X

Остров

«Весь покрытый зеленью абсолютно весь,

Остров невезения в океане есть».

(Дербенев Л. «Остров невезения»)

 У подножья сопки, с надетым набекрень кладбищем, из которого торчали взъерошенные сосны, развалился, словно упал с неба и разлетелся на куски, посёлок. Покосившиеся и почерневшие домишки, кренились в разные стороны, соблюдая дистанцию. Они отгородились друг от друга условными, штрихпунктирными заборами и приусадебными пустырями. От унылого посёлка, глубоким оврагом, обособилась танковая дивизия, содержавшая минимум танков и максимум, самых удивительных, неожиданных и главное бесполезных служб. На территории дивизии, как водится, могло бы, привольно раскинуться небольшое европейское государство, но не раскинулось и территория, преимущественно пустовала. Вдали от казарм, цейхгаузов, гаражей и ангаров, за пустынным стадионом и стадионными пустырями, на самом краю территории расположения дивизии, одиноко, но гордо стояло безликое сооружение – офицерская столовая.

 Прямой стрелой, пронизывала территорию и через КПП, со стационарно распахнутыми, вмёрзшими в снег створками ворот, вырывалась главная аллея и тут же, опьянённая свободой, сбрасывала асфальт, начинала вилять и уклонялась куда-то влево. А свернувшая за столовую, навсегда проторённая в глубоком снегу тропинка уверено вела к дыре в дощатом заборе. Дальше за широким белым полем жался к железной дороге павильончик станции «Дивизионная». Со спины, к павильончику подобралась река Селенга, не маленькая, но и не большая. Трудно было разобрать какая она, из-за того, что вся река была покрыта льдом.

 Мороз пошёл на убыль. Хотя назвать это потеплением ещё нельзя было. У берегов быстрая вода подтопила лёд. И по всей ширине он потемнел, появились трещины, проталины, а местами и вода проступала. По льду, понурившись, шли две серые фигуры. Шинели на фигурах были грязными, руки в карманах. Это рядовые Ревенец и Немцов безразлично бредут в сторону острова, обозначенного на белом поле реки и неба чёрными трещинами деревьев и кустов.

 Перемен, произошедших за последние дни, было слишком много. Наших героев, как бы подхватил бурный поток и принялся вертеть, бросать из стороны в сторону, разносить в противоположных направлениях и снова сталкивать. Голова шла кругом, события и люди мелькали, проносясь мимо. Словом, жизнь в отряде переменилась, и продолжала меняться ежечасно. Утренний развод, отдельного военно-строительного отряда, составленного недавно из одичавших в тайге, и без того, слабо одомашненных прежде жителей заповедных уголков Кавказа и среднеазиатских глубинок, а также казанских татар, и прочего люда, немалый процент которых, до армейской службы отбывали наказание в колониях, теперь проводился на плацу. Спокойно стояли только те, кто остался в казарме, остальные вертелись, подпрыгивали и топтались на месте, чтобы немного согреться. Головы втянуты в поднятые плечи, руки в карманах или подмышках. Над головами, лохмотьями клубился пар. Сквозь перестук зубов ползли раздавленные и исковерканные матерные слова, увитые национальными орнаментами. Три роты построились и, хотя для большинства это было занятие новое, кое, что всё же получалось.

 – Рравняйсь! Смиррно! – скомандовал дежурный офицер, когда убедился, что лучше, чем сейчас, личный состав отряда всё равно не построится и, не дожидаясь выполнения подаваемых им команд, прошагал к командиру части – Товарищ майор! Личный состав отдельного военно-строительного отряда построен для проведения утренней поверки и развода! Дежурный по части, капитан Громов.

 – Да. – тихо и неуместно ответил командир части – Вольно.

 – Отррряд! Вольно! – скомандовал капитан, повернувшись лицом к воинству.

 Капитан Громов, переведенный в отряд, для усиления дисциплины, а также за прямоту по отношению к прежнему своему командиру, являлся офицером по призванию. Прирождённым. Он был строен, спортивен, подтянут и прям. Изъяснялся чётко, ясно и коротко. Говорили, что он боксёр, но лицо его не носило характерных для этого занятия признаков, ни повреждённого носа, ни шрамов на бровях или губах. Напротив, черты лица его были суровы, тонки и точны. Бывают водители, включающие сигнал поворота даже в чистом поле, так и капитан Громов не отклонялся от устава и вёл себя как офицер даже во сне, или в уборной. Поведение командира части, сосланного из Ленинграда инженера, не имевшего прежде дела с личным составом, его раздражало. И хотя весь облик майора приводил его в бешенство, капитан был верен уставу и не выказывал недовольства.

 Ссутулившись, и подняв воротник шинели, стоял командир перед строем. Команд подавать не умел, принимать рапорта не желал. И поскольку приказать расстрелять майора, за неуставное поведение, сейчас же, немедленно капитан не мог, он принял командование на себя.

 – Ну-ка, ррравняйсь!!! – рявкнул Громов – По команде «равняйсь», голова поворачивается направо, грудь вперёд, плечи назад! – доложил капитан – А вы, что!? «Забайкальская» стойка! Что вы сгорбились!?

 Капитан, вдруг оборвал своё сообщение. Перед ним стоял не очень ровный, и не очень опрятный строй. Выражение на том, что принято называть лицами, было такое, что Громов осёкся. С не меньшим успехом он мог выступить и перед стадом баранов. Впрочем, таковым он это сборище и считал. Отдав команду, командирам подразделений, провести перекличку и направить личный состав к местам работы, капитан Громов удалился в казарму. Майор, к тому времени уже брёл к выходу с плаца, по-английски – не попрощавшись.

 Третьей роте предстояло приступить к ремонту офицерской столовой. Об этом было известно ещё с прошлой недели. И потому без лишних слов старший лейтенант Афанасьев, велел солдатам туда отправляться.

 Афанасьев – то немногое, что досталось роте, в качестве командира, от прежней обстановки, всегда улыбался, ни во что не вмешивался и был единственным в дивизии обладателем белой 24-ой «Волги». Старшие по званию и по должности офицеры завидовали и ненавидели Афанасьева за все его особенности, сильнее всего налегая на последнюю.

 – Нале-ево! – нехотя сказал старший лейтенант – В офицерскую столовую... – и обратился к, оказавшемуся во главе колонны, высокому черноусому кабардинцу Караеву – Знаешь где это? Ну, шагом марш.

 Пока голова колонны разбиралась, с какой ноги начать движение, из середины вывернулся сван Мамука. Огромный клюв, впалые скуловые кости, паталогически низкий лоб и чёрные с кобальтовым отливом волосы, делали его, настолько похожим на ворону, что птицы подлетали поближе, чтобы лучше его рассмотреть. Мамука пробежал глазами по колонне и выбрал Немцова.

 – На! – сказал он, протягивая какой-то свёрток – Патом вазму.

 Ничего не понимающий Немцов взял свёрток и в тот же момент колонна двинулась. Мамука вернулся на своё место. Придя в офицерскую столовую, Немцов подошёл к Мамуке спросить, для чего этот свёрток. Сван сердито забрал его и развернул. В бумаге оказались грязные штаны, для работы.

 – Он тебя припахал – сказал Ревенец, недоумевающему другу – Ему самому впадло нести было, и он тебя припахал.

 Ревенец был прав. Отношение к обоим друзьям поменялось очень сильно. Сваны, подкреплённые многочисленными земляками-кавказцами, из присоединённой роты, перестали быть просто беспокойными соседями.

 Столовая, внутри выглядела так, будто в ней прокатилась война. Вероятно, кто-то там уже работал, во всяком случае, кто-нибудь должен был её так разгромить. Заметны были и робкие попытки начать восстановительные мероприятия, но дальше первого шага дело не продвинулось. Теперь же работа закипела. К чести кавказцев необходимо сказать, что в отличие от гордого нежелания, работать в казарме и где бы то ни было, здесь они засучили рукава. Умело и с большим знанием они делали мозаичный пол, клали кирпич, и штукатурили стены. Немногочисленные туркмены, татары и Ревенец с Немцовым выполняли подсобные работы. Никогда не державшие в руках строительных инструментов киевляне вызывали к себе ещё большее презрение. Понукаемые со всех сторон они таскали вёдрами цемент, кирпичи, сеяли песок, предварительно размораживая ломом кучу во дворе, и проводили время за прочими схожими занятиями. Вдобавок на работающей кухне пеклась сдоба, которая невыносимо пахла, заставляя пустые желудки переваривать самих себя.

 На обратном пути Мамука подошёл к Немцову со своим свёртком, но тот взять его отказался. Всю дорогу к казарме сван оборачивался, делал страшные глаза и непрерывно повторял: «– Падажьди, падажьди, падажьди…» а вечером, после отбоя, когда Немцов уже лежал в постели, подошёл и несколько раз с силой ударил его, куда пришлось.

 Ещё несколько попыток, предпринятых вороным грузином, провалились и всякий раз, он каркал своё «падажьди – падажьди». Нападения, однако не повторялись, но напряжение росло. Кавказцы наседали со всех сторон, а противостоять этому Немцов и Ревенец не могли, по причине значительного превосходства сил противника, а также в связи с отсутствием боевого духа. Приходилось быть начеку и уклоняться от прямых столкновений.

 В один из дней Ревенец получил из дому открытку с вклеенной в неё трёхрублёвкой. Это событие друзья не могли не отметить. Сбежав с работы они направились в магазин. Полки магазина, с большой фантазией были заставлены башенками из пачек печенья. Об этом печенье им рассказал какой-то боец увидевший, как киевляне его покупают.

 – Вы, что жрать его собрались? – риторически спросил он, хотя делать с ним больше было нечего – Вы знаете, что это монгольское печенье? Вы знаете, как его делают? Тесто месят в грязных кастрюлях старые бабы-монголки, своими грязными ногами! А вы его жрёте!?

 В тот раз печенье было уже куплено и выбросить его друзья просто не имели сил. Голод стабильный, как советская жизнь, не дал силы расстаться с печеньем. Тогда Немцов с Ревенцом спрятались в первом этаже недействующей водонапорной башни, с тылу офицерской столовой и собрались-было съесть его, как случилось ужасное – бумажная пачка разорвалась и печенье хлынуло на пол, щедро покрытый замёрзшими кучами человеческих экскрементов, свидетельствовавших о том, что кого-то видимо кормили на совесть. Минуту – бесконечную минуту длилось молчание. Немцов заговорил первым:

 – Ну, говно-то замёрзшее…

 Без слов Ревенец нагнулся и принялся собирать мешанное грязными монгольскими ногами печенье с замёрзших куч. Немцов не отставал. Голод не тётка – пирожка не поднесёт.

 Теперь же друзья стояли в магазине и вожделели молоко – единственный продукт, продававшийся здесь помимо печенья. Молоко продавали на разлив. Купить или не купить вопрос не ставился. Обсуждали только размер покупки. Литра казалось мало. Ревенец предложил два. Немцов, три.

 – Куда нам три!? – вопрошал Ревенец, но сдался.

 Выйдя из магазина с трёхлитровой банкой, парочка забеспокоилась. Далеко идти с такой громоздкой покупкой было нельзя. Пальцы замерзали, да и с первым же встреченным однополчанином придётся делиться. Против магазина развалилось пожарище. Уцелел лишь угол сгоревшего бревенчатого сруба с остатками крыши. Беззубый забор, наклонённый под 45^о обрамлял руины. Без проволочки друзья нырнули в щель и забившись подальше от любопытных глаз приступили к попойке. Выпив, поочерёдно, завистливо считая глотки друг друга, с жадностью, треть банки, бойцы сбавили темп. Ещё немного сумели влить «через не могу» и ещё немного абсолютно вопреки возможности. Осталось чуть меньше половины банки, но лить остаток было уже некуда. Поколебавшись минут с десять возобновили попытки, но почти безуспешно. Забрать банку с собой означало открыть наличие у себя денежных средств и подвергнуться нападкам друзей или нападению врагов. Скрепя сердце бойцы покинули пожарище и одинокую банку с остатками молока.

 – Три!.. Три!.. – ворчал Ревенец, стуча зубами – Только деньги потратили!

 Немцов молчал. Он боялся раскрыть рот, чтобы молоко не вытекло наружу.

 На другой день друзья познакомились со сторожем – солдатом-краснопогонником жившим в офицерской столовой, в коморке, окно которой выходило на задний двор. Точнее, познакомился с ним Ревенец, вообще умудрявшийся сводить знакомство со всеми, находя земляков-киевлян. Юркнув в сторожку оба растаяли от домашнего её уюта. Здесь был дива – забытая роскошь, стул и стол на котором стояла простая столовская посуда, но стояла она как-то по-домашнему. На полке друзья увидели литровую банку сахару. Сахар-песок. Его они не видели с начала службы. Такой… такой… как дома.

 – Дай чего-нибудь похавать – без обиняков попросил беззастенчивый Ревенец, воодушевлённый банкой на полке.

 – У меня нет ничего – ответил домовитый солдат.

 – У тебя сахар есть… – как-то задумчиво сказал Немцов – дай сожрать немного.

 – Да как вы будете его жрать? – беспокойно спросил хозяин каморки.

 – Ложкой – кратко пояснил Немцов.

 – Или водой размочим – поддержал друга Ревенец.

 – Нет, не могу – совсем уж затосковал сторож.

 В этот момент в дверь застучали и послышалась кавказская разноголосица.

 – Достали уже меня эти чурки – прошептал земляк.

 Все притихли, пережидая стук.

 – Давайте, давайте, идите отсюда, а-то налезут сейчас эти, потом не выгонишь – заговорил сторож, понизив голос, когда шаги удалились.

 Он с энтузиазмом вытолкал земляков в щель приоткрытой двери и заперся изнутри.

 День за днём тянулись бесконечно, и киевляне с бесконечной же нежностью вспоминали райскую жизнь в Отделе Главного Механика, под тёплым крылом капитана Гомбожапова. Сколько раз Немцов и Ревенец писали рапорт, с просьбой перевести их на прежнее место работы. Писали командиру роты, командиру части и начальнику работ – подполковнику Кожушко, ходили к капитану Гомбожапову. Сколько раз, по их просьбе делал тоже самое и капитан. Всё было впустую. Каждый вечер, по дороге с работы в казарму, сворачивали они на тропку, ведущую через овраг, на ту сторону, в вожделенный ОГМ. Там продолжали, без устали, нести трудовую вахту Кот с Аликом. Ставший диспетчером, Жирный приходил туда из УНРа, куда попал по счастливой случайности.

 Ещё неделю назад, когда посыпались на Немцова и Ревенца, попавших на переполненный кавказцами, «остров невезения», неприятности, неведомо за какие заслуги предложили Немцову должность диспетчера, но не сумевший покинуть товарища одного, среди воинственных горцев, Анатолий отказался. Место досталось Жирному, и теперь он ночевал в диспетчерской на диване, щеголял в чистой шерстяной парадке, и в части не появлялся. А Немцов, таскал кирпичи и цемент, ходил в грязной шинели без хлястика, спал, как героический лётчик Маресьев, с открытыми глазами, в горле у него стоял ком от чего он охрип и разговаривал жалким голосом. Даже выражение лица у него стало жалким.

 Однажды, волоча ноги по тропинке, киевляне столкнулись с Васькиным, из первой роты. Тот вынырнул, откуда-то, из-за синего в вечерней тьме сугроба. Васькин служил в 313-й отдельной роте до присоединения. Сибиряк своим неунывающим лицом, напоминал Василия Тёркина. Плечи Васькина, прямо от шеи спускались к локтям, не делая никаких изгибов, зато бёдра компенсировали своим размахом, недостаточность плеч.

 – Ты откуда? – спросил его Ревенец.

 – А. С зёмами сидел. – застрекотал Васькин – Я в ОГМе работаю, вот на обратном пути к зёмам завернул. А вы откуда?

 – И мы из ОГМа идём – сообщил Ревенец.

 – А вы чего? Вы разве в ОГМе работаете? Я вас не видел.

 – Нет. – с заметным сожалением поведал Ревенец – Мы как раз перевестись туда не можем. Пишем рапорта, а толку ноль.

 – Ка-акие рапа-арта? – пропел Васькин – …

 – Ну, чтоб перевели – пояснил Немцов.

 – Ка-аво там, рапорта-а?! – простонал Васькин – Я просто перешёл и всё! Просто пришёл к капитану и говорю: «Меня к вам направили». И всё!

 – А как же?.. Там, куда тебя записали, отмечают, что тебя нет…

 – Да по-охер! Меня ротный спросил: «А ты чо на работе не появляешься?», я гарю: «Какой не появляюсь!? Появляюсь! – я в ОГМе работаю!». Он говорит: «А-а, ошибка наверно», и переписал. А рапорта-а вы до дембеля можете писать.

 На следующий день Ревенец с Немцовым вновь поплелись в столовую. Как последовать примеру Васькина они не знали. Не увязаться же за взводом из второй роты на глазах у всех. Придя на место работы, киевляне принялись шептаться.

 – Всё! Я больше не могу! – заявил Ревенец – И я хочу жрать.

 – Ну и что? Мы так просто свалим отсюда и пойдём в ОГМ?

 – Э-э! Кахоль! – заорал чей-то хриплый голос и к нему тут же присоединились остальные – Работай, давай! Ви щьтой? Кто за вас, ми будэм радотат, а?

 Взяв деревянные носилки, которыми носят песок, приятели вышли на двор и направились к жёлтой смёрзшейся куче. Дойдя до угла, Ревенец отпустил свой край носилок и те, вырвавшись из закоченевших пальцев Анатолия, упали на песок.

 – Пошли – Сказал Ревенец и, схватив друга за рукав, потащил за угол, к щели в заборе – Пошли! Потом не получится.

 – Эти суки заложат, – говорил Немцов, семеня по тропинке вслед за приятелем – да ещё вечером сами наедут.

 – Похер! – отчаянно заявил Ревенец и авторитетно добавил – Похер! Что будет, то будет.

 Недалеко от полустанка, в котором друзья тщетно попытались укрыться от сырого холода, кучно стояло несколько домов, в одном из которых помещался продуктовый магазин. Из всего разнообразного ассортимента, известных человечеству продуктов здесь явно отдавали предпочтения изделиям из муки. Строгие пачки макарон стояли не в пример ровнее бойцов знакомого нам отряда. Ими были заняты все полки, а на скоблёном деревянном прилавке громоздилась пирамида хлебных кирпичей, одноимённого цвета. Приятели поскребли по сусекам, помели по амбарам и насбирали мелочишки аккурат на один такой кирпич. Идти к капитану Гомбожапову прямо сейчас, почему-то не решились. Обоих, вдруг охватил дух свободы и неизбывная тоска одновременно.

 Так и вышло, что рядовые Ревенец и Немцов отправились по сомнительному льду на остров.

 – Патруль, туда за нами не побежит – рассудил Ревенец – а если мы провалимся под лёд, то сможем отдохнуть в госпитале.

 – И даже если утонем, хер с ним – поддержал Немцов.

 – Да – согласился Ревенец.

 Было слышно, как поёт и свистит под ногами лёд. Кое-где он был прозрачным и под ним, как под стеклом проплывали разнузданные пузыри воздуха. На острове друзья наломали сухих веток и развели костёр. Тепло от огня через ладони пробиралось в рукава шинелей и нежной волной достигало сердца. Так уютно было на заснеженном острове, с застывшими в недоумении чёрными деревьями, посреди белого ледяного поля. Нанизанные на веточку куски хлебного кирпича медленно поворачивались нал костром, и огонь лизал их. Ревенец с аппетитом вгрызался в тёплую мякоть хлеба и нос его окрасился золой как у Жучки в ТЮЗовском спектакле. Поползли ранние зимние сумерки. Друзья неохотно оторвались от костра и побрели на большую землю. Теперь, почему-то, идти стало страшно. Отогревшись душой у огня, перспектива провалиться под лёд неожиданно напугала. У берега, где проталины тянулись цепочкой, Ревенец и Немцов окончательно вернулись к реальности. Осторожно перебравшись через мокрую кашу, они опасливо огляделись по сторонам, нет ли по близости патруля, и деловито зашагали к ОГМу.

 Капитан Гомбожапов оказался на месте. Он как раз построил бойцов, чтобы отправить их в расположение части.

 – Здравия желаем! – заявил Ревенец, появляясь в воротах – А мы к вам, товарищ капитан! – сообщил он и засмеялся – Гэ-гэ-гэ!

 Гомбожапов непонимающе таращился на бойца.

 – А нас к вам перевели – сказал тот.

 – Это хорошо! – одобрил капитан – Мне, понимаешь-ага, нужны хорошие работники! А-то, присылают, понимаешь-ага, каких-то…

 – Ну вот, всё, с понедельника мы у вас работаем!

 – Молодцы! Молодцы-ага!

 Вечером, когда Ревенец и Немцов появились в кубрике, к ним подступил суровый Караев.

 – Э-э! Вы чо? Вы куда это сегодня сэбались? Это чо, я за вас работать должен?

 – Нас в ОГМ перевели – сказал Ревенец.

 – Кто-о? – не поверил Караев.

 – Прапорщик пришёл и сказал, чтобы мы в ОГМ шли.

 – Како-ой прапорщик? Чо ты гонишь?

 – Прапор из второй роты. – простосердечно соврал Ревенец – Вон, не веришь, спроси.

 – А вы чего тут стоите? – спросил старший лейтенант Афанасьев, Ревенца и Немцова, на разводе в понедельник утром – Вы же со второй ротой должны идти. Караев сказал - вас в ОГМ перевели. Давайте, догоняйте теперь.

Другие произведения автора:

Циля

IX

Глина