Новые
Меню"За стеной" Поэма. Книга первая
10 апреля 2013 — Сергей Минин
http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/jkyijsbv/899329.html?author
Здравствуйте! Это первая книга моей поэмы, которая уже в фундаментальных "выкладках" привела меня в нетронутые тогда ещё жабой годах,- в сегодняшнем её виде ,- а это с 85 где-то года, к её постепенному оформлению в труд. Он привёл меня за стену. Он же продлил моё там пребывание. Познакомил с правозащитниками, ОМОНОМ, прочими прелестями достижений демократии и не только. Теперь я делюсь и с романтиками , и с истериками своим видением ситуации. Мыслящий,- да поймёт.
С уважением, Сергей Минин
СЕРГЕЙ МИНИН
За стеной
Ростов-на-Дону
2012
3 За стеной
УДК 82
ББК 84(2 Рос=Рус)6
М61
Минин С.
За стеной: Стихи / С. Минин. – Ростов н/Д: ЗАО
«Книга», 2012. – 80 с.
ISBN 5-
Автор – профессиональный дирижер, композитор,
поэтому его стихи как бы озвучивают философскую суть
обычных человеческих эмоций и стремлений.
УДК 82
ББК 84(2 Рос=Рус)6
ISBN 5-
© Минин С., 2012
М61
I
Пишу всегда один и только ночью,
Когда не то, что люди, – спит конвой.
И псы не докучают в обесточье
Периметра запретки: вой, не вой.
День – не союзник. Днём совсем другой я:
Я не фанат кайла и молотка,
Но перевозбужденье трудовое
Зачахнет, оскудей моя рука.
Пишу.
В углах похрустывают тени
Бесстрастных до суда и дела крыс.
Им можно всё, они вне подозренья.
Шныряют, хоть убей их, сверху вниз.
Решусь, уподобляясь лицемеру,
Я контуры помпезные принять,
Чтоб передать Софокла и Гомера
В транскрипции на камерную «мать».
Пишу, хоть узнаваемы сто жизней
С корней до крон по запахам листвы.
И жаль, что неопознанные мысли
Живут не дольше бдения совы.
Пишу, пока стекают по «ресничкам»
Сосульки к лету, в зиму духота
Под крик «кукушки», вяло и цинично
Под видом «пасок» скинувшей года.
Пока мир спит ладонями на ветер
Вдали, как островок, я попрошу:
Дай Бог Вам при дневном увидеть свете
Всё, что пишу. Понять, о чём пишу.
I
…Если я сказал Вам о
Земном, и Вы не верите, –
Как поверите, если буду
Говорить Вам о Небесном.
Иоанн, 3: 12.
1.1
Мне этапом рассказывал старый еврей
Соломон Моисеевич Басов.
Не спеша говорил. Под ладонью своей
Фильтровал непечатные фразы.
Нараспев говорил, седину вороша
На когда-то, он хвастался, пейсах.
Он слова удивительно ёмко мешал,
И простым откликался «еврейцем».
Как всегда не спалось. Изо дня духота
В ночь сочилась зловонною жижей.
На полу, «шконарям» кто лежал, кто и так
Примостился. Ленивые мыши
За карманом карманы «шмонают» хвостом.
Храп и бред – увертюра для Гимна.
Вот под эти меха, до поры не знаком,
Дрогнул голос, как дёрн на могиле:
– «Извиняюсь, что Вас отвлеку от письма.
Вы, я вижу, не с Питера, может?
Может, здесь я за Вас ошибаюсь весьма?
Тут все очень ужасно похожи!».
Свесил ноги из облака сизой махры.
Чем не тот, кто хранит эти нары?!
Чем не автор, сошедший узнать изнутри
Этот мир, столь же вечный, сколь старый?
Пожевал подбородком и долго смотрел
Сквозь кирпич пересыльного гроба.
Что там было: повал? Оправданье? Расстрел?
Может, просто скрутила хвороба
Так, что колом язык и стекло на щеках,
Пальцы в шконку совиною лапой?
Майка тенью стучалась в ребро косяка
Под рентгеновской камерной лампой.
Так молчал он, что лязгнул затвором кадык,
Протолкнув свою порцию кома.
Обвивался петлёй над ключицами дым
И сжимал, как давнишний знакомый.
Где-то ахнула дверь под железным ключом,
Испугав коридорные эха.
Вздрогнул дед, так внезапно в себя возвращён
Из дороги от смерти до смеха.
1.2
– «Да, – тряхнул головой, – я глубокий старик,
Мне Вам врать я не вижу почёта.
Мне дороже того, что в матне, мой язык.
Чтоб отсохнуть ему, если что-то».
Говорил:
– «Я сейчас Вам на маму божусь, –
А её уважали соседи!
Я Вам даже здоровьем покойной клянусь
Обожавшей меня тёти Бетти!
Скажут все за меня: я был честный портной
И со мною здоровались очень.
Я такие шил шмотки, что Боже ж ты мой!
Помнят Басова белые ночи!
Я имел мастерскую и дело имел,
Всё по чину, разряду, исправно.
Никогда, Вы заметьте, худого не смел
Ни урядник сказать, ни исправник.
Сына Йосю труду своему научал,
Дочь отдал на игру по роялю.
На молебне с семьёй регулярно бывал,
Дома мудрых людей собирали.
Боже Вас упаси, чтобы пьянствовал я,
Чтоб унизил кого-нибудь первый!
Чтобы в мыслях супруге своей изменял!
Кто мне даст эти лишние нервы!?
Одевал я артистов, учёных, послов, –
Всякий образ по-своему дорог.
Было столько изящества – не было слов,
И духовен был Питера город.
Как умел говорить мой родитель родной, –
Тихо жил и преставился скромно:
– «В жизни, мальчик, не вечно ни что под луной.
Лишь бессмертно искусство, запомни».
Ну, так вот:
– Как-то осенью тёмная ночь
Разразилась в ужасном скандале.
Так ругались на улице, что даже дочь
Спрятал я у соседа в подвале.
Все куда-то бежали, кричали «долой»,
Выражались, так, то ж - конец света!
Слева раненый, справа душевнобольной
Приставали к прохожим с советом.
Мы тряслись до утра, не смыкали глаза,
Даже громко чесаться боялись.
Только я к занавеске смотреть подползал:
Кто уже? Где ещё? Что осталось?
Утром вышел. Шуршали на стенках листы,
Пахло смертью, летали газеты.
Были вырваны камни из всех мостовых.
Спал матрос, чрезвычайно одетый.
Я ходил по руинам, я плакал и звал.
Тут же целая жизнь, что упёрли!
Что случилось, я может быть, и не узнал,
Не очнись этот потц с лямкой в горле.
Видит – я, и кричать начинает:
– «Ты что
За мошну за свою ухватился!?
Или в правду не знаешь, лукавец, про то,
Что великий октябрь совершился?
Что теперь все равны и для всех всё равно,
Вот соседям твоим и поддали!
Люд свободою пьян и все лавки давно
Не со зла, так с нужды разокрали.
Если всё же ты контра, зажидочный рот,
Пролетарским чутьём не пронизан,
Отдавать не желаешь, – пожалуй в расход.
Мы таких не берём в коммунизм.
– Места нет там для жадных, запомни про то.
Будут нищие сёстры и братья.
Там трудиться и жить предстоит ни за что
На едином для всех предприятье.
Представляешь, как будет: проснулся – труба
Заводская зовёт тебя к жизни.
Выходи, улыбайся кузнец и рыбак,
Пекарь, токарь, – могильщик царизма.
Все за каждым в едином полезном строю
В проходную, как вроде на праздник.
Дали «бубен», – ступай после смены в свою,
Не страдающую от соблазна,
Дорогую семью и вожатых плоди,
По наследству вводи дисциплину.
Ни долгов, ни запасов! Зачем, – погляди,
Коли поровну всем из огромной бадьи?
Кто весло, да у брата, отнимет?
Все обуты, одуты, - один к одному!
Нет ни совести, ни озарений.
Все – в забой! Все в кино! Не живётся кому, –
Все в тюрьму: мать, отец – без стеснений!
Кто, как лавочники, вдруг решится мешать
Нашим целям великим и планам,-
Тех сотрём в порошок.
Мы себя уважать
Их заставим петлёй и наганом.
Всех попов – наркоманов, - в один монастырь,
И, прости меня Господи, к чёрту.
Тот крестьянин, который протёрся до дыр,
Нам союзник, по нашим расчётам.
Есть в деревне другой групповой элемент.
Тот и пашет, и жнёт, как захочет.
А понять не желает текущий момент,
Кол на брата дырявого точит.
По добру он добро не отдаст, он такой.
Торговаться ж не будем, не горе!
Раз не хочет быть равным – сровняем с землёй.
В корень зреть не желает – под корень!
Всех артистов, поэтов, певцов – за забор,
Пусть на заднем танцуют проходе.
Будут гадости петь, – есть иной разговор,
Ты видал уж, как он происходит».
– Как же так? Как же быть? Но ведь это ж – конец!
– «Да!» – тот щёлкнул ногтями по «фиксе» :
- Всем конец, кто не с нами.
А ты – молодец,
Вижу я, что в тебе не ошибся.
А пойдём - ка к товарищам:
- Ты, посмотрю,
Весь трясёшься. Наверное,- страшно:
Без винтовки, один…».
– «Не боюсь!», – говорю.
– «Во, герой! И, –
Сознание наше!».
1.3
– «Я не помнил себя. Я не помню пути.
- Как я в шкуру залез комиссара?
Что-то я подписал, стали руку трясти…
А очнулся вот только на нарах.
Что стряслось, я узнал на вчерашнем суде
Из вопросов:
– Как я оказался
Среди верных сынов большевистских идей?
– С чем в атаки ходил? С кем сдавался?
– Чьё задание я выполнял, Днепрогэс
Цементируя кровью и глиной?
– Кто травил анекдот про отравленный лес?
– Как родителям целился в спины?
– Что за цели такие преследовал я
Вакцинацией страха народов?
– Из чего состояла доходов статья?
– Как исчезла она у приходов?
– Для кого рылись рвы? Кто сжигал урожай?
Заворачивал реки к высотам?
– С кем я выпил Арал? Кто орал «заряжай»,
Когда вышел на рейд «пятисотый»?
– Чьим мазком подытожены радости лиц,
Эшелонами мчавших к востоку?
– Где и сколько успел написать небылиц
По истории? Где их истоки?
Всё не мог «докурить» желтоокий судья,
Чем я дух омолаживал в теле,
Что имел я с доносов, насилья, нытья?
Солженицына с кем «доблядели»?
Где зарыта собака с космических троп?
Кто забылся забыть про Чернобыль?
Кто ещё Мандельштамам сколачивал гроб,
Как Высоцкий умчался из гроба?
Кто был прав, кем был Лев, кем маршрут нанесён
В стратегическом плане болота?
Кто последний за водкой, кто крайний за всё?
Где последнее место работы?
…Я в последних словах не имел что сказать.
Я молчал на весь мир со всем залом.
Кто действительно мог бы меня наказать,
Вероятно,- уже наказал он.
Он лишил меня памяти, разума, слов, –
Тут всё ясно и без экспертизы:
Невменяемо вжившийся в жизни,
Я за всех отвечать - не готов».
1.4
Кому судить на этом рубеже?
Кто подал свой альтино: - «честь имею!»?
Не вы ли, с бледноликими клише,
Латающие красные идеи?
Удельные без дела,- может, вы,
Наследники подследственных магнатов?
А может вы,- отцы дегенератов,
Играющих с пелёнок в кандалы?
Кому винить поруганный народ:
Не вам ли, умертвившим его память,
Чтоб он тащил отечество вперёд
В венце, надёжно скрепленном шипами?
Кому из вас, пресытившихся в долг,
Пришло швырять объедками в кормильца?
А совестливить нищую за то,
Что в триколор не вся смогла вместиться?
Кому судить на этом рубеже,
Когда подсудны все, включая судей?
Когда в любой из выхваченных судеб
Позор страны вмонтирован уже?
Быть может, - вам,
Мечтавшим на века
Заполнить память оловом и водкой?
- Чтоб проще вдохновлять одною плёткой
Оркестр из серпа и молотка.
Кому карать досталось: может,- вам,
Укравшим счастье мерить право воли?
Отправившим в утиль колокола,
Чтоб митингом – по совести, по воле?
Не ваш ли это, праведников, жест:
Публично всем народом причаститься?
За что и перед кем, и как виниться
Дожившему на этом рубеже?
На острие бредового «ура»,
Где призрак строит мёртвые колоны,
И Русь готова к новым миллионам
Для очереди в страшное вчера.
Кому судить на этом рубеже?
1.5
Однажды в Земской школе-интернате
Для умных, но не сильно так, детей,
У молодой учительницы Нади
Случился шок и смена челюстей.
Когда явился следователь Вялый,
Язык ей доставали доктора,
Допрашивать поэтому не стали
И дело разъяснила детвора.
А было так:
На стенку в этом классе
Повесили в каникулы портрет.
Ребятам разгляделся в Карле Марксе
Какой-то им одним известный дед.
Учительница верно разъясняла,
Что знать должны и помнить все о нём,
Что, «всяка тварь» с него ведёт начало,
Мол, – он придумал, ну а мы - живём.
Со всем детишки дружно соглашались:
– «Да, знаем деда, он у нас такой!»
Сопели, пальцем всюду ковырялись,
Пускали слюни, в общем, – был покой.
Как только Надя вымолвить успела,
Что помер тот, кто был под бородой,
Такое началось, что полетела
Извёстка с потолка над головой!
Над ней (отметил Вялый) издевались:
О ней крутили пальцем у виска,
Визжали, хохотали, кувыркались,
Плевались из-за парт исподтишка.
А кто-то поумней да по-проворней
Под юбку юркнул под всеобщий рёв.
Кричали ей, что, – «нет, не помер дворник»,
Что «дядя Карла жив, да и здоров».
Что, каждый день, лишь кончатся уроки,
Они к нему в котельную бегут,
А он, всегда встречая на пороге,
– «Марс, щерти, – шипилявит, – в бендюгу!»
А там, среди лопат, ломов и тёрок,
По лысинам ладонью теребя,
Рассадит дед и вкусных хлебных корок
Разложит угощеньем для ребят.
И вот, когда под дружное хрустенье
Пойдёт по кругу кружка с кипятком,
Расскажет им почти стихотворенье,
Беззубым пошевеливая ртом,
Про то, что и в историю влипал он,
В каких-то непонятках побывал,
Что, было время, бредил капиталом,
Что книжку, ясно дело, написал.
На все вопросы знает он ответы!
Что ни попросят – тут же смастерит
Их дядя Вася. Карла,– кличка это:
Как папа Карло трудится старик.
Весь мир с его подач для них понятен.
Рассудит все тормашки на показ!
А загостятся, станет провожать их
Да крикнет, да притопнет: – «Сагом марс!»
Пока всё это дети объясняли,
Забыла Надя всё, что знала ртом.
Так челюсти раззявила вначале,
Что на очки оскалилась потом.
На шум и гам вахтёрша прибежала,
Директор появился и велел,
Чтоб завуча за самозванцем слала,
В больницу сообщила и в отдел.
Вот так всё было.
И теперь детишки
Жуют сидят запретный пластилин
И шепчутся, что слабые умишком
Вот эти все, а вовсе не они.
Открылась дверь. И на пороге класса
В переднике из кожи и с метлой
Явился легендарный дядя Вася,
Укутанный до пола бородой.
Был он точь-в-точь, как тот, что на портрете,
Но выглядел солидней и смелей.
Смекнул, видать, что начудили дети,
И молча ждал кнута или сластей.
Был следователь Вялый не из нервных.
Но тут-то, – исключительный вопрос!
Затылок исчесал себе, во-первых,
А во-вторых измял сливовый нос.
Призвав к покою всех вперёд смотрящих,
Решение такое огласил:
– Считать того, с портрета, настоящим.
А этот, – чтобы бороду побрил.
Вздохнул народ, устав от процедуры,
Лишь дворник не стерпел-таки сказать:
– Я бороду, допустим, сбрею, дурень.
Умище – то: куда его девать?!
…С тех пор промчалось много зим и вёсен.
Повырастали малые в больших.
Учительница – главная в Культпросе,
А Вялый – генералом у своих.
Где интернат был,– котлован под стройку:
Площадка будет взлётная на Марс.
…Лишь изредка услышать можно только
В какой-нибудь котельной: – «Сагом марс!»
1.6
Возьмите с книжной полки том стихов.
Любой. Заметьте год его издания.
Мне сообщите. А теперь без слов
Откройте там, где опись (содержание).
Внимательно следите: я не маг,
Не телепат, не аферист, не «вуду».
Глаза мне завяжите, дайте знак,
А фолиант запрячьте под посуду.
Я положу распятую ладонь,
И с точностью всевидящего гения
Перескажу всю книгу «от и до»,-
Какие и о чём стихотворения.
Три первых, как и впрочем, шесть вторых,
Тебе, родная партия, завещаны.
Когда б ни ты, в историях каких
Сегодня оказались мы замешаны!
То не беда, что дети не у дел,-
При трудных родах странное потомство:
- Иван – дурак вон, тридцать лет сидел,
А сколько натворить успел потом-то!
Ты заменила нам родную мать.
Да что там мать?
- Учла с рожденья нашего
Куда ползти, чем думать, что сосать,
Как жить, про что молчать, о ком не спрашивать.
Вот следующие с лишним сто страниц
Нас мчат на танках, конях, самолётах,
А в кумачовом отсвете зарниц,
Броня крепчает поголовно в ротах.
Давно уж отгремело, что гремит,
Сгорело, что горит, но по-военному
Наш бронепоезд всё ещё стоит,
Проезд загромождая грузу бренному.
И от тоски по трудностям побед
Никак не приживутся будни серые,
И, фланги оголяя голытьбе,
На фронте трудовом мы силы мерим.
За урожай на битву брошен люд.
Потерям счёт то в сёлах, то гектарами.
Полезен стройотрядов ратный труд.
Горят и тонут малые и старые.
Разведка недр недавно донесла,
Что скоро будет выбит враг с позиции.
На штурм демонстрантов понесла
Костлявая поэтов за милицией.
Трясёт мошной безликая толпа.
Колышет транспаранты ветер века.
Кого-то придавили – и пропал,
Кого-то растоптали – и потеха.
Уже немного и придёт конец
Кликушеству в желтеющих страницах.
И вдруг,– о, наважденье! – двух сердец
Биенье я под пальцами услышал.
Они, закладкой сложенным листком,
Просились в жизнь, как смысл откровенья,
Единственным в полотнище мазком
На вечном красно – чёрном отчужденье.
И столько счастья, нежности и лиц
Через ладонь в мою ворвутся душу,
Что все из нумерованных страниц
Забудутся, лишь тишину нарушу.
Эмоцией ворвавшийся каскад
Столкнёт аудиторию мирами.
Я вырву лист, чтоб этот стих стократ
Перевести своими ей словами.
1.7
Дед забылся. Крадётся весёлый паук.
Будут письма. А может конвой и этап.
Да и хрен с ним.
Как дочь моя с маминых рук
Спрыгнет мысль на тетрадь и уместится так:
– «Ну, здравствуй, дорогая моя девочка»…
Остановился. Что ещё сказать?
Вопросов нет. Ответы – звенья цепочки.
Сомну письмо. Скурю письмо опять.
Списать, как у других, чтоб до паралича
Сразить и адресата, и ментов?
И так начать:
– «Я вовсе не от Танича,
Я из других, неизданных стихов».
А лучше так:
– «Рыдаю я, любимая!
Храню Ваш профиль там же, где весло.
Посылочку б от Вас, а лучше бы моё
Супружество на Вас. Мне не везло
На толерантных к счастью сострадания.
Конец без Вас! Да и без Вас – конец.
Романтикой гружён, как наказанием.
Нафарширован «нифелем», сказаньем,
В понятий пониманья «невтыканьем».
Свиданья жду. Возьмите под венец!».
А можно так:
– «Промчат года печальные,
Я отупею, сгорблюсь, но тебя
Единственную и сакраментальную
В кармане буду нежить, теребя».
А вот:
– «Пускай моя могилка ранняя
Мозгов твоих оправдывает жуть.
Я «крякнул».
Ты чеши домой, незваная.
Гранёный опрокинуть не забудь».
И всё же:
– «Дорогая моя девочка!»
Я оставлял на всём своём пути.
Сомнений перепутанная цепочка
Спадает до креста моей груди.
Так хочется, чтоб помнили и слышали,
Всё остальное – тлен да суета.
Плато эмоций – каждому возвышенно:
Отвергнет высь, – раздавит пустота.
Жена моя и дочь моя!
Как верю я
В предназначенье вашей красоты:
Остаться неподвластным искушению,
А петь,
И слышать сердце и мосты.
…Опять я не сказал чего-то главного,
А что, никак не вспомню, хоть убей…
Простить меня не сложно, долго жданного.
Дождаться, не прощённого, трудней.
1.8
Я проснулся в ознобе бешенном
Весь запутанный простынёй,
И увидел себя повешенным
Между заревом и землёй.
Где метались сомненья первыми,
Ощутил я всю тяжесть плит,
По которым дробился нервами
Сердца взорванный динамит.
Видел, как обречённым пленником
Краем скользких от крови троп
Волокут на жёстком ошейнике,
И всё чаще целятся в лоб.
Вековые могил исчадия
С воем псиным смешали стон:
- Нет от смерти пути к зачатию!-
Не шипел, - хохотал закон.
И, краснея клыками стёртыми,
Чавкал кодексом строй жрецов,
Притворяясь живыми мёртвыми,
Чтоб казаться живей мертвецов.
И грозила вся тварь распятием,
Крест вколачивая в океан.
Но вздохнула Земля до мантии,
И рождался, чтоб жить, вулкан.
Лишь от молний до грома взрыва
Время есть к осознанью дня.
Снова я головой к обрыву.
Снова бездна зовёт меня.
Чтоб, очнувшись в ознобе бешенном,
Вновь запутанный простынёй,
Мне увидеть весь мир подвешенным
Между истиной и судьёй.
II
Дел фрачных мастер был, видать,
Ровесником Помпеи.
Такое станет вспоминать,
Подумаешь: болеет.
Всё находил в мозгах своих
Извилины такие:
То он племянник Навои,
То дядюшка Батыя.
Знал он все тонкости интриг
От Посполитой Речи.
Как очевидец, вёл старик
По Куликовой Сече.
Владенья речи и ума
Не все вобрали души.
Я благодарен, что свела
Судьба его дослушать.
Чуть стоит даты подзабыть,
Столетия, мгновенно
Он вас готов препроводить
В подробности момента.
Рассказчик был он неплохой.
Но как умел он слушать!
С наклоном, вроде бы глухой,
Внимательно, радушно.
Зачем ему запоминать,
Казалось, всю проказу?
Ответ, он говорил, лежать,
А не висеть обязан.
Не морщился ругательствам, –
На них фольклор Руси.
Мать не корил в предательстве
К склонению «соси».
2.1
1
Многоэтажный старый дом
К Советской улице фасадом.
С большим, с воротами, двором.
С простым, без пошлостей, укладом.
Был тесен круг, но ясен мир
День изо дня, из года в годы
Жильцам почти, что ста квартир:
Не все пусть вышли из народа.
Любой знал каждого в глаза,
Кто дышит чем и кто что носит.
Про всех мог каждый рассказать,
И написать, когда попросят.
Был общим стол, хоть не нужда,
И дни рожденья через вечер.
Пел репродуктор без вреда
Всё тот же марш под те же речи.
Всегда открыты настежь двери:
Кого стесняться, что таить?
Был уважаем в равной мере
Кто мог подать, кто смел просить.
Бывали жуткие скандалы,
Взмывали с веник языки!
А после – хохот и мангалы,
И стопки по двору с руки.
И пелись песни: ночь, полночь,
И не косился участковый.
Он свой был, – вежливый, толковый,
И сам в кампании не прочь.
…Незабываемо легки
Свято – застойные вечери.
В костяшки бились мужики
До сил и мелочи потери.
И лица, лица.
Каруселью
Плывут из круга в новый круг:
- Сосед, товарищ, школьный друг, –
В одном, безрадостном веселье.
2
…Был друг. Был брат. Скупой сосед.
Два взлёта лестничного марша.
Был застрелившийся поэт.
Поныне здравствующий маршал.
Был грек – мясник.
Пенсионер
Для нас секретного значенья.
Доцент бессмертного ученья –
Седой почётный пионер.
Никем не понятый певец.
Хромой работник исполкома.
Из коопторга продавец –
В ломбардном теле тётя Тома.
Больной и лысый инженер
Райнефтегазмонтажспецстроя:
- Медбрат приёмного покоя
К его похаживал жене.
Ума лишённая блокадой,
Покоя, памяти, сынов, –
– Уж ей за шестьдесят давно,
А всё-то, – «Люба с Ленинграда».
Нельзя сказать, что их дела
Для нас являлись исключеньем:
Скорее, в разных исчисленьях
Их жизнь вдоль наших лет текла.
И мы, нескладные мальчишки,
От тягот взрослых в стороне,
Любили красочные книжки
О мирной радостной стране.
Сметали с глиняных героев
Следы убогих голубей.
Салютовали, кто взрослей,
А после собирали строем
Трубу, пилу, сковороду,
Макулатуру по помойкам,
Наклейки, марки.
Ну, и двойки,
Окурки, – в общем, – ерунду.
Чтоб не мешались под ногами
И чтоб не путались без дел -
Гордились передовиками:
На сколько сдал, – на столько съел.
Любимых игр, – ты, мой ровесник
Меня поймёшь, – не сосчитать!
Все друг за друга, только вместе
В войну ли, просто что гонять.
Уроки делались в два счёта, –
Успеть бы всё переписать!
Отличник был всегда в почёте,
Его не смели обижать.
Ну, а когда случались драки
С соседней улицей, двором,
Не признавали нас собаки
В пути из боя на порог.
Случись такое в день получки,-
За дверью снимешь башмаки…
Конечно, дома будет взбучка,
Но с радости, – не тумаки.
Бывало выслушать не просто,
А то и просто не понять,
Как нервы и здоровье взрослым
Лишь мы одни могли трепать?
И всё же луч прикосновенья
Являет память, будто залп:
- Родные мамины колени.
- Отца, что так и не узнал.
Вот их, любых, в любую встречу,
Взметая пыль, не чуя ног,
Из многоликих улиц – речек
Обнять бросались, кто как мог.
2.2
1
Кто будет, – если будет кто, –
Мою озвучивать эпоху,
Пусть бросит птицу под каток
И спросит: – Что такое «плохо»?
У тех, кто помнит хорошо
Безмолвье полного совдепа
В одной лавине, в порошок
С Камчатки и до Кингисеппа?
Пусть спросит, как всестадный страх
Баранил дерзкие решенья.
Как было «можно» не вступленье
В святое общество «костра»?
А что угрозы и доносы?
Анкет, повесток, кляуз пресс,
Психиатрия и угрозыск
Тому, кто не стремился в лозунг,
Кто сам себе КПСС?
Пора мальчишеского счастья, –
Бесценный дар родной страны,
Переливалась в безучастье
Беспечно тонущей шпаны.
2
Брат старше был и подражаем
Во всех причудах, по всему.
Ходил за ним я всюду, знаю,
Не по заданию чьему.
Он появлялся, как из ссылки,
Когда другим пристало спать.
Как мог ему я отказать
В рублях железных из копилки?
Водил он с девками знакомства,
Домой бездомных приводил,
Кормил их, одевал, поил.
Доброжелательное домство
Потом шептало со скамей:
– « Ваш сын, соседка, славный парень,
Но вот друзья – ему не пара,
Пример не лучший для детей.
Вы б как-то с ним поговорили,
А то ведь, мало ли чего…»
Вот эти «мало ли» с того
Момента к нам и зачастили.
3
Дверь выла, словно на поминках,
Глотали пыль половики.
Входили ноги без заминки
А выползали языки.
Всех больше тужилось узнать,
Что там да как, пенсионеру:
– «Процесс не скоро? Не слыхать?
Какая пресеченья мера?»
Вот это грамотность и слог!
А что ответить, если столько
Ходило всяких кривотолков,
А смысл понять никто не мог:
- Зачем в ленкомнате пропала
Гитара утром до звонка?
Вся школа недоумевала:
- Что за зловещая рука?
Какие наглость и бесстыдство
Проникнуть тайно, без ключа,
В бытовку юных коммунистов
Где даже дух – от Ильича!
Затрясся в гневе обыватель,
Когда в бульварной пестроте
Вдруг показал доброжелатель
Того, что ищет горотдел.
Сыграли бурное собранье,
Потом бесшумный педсовет.
Решили:
-Только наказанье
Сведёт мальчишество «на нет».
Слюной, добытой красноречьем,
Аленьем глаз, биеньем в грудь,
Общественность чистосердечно
К перу взывала штык примкнуть.
К характеристике злодею,
Как правда, круглая печать.
Три подписи – три чародея.
Чего же боле: три меча.
А после – суд. И ветхий завуч
По воспитательным делам
В последний час держал экзамен
На смелость с духом пополам.
Но всё ж вгляделся кнут закона,
Сося от жути валидол,
В учебник с прищуром знакомым.
И грянул гром в дубовый стол.
А там, с чернильными рогами,
Хвостами, клочьями бород
Не стадо блеяло лугами:
Рвалось в салют политбюро.
Вот кормчий с трубкой – револьвером.
(Рисует здорово, подлец!)
А вот кощунство высшей меры:
Замучен «тройкой» Бог-отец.
Вот докладная активистки, –
Спасибо методу «глазка»:
«В уборной в целях рвал не чистых
Доклад о пленуме ЦК».
Всё, спору нет: ему не пара
Ни пионер, ни детвора.
Он сам дошёл, чтоб на гитаре
Бренчать, на краденой, с утра.
Смотрел с пронзительным чутьём
Я в брата худенькую спину
И всё осмысливал причину
Такой светобоязни в нём.
Как стало вдруг одним из следствий,
За что в четырнадцать он лет
Из мая, дома и из детства
Шагнул подследственным в рассвет?
Я видел, как сложила мама
Кольцо в платочек носовой,
Билеты внутреннего займа.
Свернула и взяла с собой.
Ждала её, и нет, и веря,
Слезоточивая родня.
Все их слова сквозь щели двери
Не ускользали от меня.
Сосед с женою Казимирой –
– Не без людей, Бог видит, свет –
Надёжный подали совет:
Немедля обменять квартиры.
Беспалый грек два дня подряд
Носил говядину бесплатно
И говорил: – «Пусть говорят!»,
И уходил походкой шаткой.
Вздыхала грузная вдова, –
Поэта днями потеряла:
– «Я Вас не раз предупреждала,
А вы так это, – трын –трава».
Трубил, чуть еле на ногах,
Активный воин из мундира.
А Люба – дурочка квартиру
Пришла и прибрала слегка.
Раз инженерова жена
Звонила, пленница недуга.
А Галка, – классная подруга,
Призналась мне, что влюблена…
4
Был ярок мир. Был друг. Был брат.
Родной, единственный. И старше
На семь.
Сейчас подумать страшно,
Что нам в ровесники пора.
Так жизнь за нас распорядится
И старшим стану я.
Семь лет
Наш свет в глаза ему стучится
Сквозь с уголком фотопортрет.
Ну, а тогда? Тогда несла
Вода небес земле отместку.
Круг перемалывал дела
Похлестче «саги о подвесках».
Три года:
Тридцать шесть вопросов.
Три просьбы:
Помнить, ждать, и жить.
Три раза «в честь туберкулёза»
К объятьям тропку проложить.
Как есть: со «шмона» – на свиданье.
Контроль, ослабленный рублём.
Дороги, слёзы, ожиданья.
Всего нет смысла описанья, –
Наш гражданин и так знаком.
Три года вытерли колени
Мне перекроенных штанов:
Неправда то, что поколенье
Не знало радости обнов.
Хранились чистыми в комоде
Пальто, рубашка, башмаки.
Шептала мама: – «За три года
Он вырастет, как мужики».
Мокала щёки рукавами,
Глотала горький фтивазид.
Ей, видно, чудилось вблизи
Всё, что мы недопонимали.
– «Вернётся, даст-то Бог, - оденем.
Семнадцать, – уж почти жених…».
…Шагал я в школу в понедельник
Нарядней баловней иных.
2.3
1
Скажу тому, кто думает сегодня,
Что мне судьёй досталась чья-то месть:
По взрослому я гнал, по-детски спал свободно
В стране, где просто жить – большая честь.
Давно, когда вела меня надежда,
Не знал я, к фраку мерея парик,
Что телогрейка, – русская одежда, –
Практичней, несмотря на моды крик.
Была любовь, как щука из колодца.
Не помню вкус: горька ли, хороша.
Была и вера. Та, что в рёбрах бьётся,
Когда её подошвой тормошат.
Любого взять, и всяк тебе укажет
Куда-то в даль, где будущего нить.
Ты не проси, он сам тебе расскажет,
Что плохо, хорошо и чем запить.
Из смертных каждый праведник и правый:
Войди в дома, – не идол, так свеча.
Тот, мир нащупав, сразу шепчет «Ave»,
Тот спит и видит лампу Ильича.
Один с рожденья выпестован ложью,
Тому – огонь поймать бы под золой.
Не знаю я: - язычник ли, безбожник?
Смеюсь я, грешный. Значит, Бог со мной.
2
Разлетятся сорочьи массовки.
Дыма думного в душу вкушу,
И забуду, когда эти строки
Напишу, и зачем напишу.
Если вспомнить, что срок на исходе,
Тех, кто ждёт или жив, попрошу
Не мешать прикоснуться к свободе:
Я вернусь, если снова решу.
Вы тогда, попрошу, - не жалейте,
Если есть, то живой воды:
- Мне всего-то глоток налейте,
С майским солнцем напьюсь на «ты».
Всё успеть разболтать бы зорьке!
Лепестками побега чист,
Соберёт весь налёт горький
Промокашкой июля лист.
А удастся, – услышу осень.
Зиму встречу к звезде лицом
Не из тесных бетонных просек
В ледниках пробурённых зон.
Дайте вьюге меня не лапать
В братских рвах у елшанских пней.
Не хочу я от эскулапов
Экспонатом прилечь в музей.
И детей не лишайте права,
Когда страсти умрут, прийти
Не к просевшей весной канаве
Вдоль величественного пути.
Дайте всем, кто уже боится
Обрекать на позор «вчера»,
Не топтаться по мне, не биться
Сапожищами в слом ребра.
Всё великое в нас безмерно.
Так свершилось, такая быль.
Столько нас, что от шага первых
Затмевает последних пыль.
Лица мерим – одним аршином.
Без предела – молва и лесть.
Ну, а месть, – это Наша месть:
Помнят все со времён былинных.
Воевать ли кого – всем миром.
Помирить ли – то всем селом.
Пить – до смерти. Носить – до дырок.
Жрать – от пуза. Судить – клеймом.
Слёзы лить, – то навзрыд, то в пояс.
Спорить, – только до хрипоты.
От того, может, нам и совесть
Всё на лбы раздаёт кресты?
Дайте шанс в беготне и склоках
Вас к простой тишине склонить:
Помолчать о чужих пороках
На качелях своей вины.
Я не просто прошу: я знаю,
Что, забывшим предтечу, вам
Никогда не найдётся мая,
Где есть место живым цветам.
И такое случалось прежде:
В тюрьмы, в войны ль мужи уйдут,
Бабы их,- високосно грешны,
Всем святошам пизды дадут.
В кузовах – не грибов закуски:
По гробы ведь, черёд в черёд.
Отпевать – это так по-русски.
Русь пьянеет, когда поёт.
Вот бы стать и добрей, и выше
Всех попутных останков впредь…
…Велико искушение выжить.
Не утратить бы дара петь.
2.4
Свой день рожденья семьдесят второй
Справляла шумно развалюха – осень.
Роняла даты с календарных просек
На чёрный мякиш красною икрой.
Желала удивить она гостей
Забавами, весельем, угощеньем,
Парадами, салютом, съездом, пеньем,
По-русски тройку запрягла коней…
Гуляла осень, словно молода,
Всё та же, вроде, девка – комсомолка,
А годы не оставили следа,
Лишь опыта прибавили, и только.
Являлись гости, словно из щелей.
Трясли ладонь подчёркнуто – любезно.
Хвалили стать. Желали долгих дней.
Шептали в уши что-то про «железно».
Кружила осень свой имперский вальс,
Подправив мощи алою косынкой,
Хватала всех, тянула в перепляс,
А кланялась до пола, по – старинке.
Гуляла осень, как в последний раз
И предлагала всем себя мужчинам,
Но спутала румяна с нафталином,
И получала вежливый отказ.
На всех бухла с лихвою припасла.
«Медвежью кровь» мешая с человечьей,
Хмелели гости, словно плыли свечи
По лавкам вдоль хозяйского стола.
Кому не лень, не вовремя менял
На граммофоне новые пластинки:
Всё реже были «Полюшки», «Калинки»,
Всё громче марши, конницы, броня.
Всё чаще за калиткой женихи,
Меха расправив, разминали глотки.
Уже разносят, одурев от водки,
Калитку кулаками мужики.
Уже кричат и ложками стучат,
Да нагло, что: – Пора бы всё с начала!
Виновница, кружась и хохоча,
Лила им и сама пила не мало.
Стирались лица в зависти страстей,
Летели в воздух лифчики, пижамы
Шпионов и стрелков из лагерей,
Интеллигентов, воров, судей, хамов.
Уже забыли место для нужды,
Когда: – Ура! На люди! К славе! К свету!
Какой же русский, если без езды?!
А что за барин, коли без кареты?!
Орали на возниц своё «даёшь!»,
Ломали кнут, но застоялый мерин
Одно лишь ржал комбедовское «врёшь»,
И в силу лошадиную не верил.
Но лезли и кряхтели ездоки,
Вминая в глину ветхую двуколку.
Отпихивали задних каблуки.
Передних добивали втихомолку.
Топтались по хозяйке в кураже,
Настолько было празднично и тошно.
Ползли на жопах, видя, что уже
Кататься с красной горки невозможно.
Вставала ночь. Но занимался дом
От чьей-то трубки, тлевшей незаметно.
Зевало пламя и плевало метко
В толпу своим кровавым языком.
Испуганная, пальцами всю озимь
Держала, не дыша, одна она, –
Свой день рожденья справившая осень.
Ложился снег. Ворочалась страна.
2.5
1
Обрати меня, сумрачный день,
За колючий забор.
Не отмахивайся панихидой в сорочий галоп.
По вчерашним могильникам я не прошёлся,
Как вор,
Чтобы «завтра» глотнуть для озёр,
Приколоченных в лоб.
По расстрелянным стенам карабкаться к лужам, –
Зачем?
По сожжённым ладоням гадать?
– Не сойти бы с
Ума.
Проскочить каменеющий солнечный глаз перед
Тем,
Как потом не заметить
Фонарь над табличкой «Тюрьма»?
Посвяти меня, сумрачный день,
Во свои языки,
Скорлупу черепов с колоколен смети, не тая.
Будет медная дань на сосновые падать штыки,
И хранить меня зодчего пульс в капиллярах литья.
2
Бывает, так защемит, – вспомнишь мать.
И тянешь пальцы к месту, где стучится
Под белой марлей алая тюрьма,
Сочась татуированною птицей.
Горчит глоток споткнувшегося дня
Впотьмах мирка, усиленного криком.
Кому – по ту, по эту, – для меня.
Но, в сущности, без разницы великой.
Падёт закатом ржавое ядро
И свалится в расплющенное жерло
Не то колодца с видом на ведро,
Не то души, бездонной совершенно.
Вернётся мысль из замкнутых пространств
В круги своя, стреноженные в даты,
И ужаснётся участи костра,
Ориентиром тлевшего когда-то.
Сомкнётся мгла, отчаянье суля.
И ухнет сыч, и съёжатся туманы.
И столько раз обещанная манна
Позёмкой зазмеится на углях.
2.6
Помню я, ты вопрос задала:
– «Почему ты не пишешь о Родине?
Всё глаза, небеса, купола…»
Это было на праздник, по осени.
Я тебя не расстроил тогда,
Хоть и верили мы уже в разное.
Промолчал я:
Твоя правота
Просто выбрала ось несуразную.
Нанизать на меня кружева,
Не смогли б, ты же знала, ни мнения,
Ни суды, ни сума, ни молва,
Ни кентов, ни ментов «наставления».
Жаль твоих, мама, чаянных лет.
Я у цели, похоже, сознательно.
И, украв у свободы, ответ
Дам тебе в этот раз обязательно.
1
К этой песне да сладкой бы водочки.
Чтоб к локтю рукавом обожгла слеза.
Понемногу всю четверть, по соточке,
Раз, но вволю, до дна, насытиться.
Не по – сволочьи, не в себя завыть,
Когда станет всё по колено вдруг.
А взреветь, зарычать. Кулаками бить
По столу, по челу, в грудь да вширь вокруг.
Распоясаться, запритопывать,
В диком плясе тыкаться лбом о тень.
До упаду, до непристойного,
Чтоб тряслась луна, ходуном плетень!
Чтоб сосед в испуг, а село впотьмы,
А округа в звон, околот в штыки,
Чтоб в захват конвой, да с автоматами,
А Москва без слёз сразу в колики!
Чтоб профессоры в крайней стадии
Уличили бы, да сполосатили.
Чтоб палаты высь, свет да радио,
Днём прогулка, ночь серозадая.
Чтоб на годы казнь. Чтоб консилиум:
– Чей ты отчеством?
– Слава Ленину!
– Где твой дом?
– Страна нерушимая!
– Чем живёшь?
– Программою минимум!
– Песни будешь петь?
– Как не петь хвалу!
– Водку пить?
– Свеж указ от такого – то!
Чтобы пасть лицом да на межу свою.
Чтоб скулить от радости повода.
К этой песне волчьей бы ягоды,
Ключевой воды бы да зарева.
Разорвать рубаху, чтоб загодя.
Да закрыть глаза. Чтоб не замертво.
2
Я видел Россию в бреду.
Я, став перед ней на колени,
Молился за всё поколенье,
С которым пришёл и уйду.
Я видел Россию в огне.
Среди не рождённых и павших
Я без вести сам был пропавший,
Когда полыхал вместе с ней.
Я видел, ей залили рот.
Я выл и хрипел вместе с нею.
Я видел Россию во гневе,
Всходившую на эшафот.
Я видел, что стоило сил
Ей стать отлучённой от неба.
Я б русским, наверное, не был,
Коль с нею себя не казнил.
Я видел Россию в себе.
Во мне её совесть и доля
Виски разрывала от боли
По нашей, как тёзка, судьбе.
3
Убегая в берёзовый край
Среднерусских равнин,
Отсекает ликующий май
Металлический клин.
И, качаясь, ложатся столбы
В штабеля за спиной.
И их груз мне не скинуть, что бы
Ни случилось со мной.
Телеграфные вожжи, вонзясь,
За контакты схвачу,
Чтоб летела обратная связь
Сквозь меня по плечу.
Чтобы в точках – тире сохранить
Позывные любви
Мне нельзя провода отпустить
Без остатка крови.
Мне держать и держаться за них,
Замыкая собой.
Мне опорой стоять для таких,
Кто не ладит с судьбой.
Не «морзянка» зашкалила пульс,-
Нервы мыслью искрят,
Выгибая в параболу пуль
Мной опознанный лад.
Ряд озвученных лет.
Напролёт
Голосами шестью
Мой аккорд их для рифмы сольёт
С безысходностью.
III
У черты запретной
Я прощался с летом,
Между дел тепло его крадя.
Нёс незваный ветер
Песней недопетой
Проливную истину дождя.
От даров раздолья
Для блинов застолья
Зёрна перемелют жернова.
Я прощался с волей,
Подбирая снова
Выстраданные по ней слова.
Я прощался с летом
По – над кромкой света,
Я просил оставить мне глоток.
Но расстроил ветер
Нервы мои в плети
И с небес в тональность хлынул ток.
Заглушали струи
Переборы в струнах,
Но, мотива заданной канвой,
Без сумы и судей
Я кричал о судьбах
Без сопровожденья, под конвой.
Я лады на грифе,
Как ракушки рифов,
Пальцами, не вёслами крошил.
И не стоят мифы,
Что давно не жив я:
Я прощался с летом – значит, жил.
Я прощался с летом.
Я оставил следом,
Что не смыть ни ливням, ни слезе
Песню – недопетой,
Рифму,- безответной,
Жизнь,– на запретной полосе.
3.1
Вся хата ждёт воспоминанья
О том, что будет, даже.
Хотя, раз по сто склонен на день
Тряхнуть «по делу» каждый.
Но больше всё по прошлым,
Придуманным, порожним,
Подслушанным, украденным,
Убогим, замечательным
Историям живёт тюрьма.
Спектакль - монтирует сама.
Такая быль: твоя статья –
С сухими цифрами колонка.
Тюрьма ж черту подводит тонко
Под «достоянием» пера.
Ты как сюда шагнул: с нуждой,
С отвагой в жопе, в голове? –
Сам знает каждый за собой.
А тайна в хате – шанс вдове.
Вот и кликушествует в тех,
Кто для других собой не ясен,
Распространенье всяких басен, –
Своих латание прорех.
А как бывает невозможно
Узнать за темой анекдот?
Как булкоброд и долборот
Метлой черта подправит ножик?
Я скрупулёзною строкой
Не склонен жертвовать для многих,
Кого встречал. Своей рукой
Швырял и буду их под ноги.
Жаль в послесловье матерей,
Молящих сук для сук у Бога:
Не потому, что фарисей,
А потому, что петель много.
Пройдя насквозь весь сложный шурф,
Собрав подробности людские,
Я понял, как толкают в спины
Схватившихся за тонкий шнур, –
Бикфордов шнур к законам нашим
Из недр гремучих.
Там – народ:
Ровесник, сын, отец и даже
Какой-то без вести пропавший,
И тот, кого рожденье ждёт.
У скользких глаз – тоска хотений.
Заботы,- выспаться, пожрать.
Продолжить нищий род.
Насрать
В тупик:
- Для поколений.
Конца не будет. Надо ждать,
Что скоро в рамку «завтра» вставят.
Не надо «светлого», а то
Воспеть да вылизать заставят…
Говно – пускай.
Шедевр зато.
3.2
Вложив всю немощь в радость авантюры,
Отважились на родины задах
Поставить храм Российской поп-культуры.
Но речь пойдёт как раз не о жидах.
К помпезности салюта в честь проекта
Развитья лотерейного села,
Специальный бюрократ в разделе «смета»
Забыл поставить точку до нуля.
Пока все ямщики делили деньги,
Дошёл приказ: - «Строительство начать!».
И ужаснулись голые стратеги
Колхоза «Свет не мил без Ильича».
Но сход кивнул: мол, – конному виднее!
Всю дурь призвал райцентр приложить.
Губерния забыла жать и сеять,
И закипела стройка не на жизнь.
Нашлись и те, кто недоумевали:
Зачем нам клуб в пятьсот голов на ряд?
Здесь столько отродясь не проживало
Народу, начиная с Октября!
Но, вспомнив пытку соц. соревнованьем,
Не подведя ни света, ни воды,
Отгрохали дворец, не то, что зданье.
Но ни при чём и в этот раз жиды.
Рапортовали лучше, чем учили,
Глухих гостей хитами их глуша.
Всё то, что сэкономили – пропили.
Что нет – у банка бросили лежать.
Но есть за деревянным туалетом,
На полпути с несжатой полосы,
На камне вещем, - но интеллигентно,-
Рабочие и прочие часы:
Пока светло – комедия округи.
А ночью – ужаснись, что видел днём.
Что Голливуд, их девять – D потуги!
Не сыщешь там такого днём с огнём!
Толстеют тётки, гордые соседством:
– Российская культура, – это «да!».
Что там внутри, – им, смертным, не известно.
Вот тут давайте вспомним про жида.
3.3
Когда плита календаря
Захлопнет отпечатки пальцев,
В сугробах тропку проторя,
Я выйду в люд из года зайца.
Как будто в первый раз: трамвай, –
Окна красуется потеха.
Регулировщик, – внук Мазай.
Дружинники под козьим мехом.
Ягнята в алых петушках
Сорокам трогают колени.
Коты зевают из мешка
Подъездно – подворотной лени.
Светло в коробках лубяных
В мороз-то, – кто бы мог подумать!
Волчата с дятлами дружны,
Меняют шкуры на костюмы.
Вот мирно возится сова
С большими яйцами кукушки.
Осла и селезня подружки
В такси не могут засовать.
Примёрз романтик – попугай
Крылом к цветочному прилавку.
На хвост змее в одной удавке
Свинья, гусыня, горностай.
А мне тепло и хорошо
В своей, нагретой телом, шубе!
Зверинец – где бы ни прошёл.
Чу! Где-то кто-то что-то рубит.
Не страшен вольный дровосек:
Охотник рядом, на привале.
Вокруг мелькают в масках все
На новогоднем карнавале!
Уж скоро вынесут часы
К нулю наездников хрустальных.
Вдруг, вышел:
Красный нос, усы,
Папаха алой полосы, –
Секач какой-то генеральный.
Трясёт губой под бородой,
Хохочет искренне и пьяно,
Качает, дразнит за спиной
Мешком на палке деревянной.
Сгоняет белок с рукавиц,
С портков синиц, ватобородый,
А из мешка – вагон страниц
На уши сыплет хоровода.
Летят, кружатся, веселя,
Статьи, указы, бланки, свитки:
– «Лови, животный мир! Я для,
Я Вам, я всем, для красной книжки!»
Все рады: - кто вприсяд, кто вскачь,
Многоязычье, – просто чудо!
А сек, волшебник и ловкач,
Трясёт холщовою посудой.
Как разошёлся, – каравай
Метнул из под полы на руку:
– «Всем поровну, – кричит, – кусай,
И дальше передай по кругу.
А ты, товарищ постовой,
Следи, чтоб чавкнули по разу.
Чуть если что, сдирай долой
С любого шкуру для показа».
Что было после, – не успел
Сообразить я, потому что
Сосед овца вонзил в горбушку
Клыки в длину монгольских стрел.
Да и очнулся я.
– «Не знаю,
Кто Вы такой и путь куда, –
Ко мне вожатая трамвая
Склонилась робко, молода:
– Уж время, – скоро стукнет полночь.
Проснитесь! Нынче Новый Год!
Я Вас вожу три круга полных
В пустом вагоне взад вперёд».
…Такой вот сон. Чихнули двери.
Железом скрипнул поворот.
Молчал я и смотрел, не веря,
В снегов величественный ход.
3.4
Угомонились арестанты прямо кстати.
Кроме поэта – музыканта – татя.
Подправлю чифиром мотор и, – с Богом!
Тех, кто не просится в стихи, – сегодня много.
Тут встретишь всё. Нарочно, – не осмыслишь.
Поэтому, сидишь вот так и пишешь.
Транзит – в тот свет колодец пониманий.
Размен воров на бабки и названья.
Этапы молдаванских наркоманов,
Беседы их с блатными туркестанов.
Тут зубы к глотке подбирают лихо.
Теряют честь, кто радостно, кто тихо.
За каждым в хате не игрушки: дело.
За что-то, хоть и не за что, но сел он.
И, как тут ни тасуйся, – прямо, кругом,
Проявится в походке даже сука.
Я видел, чем она, паскуда, дышит,
И знаю, как не дать ей шанса выжить.
Похоже, от чертей болезнь всё же, –
Под шкуру с чёсом заблудиться может.
Здесь не в халатах рассекают воздух:
Его тут мало. Не дадут без спроса.
Спасибо Родине, – я житель всяких улиц.
А то писатели с Арбатов, было, гнулись.
Хвала труду, – я рос не хилым малым.
Не скрою: без ума да сил подмяли б.
Советам слава, – я умел их слушать.
Система-то одна, – язык да уши.
Вот и язык не пионерский галстук:
Задушит сразу, если кто попался.
То, что осанкой я от статуй парков, –
Гребцов с горнистами на мне ремарка.
Благодаря заботам неустанным
Был наделён влеченьем к познаньям.
Я овладел профессиями века,
И даже тем, что чуждо человеку.
Из оргий очутился во солдатах.
От армии трезвел в пансионатах.
Мне в ВУЗе страстно ставили экзамен, –
Я рад был, а декан душевно ранен.
И выгнали без очереди тоже:
Я не смотрелся среди шерсти в коже.
Зато успел я много к перестройке:
Одним ментам шарад оставил столько!
В аспирантуру привезли заняться очно, –
Учителем хотели сделать, точно!
Все из коллег по учрежденью, хоть не хамы,
Но гребень сносят сразу с потрохами.
Мы докторскую делаем работу.
И тема, и профессия – свобода.
3.5
«…За детство счастливое наше,
За койку, за миску, за форму,
Спец. дети спец. школы покажут
Рок - оперу «Выжить к подъёму».
Артисты – локальная труппа.
Бригады, отряды – на бирках.
Возьмёт постановщик за лупу,-
Прочтёт и «портак, и «мастырку».
Все сборы с анонса хотелось
Послать на счета исполкомов.
Налог взять себе, чтоб сиделось
Комфортно и нам, и знакомым.
- Спасибо Вам, дяди и тёти,
За угол, режим и заботу.
Мы не деградируем, вроде:
- Хранит от напасти работа.
Заборы мы красим, не скроем:
- Не в падло (то есть «не зазорно»).
Живём, жрём и думаем строем:
- Собрал Кабалевский, без горна.
Не ссым под берёзки, рябины:
- Вся влага капусте и козам.
Не мрём от чумы, скарлатины:
- Даст врач,- и от туберкулёза.
«Пыряем», строгаем.
Считаем
«Кукушкиных» «пасок» просрочки.
Стратегию матери знаем:
- Строчить для конвоя сорочки.
Без отчества сёстры и братья?
- Мы младшим укажем на маму:
- Она моет с Марою раму
И в гимне, и в «БУРе», и в мате.
Во взрослую жизнь - преступленье
Соваться без знанья понятий!
Семь классов до освобожденья,-
В программе учебных занятий.
Нам сырость «казённого дома»
Сегодня не кажется вшивой:
- Цветные не лучше кондомы,
Лишь ближе тупик перспективы.
«Гуманность - гумну не помеха!» -
Гласит воспитателя лозунг:
«Хозяин» встречает с огрехом
Лишь тех, кто «по ходу, - да с возу».
Не скроем:
- Не всем ещё вбили,
Как хлопотно выжить на воле.
Но помним:
- Про нас не забыли,
Коль тошно от нас там доколе.
Хотя, - интересно общаться
Друг с другом сквозь «рабицы сетку»!
Но ждём «автозак»,- возвращаться
Домой: в детский мир малолетки.
Ещё раз:
- Большое спасибо
За ручку, тетрадку и почерк.
Сожрите, прочтя это. Ибо -
- Тут правозащитников росчерк.
Писали письмо до проверки.
Без прений в родном коллективе.
В основе – одобрено сверху,
Поскольку нет альтернативы…».
3.6
1
Ну а там, за лесами – пригорками,
Где иные миры и края,
Где к «запретке» боками потёртыми
Привалилась держава моя,
Будут чьи-то деды с самокрутками,
Со стаканами выйдя во двор,
Разводить о политике, – шутка ли! –
Компетентный вполне разговор.
Будут шамкать, кудахтать махоркою,
Материться, плевать и кивать.
Им, как воздух, нужна будет «горькая», –
Под неё веселей горевать.
О нужде потрещат и бессилии,
О погоде, о ценах, сынах.
Но начнут и закончат Россиею.
И вздохнут, как на похоронах.
В оправданье всему, что не ведомо
Им с седого ума и крыльца,
Будут течь рассуждения дедовы
От стороннего, будто, лица.
Будут спорить, судачить, ехидничать,
Обо всех непременно «на ты» –
Ильиче ли, Добрыне Никитиче, –
Будто век на дворе Калиты.
Разукрасят с цитатами прежними,
Кто был пьяница, кто был дурак,
Как при всех их швырялись безгрешными,
Будто сволочью, запросто так.
Станут деды домысливать заново,
Погасив свои взоры в ладонь,
Почему не достанется зарева
Тем, чей хворост корёжит огонь?
Будут пальцы вопросы вычерчивать.
Будут губы процеживать дым.
Будут слёзы, коль сделать-то нечего,
Да и некому, кроме, как им.
2
Неужто годы?
Странно, но не боле.
Нет злобы: может, нет и языка?
Нет зависти. Иль совесть на приколе?
Нет слёз: вспять, видно, хлынула река.
А что так ломит грудь, да не местами,
Чуть вспомнишь то, как, - только лишь,
Вчера,
На днях,
Давно,
Когда-то, –
Были сами
Мы рады, если нам был кто не рад?
Я слышал, как тряслись от злобы губы,
Из жерла стоэтажной темноты:
– «Не те они! Не так поют и любят!»
А смехом нам сводило животы!
Не те. Не то. Не так…
Откуда только
Такое неприятие на нас?
И верили, что время – не наколка.
И каждый был в сердцах умнее вас.
– «Завидуют, конечно же», – кивали.
И есть чему: здоровы, веселы.
Они голодовали, воевали,
Рубили за сухарь и шабалы.
Вот мы-то знаем,- грамотные, вроде,
Куда идём и как туда дойти.
Мы поколенье то, кого в народе
Не зря окрестят «Зодчими пути».
И разбредались запросто и просто.
И даже клятва класса «на крови»
Не в силах победить была по росту
Ни наших мышц, ни таинств головы.
Всё недосуг на миг остановиться,
Взглянуть назад, – когда уж вовсе там!
Видать, пришли.
Я вспомнил ваши лица,
С упрёком и надеждой пополам.
Я вспомнил, для чего нам на планете
Отчаянно, и злобно, и тайком
Вручали жезл в смертельной эстафете
По кругу, по бесцельному, бегом!
Куда и от кого? За что и сколько?
Риторика - для избранных нужда.
Я вспомнил всех, кто знал бездарность стройки
Для нас из ниоткуда в никуда.
Но нет, хотя, наверное, должны быть,
Ни злобы в соискании вины,
Ни плача с попрошайничеством «выжить».
Ни жалости, ни глупостей иных.
Есть времени всеядные утехи:
Круги своя очерчивает мысль.
И тем же шагом, вновь цепляя вехи,
Мчат зодчие, теперь уж сверху ввысь.
Есть светлый взгляд на смутные движенья.
Есть смысл сегодня взяться за перо
И честно, без претензий к озаренью,
Признаться в мере, вложенной в добро.
3.7
1
Заметает, не тает снег,
Воробьиные хохля яблони.
Завершает, мешает век
Бегу лет своего окраинья.
Век дрожащих за пол – версты
Капель ягод кроваво – вяжущих,
Меток с кожицы бересты,
Петель пней и дымов пристанищ.
Вычитают, читают след
Сапожиный дворняжьи носики:
Видно, чуждый, не добрый цвет
По холсту потянулся к просеке.
Прогорает лучиной высь,
Безрассудна в преклонном возрасте,
И не то, что б уходит жизнь:
Растворяется в мыслях, попросту.
Пятикрылый кленовый страж
Чёрно – белой оправы зарева
Утопает, но пьёт гуашь
Из коричневой лужи гаревой.
Днём последним оставит год
Первоночью дитя в наследие
Не погашен доныне, счёт
К двум распятым тысячелетиям.
2
Войду я в осень завтрашним дождём
По ставням пальцами.
По стенам дрожью, по столу локтём,
По крышам танцами.
Завою ветром в трубы по углю,
Что пахнет голодом,
Прохожих запоздалых загоню
В дома из холода.
Без свадеб соберу, без похорон,
А так, по – доброму:
Пускай себе, пока звенит порог
Шагами долгими.
К теплу, улыбкам, детям, снам, –
Всех до последнего!
К беседам, спорам, где когда-то сам
Бывал посредником.
А я, совсем один, в открытки луж
Вонзаясь кнопками,
Пойду шататься, словно бывший муж,
Под милой окнами.
Зубами в губы, носом в воротник,
Вдоль стен без возраста,
Туда, где свет, опомнившись на миг,
Сошёлся, попросту.
3
Ты не спеши раздумывать начать.
Ты подожди совсем уже немного.
К тебе уже отвьюжила дорога,
Чуть-чуть ещё, и выдастся домчать.
Ты потерпи.
Какой по счёту год
Могла ты ждать. А цели не осилишь?
Друг друга ни о чём мы не просили,
А вышло, посмотри, наоборот.
Ты не проси совета у подруг:
На зависть разве выменяешь сердце?
Ты доброте единственной доверься,
Ей поделись, – затворнице в миру.
Переведи шаги ты по слогам
Из откровений Цне двух ненормальных
На набережной, выплывшей к ногам.
Тот день перепиши, когда в зеркальных
Хрустящих лужах блёсны фонарей
Удили каблуки. Когда за руки
Тянули свечи верящих людей
К церквушке, утопившейся в испуге.
Ты не желай вернуть себе сполна
Те одеянья стаявшего снега:
Он их сносил за три минувших века.
Их не вернёт четвёртая весна.
И не кори судьбу за воровство:
Когда б не та венчальная пропажа,
Мы так и не почувствовали даже,
Насколько в нас пронзительно родство.
3.8
Знать не хочу я, кто с тобой
И что вокруг тебя.
Я не нуждаюсь, - веришь ли, -
Ни в сплетнике, ни в друге.
Но, каждый раз, доверившись,
Жду мыслей для себя, -
Когда ты метко ссыпешь их
Сквозь цензорские руки.
Не думай моя девочка, что проволокой
Опутав мысли, совесть я связал.
А письма ты не ждёшь уже три года как
Не потому, что я их не писал.
Я их писал. На всём, что не исписано.
И днём, и ночью. В радости, бреду.
Я помню всю тебя светло и искренне,
И верю, как в себя, как на беду.
Не злись, раз не получишь ты ни весточки, –
Они все тут, в моих черновиках.
Ты их потом найдёшь в тетради в клеточку,
В пропитанных осмысленным листках.
Я не пишу волшебными чернилами:
Всё то, что петь не учит и летать
Я промокну глазами, моя милая, –
Его забыть нельзя мне, ни предать.
Любимая! Когда-нибудь все силы я
Сверну в комок, предчувствуя наш миг,
И письма неотправленные длинные
Вмещу в один короткий чистовик.
IV
4.1
1
Листаю главы, свитые судьбой.
Вторая пачка дымом обернулась.
Живые, нет, забытые – со мной.
Другие ждут. Общенье затянулось.
И ясно мне, что не бесплотен род
Всех тех, кто правит кладбищем: рожденье –
Из праха.
Жизнь – во прах.
Перемещенье
Великих тайн ученья и мощенья,
Наград, цитат. Оград утягощенье.
Народники.
Бомбисты.
Пятый год.
Октябрь.
Сталин.
Оттепель.
Лобзанья.
Назад:
- Война, отчаянье, октябрь…
Какой-то бред, не рукопись.
Хотя,-
Творец всей этой хроники при жизни
Адептов подготавливал к тому,
За что казнил. И, судя по всему,
Великим был масоном катаклизмов.
2
За стеной неумолчный город
Эту душную долгую ночь
Белым вихрем огней расколет,
Раскидав полутени прочь.
Мне ловить абсолютным слухом
Каждый вздох за моей стеной,
Доверяться и верить звукам,
Что наполнили город мой.
Шелест листьев, волны дыханье,
Смеха звон, каждой шпильки стук, –
Всё отметит моё вниманье,
Чтоб стихами явиться вдруг.
Жаль, когда разбегутся сразу
Краски ночи, боясь часов,
Дня рожденье отметит разум
В хриплом лае конвойных псов.
3
Утро сиреневой веткой
Небо протёрло до дыр.
Свет, потоптавшись у клетки,
Спрыгнул в заброшенный мир.
Дрогнув, отступятся тени,
Пряча хвосты по углам.
Луч паутину на стены
Бросит решётками рам.
Выползут, как на экране
Незвукового кино,
Еле заметные грани
Самых таинственных снов.
В титрах за кадрами – лица.
Там, под печатями век
Тихо листает страницы
Черновиков человек.
Самое суть дорогое,
То, что утратить не смог
Ставший до срока изгоем
Общества загнанных в срок.
День наступил на гашетку,
Ламповым брызнув огнём.
Бросилось утро из клетки
И разрыдалось дождём.
Кашель от тысячи нутрий
Стены качнёт, как волной.
Здравствуй, ещё одно утро
Над нерушимой страной!
4.2
1
Родился новый гражданин.
Поплакал малость.
Ворочался совсем один.
Вот и усталость.
Уснул.
Увидел первый сон:
Всё в крови алой.
Старухи скажут,- вещий он:
К родне немалой.
А он, не ведая того,
Из подсознанья,
Решал проблему своего
Мировливанья.
Срез белой памяти вбирал
Красивым цветом
Штрихи двухтысячных менял
К автопортрету.
Такое вот произошло
Знакомство с веком.
Вздохнул.
Конечно, тяжело
Быть человеком.
2
Бьют – беги.
Дают – бери.
Наши детские стихи.
Наши взрослые грехи.
Фарс сегодняшний –
Шанс беспомощных
Стать людьми:
Прямо.
Одному – рано.
Всем – уже поздно.
Где же час звёздный?
Этот час –
В любом из нас.
Мы просто не замечали,
Мы его не отмечали,
Мы просто не доживали
Столько безвестных раз
До самых счастливых нас.
Нам сумерек цвет
Привычней, знакомей, ярче:
Отскочил на дорогу мячик,-
Игрался какой-то мальчик.
– Наехали, не иначе!
– Что с мячиком?
– Цел. Укатился в кювет.
– А мальчик?
– Да хуй с ним, – ответ.
Разве бывает так?
Да. Ещё как.
Было солнце для нас сквозь знамя –
Просто пятно рыжее.
Мы не под ним выжили.
Мы стали в тени каменнее.
Наш монолит – в замке Кащея.
В каждой былине, на каждой шее.
В рукоплесканье, в Емелю вере,
В надгробье, искусстве, милиционере.
В необъятности выдуманных границ
Монолит железобетонных бойниц.
Наш камень не властен слезам:
Не выжать их вытесанным глазам.
Наш камень вымостил реки
Вспять, но зато навеки.
Кто, кроме нас, по собственной воле
К светлому лезет через подполья?
Потомок: зови, не зови, – придём
Миром нашим, – твоим, словно.
Жить нам рядом грозит. Причём,
Не для крови ни чьей, – ровно.
4.3
Если бы знать этот день, из которого ты
Отправляешься в путь, прочь,
Оставляя живым путь в ночь.
Выслать заранее весть, из которой бы ты,-
Кому враг, а кому – друг,
К ним ко всем не дойдёшь вдруг.
И, отрываясь от стаи, которая
Дышит тебе во след,
Оттолкнёшь эту землю затем,
Чтобы всех навсегда забыть.
Прочь уводящий асфальт языков
Окровавится, розовый,
Волочась по осколкам того, кто бы жил,
Если выжил бы.
Лестью резиновых губ, на которые ты
Набросить узду не смог,
Будет вылизан в поп твой рок.
Местью осиновых рук, об которые ты
На бегу отточил стих,
Будешь поднят на крест в миг.
И, оставляя доступной пропасть тем,
Кто мчит по пятам во след,
Ты позволишь себя не забыть затем,
Чтоб и им себя не забыть.
Ночь опрокинет чернильную чашу,
В ноктюрн окуная свет
С горизонтов великой страны,
Где бы жить,
Если выжить бы.
4.4
1
Забыться так, чтоб и себя забыть:
Откуда, кто я, с кем, зачем, на сколько?
До капли растворившись, навестить
Забывшихся, забывших и не только.
Забраться в твердь с ногами, головой,
Во тьму, к теплу, к покою, к антрациту.
Схватить за хвост повздоривших с землёй
За право обладать метеоритом.
Припасть к ключу из капель Млечных струй,
Вкусить транзит из вечности до века.
Из никуда – в ничто, из точки – за черту,
Вернуть снежок в величественность снегов.
И лишь потом,- исполнив, поумнев,
Познав, утратив,- совести не пряча,
Опять вернуться в то, с чего я начал:
Я разгадал рисунок на окне.
2
Из аппликаций осени остались
(кисть тополя штрихом обрезки туч
пытается вживить на парусину
который день не сохнущего неба):
– Две стопки листьев, связанных дымком;
– Чуть проседь в ямках пашни;
– Чуть досада
в сорочьем отраженье из хрустящей
трёхпалой лужицы;
– Немного малахита
ползущего на отдых косогора;
– Чуть синь вдали приляпанного леса, –
не наспех: просто, скоро он изменит
свой облик, и тогда его накроет
совсем другой лоскут, – но это после…;
– Фольгой речушка бьётся без названья.
Скирды за ней – горбушки, да и только!
Всё это там, в объёмной перспективе.
Глаза сощуришь, – только что оттуда.
В руках такое чудо: чуть с ознобом, –
Ведь на весу!
И прямо, и с наклоном
Крути,- как вздумается!
Что в оригинале?
Да вот же: - запотевшее окно.
Сотри ладонью и увидишь, – лучше?
Как будто взял и вырезал квадрат
По центру десятипрутковой рамки…
Вот выскользнуть наружу бы, и думать,
Что это птицы подняли галдёж,
Напуганные выпавшим случайно,
Когда по цели рявкнут пулемёты.
4.5
Отца, что должен быть бы среди нас,
Того, что воображенье приносило,
Нам с братом не хватало много раз.
Того, что был, ни разу не хватило.
1
Смотрю, – и входит. Тот, но не живой.
Поёжился. Прислушался, и молча
Ко мне. И за плечо меня рукой:
– «Как сам, мол, братик?»
А улыбка – волчий
Оскал.
Губами дрогнул снизу в бок.
И с дёсен из земли и корней комья,
Упав, родным послышались у ног.
И привкус крови ощутил невольно ртом я.
Нащупал пульс. Нырнул в мои глаза.
Набрал дыханья ритм под грудью полой.
И голосом моим же мне сказал:
– «Ты звал меня? И вот к тебе пришёл я.
Молчи, что мучит. Верю, что с тобой.
Я также тут же тоже был задушен.
За этой вот, – кивнул, – где я, стеной
Примерно, то же самое, но глуше.
Сам не стремись туда, ещё не гашен счёт.
Пока сейчас с тобой мы снова рядом,
Скажи: – Как, кто заказывал парады,
Расплачиваясь нами, жив ещё?
Я – тлен. Я дымный фон твоих сомнений.
Я – нить к бездомным призракам. Но ты –
Мой брат. Сентиментальным приобщеньем
Слезой сожги к сомнению мосты.
2
– А получится, – ты приходи.
Плохо ль, весело – также и тоже.
Буду ждать.
Нам сегодня, похоже,
Есть о чём помолчать.
Приходи.
Сядь за каменный стол. Для толпы
Он не годен: не сбит и не тёсан.
Сам пойми, что в России берёзы, -
Лапти, веники или гробы.
Ты захлопни оградку плотней,
Чтобы нам не мешали. Я слышу –
Слишком душно и тошно за ней.
Здесь покой.
Тут и чище, и выше.
Ты прости, что мне нечем накрыть
Для конфет заскучавшую осень.
Мне налей, если вздумаешь пить.
Закури. Мне не надо, – я бросил.
Вспомни мать, если тяжко опять.
Улыбнись, – всё равно же случится!
И лицо не спеши закрывать,-
Пусть в зрачках отразятся ресницы.
И молчи.
Суета не права
И виною всему, что есть злого.
Нас всегда разрывали слова.
Нас зарыли, – всего-то два слова.
И не важно, что в разных пластах
Мы с тобою сегодня. Нам всё же
Есть о чём помолчать, и, похоже,
Есть единое в общих чертах.
И не надо:
Зови, не зови, –
Не вернусь я в отпетые дали.
Мне серёжки с берёз, опадая,
Тайно шепчут все мысли твои».
4.6
Его оправдали уже потом.
Потом, когда похоронили.
Судья ли, кто ли? – мне говорили,
Свои извиненья на днях приносили
На бланке:
– Матери с отцом.
1
Дорогой, разбитой дождём,
Копытами и сапогами
Глазастый мальчишка с ремнём
Поверх телогрейки шагает.
Глотает его не спеша
В косматую пасть непогода
Зимы девяностого года,
Туманом неровно дыша.
Как будто конец Мировой.
А он, сын полка, наконец-то
Отпущен добраться домой
Из дедства в безвестное детство.
Несёт он в глубинах души,
Вместившей на годы, на вырост,
Всю боль, без которой не жил,
Любовь, из которой он вырос.
Ему не совет ни отец,
Ни мать, ни начальник, ни воля.
Он знает размеры сердец
Не из анатомии в школе.
Ему эти гроздья воды,
Развешанные вдоль дороги,
Морщин не отмоют следы,
Утрат не заполнят отроги.
Он смотрит в грядущую даль
И видит, как в скользких кюветах
Ржавеет и корчится сталь,
Калёная кем-то и где-то.
Он морщит веснушчатый нос
И трёт седину на макушке:
По той ли дороге понёс
Лукавый его от опушки?
А мысль, окаянная, мчит
Вперёд, где, лишь вытяни руки,
Церквушка на горке стоит
И дом у зелёной излуки.
Он помнит, – он бегал туда
Босой и весёлый когда-то.
Там змей, ввысь запущенный братом
В крестах золочёных летал.
Там солнце свой длинный язык
Прохладой звонниц остужало.
Там пахла земля и рожала
Подсолнухов бронзовый лик.
Там в чистых прудах, по всему,
Таилась нечистая сила.
И всё это звалось Россией,
И принадлежало ему.
Там звал его голос домой
Под вечер к родному порогу.
А он из душистого стога
Мечтал про какой-то другой.
Да видно, прождав у дверей,
Назад к своему возвращался,
Вонзаясь походкою старца
В немытые струны дождей.
За этой сплошной пеленой
Встаёт перед ним неизвестность
И с детства знакомая местность
Встречает пришельца чужой.
И чудится в шелесте струй
Русаличий зов осторожный,
И матери голос тревожный,
И плач куполов на ветру.
Но нет ни своих, ни врагов.
Лишь странные серые птицы
Смеются в пустые глазницы
Поверженных колоколов.
4.7
Явился в срок, как все на этом свете.
Всё, что возможно, тут же обоссал.
Чихнул, да только некому ответить,
Зачем его и кто сюда позвал.
1
«– Не! Я бы так не поступил,
Как древний астроном Джордано.
Мудак он был. Я б намутил,
Как перед следствием недавно.
Мне говорят:
– Ты пьяный был,
И сидя спал весь день в подсобке.
К станку два раза подходил,-
Забрать стакан и класть спецовку.
Во врут! Спецовку я продал,
На что и пил.
И я им с ходу:
– Пусть скажет сам, кто всё видал,
В глаза трудящему народу!
Тут встал один, Кузьма Лукич,
И стал клеймить меня, беззубый.
А сам же – настоящий бич
И третий год мне должен рубль.
За ним критиковал Степан,
Что я изгадил душевую.
А сам Степан-то, – хулиган,
И бьёт жену свою живую.
Потом порочил бригадир,
Мол, я прощался нецензурно,
И что бросал в него гарнир
И полную окурков урну.
А про себя ведь промолчал,
Как потом политы объедки
Он каждый божий день таскал
Своим свиньям, и для соседки.
Гляжу, - очкастый комсомол
Грозится вымпела отнятьем!
Молчит, подлец, что женский пол
Ему не мил и не приятен.
Уборщица кричать взялась,
Что я по ней раздвоил веник.
А муж её, обходчик Влас,
Не партизан был, а изменник.
За ней глумился инженер
Над юностью моей нетрезвой.
А сын его, хоть пионер,
А пишет гадости в подъезде.
Рубил ладонью крановщик,
Хоть в ЛТП бывал три раза.
Желтел партийный кладовщик,
И гирей мял синяк под глазом.
Вот тут-то встрепенулся я:
Мол, – впредь того не повторится.
Поклянчил отпуск на три дня,
Чтоб осознать и повиниться.
А сам быстрее в магазин.
И так от совести нажрался,
Что и не помню, где бродил,
Как к ручке нынешней добрался?
А отпуск мой из года в год.
А я – по весям и по далям
Всё глубже ухожу в народ,
В его умы, в его детали.
Бывало, грелся у костра.
Сегодня можно и без света…
А Бруно был-таки дурак.
Сожгли его. И что нам это?
Вот смог же я, не жертвуя собою,
От молота метаться до серпа!
«Прослойка» же с засосами конвоя
Выплясывала исповедь раба.
Мы взвешены и смерены по ГОСТу,
На каждого с рожденья есть заказ.
Для нас администрация погоста
Не выделит именья: не до нас.
Темнить не гоже, – не на том мы слёте
Где партий, мысли доля велика:
Мы дали развести себя педоте
Одним забором на две ИТК.
…Шипело пламя об носок.
Уснул философ, улыбаясь.
Его бревно – пути итог,
Дымило, плохо разгораясь.
И, отшатнувшись, небосвод
Кружил растерянно и странно
Бессмертных искр водоворот
С костра великого Джордано.
4.8
От Казани до Рязани хлещет дождь.
Да такой, что ни проедешь, ни пройдёшь.
Над затопленной землёю седина.
Над Россией гробовая тишина.
Спят усталые деревни под водой,
От часовни к колокольне – упокой.
Перевёрнутые крышами с небес
Смотрят избы, словно рыбы, в донный лес.
Спят священные старушки на печах
В чёрных шалях на не бабьих на плечах.
А собаки не пускают пузыри.
А лучина отсырела, – не горит.
Улыбается лукаво мужичок:
Возле сердца пол-бутылки, первачок.
Земляника, будто окунем, дрожит
Над крестами да над ветками ракит.
Босоногая ватага не шумит:
Кто не выжил, кто не дожил, кто - сидит.
По берёзовым полянам хоровод
Водит омут и подружек в танец ждёт.
Полиняли все цвета до одного
В серых каплях, серых струях серых вод.
Нет ни дыма, – может, серый, потому.
Нет ни звука, – может, больше ни к чему.
Я вагонное окно согрею лбом.
Побегут дорожки чистые на нём.
Так, по капле, я отдам своё тепло,
Что текло во мне, что всё-таки текло.
От Казани до Рязани хлещет дождь,
Да такой, что ни проедешь, ни пройдёшь.
Я хочу к тебе, Россия, нету сил.
Мне нельзя до остановки. Я просил.
4.9
1
Здравствуй, сероглазая кровинка,
Хрупкий стебелёк в оконной вязи.
Второклашка. Мамина слезинка.
Вольница умчавшихся фантазий.
Здравствуй, восьмилетняя ладошка,
Годы растопившая за вечер.
Здравствуй пятипалое лукошко,
Кулаки собравшее на встречу.
Здравствуй, непридуманное чудо,
Тайна гениальная творенья.
Мудрость, не спросившая, откуда
И за что вычёркивает время.
Здравствуй, безответная загадка
Искренность утратившим в гордыне.
Чёткая и честная оглядка
В вечное глазёнками своими.
2
Время для сказок вросло небылицами под гору.
Бремя познать всё сполна в этой жизни роздано.
Ну, а пока ты по миру идёшь, а не по миру, –
Слушай, дочь моя: ты уже взрослая.
Мне для познания тайн не хватает последнего.
Только тогда я смогу обещать невозможное:
Телом своим я заполню воронку наследную.
Душу прими для себя: ты уже взрослая.
Слушай:
Великим умом и великою верою
Вложено в суть человека земное и звёздное.
Сложено много голов, и ты вовсе не первая,
Кто вопрошает, закинув её к небу позднему.
Видятся чёрными дни лишь слепому и лешему.
Светлый же только полёт у безумца и пьяницы.
Конному видится дальше, чем смертному пешему.
Мудрому не всё равно, кем он в песне останется.
Знать бы тот вещий предел, где кончаются
Роз края,
Где обрывается танец и хвалятся ножнами.
Сердцем предчувствуй его,– ты уже взрослая.
Разумом ты распознай роковое и ложное.
Выделан вётлами путь у глупца и отшельника.
Выстлан полынью ночлег у монаха и зодчего.
Если ты мыслишь себя без креста и ошейника,-
Дерзость мою прихватить не забудь, среди прочего.
Не сторонись чьих-то слёз, голошенья и немощи.
Не притерпись к чьей-то крови, доставшейся
Розгами.
Знай: невозможно бывает совсем быть
Неверующим.
Если ты веришь в себя, – ты уже взрослая.
3
Ухожу потихоньку
В дым сигаретный.
Но спешу. Так спешу, – не догоните.
Я с цепочки иконку
Сниму на рассвете.
Не скажу, для чего: обездолите.
Затворю я тетрадь
Цвета долгой разлуки,
Не хочу послесловий: пустое.
Попрошу передать
В материнские руки:
Ими вынянчено предисловие.
Оглянусь, расставаясь, на мать.
Не грусти, что не стал чьим-то вздором:
Ты-то знаешь меня, о котором
Завтра всем суждено будет знать.
Не беда, что не так, как у них.
Не судьба, раз не то, что хотелось.
Жизнь мою, при которой не пелось,
Я однажды закончу, как стих.
Оглянусь, расставаясь, на мать.
Мой удел – и сума, и корона…
Не кори же, что жил без поклона.
И во след не спеши отпевать.
V
Горевал бесталанный скрипач в половицах
Кулис.
Отливал на весь свет за весь свет свою душу
Фонарь.
Вековал на стекле в паутиновом саване
Лист.
Удивлялся щенок, что он тоже с рождения
Тварь.
Я сюда убежал от соблазна любимейших рук,
Потрясён среди ночи тревожным набатом в груди:
Будто снова позвал на проверку мой
Лагерный друг,
Захлебнувшийся кровью в не санном
К свободе пути.
- Почему ты сегодня мне снова напомнил,
Скажи,
Как мы дерзко смеялись в зрачки
Ненасытной беды?
Как цеплялись зубами за волю,
А правда – за жизнь?
Как казнили нас вволю, но
Первым был к вечности ты?
Я паду на лопатки,
По голой сползая стене.
Я в колени уткнусь,
Не надеясь слезу потушить,-
Чтоб ни кто не заметил, как
Больно открылась во мне
Не зажившая рана от
Полураспада души.
За стеной будут спать,
Не утратив покоя лица,
И тянуться губами к теплу от меня.
Ну, а я,
-Я мальчишески рад буду случаю
Выплакаться,
Ни о ком не забыв,
Ничего ото всех не тая.
5.1
В руке карандаш. Открыта тетрадь.
Готовится чистый лист
На клетки удар моих мыслей взять,
Что рифмой над ним навис.
И лист пока чист, до боли в висках
Сквозь вязь этих клеток я
Гляжу. И, послушная на руках,
Исчезнет тетрадь моя.
Эту преграду сломив, простор
Ворвётся в мои глаза,
И смерчем помчится из них укор,
И ливнем уйдёт слеза.
Вижу я даль ветровую, небо:
Прижав горизонт к земле,
Беснуется вихрь, натыкаясь слепо
На струны дождя во мгле.
Под грома раскаты ложатся травы
И в бездну летят костры,
И в диком исходе стихий забавы
Нисколько не властен ты.
Выплеснув всё из небес, накроет
Забытая чаша сна.
Мираж исчезнет. Ругать не стоит
Железную суть окна.
Проснись и не бойся, услышишь если
Дождя или ветра шум.
Глаза распахни.
И ворвутся песни,
Что я о тебе пишу.
5.2
Я сегодня доверю огню предпоследнюю строчку.
Хватит свечи поить полумраком, достоинством
В пыль.
Хватит дыма на вырост и пепла на память,
В рассрочку,
Наповал притороченным пленникам манной крупы.
Я насильно ветра распахну под скрипичные нервы
Близоруких, забившихся в щели окладов, святых.
Вот он, я – посягнувший обнять с предпоследними
Первых,
В окаянии малых познав покаянье седых.
Я сегодня сведу предпоследние счёты с судьбою
Без посредницы ветхой, до тла проглядевшей
Глаза.
Ты ответь напрямую: - тебя я, по - твоему, стою,
Если в жатве твоей мне по сердцу иная коса?
Раз уж иней решётки мне лакомством в пост
Уготовлен,
Я сорвусь, как с ума, с подоконника в сходы снегов,
Предпоследнюю строчку сожму в ещё тёплой
Ладони
И на жизнь, как на казнь,
Обреку эту песню без
Слов.
Недовольное, выплюнет паклю горнило метели.
Хлопнут ставни под визг стеариновых колосников.
Вверх от линии жизни потянется исповедь хмеля.
А меняла попросит у месяца горсть медяков.
5.3
Когда мне выдали справку, что мне запрещают тебя
любить,
То я её сохранил для наших с тобой детей.
Когда мне прислали повестку явиться туда, где
прикажут жить,
То я прокусил себе вены и не расписался под ней.
Когда в больничном листе нацарапали, что я и глух
и нем,
То волей-неволей подумал, что волю рукам своим
дам.
В тот день, когда мой участковый ко мне не пришёл
совсем,
То я обзвонил все больницы и морги, – может, он
там?
Когда предъявили мне иски червовые дамы трефовых
сердец,
То в новые влез я долги, чтобы всем оплатить урок.
Когда мне масон прокурор выписывал ордер на
мой арест,
То я объяснил ему то, что с рожденья имею
пожизненный срок.
Когда ты сказала, что стал я любить тебя меньше,
чем мог бы любить,
То я не поверил тебе, но к тебе не вернулся тогда.
Если пришлют гонорар за реквием другу, то мне не
забыть,
Какою ценою я выжил, чтоб погасить за него счета.
Если я не доживу до счастливых времён для моих
детей,
То детям моих детей, вероятно, совсем не придётся
жить.
Если сумею собрать в один лагерь строителей всех
лагерей,
То сам попрошусь в конвой и там соображу, как
дальше быть.
Когда безработный учитель истории сядет со мной
за стол,
То я его не прогоню, потому что он автор моих
потерь.
Если смеётся попутчик, как я спотыкался, когда он
шёл,
Пусть знает: я буду в пути, когда за ним щёлкнет
засовом дверь.
5.4
Летят, сгорают мантии и кожи.
Равны и гол, и тих. И царь, и шут.
Мгновенье сомневаться: так ли, то же,
Что каждый недовыссказал, пишу.
Дурак, авантюрист, философ, знахарь.
Злодей и мученик. Мне каждое лицо
Знакомо с откровения у плахи:
Там зеркало. Там плавленый песок.
И этот вдруг, и тот, – как будто сам я:
Не цветом глаз, так крови, породнён.
И мне ль не знать, кто – что под небесами.
И мне ль молчать, коль словом наделён.
И мне ль простить все – донорскую зависть
Крикливых, в счёт участья, языков.
И мне ли ждать восторженную завязь
В чугунных почках веховых столбов.
И мне ль не верить в сладостную злость
Невидящего к жаждущему света.
И мне ль не помнить маховую ось
Кнута вокруг распятого поэта.
И мне ль не черпать силы с журавлями
Из затхлого вместилища веков.
И мне ль забыть, чьи всходы над полями
И смерть по эту сторону весов.
И ханжески молить: – Прости нас, Боже!
И страстно ненавидеть, словно шут.
И честно сомневаться, – так ли, то же,
Что каждый недовыссказал, пишу.
5.5
«Он поднялся в глазах их,
И облако взяло Его из
Вида их»
Деян. 1:9
Уходя, он совсем уходил, –
Горицвет с вековой параши.
Трижды камеру перекрестил
Не по вере своей,- по нашей.
Шумно выдохнул: – «Вроде, всё».
Повернулся. Шагнул.
Стояли
Все. Смотрели – все. Все молчали.
Все прощались:
Дебил Васёк;
Рыжий пьяница, академик;
Два насильника, два вора;
Два убийцы, сектант, мошенник;
Взяткодатель и казнокрад;
Тот пацан, что был жив и верил;
«Чёрт», «барыга» и пидарас;
Фрайерок, -
В чёрный ящик двери
Деда втиснули резью глаз.
И пока два часа, не меньше,
Сотрясались тюрьмы замки,
Отбивал обыватель здешний
Всё, что понято, от руки:
– Кто ушёл и куда, и знал ли?
Отвечали в обратку:
– Жид.
Вышел. Вещи свои оставил.
Утром можно, видать, сложить…
В первый раз не орал до сини
Чифирист после двух глотков.
Стир как будто и нет в помине,
Нет хрустенья зубов и лбов.
Только так же шуршали пятки,
Отшлифовывая цемент.
Мент, – и тот заглянул вприсядку:
Не случись бы чего в момент!
Каждый жадно курил, зрачками
Провожая в незримый путь
Груз «ответов» за языками,
Дым понятий, «понтов» крупу.
Обрезали без вдоха зубы
Шевелящийся мутный круг.
Был живее всех нас за трубы
Тихо вздёрнувшийся паук.
Но свисали с коленей руки:
- Нервы звонче багровых жил.
Каждый думал. Притихли суки,
Ждя предлога к всеядной лжи.
Но утратился смысл – точно:
В ком-то выпал, кто сам «просёк».
Кто поверил, что дед нарочно
Бросил всех, но оставил всё.
1988 -1991,1994 Редакция 2012 г.
Саратов – Россия - Ставрополь, транзит
Подписано в печать 11.03.2012 г.
Формат 84х108/32. Бумага офсетная.
Гарнитура «Calibri». Печать офетная. Усл.печ.л. 5,0.
Зак. 015.
Отпечатано в ЗАО «Книга»
344019, г. Ростов-на-Дону, ул. Советская, 57
96
© «Стихи и Проза России»
Рег.№ 0111514 от 10 апреля 2013 в 02:28
Рег.№ 0111514 от 10 апреля 2013 в 02:28
Другие произведения автора:
Рейтинг: 0Голосов: 0463 просмотра
Нет комментариев. Ваш будет первым!
