В Березняках, пожалуй, теперь никто и не припомнит, когда впервые увидели ее в деревне. Много пришлых было в пору развала, как на поверку вышло, не такого уж и единого Союза. Беженцы. Казалось, навсегда забытое со времен войны слово, вновь вошло в обиход. Настораживало и печалило. Бежали из братских республик. Понятие "братских" звучало насмешкой, добавляло горечи. Они появлялись внезапно, занимали заброшенные дома и так же внезапно исчезали. Местные сострадали и одновременно жалели себя: так обнищали, что помочь добрым людям нечем. Деревушке уже давно не снилось светлое будущее. Достопримечательность - остатки некогда процветавшего конезавода: три породистых жеребца, под стать им кобылка Глория и хромоногий конь-пенсионер Корнет. Вот и все наследство той империи.
С нехитрым хозяйством справлялся конюх Григорий, почти ровесник завода, страстный любитель лошадей. Деревенские беззлобно подшучивали: мол, любит он их больше, чем собственную женку, оттого и детки у них так и не народились. В противоположность мужу ( рослому, сохранившему почти военную выправку и задор серых глаз), сухонькую, маленькую росточком старушку издали можно было принять за девочку-подростка, может быть потому-то до седых волос так и осталась она для всех просто Грушенькой, иначе её, от мала до велика, никто не звал. К пристрастию мужа относилась с пониманием, но твердым убеждением, что растрачивает он свою любовь не только на четвероногих. Была она не сварливой, но, на забаву острословам, до жути ревнивой. И это несмотря на то, что не только в деревне, но и в округе не наблюдалось особ, хоть как-то претендующих на роль соблазнительниц. Казалось, загреми Григорий, не приведи Господь, в казенный дом да отбывай срок в одиночке, и там искала бы соперницу. Для неугомонной бабули их поиск стал делом жизни. Думалось, кто-кто, но она-то должна была помнить, когда прибыла новенькая. Ан нет, почему-то, вылетело из головы. Хотя это "почему-то" вполне объяснимо, если тебе уже далеко за семьдесят.
Беженка, в отличие от других, задержалась, поселившись в ветхом домишке на самой окраине. Была она довольно молода, по крайней мере, в том возрасте, когда принято говорить женщинам "девушка", не только ради комплимента. Явной красотой не отличалась, но была достаточно видной, чтобы притягивать взгляды. Про таких обычно говорят - "с изюминкой". Привлекали глаза цвета слегка недоспелой ежевики и черные волосы, не по нынешним временам заплетенные в косы. Держалась особняком, никто, и это при распирающем всех любопытстве, не расспрашивал: как зовут, откуда. Зато прозвище, почти что непременный атрибут многих деревенских, прилипло довольно быстро, и вовсе не странно, что с подачи той же вездесущей Грушеньки. Девушку не редко видели у конюшни, та издали смотрела на лошадей, но не решалась подойти ближе. Этого вполне хватило для бурной фантазии любящей супруги. Как-то, при слишком ранней, как ей показалось, отлучке мужа и при абсолютной уверенности: пусть не по вечерам, так по утрам-то он непременно бегает к этой бесстыжей, решила застукать их на месте преступления. Притаилась в лопухах, ждала недолго, как увидела: выбежала простоволосая в одной ночной сорочке да босая и кинулась в туман луга. Просто ли бегала там, танцевала ли, точно не разглядела, но ясно слышала, как напевала что-то жалостливое.
Всезнающие, во время очередной сходки у колодца, рассудили так: "Дело ясное, не позволит себе нормальный человек таких выходок.- И бесповоротно поставили диагноз.- Дурочка, да и только". С тех пор так и повелось - Дурочка. Тут еще Григорий подлил масла в огонь. Слышал он, дескать, как Дурочка с цветами разговаривала. Так ли это было или нет, поди проверь. Кое у кого закралось сомнение: может, показалось старому и оговорил девушку в угоду супружнице, дабы пригасить пламя нового витка войны, ибо, после своего заявления, старик сделался понурым, вроде что-то терзало его изнутри. И не ускользнуло от разносчиков новостей, как однажды остановил он Дурочку на улице и о чём то долго разговаривал. С тех пор девушка не таилась, как бывало, даже помогала деду ухаживать за лошадьми. Как ни странно, ее фаворитом стал гнедой Корнет: она что-то ласково шептала ему на ухо, усердно чистила, расчесывала свалявшиеся гриву и хвост. Поражало конюха, как ловко держалась Дурочка в седле. Но надо было видеть в это время Корнета: тот ржал, бил копытом, словно ревновал, завидовал соплеменникам. Его хребет отвык от седла, давно отскакал свое.
Тягостная зима уплыла, когда деревню взбудоражил слух: купил, дескать, завод некий толстосум. Вскоре слух оброс подробностями: сорокалетний мужчина, большой поклонник лошадей, собирается поставить производство на европейский уровень, человек жестковатый, но ценит людей работящих, пьяниц не любит, обещал вернуть жителям былую благодать. Через некоторое время деревню наводнила техника. Поникший было Григорий ходил гоголем, его оставили при должности. "А вы что, сомневались?- забыв о недавнем мандраже, бравировал он.- Да таких, как я, можно сказать, единицы в России. Меня лошади за версту чуют. Я даже разговаривать с ними могу, и они меня понимают. Подтверди,- обратился он за поддержкой к девушке,- Дур-р-р"... И осекся. С тех пор с его уст ни разу не слетело прозвище, тогда-то все и узнали, что зовут ее Настей.
Еще через месяц, когда одна из новых конюшен была почти готова, случился пожар - загорелась старая. Ночью было дело. Бог бы с ней, чего жалеть эту развалину, да лошади там были. Григорий прибежал первым, вывел одну за другой еще до того как народ собрался. Зеваки просто смотрели на бушующее пламя, не пытались тушить: какое-такое добро спасать, а так хоть строителям меньше работы, пусть догорает. Вдруг над толпой пронесся истошный крик Насти: "Ко-о-о-р-р-р-н-е-е-е-т"... Никто ничего не успел сообразить, как она ринулась в огонь. Через мгновенье кровля обрушилась под дикий вой Григория: "Я обсчитался, я вывел только четверых, Корнет был пятым. Я обсчитался-я-я-я-я"... И повалился наземь.
Хоронили Настю на следующий день. В дом не заносили, сразу на погост. Чего нести-то, если гроб открыть нельзя - смотреть не на что. Кто-то из сердобольных, горестно вздохнув, не преминул заметить: "И что же ее туда нелегкая понесла. Мерин-то совсем уж старый был, кому он нужен. Дурочка, жизнь отдала ни за что". На нее зашикали. После похорон, как и положено, решили помянуть покойную. Зашли в дом и обомлели: стены были голыми, но на одной висела фотография: молодой человек, а рядом гнедой конь, точная копия Корнета. Грушенька, зажигая лампадку, обнаружила за иконой школьную тетрадь, исписанную стихами.
Твой конь всегда летал по кругу,
Был круг очерчен встречами любви.
Завистник-рок порвал подпругу,
Гнедой в слезах последний вздох ловил.
Прочла она первую строфу. Истово перекрестилась. Бороздки морщинок у глаз увлажнились, постепенно переполнились, лицо стало мокрым.
Солнце едва заявило о себе, как Грушенька, ничего не сказав мужу, тот слег после пожара, отправилась в лес, где весна особо усердно наследила, накрыв поляну белой скатертью подснежников. Она осторожно срывала цветы, что-то шептала, будто молитву творила. О чем? О ком? Да кто ж его знает, на то она и молитва. Тайна. Разговор один на один... Бережно обмотала букетик мокрой тряпицей, побрела назад, прямиком к кладбищу. У изголовья свежего холмика беззвучно раскрывала почки ветла, новорожденная листва неслышно покидала чрево. Грушенька перекрестилась, поставила букетик в загодя приготовленную баночку и примостила у креста. Затем полезла за пазуху, вытащила тетрадь, бережно завернутую в целлофановый пакетик. Перекрестила и ее, прежде чем закопать где-то на уровне груди покойной.
С пригорка вся деревня видна, как на ладони. Урчали машины на стройплощадке, убирали следы пепелища.
Другие произведения автора:
Я ВЕРЮ
Я НА ТАНГО СЕБЯ ПРИГЛАСИЛА
САМА СЕБЕ... и не только
Это произведение понравилось:
Новые
Меню
