Поезда

Не скажу, когда точно началась эта странная болезнь, от которой хотелось снова и снова чувствовать себя живым и испытывать щекочущее ощущение внизу живота, но в середине десятого класса мы поняли, что если не будем ходить на железную дорогу, то наше существование станет скучным и невыносимым. Поэтому мы ложились под поезда, а в крови бурлил адреналин, и дыхание останавливалось. В ушах звенело от проносившихся мимо вагонов. В сердце, лишь при виде рельс, закрадывалось желание здесь и сейчас лечь на землю и ждать, ждать, ждать, пока над тобой не прогремит металлическая громада, свистя и гудя.

Наша компания отчаянных была открыта для всех, желающих испытать на собственной шкуре, что такое быть на грани жизни и смерти, но если кто-то вдруг пытался вернуться к спокойной и размеренной жизни безо всякого риска, его провожали весьма неприятным образом. Каждый должен был понимать, что обратного пути нет, и поэтому отступники получали, как мы считали, по заслугам.

Лидером тусовки был единогласно выбран Паша Романов. Он был высоким, обаятельным и отважным именно в том смысле слова, какой мы тогда понимали – был готов в любой момент сделать что-то опасное, несмотря на обстоятельства, состояние и время. Говорят, излишний авторитет портит людей. Что ж, возможно, в чем-то Пашка и проявлял особенное высокомерие, но мне было все равно. Я делал то, что мне нравилось. Я рисковал, но продолжал существовать в этом мире.

Среди нас были и девчонки, постоянно визжавшие и переживавшие за своих бойфрендов, из-за которых, собственно, и приходили, но тоже ложились на железку и ждали ближайшего транспорта. А потом делали вид, что им было жутко страшно и кидались в объятия парней, хватая ртом воздух. Спустя некоторое время они снова лезли под поезд, и все повторялось.

Все происходящее было секретом, о котором многие догадывались, но не смели рассказать вслух, нашей тайной пятнадцати человек, входивших в компанию рискующих. Это был своего рода протест против существующих правил и моральных устоев.

На последнем году обучения к нам пришла новенькая, Василиса Макаренко со смешным вздернутым носиком и аккуратными миндалевидными глазами. Мы прозвали ее Васей. Почему-то, Паше сразу захотелось непременно принять ее в наш храбрый коллектив, и он, наплевав на мои отговорки, повел девушку в пятницу после уроков знакомиться с нами.

Дело в том, что Василиса сразу показалась мне немного неподходящей для тех поступков, которые мы совершали. Конечно, в ее чертах читались смелость и решимость, но все же я думал, что она отличается от нас. Увидев в моих глазах эту самую неуверенность, Романов сказал:

- Да успокойся ты! Вон, смотри, как под поезд резво пошла!

А Василиса и правда твердо и уверенно шагала к рельсам, последовав примеру остальных. Мне хотелось ее остановить, но я боялся гнева друзей, а в особенности Пашки, поэтому просто стоял и с немым сожалением наблюдал за тем, как новенькая ложилась на рельсы и зажимала уши руками, готовясь испытать то самое чувство, ради которого мы здесь собрались.

Послышался гудок. Ревущая машина пронеслась мимо нас, а мой взгляд метался в поисках хоть какого-то шевеления на железной дороге. Но ничего не происходило. Мы с Пашей одновременно рванулись вперед, уже предчувствуя, что через несколько секунд тут проедет следующая металлическая громада. Момент, и вагоны промчались перед нашими лицами, а стоило им скрыться за горизонтом, как глазам открылась виновница беспокойства, с розовыми щеками лежавшая на спине и разглядывавшая небо.

- Как думаете, сколько еще поездов я смогу тут пролежать? – с каким-то вдохновенным вздохом спросила она, все еще не двигаясь.

- Точно не знаю, - покачал головой Романов. – Но одно понятно наверняка – ты оглохнешь. Давай, пойдем отсюда. Дай другим возможность рисковать.

- Разве я им мешаю? Пускай ложатся, места много. А я еще немножечко побуду здесь.

Когда мы расходились по домам, Василиса рассказала, что, когда проезжает очередная машина, небо становится таким голубым-голубым, что хочется рассматривать его до бесконечности. Тогда мы посмеялись над этим, но шло время, и Вася все дольше и дольше оставалась на рельсах, уставившись вверх и слушая звуки куда-то мчащихся машин.

В один из наших очередных походов на железную дорогу Пашка с гордостью заявил мне, что теперь они с Василисой встречаются. И была у них любовь. Теперь и Романов вечно лежал, пялясь в облака. Ребята первыми попробовали лечь под поезда вместе, и, убедившись, что это вполне возможно, все наши парочки одна за другой принялись проделывать тоже самое.

Я чувствовал, что с приходом Василисы все изменилось. Мы больше не рисковали. Рельсы стали местом для свиданий и признаний в любви, но никак не для поля сражения между жизнью и смертью. Все чаще, чтобы испытать настоящий всплеск адреналина, я приходил на дорогу один. Я стал серьезно задумываться над тем, чтобы найти новый способ чувствовать бурлящую во мне жизнь. Хотелось вернуть все назад и заставить Пашку не приглашать Васю в нашу компанию. Я не мог достучаться до остальных и напомнить им, что можно умереть, если так относиться ко всему происходящему.

Но в марте, только сошел снег, произошел несчастный случай, расставивший все на свои места и заставивший всех вспомнить, что лечь под поезд – это серьезный риск, а не простое развлечение.

Надо сказать, что Василиса жила за железной дорогой, а потому в школу ей приходилось идти по переходу. Она специально выходила из дома раньше, чтобы успеть немного полежать на рельсах. Там было довольно много народу, поэтому Макаренко отходила в сторону стрелки, которая переключала пути, чтобы никто ее не видел. В тот день, она услышала окликнувший ее голос и подняла голову, увидев бегущего к ней Романова с цветами в руках.

- Привет! – воскликнула она и стала подниматься, но тут ее ногу случайно защемило той самой злосчастной стрелкой. Девушка кряхтела от боли и пыталась выбраться, в то время, как вдалеке послышался звук подъезжающей машины. Видимо, Макаренко посчитала, что у нее достаточно времени, чтобы выбраться. Она забыла, что, услышав звук поезда, нужно думать только о возможном риске, а значит прижаться к земле и не шевелиться. Через несчастных десять секунд груда металла молниеносно налетела на Васю.

Букет так горячо любимых Василисой хризантем веником упал на грязный и мокрый асфальт. Тело девушки унес уже начавший тормозить транспорт.

А потом была скорая, полиция, потерянное лицо нашего лидера, грустные всхлипы одноклассниц, поникшие взгляды парней и вернувшееся чувство опасности. На похоронах я впервые по-настоящему понял, что такого страшного было в наших совместных походах. Как бы хорошо мы ни осознавали уровень риска, наш мозг в критический момент не сработает, и мы будем так же, как и наша одноклассница пытаться изменить все в последний момент. Я решил, что если ты рискуешь, то ты готов к смерти. Ты выбрал отчаянный путь, а значит, ты самоубийца, и тебе придется принять это.

С того момента мы больше не ложились под поезда. Безусловно, кто-то пытался, но в последний момент трусил и отбегал в сторону. Вместо этого мы прыгали с вышки в реку, забирались на гаражи, исследовали заброшки, но к железной дороге не подходили. Пашки тогда с нами не было. Его вообще никто нигде не видел. Поговаривали, что он не выдержал и совершил самоубийство, а родители с горя переехали, оборвав все связи, но я в это не верил, потому что не такой он был человек. Паша бы не расстался с жизнью просто так. Он бы погиб, совершая что-то опасное, но совсем не думая о смерти.

Близился выпускной, мы всей толпой обсуждали свои перспективы. Одни пойдут в медицинский, другие в филологический, кто-то даже на МГУ замахнулся, но все обещали, что еще как минимум до двадцати лет будут собираться вместе и делать все, чтобы как можно дольше чувствовать вкус к жизни. Но в глубине души мы осознавали, что, скорее всего, день ухода из школы ознаменуется и последним нашем собранием.

Через год, когда я с рюкзаком на плече выходил из университета, мне на глаза попалась знакомая фигура рядом с черным BMW. Я не спеша подошел к парню в сером потрепанном пальто и хлопнул его по спине, пока он доставал сигарету, чтобы закурить. Тогда я решил, что теперь это его способ рисковать.

Мы зашли в кафе, и Романов рассказал, как его отца увезли в больницу из-за инфаркта, и им с матерью пришлось поселиться неподалеку от него, чтобы было удобнее ухаживать за больным. Потом я спросил его про Василису, и он, склонив голову к груди и потушив сигарету, тихо произнес:

- Знаешь, а ведь дело было не в том, что небо какое-то особенное, - тут он отхлебнул кофе и прочистил горло. – Она ощущала, что продолжает жить, когда после черного днища поезда видела облака. Этот смысл понимали только мы с ней, это нас связывало. Однажды, я поинтересовался, почему ей вдруг вздумалось остаться тогда лежать на рельсах. А она ответила, что хотела подняться, но случайно подняла глаза наверх… - Ромка надолго затих, но я чувствовал, что он еще не закончил, поэтому ничего не говорил. Наконец, собравшись с мыслями, он продолжил: - У нее был диабет. Первого типа.

Я нахмурился. Болезнь была мне известна.

 – Она, в отличие от нас, действительно боролась. Ее воля, жажда к существованию, стойкость – меня все это поражало до глубины души. Ты даже представить не можешь, как жутко было осознавать тот факт, что у нее и так было в два раза меньше времени, чем у остальных, а случилось так, что его стало еще меньше. И мне отчаянно хочется думать, что это не моя вина.

- Конечно, не твоя, - поспешил заверить его я. – Ты же ведь не мог проконтролировать железнодорожную стрелку. Ты не обладаешь способностью телекинеза.

- Но я отвлек ее. Я… Впрочем, ладно. Я больше не безответственный школьник, и это главное, - допив кофе и бросив на стол сторублевую купюру, он поднялся и пожал мне руку. – Приятно было встретить тебя снова. Пока.

Попрощавшись с давним знакомым, я еще несколько минут сидел на уютном диване и думал, что вся моя жизнь в старших классах, наверное, была ошибкой. А еще я думал, что в смерти Васи были виноваты мы все. Это ведь мы научили ее ложиться под поезда.