VII

БУРЕВЕСТНИК

Над седой равниной моря ветер тучи собирает.

Между тучами и морем гордо реет

Буревестник, черной молнии подобный.

(М.Горький. Песня о буревестнике)

 Вот уже неделю, каждый вечер, через полчаса после отбоя, тускло освещённую взлётку, по диагонали, пересекала вереница привидений. Белые фигуры двигались одна за другой, не воя, не гремя кандалами и вообще стараясь не слишком шуметь, из кубрика к помещению, в недрах которого исчезали на несколько часов. Помещение это находилось прямо против входа в расположение отдельной военно-строительной роты.

 У двери с синей табличкой

канцелярия,

спал стоя дневальный, подпираемый хромой прикроватной тумбочкой. Надпись на дверной табличке, не имела прямого отношения к назначению помещения и, служила дезинформацией, чтобы запутать вероятного противника. За дверью находилось нечто больее всего напоминавшее кладовку, с тонувшими во мраке стеллажами и ровными стопками слежавшегося обмундирования, картонными коробками с консервами, деревянные ящики, и только в центре комнаты образовывалось пустое пространство, приютившее далеко не новый письменный стол с лампой освещавшей израненную столешницу. За столом сидел старший лейтенант Самойленко. Добродушный либерал и друг солдат, он мимоходом как-то, предложил приходить в канцелярию после отбоя играть в нарды. И вот киевляне, Кот, Алик, Ревенец, Жирный и Немцов, не оставили приглашение без ответа, повадились, в одном белье, на полуночные посиделки. Больше никто не решился пожертвовать сном. В нарды с командиром играл Кот, изредка подменяемый Аликом, остальные наслаждались неуставной обстановкой, служившей отдушиной. Хлеб из солдатской столовой и непонятного происхождения повидло, предоставленное старшим лейтенантом, в качестве угощения, усугубляли вкус счастья.

  По причине острой нехватки офицерского состава, суточные дежурства были негласно заменены ежедневными бдениями лейтенанта Изюмова, и еженощными старшего лейтенанта Самойленко.

  Как библейский Змей в раю, угощая Еву, вёл с ней светскую беседу, умело, касаясь скользких тем, так же Самойленко, не из одной, только бескорыстной, отеческой любви к бойцам, затеял этот вечерний клуб. Разговоры обо всех происшествиях, сплетнях, офицерах УНРа и бойцах роты, старший лейтенант провоцировал и поддерживал, ничуть не хуже старинной рептилии, мотая всё на воображаемый ус.   

  – Вот скоро нам всем будет ещё веселее. – сообщил Самойленко, когда кости всего личного состава были перемыты, и аккуратно разложены для просушки – Скоро нас объединят с соседями и пришлют пополнение.

  – Когда это "скоро"? – спросил Кот, обсуждение таких вопросов, с командиром, за игрой в нарды, давало ощущение сопричастности – Осенний призыв, закончился. Весной, вы имеете ввиду?

 – Нет, это не призыв. Нас хотят объединить с другой частью.

  Все смотрели на старшего лейтенанта, ожидая его комментария к сказанному. Было не понятно, что сулило это объединение.

 – Из тайги, хотят перевести сюда часть и присоединить к нашей.

  – Так это хорошо или плохо? – спросил, наконец, Кот.

 – Ну, а ты как думаешь? Там сплошные уголовники. Их туда собрали отовсюду. Они в тайге лес валили, людей год не видели. Представляю, что тут начнется, когда всё это войско приедет.

  – Надеюсь, ещё передумают – добавил Самойленко после минуты молчания.

 
  Весть о предстоящем событии облетела всю роту, угнездилась в головах, и как кукушонок, принялась методично выталкивать из них всё, что находилось там, или могло находиться. Старший лейтенант неутомимо подливал масло в огонь. Рисовал сажей картины предстоящего, пересказывал, якобы слышанные им мрачные факты из жизни таёжной части. Под постоянным гнётом историй, рассказанных Самойленко настроение бойцов опускалось всё ниже. Носы и плечи повисли. Довольны были только сваны. Во-первых, они плохо понимали по-русски и удручающие сведенья, не достигали их непочатого сознания. Во-вторых, по-русски и таджики понимали плохо, но эти заразились тоской и унынием от остальных обитателей роты, а сванам было хорошо уже оттого, что плохо всем остальным. На вопрос "есть ли в той части грузины?" старший лейтенант ответил "да, ещё какие". Песни и весёлое возбуждение вмиг охватило детей гор.

  Климат в роте, хоть и не здоровый, но всё-таки сложился. Роли распределились, силы уравновесились и ниши заполнились. Отгрохотали решающие сражения за честь и достоинство. Все разбились по этно-земляческому признаку и зажили тихо и мирно, как люди, сидящие по губы в дерьме, и нежелающие никаких волнений.

 С исчезновением прапорщика Беленко, исчезла и договорённость со столовой полка РЭБ. Несколько дней питались прямо в расположении роты, куда дневальные приносили большие термосы из столовой. Бойцы ели сидя на койках. Посуду мыли в умывальнике. После того, как дневальные таджики помыли с хлоркой миски, ложки и не подумали ополоснуть их, следующий приём пищи был сильно хлорированным, и ознаменовался повальным сильнейшим отравлением.

 Теперь ходили в столовую танкистов, находившуюся далеко от казармы. Зато строем идти туда было не возможно из-за узости тропинки и рельефа местности, это обстоятельство облегчало жизнь хотя бы на время пути. Кормили, опять, всё хуже и хуже, хотя хуже казалось уже и некуда. Об этом философски заметил лейтенант Изюмов: "нет придела совершенству". Иногда удавалось насбирать жалкие гроши, неизвестно откуда, и отнести их в солдатскую чайную – "чепок", где продавалось сомнительное печенье, заплесневевшее на складах, и завезенное сюда по причине невозможности сбыть его, где-либо ещё, а также "компот". Компотом считалась сырая вода, с плавающей в ней черешней. Черешня, разумеется, была не одна. В большой кастрюле было бы одиноко единственной черешенке, и поэтому их было штук пять. Продавщица сердито наливала воду в стаканы, стараясь, не израсходовать ягод, без которых вода не сможет быть компотом. В душе женщина очень жалела "бедных мальчиков". Её ласковое сердце разрывалось при виде этих тощих, совсем ещё юных солдатиков, поэтому, чтобы не глядеть на них, она, напустив на себя строгий вид, поскорее брала деньги и выставляла посетителей на мороз.

  Киевляне, голодая, вспоминали жизнь на гражданке, или как они сами называли "на воле".

 Таджики голодали с песней. Когда в казарме не было грузин, они сидели тесной компанией и заунывно выли однообразный мотив. Их пение не могло не раздражать, но из уважения к их человеческой сущности киевляне петь им не мешали. Денег у таджиков не было, и ходить в чепок смысла не имело. Они воровали в столовой объедки и сухари, и грызли их за обветшалым деревянным, навеки запертым зданием библиотеки, больше напоминающим амбар, так как боялись вносить их в казарму.

  Грузины же, были всегда при деньгах, покупали в поселковом магазине белый хлеб, сливочное масло и сев в кружок, в своём кубрике, ели, запихивая в рот большие куски. Они, вопреки образу, сложившемуся из советских кинофильмов, не отличались ни щедростью, ни гостеприимством. Горделиво держа ровные спины, сваны высокомерно чавкали, обводя взорами окружающих. Никогда не угощали они, ни киевлян, делившихся со всеми сигаретами, ни таджиков угощавших, изредка полученными из дому сушёными фруктами.

 В обстановке, ожидания порывистых струй таёжного ветра, стараниями старшего лейтенанта Самойленко, всё нарастал и усиливался сырой, гнилостный запах не предвещавшей ничего хорошего неизвестности.

 Снова зашевелились обитатели 313-й роты. Табельной нацией там были туркмены, девяноста голов, и прежде они отличались вполне умеренной воинственностью. Натолкнувшись, в своё время на неуёмную агрессию кавказцев и сдержанное сопротивление киевлян, они казалось, утратили к ним интерес, и свирепо угнетали исключительно таджиков. Теперь же туркмены всё чаще попадались на пути, и держались смелее. А произошло вот что: из длительной командировки вернулся рядовой Асылбаев, туркмен из Таджикистана. Служил он в одной роте с киевлянами. Стройный и статный, Асылбаев был красив лицом, как сказочный принц и имел густые чёрные волосы, чьи эффектные волны не могла укротить расчёска. По сроку службы он был дедушкой, но вёл себя приветливо, по-приятельски, чем сразу расположил к себе. Асылбаев, тесно общался со своими соплеменниками, и в этом не было ничего удивительного. Мало того, они признавали его своим наставником и повелителем. Асылбаев манипулировал ими как Урфин Джюс своим деревянным войском. И вот, этот, неизменно улыбающийся и благожелательный человек, насылал своих деревянных солдат на киевлян.

 – Э! Кахоль! Э! – слышалось всё чаще.

 Как правило, достаточно было просто игнорировать подобные выкрики, от чего туркмены ломались, и Урфину Асылбаеву приходилось их ремонтировать. Но не все и не всегда могут справиться с такой нелёгкой задачей как ничегонеделание. Ревенец, в ответ на туркменский позывной, спросивший: «Что ты хочешь? Пошёл нахер!», услышал сдавленное шипение, и через полчаса, по пути в столовую натолкнулся на урфинждюсово войско в полном составе, вооружённое до зубов ножками от стульев и столовыми ножами, заточенными под кинжал, которые они всегда носили в голенищах сапог. Битвы при пирамидах не произошло, по тому, что Ревенец, вопреки их ожиданиям, шёл в столовую не один, а в составе роты.

 – Анансссктм! – снова прошипели туркмены и, злобно оглядываясь, поплелись к казарме.

 В расположении роты неизменно стоял насыщенный запах немытого тела, оттенённый отдельным духом грязных ног и потных портянок, но всё это не в состоянии было конкурировать с непревзойдённым ароматом солдатских сапог.

 Свежий воздух глотками поступал в бумажных конвертах. Сержант Каримов получал эти конверты в почтовом отделении посёлка Дивизионный, складывал в брезентовую сумку и, придя в казарму, становился посреди взлётки.

 – Э! Почта! Почта! – весело выкрикивал он.

 Каримова переполняло предвкушение радости. И хотя радость эта была связана с письмами, она не имела ничего общего с разделённой радостью, или радостью за товарищей. Каримову доставлял удовольствие вовсе не вид счастливых глаз, весёлый смех и прочая дребедень, сопровождающая получение весточки из дома. Удовольствие сержанту доставляла собственно процедура раздачи писем.

 – Немцов! – выкрикивал сержант, читая на конверте фамилию адресата – Э! Немец! Тебе письмо!

 Немцов пробирался сквозь живое кольцо, подходил к пункту выдачи радости, а Каримов тем временем оторвав уголочек от конверта, надувал его. Конверт, ставший похожим на подушку, сержант клал на подставленную Немцовым шею и, размахнувшись, хлопал ладонью по конверту, от чего тот громко лопался, разлетаясь в клочья. Немцов подбирал осколки счастья, а над его головой уже слышался радостный голос Каримова – «Де-не-сюк! Э! Денис!..» Получателя письма этот беззлобный ритуал оскорблял не сильно, и даже гордые сваны им не пренебрегали, зато Каримову процедура выдачи писем приносила неизъяснимое наслаждение.

 Почтовое отделение посёлка, работало с удвоенным старанием, и было ради чего. В письмах, приходящих солдатам, если поднести их к свету, можно было увидеть немало интересного. Впрочем, почтовых работников интересовали не рисунки младших братиков и сестричек, но исключительно денежные купюры, вложенные в конверты натруженными руками, незатейливых корреспондентов, наивно посылающих своим чадам от рубля до трёшки, чтобы скрасить суровые солдатские будни гостинцем. Кустарная рентгеноскопия, однако, не давала ясной картины, поскольку более изобретательные родственники умудрялись спрятать купюру в подворот письма. Если послание насчитывало более одного разворота тетрадного листа, подворот получался слишком плотным и вселял тревогу сотрудницам почты. В этом случае, конверт также вскрывали для более детального ознакомления с его содержимым. Нечего и говорить о том, что ревизованные письма подлежали уничтожению. Письма, прятавшие между страниц купюру, до адресата не доходили. Таким образом, деньги пропадали вместе с радостью. Чтобы весточка дошла, ей необходимо было быть скудной и тощей, без опасных затемнений, как на флюорографии.

 Однако изобретательность и если хотите изворотливость родителей Алика, расширила возможности, и вывела почтовое дело на качественно новый уровень. Расслоив поздравительную открытку, мама Алика аккуратно склеила её обратно, вложив предварительно внутрь пятирублёвую ассигнацию. «Дорогой Сашенька! – гласила открытка – Мы с папой поздравляем тебя с днём рождения, желаем тебе здоровья, успехов в службе, быть примерным, старательным, проявлять солдатскую смекалку, и получать награды и поощрения».

 – У меня день рождения весной, – сообщил Алик Немцову, усаживаясь на очищенный от снега бордюр возле флагштока, на дальнем от казармы краю плаца – и кому как не маме знать об этом. – он принялся сгибать открытку, прощупывая её пальцами – К тому же, моей маме и в голову не пришло бы, желать мне «успехов в службе, быть примерным, старательным, проявлять солдатскую смекалку, и получать награды и поощрения» – процитировал Алик, аккуратно отрывая один слой открытки от другого – и если уж она предлагает проявить смекалку и получить награду, – сказал он, вытаскивая из тайника пятёрку – значит это не пожелание, а инструкция.

 Теперь открытки стали украшать жизнь почти всех киевлян. Ревенец получил поздравление с годовщиной, без уточнения, чего именно, и сумел извлечь из него немалую пользу в виде трёхрублёвки. На пару с Немцовым они отправились в поселковый магазин и купили шесть бутылок пива. Пить просто на улице было нельзя, мороз и без того пробирал до глубины души, к тому же не хватало попасться на глаза какому-нибудь ревностному офицеру. Комсостав танковой дивизии и всех приписанных к ней вспомогательных служб, находил особое удовольствие в том, чтобы прищучить военных строителей. Ничего опасного такая встреча не сулила, но вечер, несомненно, будет испорчен. Итак, о том, чтобы просто зайти за угол не могло быть и речи. Поразмыслив несколько минут, и откидывая один за другим немногочисленные варианты, друзья мысленно добрались до бытовки-сторожки, обнаруженной ими накануне. Правда в ней обитал тувинец Хомушку, однако он, хоть и «черпак», но существо безобидное. Делиться с ним пивом, никто и не подумает, а в остальном, брать его в расчёт и вовсе не было оснований. Следующей проблемой было дойти до сторожки. Рассовать бутылки по карманам не сложно, сложнее при этом сохранить фигуру.

 – Э-э! – раздался хрипловатый голос – Э-эта щтойета?

 Обернувшись, друзья увидели неизвестно откуда взявшегося свана по фамилии Маргиани. Лицо у того было рябое, круглое, а нос картошкой, надо лбом соломенной стрехой торчала густая чёлка цвета тараканова крыла. Имя его начиналось на «Ш», но дальше этого разобрать было невозможно. Невзирая на всё выше перечисленное Маргиани был парнем неплохим, особенно когда рядом не было его земляков, от которых он отличался не только внешне. С первого взгляда, по лукавому выражению конопатого лица, было понятно, что он выследил друзей ещё от магазина.

  – А, Маргиани? – как бы спросил Ревенец, всё яснее понимая, что сван плотно упал на хвост, и стряхнуть его не удастся – Пиво будешь?

  – Будищ! – обрадовался тот.

  Когда подошли к сторожке, уже совсем стемнело.

  – Нахрена ты ему пиво предложил!? – зашипел Немцов, когда Маргиани удалился за бытовку – Они тебя сильно угощают?

  – Я подумал, что он иначе настучит. А так мы сможем спокойно посидеть, а потом скажем, что нас, прямо из УНРа, какой-то офицер работать запряг. Если только нас двоих, Самойло не поверит, а с Маргиани, что у нас общего? – вот и поверит.

  В сторожку ввалился сван, и Немцов воздержался от дальнейших откровений о том, как ему жалко для Маргиани пива. Открыли бутылки, сделали по глотку и поморщились от ледяного напитка. Сторожка-вагончик, была снята с колёс, стояла на земле и имела добротную печь. Хомушку, казалось не обращавший внимания на непрошеных гостей, натопил жарко и дверца печки неистово дребезжала, а по стенам метались красные отблески пламени. Тувинец часто уходил и вскоре возвращался, и опять уходил. Говорить при грузине на свои темы не хотелось. Разговаривать с ним было очень трудно, так как он плохо говорил по-русски. Обменивались примитивными фразами как неандертальцы у костра. Только Немцов снова подумал о том, как этот грузин своим присутствием сорвал такое мероприятие, как в сторожку опять вошёл Хомушку.

  – Э! Там тебе зовут – пробурчал он, обращаясь к Ревенцу.

  – Кто?

  Хомушку не отвечал.

  – Кто зовёт? – допытывался Ревенец – Слышишь? Кто зовёт?

  – Земляки зовёт – таким же ворчливым тоном ответил тувинец – только тебе зовёт, один.

  Ревенец залпом допил пиво, поднялся и, сказав «скоро вернусь» вышел из сторожки. Немцову неинтересно было оставаться с Маргиани – говорить было не, о чем, молчать глупо. Уйти, забрав с собой оставшиеся бутылки, было не удобно, ну а оставлять просто абсурдно. Кроме того, его не покидали подозрения. Что за странные земляки вызвали Ревенца, вместо того, чтобы просто прийти сюда. Откуда вообще эти земляки знают, что Ревенец здесь, и как может быть такое, что земляки Ревенца не его земляки. Все эти мысли заставляли пойти и посмотреть, но бутылки держали Немцова при себе. Наконец сделав выбор Толик, поднялся и вышел за дверь. Над белой землёй нависало чёрное небо. Ограждённая забором территория, охраняемая тувинцем, была пуста и не имела признаков жизнедеятельности человека. Лишь по середине стоял присыпанный снегом ангар по четырём углам которого светили фонари. Ни Ревенца, ни земляков видно не было. Единственное место, которое не охватывал взор, было по ту сторону ангара. Туда Немцов и направился. Завернув за угол, он мгновенно убедился в том, что его подозрения были не напрасны. Деревянное войско окружило Ревенца и Урфин Джюс ведёт с ним какие-то переговоры. Немцов приблизился, и туркмены заволновались. Послышались воинственные выкрики в его адрес и вопросительные в адрес Асылбаева.

  – Э! Немец! Ты не лезь. Иди луче, ацуда! – сказал Асылбаев.

  – Как это иди? Это мой земляк. Я его не оставлю.

  – Э-э… Ты не понимаишь. Цх. Здес чесный драка будит, адин-на-адин. Памужски.

  – Хорошо я посмотрю – сказал Немцов.

  – Ладна, сматри. – согласился Урфин – Толька ни лез. Худо будит.

  Он гавкнул на туркмен и те освободили место для ристалища, в центре которого остался Ревенец. Мгновение, и на него накинулись двое близнецов.

  – Стой! А ну стой! – закричал Немцов – Останови их! – обратился он к Асылбаеву – это, по-твоему, один на один?

  – Да. Они же, как один – улыбался в ответ Урфин Джюс.

  Близнецы повисли на обеих руках Ревенца. Он вовсе не был великаном, но туркмены были ещё мельче. Они висели на его руках, а Ревенец крутился на месте, кружа их как карусель. Это было смешно, и у Немцова мелькнула мысль, что это даже неплохо, если Ревенец проучит сразу двоих. Но четность и восток – антагонизмы. На живую карусель со всех сторон кинулись туркмены, и не успел тот сообразить, что происходит, как оказался на земле и получил несколько ударов по лицу и другим заповедным местам. Асылбаев, тем временем схватил Немцова за рукав. Нельзя сказать, что Анатолий очень рвался в драку, но сознание долга заставляло вмешаться и тянуло его вперёд. Через секунду, туркмены бросились в рассыпную и, отбежав на почтительное расстояние, зашипели, сквозь зубы, своё любимое, универсальное выражение чувств «анансссктм». Ревенец вскочил на ноги и тяжело дыша, в бешенстве, озирался по сторонам.

  – Будет знать, как туркмен трогать – процедил сквозь зубы Асылбаев и удалился.

  Немцов подошёл к Ревенцу и быстро оглядел его со всех сторон. Никаких повреждений на том не оказалось, если не считать оторванной от бушлата пуговицы.

  – Вот суки! – смеясь, сказал Ревенец – «Давай один на один, по-мужски», а сами!.. Чурки!

  – Что-то я не вижу, чтобы тебе сильно досталось – сказал Немцов.

  – Да от кого там!? Они ж каличные, даже толпой отмудохоть не могут. Так, может, раз попали и-то ели-ели. Хорошо, что они в мягких валенках.

  Вернулись в сторожку. Ревенец собирался бить Хомушку, за то, что тот соврал про земляков.

  – Да оставь его – сказал Немцов – они сказали: «позови, скажи – земляки», он передал. Кто мы ему?

  В бытовке было душно. Маргиани допивал вторую бутылку. Напротив, него сидел новый персонаж.

  – Саня – тут же представился он вошедшим.

  Пришлось угощать пивом и Саню, поскольку вид у него был внушающий необходимость с ним считаться. Определять людей по внешнему виду, даже если все одеты одинаково, по манере поведения и разговору, это умение, которому нельзя научить, невозможно объяснить, но важно им обладать. Ни Ревенец, ни Немцов не обладали этим умением в полной мере, но отличить человека которому не обязательно предлагать пиво, от того, кого нельзя не угостить, они всё-таки могли. Последнюю допили пополам.

  – У нас тоже грузины есть. – продолжал Саня, прерванный разговор – Правильные пацаны. Ништяк.

  Маргиани кивал и улыбался, в духоте его разморило от пива.

  – А ты откуда? – спросил Ревенец, глядя на пустые Санины петлицы – Где служишь?

  – А я не отсюда. Наша часть в тайге, далеко. Нас сюда переводят, так я решил не ждать. Приехал раньше посмотреть, чо-каво.

  – Так это вас к нам переводят, – сообразил Ревенец – с нами соединяют.

  – Ну, ништяк! – согласился Саня и добавил – Давайте чифирнём?

  Вопрос прозвучал как-то неожиданно, и оба друга подумали, будто послышалось, но переспрашивать не стали. Маргиани же вообще хлопал глазами, не понимая слишком быстрого для него разговора. Посидев ещё с минуту, он ушёл, по-английски, не прощаясь, поскольку пиво выпито и оставаться больше, было незачем.

  – Ну чо? – опять спросил Саня – Чиф сварим? У меня всё есть.

  Из кармана он извлёк битую эмалированную кружку, в которой была бумажная пачка чая. Уверенные Санины движения говорили об огромном опыте в этой области человеческой культуры.

  – Нет, мы пойдём, а то к поверке не успеем – сказал Немцов и Ревенец с ним согласился.

  – А у вас тут как? – поинтересовался Саня – Надо на поверку приходить, всё такое?

  – Ну, да – подтвердил Ревенец.

  – А-а. – протянул Саня – У нас такого не было. У нас там «сапоги» за дровами в лес бегали, а начальник штаба на гитаре, для пацанов лабал. Ночами. Ныл, сидел: «не могу больше, пальцы в кровь разодрал». А пацаны ему в хлеборезку, нна, «Лаба-ай!». 

  – Х-хэ! – неопределённо хмыкнул Ревенец – Ладно, пойдём мы. У нас-то не так.

  – Ну, посмотрим – ответил Саня, явно теряя интерес к новым знакомым.

Другие произведения автора:

Дид Йиван

XVI

VI