Теплый хлеб

Теплый хлеб

Начало ноября было морозным и ветряным, на удивление -- без снега. Губа Онежского озера стояла замерзшей. По прозрачному и гладкому льду деревенская ребятня форсила на самокатах, коньках, привязанных к валенкам. Некоторые взрослые на финских санях чинно отправлялись на рыбалку.
Вдоль озера расположились деревянные бани, сходни, дома, убранные и запаханные огороды. По центру деревни, за дорогой -- снова ряд домов. А сама дорога была в колеях и крокальях, замерзших лужьях.
Дом родительский стоял на самом берегу. Летом, когда волны били в берег, брызги достигали крыльца. Зимой снег заметал все ступени. Перед окнами -- палисадник, огороженный горбылем, из-за забора поднимались три молодые березки.
Дом перестроили из старого деревенского, в одной половине жила бабушка Анна с сыном Анатолием, в другой -- наша семья: отец, мать и пятеро детей -- я и старший брат, три сестрицы, родившиеся в мирное время. В ту пору мне шел восьмой год, я рос мелким, худющим, малокровным, сказалось, видимо, рождение на самую войну. По этой причине и в школу не отдали с семи лет.
По мере сил помогал по хозяйству, заглядывал в гости к бабушке, которая всегда держала для своего любимца гостинец. Иногда, рано утром, мать снаряжала меня, как свободного от школы и детского сада, отоварить хлебные карточки.
Сколько грамм давали на один талончик, не помню. Но для всей нашей большой компании из семи человек получалась буханка без одной горбушки, отрезанной продавцом для правильности веса.
В то памятное утро мать разбудила меня около шести. Спали мы на полу возле лежанки, на тюфяках, под суконным одеялом. Когда холодало, поверх мать или отец набрасывали шубу, старые зимние пальто.
На кухне обдало теплом, дотапливалась русская печь, кипел самовар. Мать с утра варила на всю семью щи или кашу -- основное кушанье. Отец обычно готовил что-нибудь вкусненькое, с запахом мяса, по субботам и воскресеньям баловал оладьями.
Я быстро одел заранее согретые матерью кирзовые сапоги, штаны, старую вельветку. Окончательно проснулся. Стакан чая со вчерашней олашкой придали сил. Залез в перешитое, старенькое, не по росту пальто, солдатскую суконную шапку, вязаные рукавицы, в одной из которых лежали карточки на хлеб. Вместе с матерью вышли из дома.
Она -- в чужой двор, где временно стояла наша корова-кормилица. А я -- к ларьку, занимать очередь.
Темно, немножко страшно. Скрипели старые крыши, колотились оторвавшиеся доски, лаяли собаки. Шел, рассуждал про себя, жалел мать. Она каждый день рано встает, ложится спать заполночь, проверив все тетради учеников. Ходит на собрания, педсоветы, ухаживает за нами -- чинит, моет, стирает.
Отец тоже -- весь в заботах. Работает, косит сено, заготавливает дрова на зиму. Старается запастись рыбой, капустой, грибами, чтобы прокормить семью. Как я понял из разговоров старших, в семье намечалось прибавление. После, по карточкам нам будет причитаться полная буханка хлеба, а может, и привесок добавят, подумал почему-то.
Поднялся на горку у церкви, где рядом -- старое кладбище. Вот и знакомый синий ларек. Подойдя ближе, улыбнулся про себя -- пришел четвертым!
Ларек открывался в семь утра, сразу, как включат электричество. "Лампочки Ильича" радовали деревенских с 7 утра до 12 ночи. Остальное время мы проводили с керосиновыми лампами, слушали громкоговоритель, напоминавший черную тарелку.
Тогда я не понимал, что такое электрический ток. Но знал, что в деревне его включает и ремонтирует мужчина по фамилии Дидик. Если свет гас, мы всей семьей скандировали полушутя: "Дидик-Дидик, дай свет!" И лампочка вновь загоралась! Удивительно, как он слышал нас...
Очередь подрастала. Мужики и бабы обсуждали колхозные дела, понижение цен на товары. Ребята постарше бегали вокруг ларька, играя в прятки. Стало чуть теплей, посветлело.
В далеке появилась одинокая фигурка, укутанная в платок. Старшие признали в ней продавца. Очередь зашевелилась, повеселела, стала выравниваться.
Тетка Настя открыла дверь, зажгла свет, одела белый халат, приняла хлеб с ящика, его как раз из пекарни на санях подвезли. Запахло жареной корочкой, подсолнечным маслом. От радостного ожидания, что скоро можно будет съесть свою долю, кружило голову.
Рука не доставала до окошка. Старушка, стоящая за мной, передала хлебные карточки продавцу. На большую семью я вновь получил неполную буханку. Бережно разместил ее в сетчатой авоське, пусть люди видят, как семье помогаю! В рот не взял ни крошки, стыдно!
На улице появились прохожие, дома вдоль дороги стали различимы. Опять я пустился в рассуждения. Обрадую матушку, зайду за ней в чужой хлев -- вместе пойдем домой. Проходя бурлящую речку Межевуху, вьющуюся с крутой горки под мост, не удержался от соблазна -- бросил несколько камушков носком сапога вниз, побрел дальше.
Вот и чужой дом, чуть открытые ворота хлева. Слышу голос матери, ласкающей корову. Отчитываюсь, что пришел.
Мать говорит: "Повесь сетку на ворота, заходи, погрейся".
Устроив авоську на гвоздик с уличной стороны, пропихнулся внутрь хлева. Пахло навозом, теплом, парным молоком...
Вдруг неведомая сила заставила меня пулей вылететь на улицу!
Драгоценной поклажи моей на воротах не было! Что-то оборвалось внутри от страха горькой потери. Огромная собака с поджатым брюхом и вытянутой мордой волочила и рвала авоську, стараясь добраться до теплого хлеба через большие сетчатые дыры.
Собаку звали Райла. Она досталась нашему соседу Яцкову по наследству от отца, говорили, что их предок был помещиком, таких вот собак для охоты держал. От полуголодной жизни Райла давно потеряла гордость и элитные качества своей породы. Видимо, она шла за мной всю дорогу, ждала удобного случая...
Забыв страх, слабость и головокружение, я бросился к собаке, сравнивая ее с ненавистным фашистом, вцепился в авоську руками, вырывая ее из пасти. Райла рычала, не разжимая зубов, упиралась ногами, тащила за собой желанную добычу и меня в придачу.
Я кричал, плакал, боролся! Сколько лет прошло, а такого страха больше никогда не довелось испытать! Мы катались по мерзлой земле -- два военных подранка -- не желающие уступить друг другу! Собака боролась за утоление своего аппетита, я думал о родителях, сестрах, брате. Как неловко и стыдно, если принесу в дом лишь ароматный хлебный запах. Что мы будем есть?
Авоська от собачьих клыков порвалась, буханка с обкусанными, обслюнявленными краями вывалилась на грязную землю у самого хлева. Одним махом я прыгнул на нее, закрыл телом: "Нет, Райла, нет! Это -- наше!"
Вышла мать с подойником. Собака рыча, нехотя отошла. Мать подняла меня, взяв хлеб. Ладонью смахнула с одежды грязь, утерла слезы, прижала к подолу, успокоила. "Не плачь, ты -- настоящий боец! А хлеб очистим, обрежем. Плохие кусочки отдадим коровушке, она за это побольше молока принесет".
Всю дорогу я не мог успокоиться! Дрожал и всхлипывал от пережитого!
На кухне мать срезала покусанные и грязные края с нашего нормированного счастья. Оно стало до обидного миниатюрным, почти игрушечным! Отец порезал хлеб на малюсенькие кусочки -- тонкие и прозрачные. Намазал их маргарином, выложил на тарелку. Всем дал по куску сахара-рафинада, налил чаю с пыхтящего самовара. Сели завтракать.
Мать гладила меня по голове. Страх уходил...
 
В. Лопаткин.

Другие произведения автора:

Пора домой.

Живу, мечтаю и горюю.

Утро в деревне