получится. И теперь после распада СССР, если у остальных республик имелся какой-никакой гимн, хотя и те поспешили откреститься и вместо решения глобальных, в первую очередь экономических задач, погнались за искоренением советской внешней атрибутики, то для России сложилась и вовсе парадоксальная ситуация. Если при СССР исполнение российскими спортсменами гимна СССР ещё куда ни шло, со скрипом принималось, то после распада, самая большая по территории, если не во всей галактике, то, во всяком случае, на нашем глобусе, страна и вовсе без гимна осталась, негоже ведь, исполнять гимн несуществующего государства.
Какое-то время при Ельцине довольствовались лирической песней русского композитора Глинки, хотя и эта песня в новом амплуа особого энтузиазма не вызывала. А потому вопрос принятия нового гимна назревал, и окончательно созрел уже при Путине. Среди многих нерешенных вопросов Ельцин передал своему избраннику и этот.
Утром в киоске я, заинтересовавшись, предстоящим в Государственной думе России обсуждением, купил свежие российские газеты. Но только одна "Парламентская газета” сочла возможным уделить должное внимание этому событию, оценила столь важный шаг сделанный сердобольными членами самого главного Российского собрания и опубликовала для всеобщего обозрения все варианты гимнов. Остальные газеты ограничились небольшой репликой, видимо посчитали многолетнее расследование убийства Тольяттинского криминального авторитета Дмитрия Рузляева, по кличке Дима Большой, более важным событием в жизни народов России.
И российское народонаселение принялось читать, размышлять, хвалить и ругать, то есть обсуждать опубликованные стихотворения, и я, не будучи россиянином, в порядке исключения, присоединился к ним. Проявляя излишнее любопытство, пробежался по текстам , не особо вчитываясь, так, чтобы получить общее представление и … наткнулся у одного из конкурсантов, самого опытного "гимнописателя" Сергея Михалкова хорошо известные нам строчки из гимна распавшейся страны. Припев, практически перекликался с припевом гимна СССР
"А разве можно так”? - подумал я. Ведь гимн СССР написан в соавторстве с Габриэлем Эль-Регистаном, хотя, насколько мне известно, весь текст написан последним. Михалков всего лишь оказался в нужное время, в нужном месте и вызвался продвинуть этот текст, а заодно приписал и свою фамилию.
По поводу гимна СССР в народе в те годы имела хождение вот такая байка.
После того как по Всесоюзному радио в новогоднюю ночь 1 января 1944 года прозвучал гимн, авторов сего произведения (А.Александрова, Г.Эль-Регистана и С.Михалкова) пригласил к себе на чай в Кремль Отец всех народов, товарищ Сталин. Усадил гостей за стол с огромным медным самоваром и ослепительно белым, кусковым свекольным сахаром на блюдце с голубой каёмочкой, да свежеиспеченными тульскими пряниками и сказал:
- Спасыбо вам за гимн.
Затем он, как и положено вождю мирового пролетариата, уселся, приняв любимую позу великих мудрецов, скрестив ноги перед собой, набил толстыми пальцами курительную трубку табаком, и не обращая внимания на гостей, прихлебывающих чай вприкуску, закурил. Лишь выкурив трубку до конца, он решил еще раз обратить внимание на гостей:
- И музыка хорошая и стыхи, - сказал он, одобрительно помахивая головой и трубкой:
- Что вы хотыте взамэн получит, чем ми вас отблагодарит можем? - медленно выговорил великий вождь сложносочиненное предложение.
И кряхтя поднялся с кресла , размеренно зашагал вокруг стола. Нашей тройке пришлось постоянно вертеть головой и быть начеку, опасаясь, как бы не получить увесистой трубкой по голове. Были наслышаны, как великий вождь проделывает эту процедуру, когда под руку попадается лысая голова Никиты Хрущева.
- Я готов выслушат ваши просбы, - Иосиф Виссарионович вернулся на свое место, отложил трубку к удовольствию гостей и выстукивая пальцами о стол ритм искрометного танца "Лезгинка”, уставился на собеседников.
Делать нечего надо излагать свои пожелания товарищу Сталину. Авторы переглянулись, мысленно перекрестились, мол, авось пронесёт, и заговорили:
Композитор Александр Александров, автор музыки попросил дачу, Сергей Михалков оказался скромнее - попросил автомашину "Победа”, а дальновидный Габриэль Эль-Регистан и вовсе удивил своей скромностью, прищурив правый глаз и, непонятно чему улыбаясь, он попросил… карандаш, которым расписался под гимном товарищ Сталин.
Однако, хозяин кабинета никак не отреагировал на озвученные просьбы и, согласно устоявшейся традиции, молча выпроводил вконец растерявшихся гостей.
Но через несколько дней авторов гимна вновь пригласили, на сей раз только в приемную великого вождя и торжественно вручили: Александрову - ключи от дачи, Михалкову - ключи от машины, Эль-Регистану же, - достался черный карандаш с дополнительным набором цветных карандашей в специальной коробке из ярко окрашенного аляповатого картона и в отдельном бумажном конверте ещё и два ключа в придачу: от дачи и машины.
В этой байке рассказчики часто меняют местами фамилии, но это не столь важно.
И я опять отвлекся.
Хорошо, допустим написали вдвоем, так значит, если Михалков использует в своем новом опусе строчки из старого гимна, то он просто обязан добавить соавтором Габриэля Эль-Регистана.
Моя мать постоянно упрекала меня в том, что я слишком несдержанный. Вот и в данном случае, я недолго думая, написал письмо Сергею Михалкову, напомнил ему о его соавторе и предложил восстановить справедливость, упомянуть и имя собрата по перу. Ответа, как и предполагалось, не последовало, и я продолжая "недолго думать” подал на Сергея Михалкова в суд, заплатил пошлину, все как полагается и стал ждать приглашения.
Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление, чтобы читателю было понятно, почему я так легко погнался за новыми приключениями.
Читатель, конечно, знает, помнит, песню военных лет «Моя Москва». Так вот, копаясь в архивных материалах, я обнаружил, что Марк Лисянский вовсе не является автором текста, вернее является автором лишь первого куплета остальные куплеты написаны другим автором, и не кем нибудь, а моим соотечественником Сергеем Аграняном. Дальнейшее изучение этой необычной истории внесло ясность. В 1941 году перед уходом на фронт Марк Лисянский оставляет в журнале "Новый мир” подборку стихотворений, среди которых и оказалось это небольшое пятистишие. Повторюсь, первый куплет известной нам песни.
Композитору Исааку Дунаевскому приглянулись эти строчки и он написал на них музыку, поделился своим творением с коллективом, с сожалением отмечая, что один куплет это ещё не песня.
Режиссер ансамбля Сергей Агранян вызвался дописать остальную часть. Как вспоминает сам Марк Лисянский, он, будучи на фронте только в 1943 году услышал песню и узнал в первых строчках свое стихотворение.
Через год после окончания войны умирает Сергей Агранян, а Марк Лисянский поступает непорядочно, присваивает себе весь текст песни. При желании любой может в этом убедиться. Если в послевоенные годы в книгах Марка Лисянского над текстом этой песни значились две фамилии, причем в первые годы первой стояла (по алфавиту) фамилия Аграняна, то затем происходит рокировка и фамилия моего соотечественника, по воле соавтора, переходит на вторую позицию, а уже в брежневские времена и вовсе исчезает, и автором этого текста остается лишь один Марк Лисянский. Сразу отмечу, что эта песня, как одно из лучших творений, фигурирует во всех его сборниках, так что хронологию проследить не сложно.
Я решил что произошло обыкновенное воровство и обратился за помощью в "Литературную газету”. Сразу оговорюсь, там попытались мне помочь и даже не мне, а рано ушедшему из жизни Сергею Аграняну, но в то время, а это происходило во времена Брежневского застоя, истину восстановить не удалось. В конечном итоге я все же добился своего, уже при Юрии Лужкове в 1995 году, когда стало известно , что эту песню московская власть планирует использовать в качестве Гимна столицы. Я, в то время проживая в Москве, стал бомбардировать письмами всевозможные отделы Московского правительства, и даже угрожать судом.
После долгих препирательств меня пригласили в отдел культуры мэрии. Заверили, что отныне авторами этой песни будут считаться двое. А когда при открытии на Красной площади конной статуи полководцу Жукову мэр Москвы Юрий Лужков в присутствии Президента России Бориса Ельцина в микрофон прокричал, что теперь у города есть свой гимн на слова Марка Лисянского, затем заглянув в бумажку, добавил и Сергея Аграняна, я пару дней ходил в приподнятом, хорошем настроении.
И теперь, спустя пять лет, мне подумалось, а почему бы ещё раз не "войти в одну и ту же реку”.
Однако, эта история приняла совершенно иной оборот. Через неделю ко мне в кабинет нагрянули тележурналисты НТВ, (На то время телекомпания НТВ принадлежала, Борису Березовскому и всё ещё являлась про оппозиционной). Телевизионщики долго записывали на пленку все перипетии моего демарша. Запечатлели меня на кинопленке в библиотеке за изучением "манускриптов”, дома, за чаем с семьёй, на встрече с известными писателями, с которыми я якобы консультируюсь, как дальше поступать.
Я им на камеру добросовестно рассказывал всю предысторию, наглядно демонстрировал два текста, и выделенные повторяющиеся строчки и т.д. Объяснял, почему я решил подать в суд.
В день обсуждения гимна в Государственной Думе по НТВ, каждые полчаса в новостях показывали меня и мои умозаключения. Сначала шёл рассказ, затем следовали вопросы-ответы в разной последовательности.
Чтобы не быть голословным я предложу вашему вниманию очерк Информационного агентства InterMedia от 07.03.2001
"Эль-Регистан - еще один автор нового гимна.
Не утихает полемика вокруг недавно утвержденного нового гимна Российской Федерации на музыку Александрова. Очередной иск против автора новых слов Сергея Михалкова направлен в Мосгорсуд, сообщило ntv.ru. На сей раз в качестве истца выступил лидер независимой федерации профсоюзов Армении Ваагн Карапетян. Он считает, что Михалков должен был взять в соавторы своего нового текста Эль-Регистана, с которым они совместно написали текст предыдущего советского гимна. Это мнение основано на том, что в новой версии используются и строчки старого гимна, чье авторство в равной степени принадлежит и Михалкову, и Эль-Регистану.
Иск против Сергея Михалкова был послан по почте в середине января. Ответа на него не последовало. Но лидер независимой федерации профсоюзов тщательно готовится к процессу, посещает национальную библиотеку Армении, где он ищет печатные доказательства своей правоты. "Я думаю, Сергей Михалков должен найти мужество и быть благородным в этом вопросе. Оставил несколько строк из старого, из гимна СССР - оставь еще одну строчку с именем соавтора Габриэля Эль-Регистана", - считает Ваагн Карапетян.
Кстати, 7 марта депутаты Государственной Думы, скорее всего, законодательно утвердят текст Сергея Михалкова в качестве слов государственного гимна Российской Федерации (на сегодняшний момент текст утвержден президентским указом). Правда, депутатам придется обсудить и пять предложенных альтернативных текстов, в том числе «похабный», по мнению спикера Геннадия Селезнёва, вариант Юшенкова-Войновича”.
123.
И в Думе начались бурные дебаты, несколько депутатов от оппозиционных партий неоднократно прорывались к трибуне требуя отложить обсуждение текста Михалкова до завершения судебного процесса, поскольку неизвестно какое решение вынесет суд.
Вслед за ними потянулся на трибуну депутат Сергей Юшенков после короткого вступительного слова он с горечью воскликнул (Через несколько лет его убьют, мотивы убийства до сих пор не выяснены). Цитирую дословно его слова. "Стихи ворованные, музыка ворованная, что за страна такая!” (В то время ходили слухи, будто композитор Александр Александров списал мелодию с увертюры "Былина” композитора Василия Калинникова). Но за спиной михалковского текста стоял, как поговаривали, влиятельный человек из Кремля, имя которого так и осталось неизвестным, это и предопределило победу просоветского гимна.
Нужно отметить, что и армянская пресса принялась дружно, учитывая виртуальное появление в Государственной Думе субъекта с армянской фамилией смаковать на своих страницах вышесказанное. Причем журналисты изгалялись по-всякому, статьи носили как серьезный характер, так и шутливо насмешливый.
124. И последствия
Дней через десять мне позвонил из Москвы мой бывший коллега по профсоюзной работе, а на время звонка сотрудник одного из отделов в Государственной Думе Василий Алексеевич Воротников. - Ваагн, куда ты полез?! - завозмущался он, - Зачем это тебе нужно?! Ты знаешь сколько денег в это дело вбухано?! И пяти тысяч долларов достаточно, чтобы тебя убрать. Да что там пять тысяч! Грохнут кирпичом по голове, как Костю Богатырёва в подъезде, и поминай как звали. Когда собираешься в Москву? - Да, вот получил приглашение, внеочередная конференция намечена, - придумал я с ходу, потому как страх мгновенно обуял меня, почувствовал, что на этот раз я по серьёзному влип.
- Зайдешь ко мне, я еще… пару слов, не по телефону. Обязательно! - уже мягче проворчал он.
- Хорошо, зайду.
- Когда билет приобретешь, сообщи день прилета. Я освобожусь пораньше, посидим.
- Согласен, с удовольствием, коньяк за мной, - по привычке добавил я.
- Вот и договорились.
- Снизу вам позвонить?
- Да, я пропуск спущу.
Но уже в самолете я засомневался в искреннем намерении Воротникова мне помочь, необъяснимое волнение охватило меня. Еще и передо мной дама расселась как у себя дома, опустила спинку своего кресла прямо мне на колени, что, согласитесь, не может не нервировать, но это ещё не всё - сосед справа разулся и … ну вы поняли. Настроение упало до критической отметки, стало неуютно в кресле. Я, поднатужившись, выбрался из-под спинки соседки, прошелся по проходу, встал подальше от вони, распространившейся по салону. Скорее по инерции, чем из необходимости принялся ноги разминать, но и это не помогло, по мере приближения к Москве тревожное состояние усиливалось.
И вдруг, как обухом по голове ударили, в глазах потемнело и запульсировала кровь в висках: "Что же это я делаю, куда еду и зачем. Мало ли мне одной гостиницы, шрам ещё толком зажить не успел, туда я тоже мчался сломя голову.”
Задрожал как осиновый лист на ветру, вознамерился сразу в аэропорту купить обратный билет и вернуться, от греха подальше. Но все же, правда, с большими сомнениями в верности своих действий, покинул аэропорт, сел в автобус следующий в центр Москвы. Добрался до профсоюзной гостиницы "Мир”, оставил вещи в номере. У входа в метро купил пару аппетитных, пахнущих пережаренным подсолнечным маслом чебуреков, и на ходу поглощая их, отправился в Государственную Думу России.
Кто бывал в Думе, тот подтвердит - на первом этаже фойе огромных размеров и потеряться можно. Отыскал глазами телефоны-автоматы внутреннего пользования и тут же обратил внимание на трёх мужчин у противоположного окна. Они, энергично размахивая руками, спорили. Обратил я на них внимание, потому как эти бритоголовые мужланы в черных, кожаных заношенных куртках никак не гармонировали с общим интерьером, с представительными, степенно расхаживающими посетителями этого элитного учреждения.
Набрал короткий четырехзначный номер Василия Алексеевича, тот сразу ответил:
- Слушаю.
- Этот Ваагн
- Приехал!? Поднимайся ко мне, пропуск спускаю. Давай. И положил трубку.
Не спеша, как при замедленной съемке, кладу трубку на рычаг и поворачиваюсь.
Три мужика в кожаных засаленных куртках уже рядом, с распростертыми руками и вовсю улыбаясь, ко мне подходят. И разом тараторят, перебивая друг друга:
- А мы вас ждем, Ваагн Самсонович. Там шашлыки стынут. И Василий Алексеевич нервничает. Поехали.
Хватают меня за локти, я слабо сопротивляюсь, пытаюсь освободиться, отвечаю им:
- Куда поехали, я только что говорил с Василием Алексеевичем, он у себя в кабинете, я должен к нему подняться.
Но они с тем же напором продолжают:
- Ну-у-у, Алексеич уже готов значит, принял больше нормы, поехали, поехали, - и уже грубо проталкивают меня к выходу
- Подождите! Я не совсем понимаю что происходит?! - Я повышаю голос.
- Здесь недалеко, лужайка там у нас, персональная, с утра вас ждем. Алексеич весь издергался в ожидании, - опять разом загалдели мужики.
Мелькнула мысль, может спутали меня с кем-то, может есть еще один "Ваагн Самсонович”. Хотя нереально это - и имя редкое и отчество такое не часто встретишь, а уж сочетание, тем более. Вместе с тем еще и знают Василия Алексеевича, который к тому же ещё и меня ждет. И это знают. Сомнений никаких нет, им я нужен. А то что Василий Алексеевич одно говорит, а они твердят другое, в этом еще разобраться надо. Смотри какие рожи! Решили сымпровизировать, да невпопад вышло, вот и рванули нахрапом взять. Тот, крайний, казалось бы нежно взялся за мой локоть, своими железными клешнями, так побаливает теперь рука.
- Ладно, - вроде как успокоившись, соглашаюсь я, - вот только в туалет зайду.
- Добро ! А мы вас в машине подождем, во-о-он с той стороны,- обрадовались молодцы и показывают рукой на ту сторону улицы, на припаркованный у автобусной остановки лимузин черного цвета, вроде бы похожий на "Волга - ГАЗ 31”.
- Хорошо, - отвечаю я, - я мигом, - и решительно поворачиваюсь в сторону туалетных комнат.
У входа в туалет осторожно оборачиваюсь вслед бритоголовым мужикам, в черных куртках, а они уже суетятся у машины, определяют, кто куда сесть должен.
Я тот час же поспешил к парадной двери и притаился, изучая обстановку. Как только слева на горизонте замаячил троллейбус, я определился в своих действиях. Затаив дыхание, приготовился к марш-броску; застегнулся на все пуговицы, проверил шнурки на ботинках, нахлобучил поглубже на глаза кепку. А когда троллейбус подъехав, оказался между мной и чёрным лимузином с противоположной стороны, выскочил на улицу и прикрываясь троллейбусом, развивая приличную скорость, помчался к остановке. Уже на остановке догнал троллейбус и ловко, в последнюю минуту, запрыгнул в него. Устроился у заднего окна и, тяжело дыша, пребывая в неописуемом волнении, стал рассматривать следом идущий транспорт. Был уверен, что вот-вот появится черный лимузин. Но через несколько остановок облегченно вздохнул, понял, опасность миновала. Добрался до гостиницы и сразу к дежурной, сделал над собой усилие не пререкаться с администратором, сослался на непредвиденные обстоятельства и попросил как можно скорее расчитать меня. Чтобы не терять время, согласился с условием расплатиться за два дня проживания, забрал паспорт и айда на улицу.
В те годы ереванское направление обслуживал аэропорт Домодедово, а я отправился на другой конец Подмосковья, в аэропорт Внуково, откуда самолеты летали в Тбилиси. Решил, во избежание возможных неприятностей в Домодедово, вернуться в Ереван через грузинскую столицу.
А во Внуково столпотворение. Народу-у-у! К кассам не протиснуться, билет купить, тем более. Ошалело верчу головой в ожидании чуда и чудо явилось предо мной в облике жулика-профессионала.
- Тэбэ в Тбилиси?
- Да, хотелось бы, - настороженно отвечаю я.
- Триста рублей и клянус мамина магила сегодня вэчэром в Тбилиси будэш шашлык кушат!
"Опять шашлык” - вспомнил я и горько усмехнулся. А после определенной паузы, которую жулик спокойно выдержал, я кивнул головой в знак согласия, но для убедительности ещё и добавил:
- Спасибо, помоги, пожалуйста.
Подумал, может сжалится и действительно поможет:
- Стой здэс, ныкуда нэ уходи.
И мой "спасатель” исчез. Минут через десять за руку подвёл ко мне молодого человека.
- Вы здес оба мэнэ ждите.
И опять исчез. Ровно через десять минут снова замаячил, но тащил к нам теперь уже пару, очевидно мужа и жену 40-45 лет.
- Ждите мэнэ !
И опять пропал. Следующий раз появился уже через полчаса, но один, весь взмыленный и раздраженный. Махнул нам рукой, мол давайте за мной, и ускоренным шагом направился в сторону служебной двери, ведущей на взлётное поле. Дверь открыл мужчина в униформе и, увидев жулика, учтиво улыбнулся, это вселило надежду, может быть не так всё уж и плохо. Вышли на продуваемое с четырёх сторон холодным пронзительным ветром открытое пространство, а там, рядом с дверью электротележка для чемоданов и прочего груза простаивает.
- Нас дожидается, - подмигнул я молодому человеку.
И действительно, подвел нас жулик именно к этой тележке:
- Садытес, - скомандовал он и ловко перепрыгнул через низкую металлическую решетку.
Кряхтя и проклиная все на свете еще и подшучивая друг над другом мы забрались в самое комфортабельное средство передвижения коим мне удалось в своей жизни воспользоваться.
Наш жулик-профессионал легко управляя тележкой тронул её с места и лихо подкатил к трапу самолета Ил - 62 с грузинским гербом на борту. Помог выгрузиться и подбадривая и подталкивая потащил по трапу на борт самолета, в дверях пропустил всю поёживающуюся от страха и холода команду во внутрь, где царила неестественная интригующая тишина, потому как никогда не доводилась мне бывать в полутёмном пустом самолете. Немного поразмыслив, рассадил нас во втором салоне, и сказал:
- Давайтэ дэньги.
Мы принялись тут же, и, главное, охотно вытряхивать карманы. Жулик-профессионал спокойно пересчитал каждую стопку денег, затем соединил их, спрятал во внутренний карман.
- Всо, до свидания. Сидытэ. Слэдущий раз сразу ко мнэ, я всегда здэс.
И мы остались в самолёте окутанном тишиной и некоей тайной, с тревогой посматривая друг на друга . Вскоре появился служебный автобус с пассажирами, а вместе с ними и разгадка нашего необычного статуса. Первыми поднялись на борт стюардессы. Одна из стюардесс, очевидно старшая, с удивлением посмотрела на нас и подошла:
- Ваши билеты, пожалуйста.
Тотчас же молодой человек из нашей группы встревоженный подобным, хотя и ожидаемым развитием событий, вскочил с места и принялся горячо на грузинском объяснять ей, как мы попали на борт самолета. Она, услышав необычную историю, переволновалась не менее нашего напарника и с трудом выслушав его до конца, поспешила в переднюю часть самолета, достала из бокового настенного ящика телефонную трубку на длинном вьющемся проводе и стала кому-то докладывать. Стоим каменные от возмущения и обиды, а невозмутимые пассажиры в это время продолжают напирать на нас: рассаживаются и постепенно вытесняют нашу четверку из занятых мест. Мы уже в проходе пристроились, и обреченно вздыхая ждем своей участи. Стюардесса, ещё немного покивав головой своему собеседнику в трубке, подошла к нам.
- Я сожалею, но вам придётся покинуть борт самолёта. У вас могли бы быть ещё большие неприятности, но командир решил проявить великодушие и спокойно отпустить вас.
Мы, одураченные своей излишней доверчивостью, потянулись к выходу. Я плёлся последним. Уже у выхода я с тоскою бросил взгляд на самодовольных пассажиров, обернулся к стюардессе и, показывая в ладони смятую стодолларовую купюру, не питая при этом особых иллюзий, сказал:
- Мне позарез нужно сегодня попасть в Тбилиси.
К моему удивлению, она не растерялась, выскребла из моей ладони американскую бумажку и, проталкивая меня в салон, чуть слышно произнесла:
- Идите в туалет и ждите, я постучу и усажу на свободное место.
125.
Неделю я ждал звонка от Василия Алексеевича, желал услышать от него неловкое объяснение либо искреннее недоумение, неожиданный всплеск эмоций, от известного своей сдержанностью товарища, мол:
- Где же ты? Куда пропал? Я так и не понял… я спустил тебе пропуск, а ты так и не поднялся? Что произошло?
Ждал, хотя жуткая встреча с бритоголовыми и не требовала разъяснений, а потому и не сомневался, что звонка не последует. Звонка так я и не дождался.
К моему счастью, всё сложилось наилучшим образом; из-за несогласованных действий неизвестных мне лиц, с которыми оказался в сговоре и мой знакомый, я вовремя заподозрил неладное и решил не играть с огнём и ретировался, с необычными злоключениями добрался до Еревана. На сей раз смог избежать большой беды, а возможно и смерти. Ведь, как позже выяснилось Ованеса Абрамяна хотели всего лишь запугать, но неудачные удары коваными сапогами оказались для него роковыми. Он погиб в результате обильного кровоизлияния в мозг.
Утром вышел на работу, прохожу по коридору. Мои коллеги: одни улыбаются, другие удивляются и не поймешь, что у них за душой, который из них первым помчится к Мартину Карповичу со сногсшибающей новостью о том, что я объявился.
А Сергей Маркосович, мой заместитель места себе не находит, в день по несколько раз заглядывает ко мне в кабинет, пристально всматривается в меня, пытаясь понять, что происходит со мной.
Наконец он не выдержал, в очередной раз зашёл, плотно прикрыл за собой дверь:
- Ваагн Самсонович, я чувствую, что-то случилось с тобой. Но ты молчишь, не делишься. Ты ведь знаешь, что я тебя как сына люблю. Ты всегда со мной советовался, а теперь в себя ушёл, вот уже три дня сам не свой ходишь. Скажи, что произошло? Если нужны деньги, скажи, я дам тебе?
Я усмехнулся и замотал головой.
- Тогда, что тебя мучает? Расскажи!.
- Сергей Маркосович, пригласите меня сегодня к себе в гости... Вы правы… я не знаю как поступить… Вечером я вам все расскажу.
126. И последнее...
Мы устроились на кухне и за бутылкой водки вели долгую тёплую беседу. Я подробно рассказал, о встрече в гостинице, о происхождении шрама, о поездке в Москву.
- Дорогой мой, они от тебя не отстанут, - Сергей Маркосович долил водку в полные рюмки, - И не знаю, что и посоветовать, - обреченно глядя на меня, горестно вздохнул он:
- Ты поперёк горла встал Мартину Карповичу, а он хитрая лиса, и жестокий человек. И в Москве и здесь в гостинице, это его рук дело. Значит, за твою голову заплачено, раз в Москве этот спектакль устроили. А деньги нужно отрабатывать, поэтому будут ждать удобного случая. Конечно, чтобы отвести подозрение от себя, они и попытались с тобой в Москве расправиться, хотя могут и здесь… Так что тебе нужно на время исчезнуть, пока не спадет напряжение. Они хотели, там, в гостинице, припугнуть тебя и заставить отказаться от попыток вывести эту криминальную группировку на чистую воду, да не вышло, теперь же....
Сергей Маркосович собираясь с мыслями задумался и, отложив рюмку в сторону, поднял указательный палец и поседевшие брови вверх, и глубокомысленно заключил:
- Ты поставил их в сложное положение и поэтому эти мерзавцы ни перед чем не постоят!
Слово "мерзавцы”, он произнес с особым отвращением и с нескрываемой злостью, подчеркивая этим свою жгучую ненависть, накопленную годами совместной работы с лидером армянских профсоюзов.
Я в ответ невесело усмехнулся, поднял рюмку и молча осушил её. Водка ереванского производства, прозрачная как слезинка в то же время, как рашпилем по горлу прошлась, дерет ужасно. И Сергей Маркосович вслед за мной взял рюмку, двумя пальцами, затем широко открыл рот, показывая безупречный ряд керамических зубов, и, выплеснул содержимое рюмки глубоко в горло. Но даже не сморщился, полюбовался только порожней рюмкой и разлил по-новой.
- Хотя, Ваагн, дорогой мой, - уже мягче заговорил он, отламывая ломтик ржаного хлеба и подтягивая к себе поближе тарелки с бастурмой и с зеленью, - если ты готов оставить их в покое, то я могу поговорить с ним и всё уладить. А там заедем к тебе на дачу, посидим, пообщаемся и забудется эта история...
Я прервал его.
- А как потом мне людям в глаза смотреть? Как жить после этого среди этих волков? Осознавать, что рядом под боком такой произвол и ничего не предпринимать? Как терпеть это наглое воровство? Молчать, когда на глазах у всех разбазариваются миллионные средства!
- Ты думаешь, что только ты один это видишь, - стал возражать мой сердобольный друг, - все видят. И возмущаются, я слышал и не раз. Как-то на базаре встретил Рафаэла Багратовича, так он такое наговорил!
- Вот именно ! Инакомыслящих много, Сергей Маркосович, а инакодействующих по пальцам пересчитать можно!
- Ну, - он осекся, - не знаю… тебе решать. Хотя с другой стороны, рано или поздно они подловят тебя. А рассчитывать на то что Мартин Карпич даст отбой не стоит. Зачем ему это делать? Где гарантия, что ты навсегда оставишь его в покое? Если, конечно, это он заказал. Ведь на тебя и в Москве зуб имеют...
Сергей Марксович тяжело вздохнул и потянулся за бутылкой, долил водку в обе рюмки.
- Давай за тебя. Дай Бог, чтобы всё обошлось. Удачи тебе, дорогой.
Я выпил рюмку до дна и встал из-за стола. Шел уже первый час ночи. Вышел из подъезда, подошел к своей "Ниве", проверил сигнализацию и слегка покачиваясь отправился домой пешком. Не хотелось лишний раз пререкаться с гаишниками, а в это полуночное время они останавливают всех без разбору. Добрался лишь во втором часу ночи и поэтому откровенный разговор с женой состоялся утром, на кухне, во время завтрака. - Жены декабристов отправились за мужьями в Сибирь, я приглашаю тебя в Лондон, - сказал я ей. - Я не декабристка, - ответила она, - и в Лондон не поеду. - Ты считаешь, что это нападение подготовлено семейством Михалковых? - В свою очередь спросила она. - Не думаю… в России практически открыто действуют более восьмидесяти профашистских организаций и все они ищут куда бы руки приложить, хотя никакую версию исключать нельзя. Сергей Маркосович считает, что сорвался хитроумный план Мартина Карпича.
Эти болваны выполняли заказ в этом нет никаких сомнений, то есть получили конкретную сумму, которую должны отработать. А потому сроки исполнения не играют роли. Им нужно отчитаться о проделанной работе. Скорее всего станут дожидаться удобного случая, изучат мои маршруты, и подловят на каком нибудь перекрестке. - И сколько стоит твоя голова, может есть смысл и мне подключиться? - усмехаясь и подкладывая мне салат из морской капусты, полюбопытствовала жена. Я не отреагировал на ее усмешку, уже привык за долгие годы совместной жизни к подобному отношению ко мне и вполне серьезно ответил:
- Тысяч пятьдесят… за меньшую сумму они не стали бы браться. Так что у тебя есть шанс подзаработать. Могу даже подсказать как это сделать. На подоконнике в спальной комнате визитка Василия Алексеевича валяется. Звонишь ему, договариваешься. Приводишь приговор в исполнение. Получаешь деньги. Всё очень просто. Действуй! Но торопись, я не собираюсь здесь долго засиживаться.
- Хорошо, подумаю, - посерьезнев ответила жена и поднялась за чайником, который уже вовсю свистел, требуя прекратить наш непонятный для постороннего уха разговор.
Утром в первую очередь я заехал в английское посольство.
127.
Через неделю вылетаю ночным рейсом в Лондон. Коллективу об этом сообщил в последний день, уже к концу рабочего дня. Мои сотрудники привыкли к частым и неожиданным отъездам, а потому моя поездка не вызвала ненужных треволнений.
Отправился в парикмахерскую, постричься в последний раз у своего парикмахера Карена, который вот уже пять лет стрижет меня и, как он сам признавался, настолько хорошо знает мою голову, что может на спор вслепую мне любую прическу сделать.
Решил, пусть сначала пострижёт, а потом и огорчу его своим отъездом. Огорчу, так как потеря каждого клиента, это недоположенные деньги в карман, в бюджет семьи. Что ни говори, а неприятный осадок от такого разговора всегда остается.
Но Карен опередил меня, он, стряхивая с материи остатки волос на пол, виновато улыбаясь, сказал:
- Вынужден вас огорчить, сегодня я вас в последний раз постриг.
- С чего это ? - удивился я.
- Мы с семьёй переезжаем жить в Болгарию, в город Созополь.
Вот тебе и знак, ниспосланный свыше, мысленно восхитился я такому совпадению, и с облегчением вздохнул, потому как Карен избавил меня от нежелательного разговора и возможных огорчительных минут. Пожелал я ему удачного переезда и адаптации на новом месте и вышел из парикмахерской.
128.
Вечером перед отлётом подремал пару часов в кресле у телевизора и к одиннадцати поднялся, оделся. Дети уже спали. Жена: - Давай разбудим. - А зачем? Только сон потревожим. Но не выдержал, с сомнением потоптавшись в дверях детской комнаты, вошел и поцеловал каждую дочурку в щечку. Они мирно спали, не ведая, что с этой минуты у отца в пятьдесят лет начинается жизнь с чистого листа, со своими волнениями и тревогами, совершенно непохожими на прежние, оставшиеся за спиной, упорно преодолевая которые, он спустя годы, в порыве горьких чувств, не выдержав воскликнет, повторив слова того старика, Семёна Скворцова, из студенческого прошлого: "Большая часть жизни прожита, но лучшая часть ещё впереди!” И покидая детскую, ещё я подумал "Кто его знает, увидимся ли когда-нибудь…” На глаза навернулись слезы. На прощанье кивнув головой жене, поторопился вниз к такси. Разместившись поудобнее на заднем сиденье, приспустил стекло. Машина легко перемещалась по пустынным улицам ночного Еревана. Приятный весенний ветер обдувал мое лицо, как бы приглашая отвлечься от грустных размышлений. Свою лепту внес и водитель. Он сказал:
- Хочу вас предупредить, ночная поездка в аэропорт стоит не тысячу драм, а три тысячи.
- Как так! - встрепенулся я.
Водитель стушевался и стал мямлить:
- Вы понимаете, как сложно работать ночью, не каждый соглашается и я бы тоже… но понимаю пассажиров, ведь им тяжело добираться в ночное время… исключительно ради клиентов…
И тут я спохватился, а сколько денег у меня с собой есть. Доллары - то я отдельно припрятал, речь идет об армянской валюте, о драмах, хватит ли, чтобы за дорогу расплатиться. Стал копаться в карманах и выуживать мятые купюры. Когда сумма перевалила за пять тысяч, а в карманах ещё что-то имелось, решил, чтобы окончательно отвлечься от грустных мыслей, поразмышлять вслух о ценообразовании и порядочности частных таксистов, короче, языком почесать, и обратился к водителю:
- Но вы должны об этом предупреждать пассажира, когда заявку принимаете, заранее. А теперь что… а вдруг у меня нет этой суммы или, зная о таком грабеже, я бы на полчаса раньше вышел и на рейсовом автобусе бы добрался. Не хорошо получается...
Водитель с не меньшим упорством стал возражать, но я не слышал его, мои мысли, несмотря на все попытки отвлечься, обуревали другие проблемы, витали где-то далеко, возвращали меня в прошлое, пытались обрисовать мое будущее, и в целом я не мог ни на чём сконцентрироваться. Уже подъезжая к аэропорту я посмотрел на деньги, которые я разложил по стопкам по тысяче в каждой и крепко держал в руке, и подумал: ” А зачем они мне? Что я с ними буду делать, там, в Англии? В лучшем случае разойдутся на сувениры и только. Да и вид у них неприглядный, какие это сувениры…”
Между тем водитель осторожно припарковал машину, услужливо достал тощий чемодан из багажника, и застыл передо мной с вожделением глядя на драмы в моих руках.
Я передал ему первую стопку, сказав, " раз”, затем вторую. На лице водителя появилась довольная улыбка. Затем положил в его ладонь третью стопку, он замер в ожидании, глядя на оставшиеся стопки денег в моих руках. Я положил ему в руку четвертую, затем пятую, шестую. Водитель теперь уже растерянно следил за моими действиями. После небольшой паузы я положил в его ладонь седьмую стопку , восьмую... У водителя задрожали руки мелкой дрожью и упало настроение, он почувствовал подвох и непонятное завершение всей этой мизансцены. И наконец, я вложил в его ладонь последнюю, девятую, стопку и, похлопав по плечу, сказал:
- Извини, в этой стопке всего семьсот пятьдесят драм.
Забрал чемодан и направился к дверям, оставив за спиной опешившего таксиста, обладателя восьми тысяч семисот пятидесяти драм.
Уже в дверях почувствовал, как стало гадко на душе. Нужно было не ёрничать, мелькнуло в голове, а отдать все драмы сразу. И обернулся к водителю, который с недоумением рассматривал, веером разложенные на ладони, деньги:
- Уважаемый, без обиды, не держи зла на меня за это шоу, самому тошно. Удачи тебе.
_____
Самолет набирал высоту. С каждым метром все более отдалялась моя Родина, которую я безумно люблю. С каждым метром меня покидало моё прошлое со всеми ошибками, удачными и, не очень, поступками, с каждым метром я уходил из жизни моих близких, друзей и знакомых, чтобы окунуться в новое, доселе мне неизвестное пространство.
И ещё я подумал. Возможно читатель найдёт в себе силы долистать этот роман до конца и решит, что теперь уже знает меня достаточно хорошо, и ошибётся, ведь в романе я описал лишь немногое из того, что было...
2016-2018.
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0269210 от 6 августа 2017 в 13:37
Рег.№ 0269210 от 6 августа 2017 в 13:37
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 0639 просмотров
Нет комментариев. Ваш будет первым!
