Плавки

Наступило упоительное свежее утро. Приморское небо истомно плакало летом. Яркие лучи советского солнца цеплялись золотыми лучами за вершины зеленых сопок острова Путятин, заливая божественным светом убогий дальневосточный поселок с горстью из четырех пятиэтажных домов. Военное поселение с загадочным названием Разбойник, расположенное на берегу красивейшей одноименной с поселком бухты потихонечку просыпалось от своих пьяных снов. Это место называлось поселком, но оно на него было похоже так, как плавучая казарма - на корабль. Жизнь здесь была тяжелая, но веселая. По военному кодексу.

В одной из квартир по улице Морской, вместо крика баклана раздался недовольный звонок будильника, спрятанного в тазик под кроватью. Пробороздив пространство убогого жилища, как плуг пашню, он разбудил Тамару, бездетную жену «финика» - финансиста береговой базы «разбойничьего» дивизиона торпедных катеров.

Женщина недовольно потянулась в кровати, как «богатка» - черно-бело-рыжая кошка перед родами и тихо ругнулась. На широкой постели было «море» места для недовольства жизнью. Лежа на боку с краю инвентарной панцирной кровати молодуха сквозь дрему выключила ненавистный ей будильник и зло ткнула локтем в покрытый свежим жирком бок мужа.

- Сема! Пора вставать! Тебя сегодня ждут великие дела…

Мужик, всхрапнув во сне, пробормотал что-то нечленораздельное и повернулся на другой бок. Тамара фыркнула в полусне и опять пнула лежащее рядом тело в бедро.

- Серафим, вставай! Зима приснится - ноги отморозишь!

- А... Что? Где я? - не сообразив, что к чему, старлей спросонья опять дернулся, словно глиста от тока, намериваясь спать дальше.

Молодой офицер женился два года назад потому, что когда он холостяковал завтрак «пролетал» мимо, а обед и ужин были свалены в кучу, хотя он уже себе уяснил, что после женитьбы стало не лучше, а чаще. Когда же Тамару спрашивали - «Ну, как тебе замужем?» - она отвечала, как в анекдоте - «Неплохо, но Серафим женился удачнее, чем я вышла замуж!»

В квартире стояла булькающая тишина - унитаз недовольно тихо фырчал водой в бачке и торопливо говорил титану о чем-то своем интимном. Мужик, подняв на секунду свою рыжеватую головку в виде морковки с небольшой уже зарождающейся плешью, открыв свои блудливые глаза с белесыми ресницами, скосил глаза налево - часы показывали начало седьмого. Посмотрел невидящим взором на убогую обстановку квартиры. Его голова с упавшими под кровать ушами опять бессильно рухнула на подушку. Вообще-то начфин окончательно просыпался около одиннадцати часов, а так служил по принципу - поднять, подняли, а разбудить забыли.

Сема, вырванный пинком из сна, словно лист из тетради, потянулся под легким махровым одеялом. Ему бы ответить жене, как говорят в Одессе: «Я проснулся, чтобы сказать, что солнце встало и на двадцать сантиметров приподняло одеяло...», но он открыл не выспавшиеся глаза, зевнул и, оттолкнувшись ушами от подушки, изможденный приподнялся на локтях. Ужаснувшись своему пробуждению, мигая дурными глазенками, Серафим спросонья лохматый, как ежик с хреном во лбу посмотрел в окно и предположил - «Вдруг, может там бушует цунами и не надо сегодня идти на опротивевшую службу». Но, увы, погода на улице стояла, как говорят - «Миллион на миллион!»

Утренний луч солнца, не поднимая одеяло, несгибаемо перпендикулярно смотрел с востока на зловонный пейзаж поселковой помойки. На небе, выстиранном с утра солеными водами залива Петра Великого, не было ни тучки, ни облачка. На улице слышалось мяуканье изнасилованных котов. На пирсе - короткие прерывистые звонки колоколов громкого боя и не человеческий лай караульной собаки. Сначала в воздух, а потом на поражение.

Наш герой с мозгами, уже покрытыми слоем жирка финансовых документов, не отойдя еще от зловещих чар сновидений, про себя выругался. Зевнув, он подумал - «Что за манера служить тогда, когда не хочешь и там где не желаешь!» Разве это жизнь?

С самого утра он знал, что сегодня на службе ничего не будет приятного, веселого или интересного. Его ждали унылые и однообразные, как воробьи, будни. Привычное озлобление комбрига и брань командира плавказармы. Ожидание подколок сослуживцев, считавших его береговой крысой. Как и вчера он сторожа стул просидит кнехтом целый день в своей каюте с убийственным запахом камбуза за счетами, умножая миллиметры ртутного столба на копейки. Копейки будет переводить в джоули на квадратную милю.

Будут мелкие придирки замполита, носящегося по плавкорыту, как угорелый кот. Алиментщики будут стонать над душой, чтобы именно в этом месяце с них не высчитывали деньги, так как им не хватает на покупку… книг. Так было и будет завтра, и послезавтра, до тех пор пока он по счастливому случаю или блату не выберется из этой дырищи, где не было ни клуба, ни кафе, ни маломальской забегаловки. Но вот как выбраться?

В углах глаз лохматого мужика спросонья притаилась беспросветная тоска, от которой хотелось удавиться на резинке от трусов жены. Его было жалко. Сколько на флоте, да и в армии, наверное, служило офицеров, тяготившихся службой, которую они тянули как принудительную и опротивевшую обязанность. Многие офицеры боялись всего и не знали, с какой стороны подойти к матросу. Зато компенсировали это бездельем, беспробудным пьянством до «белочки» на междусобойчиках и флиртом на стороне.

Свежий, отдохнувший за ночь морской ветерок потянулся в форточку квартиры служивого человека, как подснежник к солнцу. С запахом смоляных канатов, тонким йодистым ароматом водорослей и вонью поселковой помойки беззаботный бриз на цыпочках пробежался по квартире молодого офицера, чтобы с кем-нибудь поговорить с утра о вечном и прекрасном.

Ветерок натянул тюлевую занавеску на окне, как парус, удивленно посмотрел на голых баб на японском календаре, висящем на кухне. В туне усмехнулся - бывает же такое, и заглянул с любопытством в не вынесенное накануне мусорное ведро. Не обнаружив ничего того, что бы его заинтересовало, и никого не задев в тоскливой квартире, он тихо выскользнул в крысиную щель под входной дверью и умчался восвояси.

Кукушка в стенных ходиках готова была прокуковать семь часов утра. Под окном в канаве взволновано о чем-то своем тихо «пели» взлохмаченные лягушки - эти утренние приморские соловьи. Посещение службы для Серафима было неизбежным, как приговор после суда. Тяжело вздохнув и поворочавшись с боку набок, мужик понял, что вставать все-таки придется. Неуклюже перелезая через жену, Сема зацепился своими «колокольчиками-бубенчиками» за молодую грудь. Женщине во сне стало щекотно.

С натянутой на себя тоской за раннее вставание, Сема просочился в тапочки, и по-стариковски подтягивая спадающие на слабой резинке семейные трусы, обреченно поплелся в туалет. В семье жили по принципу: «Кто первым встал - того и тапочки!» В коридоре его укусил забытый с вечера стул. Чертыхнувшись и чеша свою лысую коленку, мужик в отместку пнул кота на входном половичке.

- Звереныш! Завтрак в холодильнике! - сквозь утреннюю дрему в спину мужа прошипела Тамара, положив глаза поверх одеяла. - Не забудь спустить «собачку» на замке двери, когда будешь уходить... - подобрав под себя ноги, «боевая подруга», ударившись об угол подушки, вырубилась окончательно на два часа. Прохлада и безмятежность заструились меж ее ресниц.

Молча, проглотив «звереныша» Сема вспомнил, где-то прочитанную сакральную мысль - «Жениться не трудно, трудно оставаться женатым!» С обслюнявленной сигаретой в мокрых губах он, не радуясь громкой сильной «струи Ильича» из своего «келдыша», с томительным стоном распугал пеной сигаретные «бычки», сбившиеся стайкой в углу ржавого унитаза. Последняя журчащая капля как обычно попала ему на ноги, что было не удивительно - «Мужское естество это вам не хобот слона - втягивать в себя нечего не могло!»

- Вот засранка, ети её мать, - раздраженно бормоча ругательства, мужик натянул с колен трусы. - Задницу свою с постели не поднимет, чтобы утром мужа накормить горячим завтраком, зато целый день с подругами будет лясы точить около магазина или шляться где попало. Чужого «дурака» валять и к стенке приставлять, - это уже Серафим в полный голос сказал себе перед умывальником с полуослепшим зеркалом, спросонья вместо пены для бритья, намылив помазок зубной пастой. - Все-таки бабы стервы, как их не люби, - зло добавил мужик, промывая помазок от въедливого «Поморина» под струей холодной воды.

Он знал, что за шумом воды из-под крана его кроме клопов никто в доме не услышит. Несколько матерных слов задержались у одинокой лампочки на потолке ванной и, помедлив, выпорхнули в вытяжку. Под мелодичное бурчание унитаза, наполнившего своей тоской все углы квартиры, по давно заведенному обычаю мужик на ощупь в полумраке ванной побрил свои угри, плодившиеся по утрам как опята после дождя. От недовольства жизнью Серафим порезался старыми лезвиями «Спутник», которыми брили покойников. Плюнув в сердцах, он подумал - «Воистину, лучше один раз родить, чем всю жизнь бриться!»

В ванной от липкого конденсата на титане пахло настиранным бельем и сыростью. Даже сквозняки, гуляющие по квартире, не могли понизить влажность, которая на побережье Тихого океана порой была более девяноста процентов. Радиоприемник, прибитый к стене кухни дюбелем, молчал, как Зоя Космодемьянская. Некстати вспомнился старпом плавказармы, который вчера драл «финика» при подчиненных за запах старых ботинок в финчасти. «А чем еще должно пахнуть? Духами?» - подумал Серафим. Выгребав пальцем, песок из глаз, мужик покончил с утренним туалетом. Облив себя командирским «Шипром», с тайным удовольствием полюбовавшись своему отражению в зеркале, Сема пошлепал завтракать.

Кухня встретила его недовольным урчанием холодильника развитого социализма. От пустоты полок в холодном шкафу было не протолкаться. Увернувшись от вылетевшего из заморозки ошалевшего комара и полюбовавшись видом одинокой бутылки прокисшего молока, пяти сырых яиц и вчерашней пожухлой сечки с камбуза плавказармы, мужик, благоухая портовым борделем, задумался - «Чем бы позавтракать?»

«Может глазунью пожарить?» - задал себе вопрос Сема, почесав в потном паху, но, вспомнив старую флотскую байку о яичнице, где яйца зажимали в дверном косяке, а зрачки сами вылазили на сковородку в виде «глазуньи», решил яйца не жарить.

В голове проскользнула завистливая мысль к морским офицерам русского Императорского флота - «Жили же люди! Имели экипажи, денщиков и экономок. Ходили по утрам на завтраки в Морское офицерское собрание, где по вечерам проходили балы с музыкой и буфетом. Играли в карты с хорошим вином и бытовых проблем не имели. Вот где был полный советский союз! А тут - ощущение ветоши в углу!»

Потарахтев с досады тарелкой злой холодной сечки, которая острым айсбергом встала в глотке, мужик уронил с кухонного буфета на голову таз для варки варенья. Не ощутив сытости, Сема запил кашу, пищащую на зубах, как живая моль теплым ржавым чаем, отдававшим корабельной шваброй. Это ему напомнило полугодовалую связь с женой инструктора политотдела бригады. Она была плоской как обрезная доска, но от избытка гормонов и безделья не пропускала мимо себя, ни одного молодого офицера. Глупостью, пошлостью, провинциальным болотом и сплетнями веяло от неё. Но что поделать? Если ей что не нравилось, то она «стучала» мужу на обидчика, после чего тому мало не казалось. Политотдел бригады и для финансиста был политотделом.

Чтобы поднять себе настроение, Серафим подумал о соседке со второго этажа, молодой, хорошо сбитой продавщицы поселкового магазинчика Татьяне, которую пора было «проигнорировать». Он начал себе «это» представлять в «картинках», а главное думать, когда и куда с ней втихаря от жены забуриться.

Попрыгав на одной ноге, Сема после наспех проглоченного завтрака влез в военные штанишки. Натянул на уже появившуюся «мозоль» военную «кольчужку» с помятыми чужими подушками погонами. Стук входной двери, как крышки гроба известил, что «финик» с рогами, как у северного оленя обреченно убыл тихой сапой к своим раздаточным ведомостям, авансам и балансам, то есть на службу. Это у него так называлось.

В квартире наступила заповедная тишина, как и во всем поселке после убытия служивого народа на свои места службы. Только заспанный рыжий хитрый котяра по кличке Курвиметр стал доедать на столе кухни то, что не доел Серафим. Он так же давился, как его хозяин, про себя чертыхаясь и по-кошачьему матерясь на хозяйку. Ручная черепаха, всхлипнув во сне под сервантом, завозилась, ни с того ни с чего, будто вспомнив, что вечером не выключила утюг. Давно не политые цветы на подоконнике в кухне жадно повернули свои головки бутонов к солнцу. Они, надеясь, что уж сегодня их все-таки польют. Голый кактус с обглоданными домашним котом колючими ветками на подоконнике ежился от душевного одиночества. Он тоже мечтал о женской ласке.

Через два часа после того, как муж ушел на службу, Тамара растрепанная, как махровое полотенце проснулась все-таки окончательно. Встав с изжеванного супружеского ложа и тоже сунув ноги в корабельные тапочки, пахнувшие потом мужа, женщина начала искать заколку. Не найдя ее, она, в мятой ночнушке шумно пошлепала куда надо. Толкнув грудью дверь в ванную, совмещенную с туалетом словно совесть с убийцей и увидев шипящий унитаз, она в сердцах возмутилась:

- Вот гаденыш, опять за собой не смыл и к тому же стульчак обоссал, - и, не ожидая сочувствия, добавила - Все-таки все мужики сволочи! Я здесь, как последняя домработница. День и ночь только убираю его говно и никакой помощи! - слова упреков срывались у женщины, как яд с языка змеи.

Выйдя из ванной, совмещенной Хрущевым с туалетом, как добро со злом, Тамара решает сварить эрзацкофе, но пригубить не успевает. Откуда не возьмись на коленки ей прыгает домашний кот с голодным возгласом «Я жрать хочу!» После убогого, как у мужа завтрака, женщина садится у трюмо «размазывать красоту». Посмотрев голубыми, как кафель в мужском туалете глазами в зеркало, она, взгрев губы алой помадой, задает себе риторический вопрос:

- Ну что, красота, спасем сегодня мир или опять поселок напугаем? - день, нехотя начинает течь, как портвейн из треснутой бутылки.

Тамара, пройдя по квартире и пометив стены запахом своих духов, затягивает свою грацию в кулак. Подумав, решает от нечего делать подмести и навести кое-какой порядок в квартире. Что-то все-таки надо делать и по дому. Берет веник, по-флотски называемый - голяком и начинает гонять пыль в спальне. За креслом у помятой батареи отопления она случайно обнаруживает мятые темно-синие плавки с золотым морским коньком на боку.

- Странно, откуда они взялись? У моего балбеса, кажется, таких плавок нет, - пожимая плечами, вслух бормочет женщина и начинает прятки с совестью. Ей бы выбросить плавки, и успокоится, но она, вертя в руках неожиданную для себя находку, от безделья начинает задумываться и что еще хуже задает себе вопрос. - Интересно, чьи они?

Заглянув еще раз за кресло, будто ища хозяина плавок, она кроме клобука шерсти от кота больше ничего там не находит. Тамара - душа и тело поселка, распахнув ресницы, начинает внимательно дотошно рассматривать загадочную для нее находку. У нее возникает ощущение, что квартира заминирована, а когда и где рванет - неизвестно...

Женщина задумчиво про себя начинает предполагать - «Может это Колькины из пятнадцатой квартиры? Он тут давеча крутился засранец. Подлянку решил мне подкинуть?» Подумав, вслух подводит итог:

- Нееет! Он старый, ему под сорок. Правда старый конь «борозды» не испортит, но не глубоко «пашет», - Тамара, что-то вспомнив и в сердцах сплюнув, вслух недовольно добавляет. - За некоторыми такими «конями» и «борозды» то не бывает! А может это Сашки химика из «Шимиузы», который их впопыхах позавчера забыл? - продолжает рассуждать Тамара с самоуверенной улыбкой женщины, знающей, что она красива, и любима мужчинами.

Вспомнив химика, женщина внезапно краснеет. Плавным движением лебединой рукой молодая женщина поправляет изящный локон на виске и в душе думает - «Саня мужик аккуратный, пепел от сигарет и то в карман прячет, чтобы «улики» не оставлять. Этот своими вещами разбрасываться не будет».

Сбросив с плеч бесхлопотное утро, она подходит к пыльному окну. Открывает его, перегнувшись через подоконник, и вспугивает голубей. Подернув грудью, как кобыла в стойле, Тамара неторопливо закуривает сигарету болгарского «Опала». В позе наглядно говорящей фразы: «Я не такая, я жду трамвая!» начинает нервно стучать по подоконнику своими наманикюренными пальчиками. «Чьи же они? Чьи?» - ей самой «по-бабьи» становится страшно интересно. Тамара - свободная женщина свободных нравов всегда была готова согрешить с кем угодно, хоть на скорбном холмике местного мыса Могильный, но в души была непорочной девственницей.

Смотря в окно на поселочек, где как под увеличительным стеклом все знали: кто пьет, кто дома дерется, кто, где, с кем гуляет и спит, Тамара думает о том, что хорошо она эти плавка нашла, а не Серафим. Если бы он их нашел, ей было страшно представить, что ее ждало. Традиционные дурацкие возгласы: «Кто у тебя здесь был? Опять за старое? До коих пор?»

У противоположного дома она увидела праздно шатающийся патруль во главе с мичманом. Зачем он нужен был на краю географии в поселке из четырех домов, не знал никто, кроме, наверное, начальника местного гарнизона, который постоянно на бытовые жалобы жителей кратко отвечал:

- Я тут поставлен не для того чтобы убирать ваше гавно и стирать вам пеленки, а Родину защищать!!!

Это ему в голову пришла «гениальная» идея – чтобы жители не сливали горячую воду с батарей, запустить в котел котельной мазут. Через месяц все трубы отопления во всех домах были забиты накипью ржавчины с мазутом – соломинку не просунуть. В итоге – «за бортом» домов минус двадцать, а в квартирах плюс пять и все поют - «Враги сожгли родную хату…»

Напротив Тамариного обшарпанного дома, на бетонных ступеньках кривого крыльца поселкового магазинчика в позе «лотоса», рядом со стаей восторженных поселковых собак, расположилась главная достопримечательность этого военного поселения - семидесятилетняя баба Маша с синяком под глазом, по прозвищу «Слухай».

История появления этой бабки в закрытом гарнизоне, куда даже близкие родственники к жителям приезжали по специальным пропускам, как в «заграницу» была страшно таинственна. Правда никто не знал, что здесь было больше - страшного или таинственного. Одни говорили, что она чуть ли не одна из первых переселенцев Дальнего Востока и помнит самого Арсеньева и Муравьева-Апостола. Другие - мол, осталась после отсидки в дальневосточных лагерях за самовольный переход перекрестка на красный свет. Третьи шепотом доверительно сообщали – бабка тридцать лет назад убила своего пятого мужа, сварила его в корыте и пыталась продать по частям на рынке в Находке, но опростоволосилась на том, что его не до конца доварила.

Растрепанная, будто побывала под танком, сверкая своими голыми ногами и беззубым ртом, она была единственной в поселке старухой, неугомонной при этом самогонщицей и вздорной матершинницей. Её синяк под правым глазом просвечивал, как темное прошлое. Бабка, широко раздвинув склеротические с венозными прожилками бледные худые ноги, как горьковский босяк сидела на холодном бетоне и во всю ивановскую жужжа, материлась. Шепеляво шамкая беззубым ртом, она задирала на весь поселок проходящего мимо нее очередного матросика маразматическими вопросами:

- Слухай, епрст! Што кашатик, епрст, опять идешь к Вальке в двадцать третью квартиру? Или к Натахе в пятнадцатую? Што то ты сегодня рановато, епрст? Гандоны, епрст, не забыл?

У молодого матросика, который женскую грудь пока видел только на иконе у девы Марии, от стыда, смущения и конфуза сразу краснеет звездочка на бескозырке и он спешно ретируется от магазина, забыв купить, то зачем приходил. Тамару бабка доставала уже последние пять лет одним и тем же вопросом:

- Слухай! У тебя мужик. Чи ё, чи ни ё? - в переводе с русско-украинско-белорусского сленга означало «У тебя муж есть или нет?»

С мужем Тамары бабка встречалась дважды на дню в пахнувшем мышами и кошачьим говном подъезде и доставала его другим вопросом:

- Слухай, епрст! А ты епрст шо здесь живешь или к бабе ходишь?

Люди от нее шарахались, как от прокаженной, но в душе гордились - вот у нас тоже есть блаженная, как у всех нормальных людей! В поселке, как и на флоте - все на виду, хуже, чем в деревне.

Тамара отошла от окна, села на диван и уставилась ничего не выражающими карими глазами в хрустальную горку на серванте. В квартире остро пахло электричеством и тройным одеколоном. Вспомнив, что вчера у нее днем между боями «грел» душу, ротный Миша с караульного батальона, она решает на всякий случай сходить к нему домой на «разведку» и «пощупать» ситуацию. Узнать ради «спортивного интереса» не его ли это «добро». Постучав в дверь в квартиру ротного в затхлом соседнем подъезде, она из-за двери, обитой рейкой и обожженной паяльной лампой (мода!) слышит голос его жены Веры.

- Кто там?

- Сто грамм! - по-местному незамысловато шуткует Тамара. - Вера! Открывай подруга! Свои!

- Свои дома сидят, а не по подъездам шастают! – приглушенно слышится из-за двери, которая выстреливает женщине в глаз. - О, Тамара, извини, заходи - гостем будешь, а бутылку поставишь – хозяйкой! - сверкнув золотой фиксой в глубине рта, с как бы хлебосольной улыбкой на лице каламбурит Вера и ободряюще добавляет. - Долго жить будешь! Как дела?

- Как легла, так и дала, - улыбаясь женской улыбкой, отвечает Тамара любимой дежурной присказкой женщин поселка.

- Мы тут с девчонками только сейчас тебя вспоминали, - продолжает Вера, с опаской пропуская вперед подругу в квартиру и вспоминая народную примету: «Черта только упомяни, он сразу и явится!» - Проходи на кухню, не стесняйся.

«Будь, как дома, но не забывай, что ты в гостях!» - хочет сказать хозяйка, плывя бригантиной под парусами на кухню – в центр человеческого общения в те легендарные советские времена, но говорит, чтобы не нарваться на очередную чумную присказку Тамары.

На кухне трепались и «гоняли чаи» подруги Веры - Надежда и Любовь. Софьи, матери их, имеющей троих детей от разных мужей-майоров, и получающее от всех троих алименты не было, так как она была опять немножечко беременна и «отмаливала» грехи на Большой земле.

Вера была «пышечкой» со свежим бланшем под левым глазом, который ей прикоммуниздил муж, ротный караульного батальона. Синяк, старательно запудренный, как казарма известкой, сиял желтизной. Когда подруги ее спросили - «За что?», она ответила просто:

- Хрен моржовый. Это звучит обидно?

- Ну, наверное, да.

- Я вчера это так и поняла… - Вера, встрепенувшись, как потревоженная кошка, с любовным трепетом погладила свой свежий «фонарь» любви.

Пышный бюст тридцатилетней брюнетки с кудрявыми волосами, собранными на затылке пучком раскачивался в такт каждого ее слова. Большие раскосые глаза, как у доброй не удовлетворенной кобылы с удивлением смотрели на окружающий ее прекрасный военный мир. Рожденная в городе-герое Ленинграде и не выезжающая из города дальше Луги, она, попав на Дальний Восток, всему по-детски удивлялась.

С виду это было смиренное и кроткое существо - божья овца, кто не знал ее в постели. Она знала, что чтобы быть хорошей женой, надо быть в доме - хозяйкой, в гостях - королевой, в постели - проституткой. У нее была одна проблема - только бы все это не перепутать!

- Эх щас бы бы мужика! Да чужого! Да по морде надавать, чтоб не приставал!- мечтательно потянулась Надежда, которая была младше Веры

Высокая худая, как Буратино блондинка, стройная, с ногами, растущими из передних зубов, Надя вводила «в грех» всех мужиков поселка и вызывая жгучую зависть у другой прекрасной половины человечества. Вот только зачем она волосы у корней красила в черный цвет - никто не знал. Ей в рот класть палец было нельзя - откусывала не только его, но и кошелек с деньгами. Женщина блондинка, что может быть опаснее для жен!

В наш «женсовет», как и полагается, где были Вера и Надежда, всегда будет входить и Любовь! Люба – это молчаливая молодая женщина, которая уже имела двух маленьких детей. Она иногда вырывалась из «семейного круга», чтобы вкусить глоток женской свободы. Выглядела она не как ее подруги, «упакованные» в импорт, но по виду было видно, что она жаждала и мечтала стать такой же, как они. Народная мудрость гласит – «Мужики в жизни должны посадить дерево, построить дом и воспитать сына!» Наши женщины, это было видно по их виду - должны были срубить это дерево, сжечь дом и родить дочь!

Если оценивать наших героинь мужским взглядом, то надо признать - все женщины были с молодым шармом и даже с мыслью в глазах - когда кончится это прозябание в этой захолустной и опротивевшей им военно-морской базе. По их виду нельзя было сказать, что они азиатки, но они ими были, потому что Дальний Восток - это братцы настоящая Азия и притом самая-самая крайняя. Мы об этом как-то не задумывались, служа там, поэтому неудивительно, что все наши бесшабашные поступки отдавали удалью Ерофея Хабарова.

На кухне царила захолустная тоска и тихое провинциальное болото. Молодые женщины не спеша, цедили сквозь зубы местный балованный портвешок, отдающий пометом фазанов и маялись без дела. Между семейными дрязгами и любовными романами на стороне они «полоскали белье», то есть сплетничали обо всем и обо всех, благо, что времени для этого у них было море.

Наши женщины не работали, да и где можно было работать в поселке площадью в полтора среднерусского лаптя? Жителей здесь было немного, не больше трех сотен человек, а вакансий для работы - кот наплакал. Одна должность была на почте, три в детском саду. Еще были - учительница «Начальной Разбойничьей школы», два продавца и кассир в магазинчике и одна «домоправительница», домоуправ ДОСов - домов офицерского состава. Вот и вся «ярмарка тщеславия».

Остальным женщинам поселка была уготовлена судьба вечных домохозяек без трудового стажа к пенсии, поэтому они от безделья ходили, друг к другу в гости, «чесали» языками о соседях и виляли около своих подъездов молодыми прекрасными бедрами.

Основным развлечением женского общества в этом забытыми Богом и Властью поселке было смотреть за детьми, у которых они были. Примерять обновки и обсуждать кто, с кем, когда и каким способом «спал». Иногда событием для детей был приезд милиционера из райцентра, а для женщин - военторговской автолавки с дефицитом или показ в клубе, на сорок человек фильмов «Два бойца» или «Свадьба в Малиновке». После этого было разговоров на месяц.

На кухне Веры, превращенной в женский клуб помимо того, что шла толчея воды в ступе, где пыль стояла столбом, обсуждался купальник, который та купила «по случаю» во Владивостоке. Покупка была сделана на городской барахолке в Минной гавани у моряков торгового флота, которые пришли недавно из Гонконга. Это были мини-бикини 82, состоящее из двух полупрозрачных маленьких чашечек для бюста минус первого размера и узких трусиков с треугольником, размером с маленькую китайскую дулю. Срам прикрыть было нечем. А нужно ли?

- Неет! Такое носить в нашем поселке «Кобелино-Сукино» нельзя, - внимательно разглядывая «замысловатый» фасон купальника, откровенно заявляет «строгая девственница» Надежда. Она ходила по поселку в модных полупрозрачных ярко-белых «бананах», на которых самым жгучим местом был просвечивающийся черный треугольничек пониже пупка и повыше колен.

- Только выйди в этой красоте на наш пляж, вся мужская половина поселка сразу кончит… ходить на службу! А наш авианосец «Новороссийск» перевернется на фарватере вверх килем!

- Почему? - с марципановой ужимкой вырывается из алых пухленьких губ Любы, одетой в полупрозрачную «марлевку».

- Да там все соберутся на одном борту и будут бесстыжими своими глазами раздевать ту, которая будет в этом купальнике!

- Не скажи, подруга, - вступает в разговор Вера. - Мы женщины и ничего человеческое нам не чуждо. Попробовать всегда можно, тем более не носить такую красоту - это грех еще больший, чем носить.

- Как бы не так - Ева вот попробовала, теперь мы мучаемся.

- А меня купальники не волнуют, самонадеянно заявляет Люба, потягивая дешевый портвейн, - мне их заменяют два стакана водки!

- Посмотришь на все это, - вытянув лебединую шею и не реагируя на реплику подруги, замечает Надежда. - И начинаешь понимать, что правильно в народе говорят – «Мужчин продают целиком, а женщин - по частям!»

Шеридановская «Школа злословия» - обсуждение лихого купальника шло бы еще долго, если бы пришедшая Тамара не «вбросила» в девичье общество новую любовно сердечную тему:

- Девчонки! Не поверите, жила фригидной и счастливой и на тебе – оргазм! - женщина с видом «стою у ресторана, замуж - поздно, сдохнуть - рано», шуткует и скромно потупив свои прелестные глазки, делает артистическую паузу.

- ???

- Стыдно сказать - приятно, вспомнить! Делала сегодня приборку и случайно нашла в углу своей спальни мужские плавки. - Тамара с русской простотой, что хуже воровства выкладывает находку на стол с закуской и дешевеньким портвейном, где плавки начинают светиться, как икона Николая-угодника.

На кухне наступает женская шелестящая тишина. Ситуация, как в анекдоте, когда жена приходит к мужу и говорит: «Представляешь, я вчера дала… маху. Муж ей: Маху? Это из сорок четвертой квартиры, что ли? Жена мужу: Да, нет же! Что ты, милый! Как ты мог только подумать? Просто я потеряла десять рублей… Муж с досадой: Что же ты наделала, дура? Лучше бы ты дала Маху!».

- Да ты чо? – глядя в лицо подруги с недоумением и жадным, заинтересованным любопытством спрашивает Вера с сузившимися от удивления глазами, но, одернув юбку, поправляет себя. - Хотя, что здесь такого, сверхординарного - в каждой избушке свои погремушки. Твой Серафим от страсти плавки, наверное, перед сном случайно «потерял», готовясь к «горячей» встрече с тобой, а ты дуреха сразу волну подымаешь.

- В том-то и дело, что они… не Семы, - Тамара с очаровательными глазами подколодной змеи сокрушенно взмахивает руками. - Вот чьи они, понять не могу.

Удивленные брови молодых женщин, слышавшие и не такое, ползут вверх, на эвересты причесок. Посмотрев друг на друга так, как может смотреть только непорочная Магдалина из города Магдалы, из которой Иисус изгнал «семь бесов», они тут же «сердечно» откликаются на «глас вопиющей в пустыне» и начинают успокаивать нашу героиню:

- Ты, подруга, главное - не нервничай! - спокойно с язвительной улыбкой замечает Люба. - Вспотеешь, и будешь соскальзывать со своего Серафима. К тому же запомни - все болезни от нервов, только три - от удовольствия...

- А может, они появились от сырости? - простодушно спрашивает Надежда.

- От мужской «сырости» только дети бывают, - мудро поправляет подругу Любовь.

- Похожи на Лешкины, - замечает Вера в позе любительницы абсента, на лице которой начинают выступать, как опята на пне все добродетели, кроме верности.

- Лешки с топливного склада? - переспрашивает Люба и задумчиво смотрит в окно на строй связистов марширующих в баню.

- Да нет, Лешки-ракетчика из Шимиузы, – поправляет подругу Надежда, чуть ли не принюхиваясь к плавкам. - Он маша-растеряша, постоянно что-нибудь и где-нибудь оставляет. Если не ребеночка, то аборт, - поглядев на подруг, она со сладостной истомой между ушей, отводит глаза в угол и сокрушенно добавляет. - Недавно у меня, засранец, оставил зажигалку. Мой домоправитель, чтоб ему всю жизнь пить вместо спирта чай, зная, что ни я, ни он сам - не курим, целый вечер «проедал» мне мозги дурацким вопросом «Откуда она взялась?»

- Откуда-откуда. От верблюда!

- Даааа, это точно! Все мужики сволочи! - изыскано, как семейная жизнь, продолжает разговор Вера. - С кем поведешься от того и забеременеешь! Но если мне не изменяет память у Алексея синие и не такого размера. Кажется, посветлее. Да и выпуклость под мужской «срам» на этих плавках уж больно большая, не Лешкины, - сказав эти слова, Вера, поджав губы, в то же время думает - «Так я вам и скажу его размер», но для проверки «на вшивость» спрашивает Любу. - Кстати, ты не знаешь его размер?

- Подруга! С какого перепуга я должна знать? - как бы возмущенно вскакивает Любовь земная, но, успокоившись, добавляет. - Надо отдать ему должное, Леха настоящий мужчина! С пустыми руками в гости не ходит - всегда портвешок с килькой в томате принесет, а когда целуется, то всегда вынимает сигарету изо рта.

Сидевшая напротив Любы Вера гремит стулом, встает. Подходит к окну, ставит стакан портвейна на подоконник и резюмирует:

- Он же старый, ему сорок пять.

- Ну и что? Тебе варить его что ли? - Люба недоуменно пожимает плечами и добавляет. - К тому же он женат!

- Чужих мужей не бывает! - мудро говорит Вера и махом допивает стакан портвейна.

Если внимательно присмотреться к плавкам, то можно было бы составить словесный и физический портрет их владельца. Ростом метр восемьдесят, с большой задницей, ноги развиты не слабо, но кривы. Качество и добротность материала показывали то, что плавки были дорогие, матрос-пацан такие бы не купил. Золотая эмблема с не бритой лошадиной головой на боку плавок, как на «КАМАЗе» видимо, говорила о том, что этот «плавконоситель» высокого мнения о себе, считает себя мужиком с характером. Твердым, как шанкр и со способностями коня-производителя.

- Здесь видно прямо полового гиганта! - завистливо вздохнув, опять встревает в разговор Надежда.

- А может это Пашки с батальона связи. Он постоянно немножко женат, а его подруги чуть-чуть беременны? По бедрам он в эти плавки войдет, - предполагает Люба и впивается своими ядовитыми глазками в подруг, пытаясь прочитать на их лицах, знают ли они про её связь с Пашей. - Плавки у него с «пистончиком», как эти. Он всегда в нем носит дежурный презерватив.

- Ой, что вы девочки! - восклицает Тамара. - Паша ко мне не ходит, считая, что я очень худая. Он больше любит таких пышечек, как Люба.

- Да! - с выражением оскорбленной невинности с интонациями оскорбленного целомудрия гордо замечает любовь земная, поправив левую грудь, сосок которой ненароком кокетливо выскакивает из французского лифчика.

- Хорошего человека должно быть много, чтобы мужик взял в руки и «маял вещь», а не... - здесь Люба вовремя замолкает, чтобы не затевать спор на тему «А тому ли я дала?», но про себя думает «Не царапал себе «кое-чем» о кости» и, похлопав ладошкой по животику, добавляет. - Женщина без живота, что кастрюля - без крышки!

- Наверное, эти плавки Вовки-Америки, нашего сексуального поселкового придурка, - опять предполагает Верунчик.

- «Придурок» - это значит, состоит при дуре, что ли? – хихикнув в стакан, простодушно переспрашивает Люба.

- Не отвлекайся подруга. У него нет никакой, даже самой завалящей дуры! - поправляет Любу Надежда. - Куда ему? У него мужское естество работает в режиме полуавтомата.

- Как это? - теперь удивленно спрашивает Тамара.

- Как-как? Подымается вручную, а падает сам.

Перебрав в уме почти всех местных «кобелино» поселка, женщины тяжело задумываются. Вечер набухает теменью. От смущения зеленые занавески на дальневосточной кухне начинают краснеть, гардины кряхтеть. Взъерошенный попугай Кеша в клетке начинает качать головой и орать, как оглашенный на паперти – «П-позор-р-р! В-весь мир б-бардак, в-все - д-девки шалавы!»

- Тамара! А может это мужчина не из нашего поселка? А из Ливадии или Промысловки? Признавайся. Те любят повторять: «Если я с тобой переспал, то это не повод для знакомства!» – пытаясь все-таки разрешить свои сомнения, спрашивает Вера с лукавым интересом.

- И не из нашего гарнизона? К тебе никто не приезжал из Владика? – спрашивает Вера. - С теми флотскими ребятами мы знакомы плохо. Они очумелые, особенно когда приходят с морей. Я на неделе тут двух «проигнорировала».

- Нет, девчата. Это кто-то наш, местный. Я это чувствую, нутром, - убежденно возражает Тамара. - Свой, которого мы пропустили.

Воспоминания и обсуждения шли долго. Был выпит весь портвейн, а пепельница не вмещала обслюнявленных помадой окурков. На бесконечном и вечном Млечном пути зажглись звезды. Арктур вошел в тень под юбку к Деве. Скорпион начал бессовестно домогаться Рыбу. Черная непроницаемая ночь залепила окна поселка, за которыми началась ночная жизнь. По неосвещенному поселку стали мелькать одиночные полупьяные тени из подъезда в подъезд, ища себе приключения на свои задницы.

Возвращаясь от Веры, Надежды и Любви к себе домой, в вонючий и загаженный поселковыми кошками подъезд, женщина все мучительно перебирала в уме всех мужиков, которых знала сама и не вспомнили ее подруги.

- Чьи же все-таки эти плавки? - с видом римской Армиды, кокетливой женщины легкого поведения, Тамара никак не могла понять, чьи же они?

Как она не мучилась, напрягая все свои златые украшения, ответа на свой вопрос не находила.

- Чьи же? - спросим и мы Тамару.

Другие произведения автора:

Кнехт

Ничего себе

Выстрел

Это произведение понравилось:

Skripka Катерина

Анна Гайдамак